Ученица чародея

Галина Манукян, 2015

Способности, больше похожие на проклятие, проснулись в Абели в день ее семнадцатилетия. В надежде на помощь она обращается к известному лекарю. Однако люди говорят, он колдун и чернокнижник, а его красавец сын – настоящий душегуб. Разгадает ли Абели секреты чародея или станет игрушкой в руках злодея? Или на самом деле все совсем не так, как кажется?..

Глава 14

Тётя посапывала и крутилась, толкаясь задом, а я лишь льнула к ней, к её теплу, такому обычному, уютному, без всяких потусторонних штучек, и боялась закрыть глаза.

«Святая Дева! Спаси и сохрани меня от колдовства, привидений и прочих напастей. Научи, как поскорее уйти из этого дома…», — бормотала я то про себя, то громким шёпотом. За ночь вспомнились все молитвы, которые мы твердили в монастыре, имена святых и архангелов. Не раз поминала я за ночь и отпущенного мной на четыре стороны Огюстена. Ведь если не привидение прилетало под мою дверь, вполне может быть, кто-то из здешних являлся с недобрыми помыслами. Мало ли, вдруг они владеют заклятием невидимости? К примеру, мсьё Годфруа. Не зря же у его покоев ледяная жуть витает.

Лишь под утро сон смежил мне веки, и я забылась. Моник разбудила меня, когда солнце светило вовсю, и сообщила, что сегодня уедет, иначе Николя разжалует её из жён и как пить дать устроит взбучку.

С помощью тётушки я умылась и привела себя в порядок. В крошечном зеркальце отразились тёмные круги под глазами и болезненная бледность. Как с погоста, — подумалось мне, и я тут же сплюнула через плечо, едва не попав на Моник. Она ничуть не рассердилась, усердно растёрла мне щёки и вплела в волосы пару бутонов яблоневого цвета, будто в том был какой-то смысл.

Ещё дрожащая и нестойкая, как лист осенний на ветру, я спустилась вместе с ней в кухню. Нас радостно встретила Софи и продолжила суетиться, обслуживая Этьена. Я осторожно присела подальше от лекарского сына, ожидая от него всего, чего угодно, кроме благоразумия. Этьен на удивление спокойно кивнул, с аппетитом поглощая луковый суп с гренками.

На столе, как всегда, имелись колбаса, сыры, оливки и много всякой всячины. Софи поставила перед нами с Моник миски с пахнущей сыром похлёбкой. Но в присутствии Этьена даже столь ароматный суп и поджаренные ломтики белого хлеба шли не очень. Моник восхваляла прекрасное утро, умницу-красавицу Софи и чудесный завтрак. Кухарка расцвела от комплиментов и охотно болтала с тётушкой. Этьен жевал. Я же молча поглядывала на круассаны с джемом и мёд в крошечных розетках, что стояли ближе к Этьену, и, робея, вяло ковырялась ложкой в супе.

Вдруг послышался яростный стук в ворота, выкрики Себастьена, заливистый лай пса, возбужденный голос лекаря и снова мощные удары по дереву, будто орудовали тараном.

Позабыв о завтраке, мы все высыпали во двор и тут же почувствовали себя жителями крепости, которую берут штурмом. Нашим глазам предстала отчаянная картина: Себастьен налегал на калитку со двора, а с другой стороны кто-то вышибал ее так, что ворота ходили ходуном и начали крениться. Пес кидался на них, захлёбываясь лаем. Взбаламученный мсьё Годфруа всплескивал руками и бормотал проклятия. При виде меня усы на его побагровевшем лице встопорщились, и он заорал:

— Абели, чёрт тебя забери, сюда скорее!

— Я?

— Нет, китайская императрица. Сюда, говорю. Маршем.

Моник сделала круглые глаза, Этьен поперхнулся недожёванной колбасой и с любопытством взглянул на меня, а я, покачиваясь, шагнула к лекарю. Честно говоря, торопиться не хотелось: разве я похожа на катапульту? Или на котёл с кипящим маслом?

Но лекарь не позволил мне манкировать, шустро подхватил под локоть и потащил к воротам.

— Твой Голем ломится, тебе и разбираться. Я велел его не пускать, но сама видишь, что получается.

Я лишь смущённо пробормотала:

— Скажите мсьё Огюстену, что я занята. Или больна. Что никак не сегодня. Нет, лучше пусть совсем не приходит.

— Вот сама и скажи! — проговорил разгневанный лекарь и указал пальцем на калитку. — Давай-ка.

Этьен сзади присвистнул и нагнал нас.

