Соло в ночи

Галина Михайловна Спиридонова, 2016

Обычные люди порой оказываются в необычных ситуациях. Жизнь подталкивает их к разным поступкам. К примеру, что делать женщине, которая очень хочет ребенка, но у нее нет подходящего кандидата на роль отца? Поможет только научный подход! Много разных историй из жизни. А еще детские рассказы про муравьёв, лесную приватизацию и крокодила в Волге с раскрытой пастью.

Соло в ночи

Я ехал скорым в Москву из Волгограда. Вот уже стало темно, и все пассажиры, как бы сказать, — угомонились. Разложили вещи, выпили чай, немного пообщались и улеглись. У меня были ночи, когда я не спал совсем, вроде ничего и не болело, и ничего тревожного накануне не было, а не спал и всё.

В эту ночь тоже не спал, но лежал тихо. Вдруг я услышал пение, которое доносилось из коридора. Пел мужчина, голос был бархатный, приглушённый, проникновенный. Я сам когда-то в молодости играл на баяне, музыку подбирал по слуху, а ноты сам освоил значительно позже, слух у меня был, и я сразу определил, что певец поёт правильно, как бы сказали, классически, не изменяя в песнях ни одной ноты.

Я слушал певца и молил Бога, чтобы тот пел и пел. Время было около часа ночи, во всех купе было тихо, может быть, люди спали, а может, слушали. Обычно если в коридоре или купе кто-то шумел, то быстро пассажиры на это реагировали, а тут могильная тишина, даже на стоянках в наш вагон никто не садился.

Он пел все песни 60–70-х годов, совсем забытые нами, были песни и лагерного характера, но культурные. Так продолжалось часа полтора. И когда он запел песню «Сиреневый туман», так как мы пели раньше, я её тоже играл на баяне, я спустился с полки и вышел.

Через два купе перед открытым окном стоял мужчина, седая голова, высокий, видно, в молодости был очень красивый, это сразу было видно, очень ухоженный. Я подошёл и стал тоже смотреть в окно молча. Мужчина пел и смотрел на меня через отражение в стекле. Так мы стояли минут тридцать. Мужчина перестал петь, может, песни кончились, может, душевный порыв иссяк, а может, моё присутствие нарушило его состояние.

Он повернулся ко мне и сказал:

— Нахлынуло что-то.

Я сказал, что немного понимаю в музыке, сам играл.

— У вас голос очень хороший, завораживающий.

Мужчина сказал:

— Я знаю это, послушали бы вы меня лет тридцать назад, только оценить было некому тогда на зоне.

Я смотрел на него вопросительно, а он продолжал:

— Да-да, на зоне, где я провёл много лет за спекуляцию. Надо было троих детей кормить, а жена была при смерти, вот всё и завертелось в этом котле. На зоне я пел, играл на баяне. Начальник даже говорил: «Тебе бы на большую сцену — голос у тебя штучный». После освобождения жизнь была осторожной очень, боялся многого, драк, ссор и т. д. Казалось, что я живу, как в песне поётся, с одним крылом — вроде и птица, а не могу летать — надорвалось во мне всё.

До тюрьмы я не был хулиганом, окончил железнодорожное училище, водил тепловозы, обзавёлся семьёй, домом. На зоне я остался прежним, я всё время думал, что нельзя опускаться до уровня уголовника, вот выйду и начну новую жизнь. Вышел и понял — новой жизни для меня нет. Я второй сорт, а может, третий. Нет, пить я не стал, удержал себя от этого, но страх в душе поселился, потому что с человеком можно сделать всё что хочешь.

Вы, может быть, скажете, что судьба у многих такая, и они не сдались. Я знаю, но за ними стояли родственники, коллективы, друзья и т. д.

Они были не одни в своей борьбе, а я один, просто один и дети, которых надо воспитывать, которым я нужен.

А сегодня на меня накатило всё, может, погода тихая, может, небо звёздное, захотелось в песнях всё высказать. Простите меня, что вам спать не даю.

Я пожелал ему спокойной ночи и пошёл в своё купе. Долго ещё не спал, думая об этом человеке, который сам себя обвинял в слабости, а может, в его страхе и слабости и была его сила.

Осторожность его сохранила от неприятностей, которые могли быть, дала возможность воспитать трёх дочек, а это, может, главное в его жизни. Мне показалась, что он это и сам понимает, а всё остальное — так, накатило!

Разбитая жизнь

Я лежу в палате один, операция сделана, одной ноги нет. Вторая пока здоровая.

Врач сказал: «Моли Бога, чтобы гангрена не началась на второй ноге».

Скоро придёт моя старшая дочь Галичка, она и определила меня в больничный комплекс на операцию. Дочки мои очень заботливые, сами за мной ухаживают по очереди. Галичка говорит, что лишь бы вторая нога не заболела, а с одной ногой можно жить, и коляски, и протезы хорошие продаются.

Я лежу спокойно, боли нет, но кажется, что нога есть. Если вздремну, то всё время бегаю, и так ясно, что просыпаюсь, щупаю, но ноги нет. Есть время вспомнить всю свою жизнь, посомневаться в чём-то, а то и признать ошибки.

Самая счастливая пора была — это после школы, учёба в железнодорожном училище. Какая красивая форма, как она мне шла, да у меня ничего из одежды хорошего не было. В училище я познакомился со своей будущей женой Раечкой. Мы все жили в общежитии. У меня сохранились фотокарточки, где мы с друзьями справляли праздники, гуляли. Мне тогда казалось, что жизнь — это вечный праздник: учёбу люблю, девушку люблю, железную дорогу тоже.

С Раечкой мы поженились, нас направили работать под Москву на станцию Столбовую. Меня на тепловоз, Раечку на работу при станции. Пошли дети — все девочки друг за другом — Галичка, Томочка, Люся.

Беда случилась неожиданно. Раечка получила заражение крови из-за женских дел, так как не хотела больше иметь детей. В больнице пролежала неделю, пенициллин и другие антибиотики не давали, угрожали судом.

Я остался один, началась другая жизнь, полная забот о детях. Я уезжал на двое суток, а девочек замыкал в доме одних. Есть было нечего, и я стал покупать в Москве или по пути какие-то продукты и дороже продавал, выкраивая немного для детей. Девочки меня очень ждали под замком, они всего боялись, плакали — ведь им было 6 лет, 5 лет и 3 года. Боже мой, как я за них боялся и как в таком состоянии работал на тепловозе.

Но всё это скоро кончилось, меня на станции взяли милиционеры и сказали, что это спекуляция, и арестовали. Не буду вспоминать о том, как я просил только сбегать домой и убедиться, живы ли они. Детей определили в детский дом, меня в тюрьму в город Игарку.

