Олигофрен

Гали Манаб, 2011

Автор проводит параллель между двумя социальными слоями населения: пересечение судеб – девочки из обеспеченной, благополучной семьи и мальчика, который был лишен всех человеческих благ с самого рождения.

Миша

Дядя Коля у нас больше не работал. Он стал часто болеть, подолгу лежал в больнице, а потом совсем перестал ходить на работу. Говорили, что он ушел на пенсию. Вместо него в мастерской никто не работал, и мне некуда было больше ходить.

Васи Капустина тоже не было, его перевели во взрослый интернат. Теперь было спокойно, меня никто больше не обижал. Теперь я был занят своим делом, хотел добыть деньги.

День зарплаты сотрудников давно уже прошел, а я все не мог попасть в раздевалку. Я неделю следил за раздевалкой, но так и не дождался удобного случая незаметно пробраться, чтобы украсть деньги. Но я не отчаивался. Теперь я знал точно у кого какой шкаф. Кто шкаф свой закрывал на ключ, а кто нет. У кого какая сумка, и все такое. У нас было две нянечки, которые дежурили через день и оставались с нами на ночь. И шесть воспитателей, которые работали по два дня и которые тоже раздевались там же, но они, как я успел заметить, всегда закрывали свои шкафы на маленький висячий замок, а, выходя с раздевалки, тоже обязательно закрывали дверь раздевалки на ключ. Они как будто знали, что я хочу сделать. Но все воспитатели работали до вечера, а потом, когда они уходили вечерами домой, иногда была возможность увидеть раздевалку не закрытой. Дверь в раздевалку всегда была прикрыта, но не все нянечки закрывали ее на ключ. Я теперь основательно готовился к воровству. В таком деле торопиться нельзя ни в коем случае. Надо все как следует продумать, чтобы комар носа не подточил. Чтобы, в случае чего, никто даже подумать не мог на меня. Теперь я знал, что это можно сделать только вечером, после ухода бдительных воспитателей. Я теперь ждал дня зарплаты и удобного случая.

Однажды к нам пришла работать новенькая нянечка, очень молодая. У нее своего шкафа не было, верхнюю одежду она вешала на гвоздь, а остальные вещи, ну, там, сумку, зонт и какие-то пакеты с вещами она оставляла на стуле. В ее дежурство вечерами дверь раздевалки вообще не закрывалась. Особенно, после отбоя, когда все дети уже по спальням разойдутся. Она курила, сидя с открытой дверью в раздевалке. Часто к ней приходили охранники, молодые ребята. Они там по долгу пили чай, иногда водку, много разговаривали, шумели, иногда даже танцевали. Ее звали Машей. Она была добрая, никого из детей не ругала, не обижала, поначалу никого не заставляла даже ничего делать. Полы мыла в основном сама.

Однажды я напросился у нее полы помыть. Она удивилась:

— А ты умеешь? — спрашивает.

А я:

— Конечно, — говорю, — умею. Я всегда, — говорю, — помогаю нянечкам.

Она мне разрешила. Я пошел в туалет, взял ведро, налил воды, добавил туда хлорки, взял швабру и начал мыть. А Маша, удивленная такая, ходила рядом, все следила, а потом говорит:

— Молодец, — говорит, — хорошо моешь.

А потом спрашивает:

— А как тебя зовут?

А я тоже удивился и говорю:

— Миша Бабичев из 6 группы.

Я помыл весь коридор, пока она мыла классы и спальни. Когда мы закончили с ней мыть, я пошел, помыл под раковиной как следует тряпку, выжал ее как следует и повесил на веревку на балконе. Она опять удивилась.

— Миша, как ты все хорошо делаешь, хозяйственный такой. Помой руки, и пойдем, — говорит, — я тебя чаем угощу.

Это она мне. Я удивился, пошел, помыл руки и не знаю, что дальше делать. Стою. А она мне кричит из раздевалки:

— Миша, помощник мой, ну ты где там? Чай уже стынет.