— А я как раз с утра заскучал…

— Пшёл вон, — прошипел лекарь. — Он один раз тебя на кусочки разнёс, ещё раз хочешь?

Этьен нахмурился и потянулся за поленом, валяющимся у забора, но мсьё Годфруа встал у него на пути:

— Отставить сейчас же! Говорю тебе: тут Абели нужна, А-бе-ли. Ее привязка, она только и разберётся. Этот волопас её не тронет. Скажи ему что-нибудь, Абели! Ну же…

Я шагнула к шатающимся воротам и громко спросила:

— Огюстен, это вы? — Калитка перестала трещать, удары прекратились. — Это я, Абели. Вы меня искали?

— Госпожа хотела меня видеть, — раскатисто промычал нарушитель спокойствия. — Я пришёл к госпоже.

Я растерянно оглянулась в поиске поддержки, но лица всех присутствующих вытянулись, выражая полное недоумение. Лишь Этьен почесал за ухом и хохотнул:

— Госпожа…

— Мне можно открыть калитку? — шёпотом спросила я мсьё Годфруа.

Тот задумался, потом кивнул:

— Только мы все отсюда уйдём и в доме закроемся.

Этьен попробовал было возразить, но лекарь дрожащей рукой чуть не впился сыну в лицо, снова зашипел, и через секунду всех со двора, как потопом, смыло.

Я распахнула покосившуюся дверцу. На пороге стоял Огюстен: в руках дрын величиной с дерево, белокурые волосы взлохмачены, добротная одежда неряшливо торчит во все стороны, покрытая какими-то листиками и травинками, будто костюм лесного эльфа. Раскрасневшийся верзила расплылся в улыбке:

— Госпожа.

— Заходи, раз пришёл, — вздохнула я и впустила его.

Он зашагал, будто громадная деревянная кукла с негнущимися коленями. Отмаршировал до колодца и замер, глядя на меня с восторгом полоумного добряка.

Я почувствовала, как подкашиваются ноги. Присела на пень, отодвинув ведро, и подпёрла подбородок ладонью:

— И что мне с тобой делать, Огюстен?

— Не знаю, — счастливо ответил тот. — Готов служить госпоже.

— А чего так вдруг явился?

— Госпожа велела.

— Разве?!

И вдруг вспомнилось, что и вечером при разговоре с Этьеном я припоминала Огюстена, и ночью, когда было страшно. «Привязка», — сказал лекарь. Я же вроде её отвязала, опрокинув ему на голову ведро холодной воды. Не сработало? Ведь убежал же потом. И вдруг в голове мелькнула догадка:

— Ты пьян, Огюстен? Ты пил чего-нибудь вчера к ночи: вино, сидр или кальвадос?

— Так точно, госпожа. Четыре бутылки красного вина.

— Один столько выпил? — удивилась я.

— Так точно, госпожа.

— Перестань называть меня госпожой.

— Как скажете, госпожа.

Я закатила глаза и заметила торчащую из окна физиономию Этьена. Он широко скалился и прикрывал рот рукой, чтобы не хохотать в голос. Из окна кухни, наполовину прикрытого шторой, выглядывали Моник, Софи, Себастьен и собака. С балкончика на втором лекарь в черном балахоне делал мне какие-то знаки: похоже, предлагал выставить Огюстена вон. Мда, а я сегодня — звезда ярмарочного представления. А где Женевьева? Этой грымзе даже поглумиться надо мной неохота.

Я вздохнула.

— Огюстен, а почему ты пришёл только утром? Я, кажется, думала о тебе ночью…

— Сразу пошёл, госпожа, только упал в яму и заснул. Как проснулся, пришёл.

У меня засосало под ложечкой от разыгравшихся угрызений совести. А он ведь мог, пьяный, и шею себе свернуть… Я была бы виновата. И говори после этого, что не ведьма.

Верзиле я велела сесть на землю и, приложив все свои немногие силы, шлепнула ему на голову чуть больше кружки колодезной воды — сколько сумела вытянуть.

Блондин встряхнул головой и уставился на меня. Странно, но после кратковременного изумления на его лице вновь появилась улыбка. Счастливая. Может, не такая безумная… Не помогло?

Огюстен встал и галантно взял из моих рук ведро:

— Милая мадемуазель, — скромно начал он. — Вот уже второй раз я встречаю вас после какого-то странного затмения. Словно ото сна пробуждаюсь. Признаюсь, меня это сильно смущает. Но… видеть вас при таком пробуждении столь приятно, что не могу и передать.