Я в своей жизни ни до тюрьмы, ни после не писал писем, а из тюрьмы столько писал детям, что хватило бы на много романов. Я описывал всё, что разрешалось, леса, снега, реки, северные сияния. Девочки мне тоже писали, как могли, с каждым годом всё лучше и больше. Учительница читала в классе мои письма. Я, когда узнал, что мои письма читают всему классу, стал писать лучше, старался делать меньше ошибок. Девочки мои писали, что учительница Мария Ивановна видела мои ошибочки, но говорила, что очень трудно писать в неудобных местах.

Я играл на баяне, и мой брат Степан прислал мой баян в Игарку. В тюрьме меня определили к заключённым, которые соображали в технике. На реке Игарка шло строительство, мы собирали и запускали турбины. Я старался выжить, не пил, не курил, уходя в тайгу на работу, собирал дикий чеснок от цинги. Но всё-таки ногу обморозил, и она дала о себе знать сейчас.

Все годы, проведённые в заключении, я вставал с мыслями о дочках, а вечером мысленно желал им спокойной ночи. Сколько дум я передумал там, казнил себя за жену и детей. Так прошло много лет, наступил 1953 год. Умер Сталин. Меня выпустили, и я сразу поехал за дочками в детский дом, я их по фотографиям сразу узнал.

Приехали мы в Урюпинск к брату Степану, но у него негде было разместиться, только лишь временно. Я работал очень много. На маслозаводе механиком в три смены. Хватался за любую работу, чтобы обеспечить детей. Я всё время чувствовал перед ними вину, даже сейчас, когда они сами родители.

Девочки у меня умные, все закончили институты, поступили на работу, обзавелись семьями. Все мы живём раздельно, но часто бываем друг у друга. Я продолжаю играть на своём баяне. Часто играю вальс «Разбитая жизнь», и мне кажется, что эта музыка прошла по моей жизни.

Доченьки мои, простите меня за ошибки, я больше жизни любил вас. Томочка сидит и гладит мою ногу и что-то говорит, отвлекая меня. Вот уже стучит каблуками Галичка, она ходила к врачу, и врач сказал, что анализы хорошие, можно через два дня выписывать.

Я гляжу на них и говорю:

— Дочки, как я вас люблю!

А Галичка отвечает:

— Ты не знаешь, как мы тебя любим.

— За что? — вскрикнул я.

Дочка серьёзно сказала:

— За то, что ты есть, за то, что не бросил нас.

Детство в детском доме «Серебряные пруды» с 1947 по 1953 годы

Мы сидели на столе, в доме было темно, лампу не зажигали, потому что не умели это делать. Мы — это три сёстренки, маленькие совсем. Гале было 6 лет, Томочке 5 лет, Люсе 3 года. Нам предстояло ещё одну ночь пережить, а утром приедет папа, и откроет дом, и привезёт что-нибудь поесть, об этом думала каждая, и становилось не так страшно. Сначала, когда стемнело, было страшно, казалось, кто-то ходит по двору и заглядывает в окна, но потом мы спускались со стола, ложились на одну кровать и потихоньку засыпали.

Отец наш работал машинистом на станции Столбовая, недалеко от Москвы, и каждую смену он оставлял нас одних дома под замком, так как мама лежала в больнице.

Мама болела недолго, но не смогла выздороветь, так как не было лекарств, как сказал папа. Уже позже мы узнали правду, что мама не хотела больше иметь детей и сделала аборт на дому, а в то время было строго с этим. Её спрашивали, чтобы она сказала, кто сделал, и тогда ей дадут лекарство — пенициллин, но мама молчала. Началось заражение крови, её обрили — когда мы пришли в больницу, то мы её не узнали. Наша мама красивая, кудрявая, а эта женщина лысая, худая, жёлтая. Побыли мы в больнице недолго и поехали домой. Папа всю дорогу вытирал слёзы. Через неделю приехал папа и сказал, что больше у нас нет мамы.

Видно, мы тогда не понимали, что такое нет мамы, потому что играли во дворе, а в доме стоял гроб, в нём лежала мама. Какие-то люди вокруг ходили, когда нас посадили за стол покушать, то Люся — ей три года — взяла тарелку с кашей и понесла к гробу и говорит: «Мама тоже кушать хочет».

Я, старшая сестра Галя, которая пишет эти воспоминания, вместе с сестрой Томой пошли в палисадник, нарвали много цветов — георгинов и положили в гроб. Всю жизнь с этими цветами у меня связаны воспоминания о смерти матери, это был 1947 год.

После похорон папа сказал, что приедут родственники из Урюпинска и помогут нам. Мы так же играли, бегали от драчливого петуха, и я не помню, чтобы мы плакали по маме. Я даже не помню, чтобы я плакала и позже, где-то до четырнадцати лет, а потом только поняла, что потеряла самого дорогого человека. У нас после и семьи, как у всех, не было, но об этом я позже напишу, а пока скажу — я сильный человек, никогда на людях не плачу, но по матери стала плакать по ночам или когда никто не видит вот уже более пятидесяти лет.

Сейчас я и мама, и бабушка, у меня трое детей и шесть внуков, но на моей голове никогда не лежала рука матери, но я не позволила ожесточиться на жизнь, на её обделённость. Отдаю любовь детям, хочу долюбить их и за себя, недолюбленную матерью, которая ушла от нас совсем рано.

Приехали родственники со стороны мамы, забрали маленькую Люсю и увезли в город Саратов, так сложилась судьба, что нас разлучили навсегда. Родственники со стороны отца взяли нас в город Урюпинск и определили в детприёмник. Отца в это время не было с нами, его арестовали. Он работал машинистом и, чтобы нас прокормить, купил что-то и хотел продать, а законом запрещено это делать, и его посадили. Сегодня такая деятельность приветствуется.

Потом, как он рассказывал, его и ещё одного парня посадили в комнату под замок, тот парень разбил окно и убежал, а отец говорит: «Куда мне от детей бежать» и остался. За спекуляцию дали 10 лет, не пожалели нас, сирот.

Тётя Клава и дядя Стёпа нас проведывали, но у себя оставить не хотели, хотя относились к нам хорошо, особенно дядя Стёпа — папин брат, у них своих детей не было. Помню, у них была корова, и мы втроём — тётя Клава, Тома и я ходили на луг её доить. Нам приходилось переходить три ерика, которые кишели пиявками, когда выходили, то от ног их отдирали по несколько штук, но это так, сильные детские впечатления. Жили тётя Клава и дядя Стёпа около церкви — это место в городе Урюпинске называлось Опарохом, так как часто стоял туман, дальше были луга, торфяник, где мы сажали огороды, бахчи. Сейчас этот торфяник засыпан большим слоем песка при строительстве моста через Хопёр.

Из детского приёмника нас отправили в детский дом в станицу Зотовскую Алексеевского района. Пробыли и там недолго, так как детский дом решили перевести в «Серебряные пруды» под город Фролово Волгоградской области.

Когда мы приехали во Фролово, очень обрадовались, что будем жить в городе, но нас, можно сказать, своим ходом (пешком) отправили в «Серебряные пруды». Кто посильнее, шёл сам, а слабые, как моя сестра Тамара, иногда садились на подводу.