Я удивился еще больше, тихонечко зашел в раздевалку, а она такая чудная:

— Заходи, — говорит, — не бойся. Садись, — говорит и показывает на стул рядом с собой за их столом. Я, обалдевший, сел за стол. На столе стояла тарелочка с конфетами и с вафлями. А чай она мне налила в кружку, не в такую, не в железную, как наша, для больных, а в нормальную. Она смеется и опять:

— Да, не жмись ты, — говорит, — пей чай, бери конфеты, вафли, не стесняйся.

Я взял одну вафлю, конфеты даже не трогал, будто и не хочу. А сам так хотел сильно всего набрать, полные карманы хотелось набрать. Вот как сильно хотелось. Но чаю попил с вафлей одной, больше не брал. Боялся напугать Машу, боялся, что, если я все съем сейчас у нее за столом, то она меня больше приглашать к себе не станет. А мне больше всего на свете хотелось ей помогать и помогать, и чтобы она тоже, как дядя Коля, только меня приглашала к себе чай пить. И вообще, я так хотел, чтобы этот вечер не кончался никогда, так было мне хорошо рядом с ней.

Потом к ней пришел один охранник, Паша его звали. А Маша так обрадовалась и говорит:

— Миша, — говорит, — допивай свой чай и иди спать. Уже поздно, все детки спят.

Я пошел спать, но долго не мог заснуть. Мне не понравился охранник Паша. Если б он не пришел, Маша разрешила бы у нее посидеть в раздевалке. Мне понравилось сидеть с Машей. Она не такая как все нянечки. Она другая совсем. Никто из нянечек не разрешает заходить в раздевалку. А эта даже чаем угостила. Мне было обидно, что пришел этот охранник Паша. Я долго лежал, думал, мне было плохо, а потом, не знаю почему, даже заплакал.

После этого дня я стал считать дни, когда будет работать Маша. Я всегда ей помогал даже днем, но в раздевалку она мне разрешала заходить только вечером, когда все уйдут.

Однажды мы с ней генералили класс. Вот натрудились мы с ней в тот вечер. Устали. И тогда она мне сказала:

— Помощник ты мой любимый. Как бы я без тебя справилась.

Она была такая красивая, у нее волосы намокли, так мы сильно работали. Заходя в раздевалку, она распустила свои волосы, села напротив меня. Волосы у нее были длинные, красивые. Сидит, усталая, красивая, с распущенными волосами. Мне так и хотелось потрогать их. А потом что-то со мной такое стало, мне так захотелось обнять ее, поцеловать. Так она мне нравилась с распущенными волосами. Не знаю, что со мной было, я подошел к ней, хотел ее обнять, а она удивилась:

— Ты что, — спрашивает, — Мишенька? — А потом отпрыгнула от меня, будто я хотел ей что плохое сделать. Она даже испугалась и говорит:

— Нельзя, — говорит, — этого делать. Спасибо тебе, за помощь, иди, спать.

Я хотел ей что-то сказать, но почему-то ничего не сказал. Ушел. Потом долго не спал, все прислушивался, как она там все шумела пакетами, потом слышал как она гремела чашками, мыла их и ставила на место в шкаф, а потом она курила. Потом услышал шаги по коридору, к ней пришел охранник Паша. Я слышал, как она обрадовалась, смеялась. Потом они долго сидели, разговаривали. А потом я не услышал, как охранник Паша ушел. Стало так тихо. И дверь не услышал как закрывали. Я встал и в чем был, в трусах и маечке, тихонечко подошел к раздевалке. Дверь в раздевалку была закрыта, но там тихо шуршали. Я тихонечко приоткрыл дверь и совсем обалдел. Маша совсем голая, почему-то вдвое согнутая на спине лежала, а ноги она свесила на плечи охраннику Паше. А охранник Паша с голой попой лежал на ней и дрыгался. Мне показалось, что Маше больно, потому что она тихонечко стонала. Я только хотел, было зайти, но тут услышал как Маша просящим голосом прошептала:

— Еще, еще, любовь моя.

А охранник Паша пыхтел, почти кричал и еще больше дрыгался на ней.

