Блудная дочь

Галина Артемьева, 2011

Семнадцатилетняя Полина ушла из своей семьи вслед за любимым. И как ни просили родители вернуться, одуматься, сделать все по-человечески, девушка была непреклонна. Но любовь вдруг рухнула. Почему Полину разлюбили? Что она сделала не так? На эти вопросы как-то раз ответила умудренная жизнью женщина: «Да разве ты приличная? Девка в поезде знакомится неизвестно с кем, идет к нему жить. В какой приличной семье такое позволят?» Полина решает с этого дня жить прилично и правильно. Поэтому и выстраданную дочь Веру она воспитывает в строгости, не давая даже вздохнуть свободно. Но тяжек воздух родного дома, похожего на тюрьму строгого режима. И иногда нужно уйти, чтобы вернуться.

Давид и Вирсавия

Они собрались, как заведено годами, в общей — Любиной и Жениной — детской. Правда, в последнее время это ни в коем случае называть детской было нельзя. Обмолвившись, родители рисковали получить на свою голову шквал возмущения:

— Сколько можно! Забудьте! Мы не дети!

И даже:

— Хотите детей — родите себе еще!

Вот как!

Так что — ни в коем случае не в детской.

И не в игровой — это тоже детсад какой-то.

Полагалось говорить неопределенно:

— У вас.

Или, если Люба с Женей приглашали «к себе», то получалось так:

— Пойдемте к нам.

Или:

— Почитаем у нас.

— Попьем чайку у нас.

Детство кончилось. Это надо признать, глядя правде в глаза. Но остались от детства привычки и традиции, так прочно укоренившиеся, что ни у кого и мысли не было что-то менять.

Одна такая привычка — вечернее чтение.

Собирались за общим столом вшестером: Любины родители, Женины родители и сами «хозяева помещения» — дети, то есть теперь уже, извините, не дети… Вполне взрослые пятнадцатилетние Любовь и Евгений. Однако начинали еще детьми. И читали вслух. Полчасика. Что придется. Читали и разбегались семьи по своим квартирам. А потом выяснилось, что без этого чтения день хорошо прожитым не считается.

Почему Миша захотел прочитать своей честной компании про Давида и Вирсавию?

И не думал, и не планировал, и не хотел. И не помнил даже эту библейскую историю почти совсем. Так, сюжет для картин. Видел в разных галереях: Вирсавия купается, а с крыши ею любуется Давид. И ни он, ни она не подозревают, чем этот момент грозит их дальнейшей судьбе.

Миша просто взял с полки первую попавшуюся книжку. А попалась «Библия для детей». И открылась она сама собой. На той самой страничке.

Вот о чем читал Любин отец.

Царь Давид прогуливался по крыше своего дворца. Крыша была плоской и специально предназначалась для приятных царских уединенных прогулок.

С высоты своей крыши увидел царь, как купается в бассейне прекрасная женщина.

Царь привык получать все, что захочет.

А тогда он захотел взять в жены эту женщину.

Только все оказалось не так просто.

Вирсавия (так ее звали) не была свободна. У нее имелся муж. Это был иноплеменник по имени Урия, который служил как раз царю Давиду и в тот момент был далеко, участвуя в военных действиях.

Давид, разумеется, решил все просто, вполне по-царски.

Он написал письмо своему военачальнику:

«Поставьте Урию там, где будет самое сильное сражение, и отступите от него, чтобы он погиб».

Приказ царя был неукоснительно выполнен.

Урия был сражен в битве.

Давид женился на Вирсавии.

Она родила ему сына.

Царю — выходит — все можно.

И возжелать чужую жену. И послать любого на погибель ради того, чтобы завладеть единственной его радостью…

Но можно ли обмануть Бога?

И вот Господь посылает к Давиду пророка Нафана. Тот рассказывает царю притчу:

— В одном городе жили два человека, один богатый, другой бедный. Богатый владел большим количеством скота, у бедного же была лишь одна-единственная овечка, которую он купил совсем маленькой и выкормил. Она выросла вместе с его детьми, ела его хлеб и пила из его чаши, и спала у него на груди, и была для него как дочь.