«Серебряные пруды» — это место недалеко от города Фролово, там был небольшой посёлок, но потом его не стало, видно, переехали все в соседнее село. Главное — это усадьба графа, по слухам, Воронцова, а может, и другого.

Дом-усадьба был как терем, на самом верху смотровая площадка. На первом этаже располагались наши спальни, на втором всякие кружки. Столовая было отдельно, была и баня около пруда, в котором мы не купались.

Если ехать мимо, то вполне можно не заметить это место, потому что «Серебряные пруды» расположены как бы в чаше и не видно с дороги. Три пруда соединялись между собой, система очищения естественная была, вода была очень чистой, а дамбы между прудами очень высокие. Вокруг росло много деревьев, которые, видимо, этот граф специально привозил из разных мест и сажал по всей территории. Пять лет мы провели в этом детском доме, плохого наша память не оставила ничего.

Учительница наша Мария Ивановна — старая женщина — очень много нам рассказывала, читала вслух, прививала нам поведение какое-то дворянское. Папа нам часто писал из тюрьмы, он сидел в городе Игарка, про северное сияние, про большие снега, про морозы, леса. Мария Ивановна все письма от отца читала в классе вслух и рассказывала про эти сияния подробно и про север вообще. У меня и сейчас, как увижу радугу или что-то яркое на небе, всплывают воспоминания из детства.

Мы с сестрой благодарны своей первой учительнице за то, что она своим уважением к нашему отцу, не зная его, расположила наши чувства к нему в нужном направлении.

В детском доме было много детей совсем без родителей, у многих, как и у нас, родители сидели в тюрьмах. Кормили нас хорошо, одевали в то, что шили воспитатели или привозили из Фролова, красивые ситцевые платья. У нас сохранились фотокарточки, так как мы фотографировались, чтобы отправить папе в тюрьму.

Первый костёр помню в «Серебряных прудах» — это было зрелище — читали стихи, пели песни, танцевали. Было большое подсобное хозяйство, плантация, сад, и мы в обязательном порядке работали там. Работали мы на плантации, пропалывали руками траву в помидорных и огуречных грядках, не помню, чтобы у нас были какие-то инструменты. Всё лето собирали падалицы — яблоки, груши и относили в столовую для компота. Помидоры и огурцы собирали для столовой и для склада, где их солили. Склад — это странное сооружение с круглым потолком и такой толстый, как мы о нём говорили.

У нас был и свой, как сейчас бы сказали, бизнес. На всей территории росла бузина красная и чёрная. Нам предлагали её рвать и вымывать семена. Ещё раз хочу сказать, никто не заставлял это делать, а за семенами приезжал на лошади дядя, который производил оплату за сданные семена мячиками резиновыми и шерстяными, прыгалками, вязальными крючками и большими иголками. Потом все эти игрушки становились общими, так как все игры были общими, тогда это было настоящим сокровищем.

У нас была сцена, как потом я видела в Урюпинске в горсаду, только маленькая. Во время праздников на ней проводились выступления — танцы, хор. До сих пор помню песни патриотические и про Сталина.

В обычные дни мы играли на сцене в «выбивалки». Это когда несколько девочек были на сцене, а другие с земли кидали в них мячом, и та, в которую попадали, уходила со сцены. Ещё увлекательная игра с мячом — это головой бить по нему около стены, мяч попадал в стену, отскакивал, и снова головой, и так кто больше сможет удержать и ударить в стену. Верх совершенства — это сто ударов.

Плавали мы практически летом весь день в пруду. Все умели плавать. Воспитатели, как мне сейчас кажется, не глядели за нами, но это неверно, так как никаких несчастных случаев не было. Резиновых кругов не было. Нам шили сатиновые трусы на веревках снизу и сверху, мы их надували и плавали, как на кругах.

Пруды соединялись между собой большими проёмами в дамбах, вода переливалась без конца из одного пруда в другой, мы боялись рядом плавать, чтобы не затянуло.

Деревьев было около прудов много, огромные ветки опускались до самой воды, и мы днями с них прыгали, как сейчас назвали бы, с тарзанок.

В прудах водилось много раков, их некому было ловить, так как на территорию запрещено было приходить чужим людям. Раков ловили руками в корнях деревьев, которые росли у самой воды. Но самое интересное было смотреть, как рак хватался за комочек хлеба, завёрнутый в тряпочку и подвешенный на нитку. И вот когда рак подплывёт и хорошо схватится своими клешнями за этот комок, можно спокойно опускать руку в воду и брать его за спину — это безопасный способ лова.

Собирали нас на обед горном — была такая музыка, мы её пели «Бери ложку, бери хлеб и иди на обед». После ужина была минута построения, опускали с шеста флаг, а утром поднимали его. Всё проходило в торжественной обстановке.

Обслуживали мы себя сами — убирали спальни, дежурили в столовой, убирали территорию около дома. Подальше от основных корпусов за прудами были луга, лес, поля и лесопосадки вокруг. Нам только это и запрещали — ходить дальше нашей территории, особенно когда приезжали люди на покос травы и на работу в поле. Мы и не ходили туда никогда и даже боялись этих территорий. Вечером, когда становилось тихо, из леса слышались голоса и музыка, это ещё больше усиливало страх. Уже взрослой я предполагала, что это от радио в естественной чаше образовывалось эхо.

Самое интересное, что, когда я с сестрой приехала в последний раз посмотреть на наше маленькое детство, мы пошли по всем прудам, дамбам и, когда подошли к запретной территории, одновременно повернули назад. Вот так сработал инстинкт, выработанный нашими умными воспитателями.

Слухи о том, почему пруды назвали Серебряными, доходили до нас от воспитателей. Говорили, что граф Воронцов платил серебром рабочим, которые копали пруды. А ещё рассказывали, что граф давно уехал за границу, но спрятал клад в тереме между балками, и мы часто его искали под крышами. Клад мы не нашли, зато много интересного обнаружили — старые журналы, одежду, посуду и разное тряпьё, которое не представляло никакой ценности, как нам казалось тогда, а жаль. Видимо, самый большой его клад — это оазис, который он построил среди степей. Каких только деревьев и кустарников не было здесь.

Непролазные терновые заросли, акации, шиповниковые, барбарисовые и масленка (не знаю название), листья и ягоды как жемчужные были, и смородина. Боярышник, груши и яблоки росли особняком среди цветов, а дубы такие большие, что мы все в их тени умещались, а за прудами в самой низине — осины. Но самый любимый кустарник — это бузина разная. Я до сих пор готова обнять эти красивые кусты. Какая же она нарядная, мы только перед ней и фотографировались. Летом мы каждый день наряжались — плели венки из цветов, нанизывали бусы из желудей. Так как вокруг были степи, то здесь на прохладной и влажной земле скапливалось много змей и ужей. Весной ужи вылезали на дамбы погреться и ложились поперёк, получалась как бы лестница с жёлтыми фонариками. Мы очень боялись их, а ребята брали в руки, сажали за пазуху и пугали девочек.