Теперь уже я утратила дар речи: полоумный верзила умел, оказывается, любезно разговаривать.

— Позвольте представиться, ибо не помню, имел ли я честь в прошлую нашу встречу… — он выпрямился и потянулся к отсутствующей шляпе, снова смутился, одёрнул сюртук и склонился передо мной: — Огюстен Марешаль, помощник купца первой гильдии.

— Абели Мадлен Тома, — присела я в реверансе, пытаясь сгладить внезапную хрипоту в голосе.

— Очарован, мадемуазель, — проговорил Огюстен и припал к моей трепетной руке.

Я чуть было не отдернула её, потому как в моей голове промелькнули самые противоречивые мысли. Святая Дева! Кто бы подумал, что одно прикосновение мужчины к моей коже приведёт к такому смятению чувств. Стыд, приязнь, страх, кокетство, замешательство.

— Сударь… — промямлила я, поспешно пряча руки под передник, чтобы ему вновь не пришло в голову их целовать. — В некотором роде я тоже… рада. Видите ли, сударь…

Не успела я придумать пространную речь, как раздался ужасающий скрип, треск, и покосившаяся калитка с грохотом обрушилась на землю.

Я подскочила. Огюстен вытаращился на сиротливо болтающиеся в воздухе железные петли. С балкончика послышались проклятия. Я виновато посмотрела вверх: лекарь упёр руки в боки. И затем, уничтожающе глядя на меня, показал пальцем на сломанную калитку. Краем глаза я увидела гримасничающего Этьена. При виде его ужимок во мне вскипело желание надавать ему тумаков. Но я тут же взяла себя в руки — Огюстен рядом, кто знает, вдруг опять превратится в ходячего Минотавра…

С посеревшего неба мне на нос упала одна капля, вторая, и хлынул ливень. В дом бежать было нельзя, двери наверняка заперли, потому я поманила Огюстена в беседку.

— Куда-а-а? — взревел с балкончика мсьё Годфруа.

Но мы уже скрылись от дождя и любопытствующих глаз за пышной зеленью розовых кустов, увивающих ажурные стенки беседки. Мы остановились, вытирая мокрые лица и отряхивая одежду.

Огюстен всё ещё ничего не понимал. Не скажу, что я понимала многим больше его. Я лишь была изумлена тем, что выйдя из состояния Голема, Огюстен совсем не выглядел идиотом. Оттого мне стало стыдно — до чего довожу приличного человека. Продолжая вытирать платком щеки и лоб, я украдкой рассматривала его крупное лицо, покрытое каплями, добрые глаза и фигуру, достойную Геракла. Он даже показался мне привлекательным.

— Какое насыщенное утро, мадемуазель! — улыбнулся Огюстен. — Необычное пробуждение, встреча с вами, ливень, калитка. Странно, скажу я вам, она соскочила с петель. Неужто в таком достопочтенном доме не следят за воротами или… что-то случилось?

— Боюсь, случились вы, — сказала я.

Его брови взметнулись вверх.

— Что — я, милая мадемуазель?

— Это вы выломали калитку, — вздохнула я и не стала признаваться, что отчасти была в том и моя вина. Кто знает, не возопит ли этот добрый на вид человек в праведном гневе о том, что его околдовали и заставили плясать под чужую дудку, как мартышку на ярмарке.

Челюсть Огюстена отвисла. Он высунулся снова под дождь, чтобы увидеть брешь в воротах уже другими глазами. Вскоре он вернулся и посмотрел на меня с недоверчивой улыбкой.

— Мадемуазель, должно быть, шутит. Такую массивную конструкцию? Я один? И зачем? Разве у меня был таран? И притом я ничегошеньки не помню.

— Увы, мой мэтр наверняка не считает это шуткой. Ему ситуация кажется скорее трагичной. Он уже беснуется на своем балконе, и, пожалуй, сегодня всем будет мало места в этом, как вы выразились, достопочтенном доме. Особенно мне как помощнице мсьё, ведь вы громогласно объявили, что ищете именно меня.

Ошеломленный Огюстен потёр рукой подбородок, а я продолжила:

— Боюсь, что на вас дурно сказывается выпитое вино.

— Мда, признаюсь, вы меня огорошили такой новостью. Не скрою, я думал о вас, о том странном пробуждении, но поспешно удалившись из-за неловкости ситуации я не помнил, где вас искать.

— Возможно, выпитые четыре бутылки вина напомнили вам дорогу.

Огюстен вскинул на меня удивленные глаза:

— Откуда вы знаете, что их было четыре?

— Вы сами сказали.