Однажды к богатому человеку пришел гость. Гостя полагалось хорошо принять, накормить. Но богатый пожалел своих овец. Он забрал единственную овечку бедняка и приготовил из нее обед для своего гостя.

Услышав эту притчу, царь Давид разгневался:

— Этот богач достоин смерти! За овечку он должен заплатить вчетверо: ведь он украл ее. И, кроме того, у него не было сострадания!

Пророк Нафан ответил царю Давиду:

— Этот человек — ты! Так говорит Господь: Я сделал тебя царем. Я избавил тебя от Саула, я дал тебе царство. Если тебе этого мало, я прибавил бы еще больше. Но зачем же ты совершил злодейство? Ты убил Урию, а жену его забрал себе.

После этих слов пророка Давид покаялся перед Богом.

Нафан же объявил ему, что в наказание сын, родившийся у него, умрет.

Так и стало.

Прошло время.

Вирсавия вновь родила Давиду сына.

Она назвала его Соломоном.

Господь полюбил его.

Царь Давид завещал ему свое царство. ^[3]

Миша закончил чтение и вздохнул:

— Тысячи лет люди знают, что нельзя брать чужое, нельзя убивать, завидовать…

— А все равно — завидуют, крадут, отнимают последнее, — продолжила Ира, Женькина мама.

— И никакого наказания не боятся. И бывает ли им это наказание? — мудро заметил ее сын.

— Может быть, Бог от нас устал и все пустил на самотек? И ничего никому не бывает за их зло? — с заметной горечью произнесла обычно молчавшая при чужих Аня.

И опять, как в начале дня, заблестели в ее глазах слезы.

— А может быть, бедняку стоило лучше следить за своей овечкой, раз он ее так сильно любил? — раздраженно спросила вдруг Любочка. — Почему бедняки всегда дают себя обокрасть? Может, с ними что-то не то? Может, они ущербные какие-то?

Люба не выносила, когда мама делалась грустной. От отчаяния и невозможности помочь она немедленно начинала «лезть на рожон», как называл это ее состояние папа Миша.

— Слушай, Любань, а ты — ума палата, — уважительно восхитился Федор, Женькин отец. — Под таким углом взглянула…

— А богатые — не ущербные? Так и норовят ухватить чужое, хоть у самих уже из ушей лезет, — тут же возразила его супруга, любившая вступать с мужем в горячую полемику по любому вопросу.

— Получается — ущербные все, — подвел итог Миша. — То есть все не без греха. Но только тот, кто заведомо сильнее, и отвечает потом по полной программе.

— А бедняк не ответил по полной, по-твоему? — не унималась Люба.

Но тут в общий разговор вступил заскуливший немыслимым басом щеночек.

От звуков его богатырского плача всех присутствующих почему-то разобрал дикий смех.

— Любань, — добродушно поинтересовался Федор, — как думаешь, может, это не щенок вовсе, а?

— А кто? — насторожилась Люба.

— Почем я знаю? Дикая лошадь Пржевальского, например. Вырастет и задаст нам жару. Жеребят нарожает. Будут у нас на лоджиях пастись…

— Может, и лошадь, пап, а может, корова? — согласился Женька, отправляясь за тряпкой: на полу после прохода «не мышонка, не лягушки, а неведомой зверушки» образовалась более чем солидная лужа. — Зато все нас уважать будут.

И с этим трудно было поспорить.

— А где ее место будет? — спросил Миша. — Кто будет главный хозяин?

— Мы, — хором заявили Люба с Женькой.

— А давайте ей на лоджии конуру построим, — вполне всерьез предложил Федор. — Кавказцы — они же на улице привычные жить, на дворе или при отаре.

Весь их этаж опоясывала широкая лоджия.