В детском доме нас обучили вязать и шить на швейной машинке простейшие вещи. Сестра моя Тамара отлично шьёт и вяжет до сих пор салфетки, кружева, воротники. Я вышивала гладью, нитками-мулине, которых было мало. Мечта была иметь их много и разных.

Была у нас воспитательница очень красивая, а муж её, тоже красивый мужчина, преподавал в школе. Но эти два человека, ухоженные всегда, одеты нарядно, умные, влияли на нас своим поведением, и мы старались быть похожими на них. Мы её всегда ждали как награду, чтобы идти на дамбу или в дикие сады, где она читала или просто рассказывала нам про Овода, графа Монтекристо, Козетту, лётчика Водопьянова и др. От неё пахло необыкновенными духами. Сейчас я бы спросила их, что их занесло в такую глухомань.

Я не помню ни одного вечера, чтобы нам не читали на ночь. Читала нам другая воспитательница в основном про войну, нам это тоже нравилось. Сказок я почему-то не припоминаю. Воспитатели и учителя жили в основном в Серебряных прудах в домиках, которые построил уже не граф. Нас они к себе не приближали, с их детьми мы играли и всё. Это было тоже правильно, как я сейчас думаю.

Кинофильмы привозили часто, и мы собирались в столовой, там большой зал, и смотрели все подряд. Просмотренные фильмы я записывала в тетрадь, все так делали.

Мы, дети, под руководством воспитателей и учителей посадили аллею роз от терема (усадьбы) до колодца, который был далеко внизу, там было темно и полно лягушек. Когда розы цвели, мы их пересчитывали и укрывали травой, чтобы никто не рвал их из приезжих взрослых. Средний пруд из трёх был предназначен для купания, в других прудах мы не купались, они были мрачные, и в них водились бычки, которые вечером издавали звуки.

Зимой ставили длинные жерди в лёд, и мы катались по кругу на коньках, привязанных к валенкам. Санок у нас не было, мы катались на банных чашках, они были круглые и хорошо скатывались с дамбы прямо на лёд и катились почти до середины пруда.

Сторожем у нас был пожилой человек по фамилии Соломенцев. Жил он рядом с усадьбой. Соломенцев заведовал всей землей в «Серебряных прудах» и хозяйственными работами. Он не был директором детского дома, но он был — самым главным. У него было ружьё, но мы не видели, чтобы он стрелял, но зимой он уходил за дамбы, как он говорил, «по зайцы». Мы знали, что он самый главный, и доносили ему, если появится чужой на территории или ребята уходили далеко и жгли костры.

Один раз зимой мы проснулись от лая собак, посмотрели в окно, а там шли два человека с ружьями, но не к нашему корпусу, а к прудам. Мы всю ночь не спали, смотрели во все окна по кругу, где они, думали, что воры. Утром нам сказали, что это охотники из соседнего села приходили пострелять зайцев. Мы весь день вместе с мальчишками ходили по следам охотников, как следопыты. Где они останавливались, садились в копны, мы проделали весь их путь, набрали полные валенки снега и еле успели к обеду. Страх после этого исчез.

Директор из города привёз нам маленького поросёнка, и его временно поселили под веранду заднего двора дома. Мы стали все его кормить со столовой. И вот помню, уже было холодно, хотели его перевести в свинарник, но он вырос и в маленькую дверь не проходил. Это было зрелище, которое запомнилось, наверное, всем воспитанникам. Его вызволяли всем домом, пилили, выбивали кирпич, когда расширили проход до его огромных размеров, то он забился далеко в угол под веранду, и мы его ещё несколько дней выманивали оттуда.

Как и все дети, мы баловались — забирались в сад, где росли сортовые груши и яблони — их прививали и размножали. Вот этот участок охраняла баба Дора, но мы вместе с мальчишками рвали эти яблоки, набивали запазухи ими и безопасно плавали в пруду, а баба Дора бегала по берегу и грозила нам. Нам было нипочём, яблоки не тонули, мы могли держаться, сколько надо, пока она уставала и уходила. Нас никто не наказывал, но объясняли, что это сортовые, очень хорошие яблоки, которых скоро будет много. Фрукты и овощи в нашей столовой были всегда.

Помню, нам давали какао, конфеты, конфитюр, шоколад и говорили, что это из какой-то страны помощь детям, как бы сейчас сказали — гуманитарная помощь, но это было только несколько раз.

В памяти у меня остался неприятный случай, касающийся лично меня. Одна девочка — дочь учительницы подарила мне белый фартук — для меня он, если перевести на сегодня, был равноценен дорогой шубе. Я ждала праздник, чтобы надеть этот фартук. И вот наступил праздник. Мы нарядили свои спальни самодельными игрушками, выучили стихи, танцы. И то, что случилось, помню столько лет, я уже хотела надеть фартук и увидела его изорванным в полоски. Горе было огромное.

С годами я поняла, что в таких учреждениях надо дарить всем или никому. Память моя сохранила этот случай, но зла нет.

Свободного времени у нас было немного. Кружки, хор, спортивные мероприятия, походы за гербариями. С хором мы выезжали в Сталинград на праздник Победы, выступали в театре с песней Москва — Пекин и другими. Вечером был огромный костёр на площади Павших борцов. С крыши универмага стреляли из ракетниц (гостиницы «Интурист» я не помню, наверно, её тогда не было), а мы хотели схватить угасающие искры от них на асфальте.

Со спортивными соревнованиями мы тоже приезжали в Сталинград. Многие завоевали какие-то места, получили призы, грамоты. Я участвовала в эстафете, это когда бегут и передают палочку через несколько метров другому. Мы пришли к финишу последними, так как уронили эту палочку. Я бежала последней, и мне до сих пор неловко за эти соревнования. Хотя нам дали всем подарки, я и тогда, и сейчас чувствую какую-то вину, что ли. Победить все не могут — это понятно, а вот в душе у тех, кто приходит последним, остаётся рубчик, но это не про спортсменов, а про разовые в жизни соревнования. Может, я ошибаюсь.

Хочу сказать несколько слов о наших чувствах, когда мы узнали о смерти Сталина. Нас воспитывали, что у нас два отца — один Сталин, второй это наш родной. Мы были в этом уверены, и после извещения о смерти Сталина плакали все, занятий не было в школе. Некоторые говорят об этом дне по-разному, видимо, в свете сегодняшнего сознания, но мы все плакали, и взрослые тоже, искренне.

Вот спустя много лет я думаю, а почему тогда в детском доме нам было хорошо. Может, оттого, что закрытое от людей пространство, где мы никого не боялись, ходили, где хотели, в пределах этих прудов с их высокими дамбами, может, люди, воспитывающие нас, были порядочными, может, влияние послевоенной радости у людей.