Великан всплеснул руками и сокрушенно произнес:

— О боги! Представляю, какое мнение сложилось обо мне у вас — отъявленный пьяница и безумец.

На его лице так явственно выразилось отчаяние, что я не сдержалась и, пытаясь, утешить, положила ему руку на кисть и сказала:

— Ничуть. Я не думаю о вас плохо.

— Правда? — обрадовался Огюстен.

— Я вижу, что вы достойный молодой человек, только… — думая совсем не о вреде для здоровья Огюстена или грехе чревоугодия, а о моем проклятом воздействии на беднягу, добавила на всякий случай: — Я осмелюсь посоветовать вам не пить в таких количествах Монтаньё или Бургундского. Видимо, вы человек тонкой душевной организации.

— Увы, милая мадемуазель, настоящий француз станет пить молоко только, когда коровы начнут доиться вином.

— Я нисколько не хочу разубедить вас в этом, только в заботе о вас…

— Благодарю, мадемуазель!

Он снова проворно подхватил мою кисть и прижался к ней горячими губами. Я тут же отдёрнула ее, потому что за спиной послышался тихий, но злой голос лекаря:

— Вот как! Мсьё изволит любезничать, а кто починит мне ворота?! Кто возместит ущерб?! Кто, я вас спрашиваю?

И тётушкино звонкое:

— Ах, цела!

Я обернулась. Изрядно вымокший лекарь и Моник чуть позади него вопросительно взирали на нас.

Щеки Огюстена залились краской:

— Мсьё… не имею чести знать вашего имени…

— Мсьё Годфруа, — вставил лекарь.

— Вышло досадное недоразумение, которое я обязуюсь исправить.

— Надеюсь на это, иначе мне придется обратиться в полицию.

Огюстен не растерялся и тотчас предложил:

— Я сегодня же приведу бригаду мастеровых и проконтролирую, чтобы все было сделано на лучшем уровне.

— И кто будет за это платить? — скривился лекарь.

— Сударь, все будет сделано за мой счет.

Мсьё Годфруа осклабился:

— Тогда другой разговор. Полагаю, в таком случае мы не будем беспокоить городскую полицию.

— Буду премного благодарен, — вытянулся в струнку Огюстен. — Позвольте откланяться?

— Да, сударь, — снисходительно кивнул лекарь. — Но жду вашего возвращения. И надеюсь, вы не станете больше ломать моё имущество.

Огюстен расшаркался, бросил на меня многозначительный взгляд и стремительно ушёл в дождь.

Моник кинулась ко мне и обняла:

— Ах, девочка моя. Я так испугалась!

Не успел Огюстен скрыться, на ступеньках беседки показался Этьен. Неужели подслушивал и прятался?

— Итак, этот мерзавец будет тут околачиваться весь день? Или два? — мрачно спросил он.

— Уж не хочешь ли ты сам чинить ворота? — съязвил отец.

— И вы хотите, чтобы ради этой… мадемуазель «сплошные неприятности» я продолжал скрываться ото всех?

— Таков был уговор.

Этьен задумчиво посмотрел куда-то на потолок.

— Отец, пошли за Софи, пусть принесёт сковороду потяжелее. Или лучше взять наковальню в конюшне.

— Зачем? — не понял мсьё Годфруа.

— Стукнуть меня по голове ещё раз, чтобы не обманывать публику. Поверь, всем будет проще.

Лекарь недовольно сморщил нос, и усы снова пришли в оживление, как щетка, которой елозят по башмакам, чтобы блестели.

— Уволь меня, Этьен, от твоих шуточек. Лучше займи себя чем-нибудь.

И тут Моник вышла в центр, одарила всех примиряющей улыбкой и торжественно объявила:

— Друзья мои, дождь кончился! Надеюсь, и все неприятности на этой благой минуте тоже завершатся.

Этьен пожал плечами, затем перевел на меня выжидающий взгляд, который вдруг стал серьёзным — неужели вспомнил об обещании?

— Хорошо, отец, ты прав. Но раз заняться мне нечем, не позволишь ли тебе помочь? Хотя бы сделать отвар для твоей пациентки, мадемуазель Абели? Я же перед ней в долгу…

— О! Наконец-то слышу разумные слова! Буду рад твоей помощи, — удивился лекарь внезапной перемене настроения в сыне, а мне сказал: — Ты уже, как я посмотрю, оправилась.

— Да, мсьё, — промямлила я.

— Тебе тоже найдется работа, пошли в дом.

Солнце выглянуло из-за тучи, и мы гуськом пошли по выложенной камнем дорожке в особняк.