Дом строился по индивидуальному проекту. Архитектор явно воплощал мечты собственного детства о катании на велике по балкону, о свете, широком обзоре и удивительном покое, возникавшем у каждого, кто входил в дом. Сейчас-то все владельцы квартир понимают, как повезло им тогда, в лихие девяностые, что на их вложенные деньги действительно построили дом, причем такой, какой планировался изначально. И деньги затрачены — сейчас даже смешно вспоминать какие.

Когда только-только заселялись и не знали еще, что станут с соседями почти одной семьей, собирались лоджию разгородить так, чтобы не мешать посторонним и не нарушать чужое частное пространство. Но вскоре разобрались друг в друге, и лоджия так и осталась единой и неделимой. И действительно, сколько кругов на своих трехколесных машинах нарезали дети — не сосчитать.

Теперь вот можно для зверя конуру поставить. Пусть охраняет дом на подступах с воздуха.

А пока самое правильное место — бывшая детская.

И пусть Мишутка сама выбирает, к кому пойти, когда соскучится.

Перед сном счастливая Любка забирается в кровать к родителям.

Давно уже не приходила — взрослая! Но сейчас она по-щенячьи запрыгивает между мамой и папой, ласкается.

— Мамочка, папочка, какая же я счастливая! Какие вы хорошие!

— И мы счастливые! И ты хорошая! — смеются Аня и Миша.

Они устали. И — жутко соскучились друг по другу.

— Любка, все! Спать пора! Ты теперь мать, тебе высыпаться надо. А то с утра, чувствую, не в ванной засядешь, а полы будешь мыть, причем неоднократно, — гонит отец.

— Ну вот… В кои-то веки… Захотела к вам… — Люба притворяется обиженной, но уходить не собирается. — Мам, расскажи, как я родилась…

— Я же тебе сто раз рассказывала…

— Ань, я ж говорю, у нее проснулись материнские чувства, она теперь хочет обмениваться опытом, — поясняет Миша.

— Тебе про роддом рассказать? — уточняет мама.

— Да! Как там все было… Страшно, да?

— Я тебе завтра все-все расскажу. Договорились? — выпроваживает Аня дочку, вытягивая ее из недр супружеского ложа.

Миша, как падишах, любуется своими девочками: женой в тоненькой шелковой рубашечке и дочкой в мягкой просторной пижаме. Как есть: мать медведя!

Наконец дверь спальни заперта. Они снова вместе. И нет никакого сна и усталости. Есть только они двое, их счастье и понимание желаний другого.

— Думал, взорвусь, — шепчет Миша своей Анечке в самое ухо.

— И я — дождаться не могла.

— Будь моей, — просит муж.

— Я — твоя.

— Будь совсем-совсем моей, — повторяет он.

Словно первый раз они вместе. Словно не проснутся в объятиях друг друга, не соединятся снова…

— Да, — отзывается жена, — я твоя. Совсем-совсем.

Уже засыпая, они слышат, как воркует со своей «малюткой» Любка.

— Давай на выходные в Венецию слетаем, — шепчет Миша. — Вдвоем. За Любкой Ира присмотрит.

— Давай.

— Так я завтра с утра билеты в Интернете подыщу. И отель.

— Отель только наш, другой не надо, — велит Аня.

— Договорились: только наш, — соглашается муж. — Спи.

Они не знают — и откуда бы им знать, что никакой Венеции на выходные им не положено. Судьба уже распорядилась по-своему. Но человек предполагает…

И Аня в полудреме сначала думает о Венеции, о том, что обязательно в этот раз возьмут они гондолу, поедут обнявшись по всем каналам. Весна, как хорошо… Там должно быть совсем тепло. Потом вспоминает она тот самый роддом, о котором просила рассказать дочка.

Как Любочка рождалась…

Что рассказать? Историй много…

Пусть подрастет еще. Или уже пора? Женские истории… Конца им нет…

Примечания

3

2 Цар. 11:2–3, 14–17, 26–27; 12:1-10, 14–19, 24.