Папу выпустили после смерти Сталина, и он приехал за нами. У нас даже не было и в мыслях остаться в детском доме, хотя об этом нам говорил директор, что есть выбор. На дорогу нам выдали какую-то еду, одежду. Помню, наверху машины мы ехали под дождём в Урюпинск к дяде Стёпе и тёте Клаве, больше нет никого родней. Но им опять мы были не нужны. И были мачехи, мачехи, мачехи… кому мы нужны, две сиротки.

Но главное в нашей жизни был отец. Конечно, тюрьма его помяла, он остался прежним интеллигентным человеком, но со страхом в глазах.

Про свои годы, проведённые в Игарке, он ничего не рассказывал, только говорил: «Какие умные, достойные люди там сидят».

Он ни разу на нас не повысил голос. Работал машинистом на Урюпинском маслозаводе на турбине. Он с молодых лет играл на баяне, и по его просьбе дядя Стёпа отправил в тюрьму баян. Когда освободился, играл на праздниках в детских садах, освоил профессию фотографа и подрабатывал в школах и в частном порядке. Любимый его вальс был «Разбитая жизнь». Огромная любовь его к нам и защита его повлияла на наши судьбы.

Мы постоянно рассказывали отцу про детский дом. Он слушал, задавал много вопросов, и так было долго. Мне кажется сейчас, что он хотел прожить эти годы с нами через наши рассказы и чтобы эта часть жизни соединилась с прошлой и будущей.

В Урюпинске мы стали учиться в школе недалеко от церкви, учились хорошо и не ощущали отставания, видимо, качество обучения в «Серебряных прудах» было нормальным. После того как мы уехали из детского дома, его вскоре перевели в город Серафимович, а на его месте открыли пионерский лагерь.

Этот небольшой кусочек детства или, скажем, жизни наложил добрый отпечаток в душе. Во-первых, мы были внутренне свободны, нас никто не унижал, не обзывал, ведь там у всех были разные родители — враги народа, воры, спекулянты и другие. Но мы были все одинаковые в своём несчастье, и других среди и около нас не было, которые могли указать на нас пальцем.

Я никогда никому не говорила о своём детстве. Оказалось, что это правильное решение созрело в моей маленькой головке, так как вокруг были другие и другая жизнь. Некоторые сейчас могут сказать, что у вас всё хорошо было и даже Сталина любили и по нему плакали, а это он вас так наказал.

Что ответить мне — по одну сторону люди не дали пенициллина маме, и она умерла, папу посадили и не отпустили, узнав, что жена умерла и трое детей замкнуты в тёмном доме. По другую сторону, можно сказать в это же время, обеспечили нам хорошую жизнь другие люди и вселили в нас доброту и совестливость, может, эти чувства и вредили нам в дальнейшей жизни, но мы с сестрой не переступали эту черту. Кого тут винить?

А дальше была другая жизнь: учёба, работа (упорный труд), замужество, дети, внуки, как у всех. И тут отец сыграл свою роль в нашей жизни. Он говорил постоянно: «Дочки, учитесь, жизнь как лестница, каждое поколение должно быть выше на ступеньку». Умер отец от тяжёлой болезни, но мы обеспечили хороший уход и до конца жизни были около него.

Сестра моя Тамара работала внештатным корреспондентом в Урюпинской газете, где ответственным редактором был Евтушенко Анатолий Григорьевич, он со временем взял её в штат. Практически он обучил её профессии, а также общению с людьми. Анатолий Григорьевич говорил, как различать людей, если сердце человека доброе — то общайся, а если злое — то держись на расстоянии. Он считал, что только по сердцу надо определять человека. Анатолий Григорьевич потом работал в городе Фролово, написал много книг, действие одной из них — «Рыцари исчезнувшего острова» — происходит в «Серебряных прудах» Фроловского района Волгоградской области.

Тома, общаясь с Анатолием Григорьевичем, никогда не говорила, что мы там жили до тех событий, которые он описал в своей книге.

У нас много сохранилось дневников, записей, писем, и в памяти осталось. И мы решили описать этот красивый уголок в степи и нашу маленькую жизнь и написали.

Если бы отец был жив, то он был бы очень рад за нас всех. Мы живём дружно, оберегаем и помогаем нашим детям и внукам.

Когда я была беременна третьим ребёнком, я вбила себе в голову, что надо побывать в «Серебряных прудах», тогда всё будет хорошо. Мы с сестрой Тамарой поехали в мир нашего детства. Сначала нас не хотели пускать на территорию — там был пионерский лагерь, но мы объяснили, что это наша маленькая родина. Ходили по дамбам, деревья высохли, но стволы такие толстые, что вдвоём не обхватить, но все в запустении. Средний пруд (основной) пересох, зарос камышом, дети купаются около бани, там, где водились бычки, и они рассказывали про них так же, как и мы в своё время.

Аллея роз, кустарники высохли, поросли травой. Красота сохранилась там, где не тронул человек ничего — это полевые цветы за дамбами, травы и бабочки вокруг них миллионы. Я взобралась на смотровую площадку терема, посмотрела вокруг и сказала: «Вот и слава богу, что приехала, теперь рожу спокойно. Как жаль, что такое место, данное нам природой как бы в подарок, среди степей, так запущено. Но из памяти не выкинуть ту красоту, которая нас окружала более 60 лет назад.

Лорды на отдыхе

Часто говорят, если тебя обидели или просто плохое настроение, то думай о самом смешном в твоей жизни.

У меня такое есть. Когда мне было 10 лет, нашу улицу в пять домов выселили в пятиэтажку в один подъезд. Мы продолжали ходить друг к другу, праздники встречали, помогали, кому это было нужно. Мужчинам нечего было делать, и они постоянно играли в домино в беседке.

На первом этаже жила тётя Зина с мужем, она его звала дрючек, так как он был худой и маленький, а напротив нашей двери жила Клавдия Яковлевна, её дочь Виктория нашла хахаля в Англии (так говорила моя бабушка) и была часто наездами у матери. Когда Виктория приезжала, то всегда привозила гостинцы, женщинам — иностранные конфеты и красивые бумажные скатерти, а мужчинам — спиртное в красивых бутылках — все были довольны.

Но однажды тётя Зина и всем недовольная тётя Уля сказали, чтобы она не покупала им бутылки, уж очень они напиваются и это продолжается и на следующий день. Виктория поняла и сказала: «Ладно, я им привезу другой подарок» — и уехала в Англию.

В следующий приезд Виктория, как обычно, привезла конфеты и печенье для женщин, а мужчинам, которые уже играли в беседке, понесла какую-то коробку. Бабушка с тётей Зиной вскипятили чай, накрыли стол, и все наши собрались у тёти Зины на первом этаже, открыли окно, было так тихо и хорошо, пахло цветущей акацией и бузиной.

Вдруг тётя Зина говорит: «Что-то мужики себя тихо ведут». «А Виктория им подарила по английской сигаре», — сказала Клавдия Яковлевна и пояснила, что это такой особенный сорт табака.

Тётя Зина звала меня почему-то всегда Манюней. Она сказала: «Манюня, глянь, чего там у них, только потихоньку».

Я подошла к беседке со стороны куста бузины и посмотрела. Все мужчины — тёти Зинин дрючек, дядя Стёпа, дядя Витя, который был военным, а сейчас работает в охране, и дядя Тихон тихо сидят и курят сигары, а ноги все положили на стол, а так как у дрючка ноги не доставали до стола, то его ноги в потрёпанных тапках были на ножке стола. Все смотрели на дым, который выпускали сами, и вид у них был очень задумчивый.

Я рассказала, что видела, и все женщины по одной потихоньку ходили смотреть на эту картину — мужчин в трикотажных штанах, сандалиях и курящих сигары. Тётя Зина пожалела, что у них нет фотоаппарата, но потом говорит: «Манюня, запомни эту картину — “Лорды на отдыхе” и когда тебе будет грустно, то вспоминай, и настроение будет веселее».

Вот об этом, из своего детства, я помню до сих пор и вспоминаю, когда мне бывает очень грустно или меня обидят.

Но самое интересное в этом воспоминании не то, что мне после этого становится весело, а я успокаиваюсь тем, что им было в то время ещё грустнее. Что они видели хорошего, может быть, только в это мгновение, когда курили сигары, и почувствовали себя людьми, а может быть, и лордами.

Научный подход

Я открыла научный журнал, где была фотография отца моих детей и опубликовано его выступление на каком-то научном совещании.

Мама гремела посудой на кухне, ребята в институте. Я глядела на него, фотография давнишняя, а речь его даже не стала читать — это труднопонимаемые вещи. Я подумала, хорошо, что у меня есть сыновья, и громко сказала:

— Мама, ведь хорошо, что у тебя есть внуки?

Мама вошла в комнату, прислонилась к косяку и говорит:

— Очень хорошо, что они есть, только способ, каким ты добивалась, я как тогда не одобряла, так и сейчас. Я пойду погуляю. Мама ушла, а я сидела, глядела на лицо отца моих детей и вспоминала, как всё получилось.

Работая в научном институте в бухгалтерии, училась заочно в Международном институте экономики. Всё вроде бы неплохо, но с мужчинами у меня как-то никак. Я была зациклена на том, что женщина о будущих детях не задумывается, рожает детей от подвернувшихся мужчин или мужа (без разницы). А главное в жизни женщины — это красивые, здоровые и талантливые дети — я так считаю. Все парни, с которыми я дружила, мне не подходили, я глядела на них как на самцов и не хотела иметь детей, на них похожих.

И вот однажды я решила родить, мне было уже 23 года. В нашем институте было много учёных — физиков, математиков, и старых, и молодых. Я решила выбрать отца для моих будущих детей и шла как танк к цели. Наконец, выбор пал на молодого ученого, ему было 30 лет, называть имя его не буду. Он был очень талантлив, о нём старикашки-профессора говорили: это будущее нашей науки. Бухгалтерия и вычислительный центр располагались на первом этаже около буфета. Я подглядела и, когда он пришёл на обед, подсела к нему за столик и сказала:

— Мне надо с вами поговорить.

Учёный (буду так его называть) посмотрел на меня и сказал:

— Где и когда?

Я ответила:

— Сегодня в ресторанчике напротив института.

В ресторан пришла пораньше, заказала грибы в горшочке и сок, сижу, жду. Ровно в 18:00 Учёный вошёл в ресторан, быстро сел за столик и, кивнув мне, спросил:

— Можно?

Он начал кушать, а глядел как бы мимо меня. Мне казалось, он продолжает в уме проводить расчёты или опыты. Я не могла начать, но потом заговорила сбивчиво, что женщины должны сами подбирать отцов для своих детей, а сейчас у женщин нет выбора, потому и дети больные, порой неполноценные, и ещё чего-то говорила, уже не помню. Да, я не сказала, что, работая в институте пять лет, практически выросла там и всех знаю. Учёный посмотрел на меня и сказал:

— Катя, сгруппируйтесь и скажите, в чём вопрос.

Я приготовилась как бы к прыжку и выпалила:

— Хочу иметь детей от вас!

И стала быстро есть грибы, которые, кстати, оказались вкусные. Учёный перестал жевать, внимательно посмотрел на меня и опять сказал:

— Где и когда?

Я ответила:

— Начиная с завтра. Три дня, у меня дома.

Он вытащил блокнот и, записывая в нём, озвучил:

— Завтра с 16:00 до 17:00, послезавтра с 12:00 до 13:00, в третий день с 18:00 до 19:00.

Спокойно доел и проводил меня.

Всё прошло по плану, и я ожидала результата и через некоторое время я его обнаружила. Я была очень рада, мои мечты сбылись, и я реализовала своё убеждение. Маме я всё рассказала, она не одобрила мой метод, какой я избрала для осуществления цели, но была рада, что будут внуки. В институте было по-прежнему, больше я с Учёным не встречалась, а если попадались друг другу на глаза, то здоровались, как и со всеми. Я сдержала слово, мне нужны были дети с его талантливыми генами.

Врачи сказали, что у меня двойня — два малышка. Беременность протекала нормально, но я была очень тяжёлой, как снеговик — большой шар с маленькой головкой и двумя ножками. Мама мне приказывала гулять только во дворе. Однажды, гуляя, я села на лавочку, посидела немного, хотела встать, но не смогла, сиденье как бы заваливалось к спинке. Я и так и сяк хотела подняться, но не смогла, боялась, что придавлю сыновей, и стала ждать, когда кто-нибудь будет идти. Недалеко был колледж, и вот из него шли две пары, и, когда они поравнялись с лавочкой, я попросила ребят, чтобы они помогли подняться будущей мамочке. Ребята отдали мороженое девчонкам и нежно мне помогли подняться и настойчиво уговорили проводить меня до квартиры, а там мама их не отпустила, пока не накормила пирожками с чаем.

Через неделю я родила, и вдруг слышу, что меня зовут с улицы — кричат имя Катя и фамилию. Я подошла к окну и вижу — это студенты колледжа пришли проведать меня. Когда меня выписывали из роддома, то они вместе с мамой пришли встречать нас. Медсестра вышла и говорит: «Кто папа, берите детей!»

А ребята подскочили к каждому, и один говорит: «Я папа этого», а другой говорит: «А я папа вот этого». Все, кто были в зале, засмеялись, а медсестра сказала: «Молодые вы ещё, но я дождусь, когда вы придёте сюда за своими детками». Мы пошли к выходу, впереди шли мальчики с детьми, сзади шли мы с мамой.

С тех пор много лет прошло, я давно работаю в колледже преподавателем. Ребята-студенты, общаясь со мной, много рассказывали о своих преподавателях, об атмосфере в коллективе, и, может, это повлияло на моё решение уйти из института. Кстати, эти ребята уже сами отцы и продолжают время от времени заходить ко мне в гости. И вот я сегодня шла мимо моего института и решила зайти. Охрана остановила: «Скажите, к кому, мы вызовем по телефону». Я ответила, что практически уже не знаю, кто работает сейчас, так как много лет прошло. Вдруг в вестибюль входит моя старая знакомая Маша, которая осталась работать в институте. Увидев меня, она предложила пройти, но я сказала: «Давай посидим здесь». Мы сели, и она рассказала, что почти все из бухгалтерии и вычислительного центра ушли кто на повышение, кто в другие места. Старички учёные тоже кто умер, кто ещё жив, но уже не работает, а вот основной костяк учёных остался. Маша рассказала, что им дают много денег на разработку новых технологий, дают премии учёным за открытия. Особенно она рассказала об одном учёном, который сделал мировое открытие. «Да вот, погляди», — она достала научный журнал и открыла статью с его фотографией. Я поглядела на часы и говорю: «Мне надо идти, у меня лекция». Маша говорит: «Бери журнал, у нас ещё есть». Мы попрощались, и я ушла.

И вот, сидя в тишине, я глядела на фото отца моих детей и думала, какая я решительная была тогда. Сыновья оправдали мои надежды. Один сын увлекается физикой, математикой ещё со школы. Все конкурсы, олимпиады городские, областные не проходили без него, он всегда получал приглашения на участие, иногда и побеждал. Второй сын совсем не увлекается наукой, он поступил в институт на английский язык, дополнительно обучается китайскому языку. Мечта его — это переводы научно-технической литературы.

Вот и мама идёт с прогулки, она в жизни всегда меня поддерживала. Без неё я, наверное, не решилась бы на такой неординарный для девушки поступок.

Но я не жалею.

Попутчица

Я ехала в Москву к детям и внукам. В купе была одна, да и в вагоне было немного людей. Скорый поезд подъезжал к станции Алексиково. Спать было ещё рано, и я глядела в окно. Все станции мне были знакомы, сколько раз я ездила в Урюпинск через них, и мне казались и люди тоже знакомые, и по одежде, и по разговорам.

Но вот в купе вошла женщина и сказала, что её место здесь, и поздоровалась. Я ответила, что вместе будет веселее ехать. Женщина ничего не ответила и стала раздеваться.

На улице было прохладно, но снега пока не было. В это время в плаще холодно, а в пальто жарко. На незнакомке был утеплённый, далеко не новый плащ и короткие ботинки, на голове платок. Когда она разделась, я была удивлена — не то слово — поражена её красотой. Не той красотой, когда молодая притягивает взоры всех мужчин, как бы чувственной, а красотой уже не молодой женщины, когда уже не вызывает сильных эмоций у мужчин, а хочется смотреть и смотреть. Косметики на её лице не было, украшений тоже. Я смотрела и хотела угадать — откуда и куда она едет, какая у неё судьба. Я чувствовала, что она не с наших краёв, но вопросов никогда никому не задаю — это моё правило.

Женщина сказала, что зовут её Вера, и пошла к проводнице за чаем. Когда принесла чай, то пригласила меня к столу, но я отказалась, так как уже было поздно. Вера попила чай, легла на полку, мы выключили свет, и я подумала, что ей, видно, хочется отдохнуть, и сама стала уже засыпать.

Вдруг Вера говорит мне:

— Вы не спите?

Я ответила:

— Нет.

Вера говорит:

— Вот вы едете в Москву, вас кто-то ждёт там.

Я ответила:

— Дети, внуки.

— А меня никто не ждёт!

Я спросила:

— Но, может, у вас знакомые есть в Москве и вы к ним едете?

Вера сказала:

— Нет никого.

Мы помолчали немного и Вера говорит:

— Если я вас не утомляю, то расскажу историю своей первой половины жизни.

— Почему первой?

На что Вера ответила:

— Она закончилась, а что будет во второй, пока не знаю.

Рассказ Веры был не слишком большим по времени, а по жизни вобрал 15 лет. В Москве она жила с матерью, окончила техникум по специальности технолог лёгкой промышленности и даже успела поработать на фабрике.

Но тут узнала про курсы иностранного языка и решила попробовать себя. В этом учебном заведении были курсы разных профессий, и она познакомилась с молодым человеком из Новониколаевского района, который приехал на повышение квалификации, он работал учителем в школе.

Вера познакомила его со своей матерью, ходили в кино, на танцы, и Виктор предложил ей поехать к нему — познакомиться с его матерью — она согласилась.

Знакомство состоялось, но какое! Его мать встретила их около калитки, поглядела на неё, повернулась и пошла к дому. Они постояли немного, Вера предложила тут же уехать, но Виктор сказал: «Пошли в дом».

Жили они с Виктором хорошо, он заступался за неё перед матерью. Вера устроилась в школу, вела уроки труда. Всё бы было хорошо, если б свекровь не лезла в их семью. Мать Виктора давно приглядела для него невесту, а тут неожиданно свалилась невестка из Москвы, да ещё красавица. Свекровь всеми силами старалась их развести. Она была настоящая казачка и хотела видеть сноху работящей, из их краёв. Детей не было, и это ещё больше распаляло свекровь. Что только она ни наговаривала на Веру.

Виктор стал выпивать, ругаться, обзывать Веру всякими обидными словами. «Однажды, — рассказывала Вера, — я шла из школы вечером, меня догнал молодой мужчина, он приехал к нам на стройку главным инженером, и сказал: “Брось Виктора, иди за меня, ты достойна другой жизни, подумай — я буду ждать”».

А жизнь продолжалась уже больше десяти лет в таком омуте. Вера не могла понять, почему все судачат, лезут в её жизнь, сплетничают.

Вера рассказывала, а я думала: «Бедная девочка, ведь ты попала в казачий край, где это всё и составляет их жизнь, и сильный духом человек их победит, а слабый погибнет. И невозможно понять, что им всем нужно от тебя. А им от тебя и ничего не нужно, им нужно только твоё присутствие, чтобы было о ком судачить, пересказывать, подглядывать, натравливать. И если их мужья бьют, матерят, а тебя пока нет, то самое главное наговорить на тебя, натравить мужа, чтобы он тоже бил и оскорблял тебя — вот тогда они изменят к тебе отношение, будут сочувствовать и рассказывать про себя, одновременно выпытывая у тебя подробности, чтобы рассказать другим и присочинить».

Я смотрела на неё и вспоминала себя, очень трудно остаться собой в таком окружении. Вера распустила волосы, они были красивые, а глаза при огнях станции блестели зелёными огоньками. Я решила, что утром рассмотрю её лучше.

А Вера продолжала дальше, что муж совсем спился, ей приходилось прятаться от него, а свекровь была очень довольна, говорила: «А что ты хотела — вышла за казака — терпи!» Вера говорила: «Что же я ей такого сделала, что она меня так мучает, я ведь любила Виктора и хотела жить с ним».

Дальше Вера рассказывала, что свекровь парализовало, когда Виктор хотел поджечь дом, но быстро потушили. Вера стала ухаживать за лежачей свекровью. Все опять стали говорить: «Что, дура, ухаживаешь, ведь она на тебя наговаривала и распускала глупые сплетни».

Однажды свекровь позвала Веру и сказала: «Прости меня, в том, что нет детей, виноват мой муж-покойник — пьяница, и Виктор не способен иметь детей».

Вера стала плакать и кричать: «Почему вы не сказали это раньше, ведь вы лишили меня возможности быть матерью столько лет, и что мне делать сейчас?»

Свекровь привстала немного и громко сказала: «Уезжай отсюда».

— Вот я и здесь оказалась, в этом купе.

— Сколько вам лет, Вера? — спросила я.

— Тридцать шесть, — был ответ.

Утром поезд подъезжал к Москве. Вера оделась и сидела вся напряженная. Я разглядела её — у неё глаза были зелёные, а волосы тёмно-русые с отливом. Вера сказала, что её будет встречать, она вчера побоялась сказать об этом, тот самый инженер — строитель, она его так называла. Он всё время писал письма её подруге и был в курсе её жизни. И вчера на её имя открыто прислал телеграмму-молнию: «Приезжай, жду, встречу, целую!»

Я расхохоталась и представила, какая бомба в этом городишке разорвалась, всем досталось — и хорошим и плохим, будет о чём говорить долгие годы и многим подумать над судьбой московской девчонки, попавшей в казачью станицу, но от их пересудов ей уже ни жарко, ни холодно, а они останутся теми же и ничему не научатся.

Я обняла Веру и сказала:

— Ты будешь матерью обязательно!

Вышла из купе, ко мне бежали по вагону дети и внуки.

Неизвестная соперница

В молодости я общалась с одной молодой особой, у которой муж был заместителем директора крупного цементного завода. Мы с ней были просто знакомые, далеко не подруги, так как по статусу моя семья была гораздо ниже её. Но когда встречались, то долго разговаривали на разные темы, откуда только мы их находили так много, но всегда были довольны этой встречей. Я с семьёй жила в общежитии, ожидали очередь на квартиру, она с семьёй жила в коттедже от цементного завода, очень красиво отделанном.

Как мы с ней познакомились, я не знаю — может, в поликлинике или роддоме — в провинциальном городе это легко сделать. Один раз она пригласила меня в свой коттедж, чтобы я посмотрела, как они живут. Около дома был участок под сад и огород, и это всё в центре города. Она смотрела на меня и хотела, наверное, увидеть зависть, но я сумела удержать лицо без эмоций, хотя чуть не упала в обморок от красоты жилья, сада, огорода. Как я мечтала в молодости о своём доме, я и до сих пор люблю землю и работаю на даче. Я скромно похвалила её дом, сад и ушла к себе в общежитие с кухней на семь семей.

Немного расскажу о ней. Звали её Галя. Приехала она к нам в город после окончания института по распределению в конструкторское бюро цементного завода. Внешность у неё неприметная, вроде всё на лице отдельно красивое, аккуратное, и волосы густые, но всё вместе как-то не особенно. Как она приехала, сразу пошёл слух, что она начала крутить с замдиректора, и даже говорили, что забеременела. Замдиректора был мужчина красивый какой-то надёжной мужской красотой, все женщины завода умирали по нём, но получилось вот так.

На заводе Галя работала в конструкторском отделе, вела себя высокомерно. Так как особенно не отличалась усидчивостью, то её перевели (по совету замдиректора) в местком, где она развернулась во всю силу своего скандального характера. Встречала делегации, которые приезжали на завод по обмену опытом, иностранные тоже, устраивала их в гостиницы, а также все, в подобных случаях, мероприятия.

Связь с замдиректора завода она стала выпячивать, беременность оказалась правдой, они поженились. Да и как он мог после этого не жениться на ней, его бы из партии и с должности выгнали. Муж её был не только красивый, но и умный. Завод был на первом месте по многим показателям. К женщинам он относился очень вежливо, и часто это заставляло Галю ревновать его.

В ревности она переходила грань, ругала девочек с диспетчерской, которые его приглашали на торжества. Один раз чуть не подралась с председателем комиссии из Москвы, которая допоздна засиделась в его кабинете. Председателем комиссии была красивая брюнетка, курила и вела с мужчинами на равных и глядела на её мужа масляными глазами. Гале передали, что они заперлись в кабинете, и она дала бой очередной сопернице. На заводе женщины не хотели её провоцировать, зная её склочный характер, она могла опозорить даже незаслуженно.

Галя родила сына, у меня тоже появились дети, мы часто виделись в детском саду, на пруду, в парке. Встречаясь с ней, я всё более удивлялась, как она изменилась, весь разговор сводила к мужу, которого хотят увести от неё все женщины. Я перестала слушать, только кивала на её бесконечные жалобы — как ей трудно жить.

Эта женщина сумела женить на себе такого умного и красивого мужчину и обеспечить жильем (да каким!) себя и сына и ещё плачется, что все женщины плохие. А ведь на твоём месте могла быть другая, но по житейским обстоятельствам осталась ты, которая, по мнению многих, совсем не подходила ему в жены.

Жизнь не стояла на месте, мне дали трёхкомнатную квартиру, дети пошли в школу. Должности, которые мы занимали, давали нам обеспеченную жизнь, всё шло своим путём.

Я долго не видела Галю, так как дети в садик давно не ходят, в горсад не стали ходить, в субботу и воскресенье ездили на дачу. Но вот однажды я увидела её в магазине, одета она была хорошо по тем временам, когда в магазинах не было возможности купить ни одежду, ни обувь, ни еду. Галя остановила меня, на её лице была какая-то тень, как после болезни.

Я спросила:

— Что случилось?

Она сказала:

— Мне надо выговориться, так как у меня никого нет в этом городе.

Я спросила:

— С мужем разошлась или с сыном чего?

Она ответила:

— Нет.

Мы зашли ко мне на квартиру, и она начала рассказывать, что в этом году на заводе дали им путёвки в разное время с мужем. А в больших организациях санаторные путевки обычно давали в определённые санатории-профилактории. Предприятие их богатое, и санатории солидные. Мужу дали путёвку в Сочи, и он уехал один. Работники завода, возвращающиеся с отдыха, донесли ей, что её муж «гуляет» там (могли бы и промолчать, но они не уважали её и не пощадили). Галя думала, что делать в этом случае, как спасти мужа? Она взяла потихоньку билет на вокзале и налегке поехала в Сочи. В поезде она строила всякие сюжеты, как она отхлещет её или его по щекам, опозорит при всех соперницу или обольёт её чернилами. Прикажет ему срочно собрать вещи и ехать домой, в противном случае она напишет заявление.

Конец ознакомительного фрагмента.