Меня затошнило, и стало больно внизу живота. И почему-то в штанах у меня зашевелилось, а потом невыносимо больно уперлось мне в трусы. Я схватил его и от боли присел на корточки, но взгляда не мог оторвать от происходящего в раздевалке. Мне было почему-то и плохо, и в то же время мне хотелось и хотелось смотреть на это. Я почему-то начал теребить, то что у меня в руке. А он набух у меня, и было очень приятно. Я смотрел во все глаза на них, боялся и хотел, чтобы это не кончалось. А потом Маша вскрикнула, голову откинула, а охранник Паша шепчет ей так громко:

— Теперь давай ты, моя хорошая.

Потом они поменялись местами. Охранник Паша растянулся на спину, а Маша присела у него между ног, рукой собрала распущенные волосы, наклонилась и начала языком лизать его эту штуку. А мне показалось, будто она у меня лижет. И когда она взяла в рот его эту штуку, я чуть было не закричал. Я еле сдержался. Тихонечко, как мог, встал и побежал в туалет, сильно схватив то, что у меня между ног. В туалете, сняв трусы, я обалдел. Все трусы у меня были в клею. И клей этот выходил из меня, словно я писаю клеем. Я быстренько снял трусы, застирал под краном, тут же одел их и тихонечко побежал в спальню. За всю ночь я не мог оторвать руки от своей штучки, теребил его и теребил. Все представлял, как мне его Маша брала в рот и сосала. От этого еще несколько раз он у меня набухал, а потом опять выходил клей. И я успокаивался.

Утром, проснувшись раньше всех, взял запасные трусы и побежал в душ. В душе я опять вспомнил то, что увидел ночью, и все заново повторил, будто я с Машей. Потом помылся, надел чистые трусы, а грязные выбросил в мусорное ведро.

С тех пор я не мог заснуть, пока не делал это. Каждую ночь перед сном я представлял, как Маша ко мне приходит и проделывает это со мной. Теперь этого я хотел постоянно. Я с нетерпением ждал Машиной смены и каждую ее смену ночами подслушивал под дверью, как они с охранником занимались этим, и всегда после этого бежал в туалет, чтобы поменять трусы, потом только мог заснуть. Дверь они теперь постоянно закрывали, а мне так хотелось увидеть это своими глазами.

Как-то ночью я опять дождался, как охранник Паша прошел к Маше, тихонечко подошел к двери раздевалки. Дверь не была закрыта. Маша что-то ругалась на охранника Пашу. Я присел и стал ждать, когда же они, наконец, займутся этим. Но вдруг дверь раздевалки открылась, и оттуда вышел охранник Паша один. Маша его не провожала. Он увидел меня, сидящего под дверью. Я вскочил и побежал в спальню. Охранник Паша пришел за мной в спальню. Он был злой. Подошел к моей кровати и спрашивает такой:

— Хочешь, — говорит, — пряник?

Я такой обалдевший, конечно, говорю, хочу.

А он:

— Вставай, — говорит, — одевайся, и пойдем со мной.

Ну, я встал, быстренько оделся и пошел за ним. Мы пришли к нему в маленькую комнату. Когда я вошел за ним в комнату, он закрыл дверь на ключ и такой злой мне говорит:

— Ты, что, — говорит, — подглядываешь за нами? То-то, — говорит, — я постоянно слышу шаги в коридоре. Ты, что, — спрашивает, — трахаться хочешь? Машу хочешь трахать? Я сейчас покажу, как надо трахаться, — говорит.

Потом схватил меня, повернул меня задом, наклонил меня, спустил штаны, и я не успел опомниться, он воткнул свою штуку мне в попу.

— Будешь кричать, убью, — говорит.

Я тихо заплакал, стал просить:

— Мне больно, — говорю, — дяденька, отпустите меня, — говорю.

Но он продолжал долбить и долбить меня сзади. Потом вытащил свою штуку из задницы, с силой повернул меня лицом к себе, придавил, чтобы я присел на корточки, и сует мне прямо в лицо свою штуку и говорит:

— Возьми в рот и пососи. Это не долго, — говорит, — я сейчас, — говорит, — быстро кончу. Сделаешь больно или закричишь, — говорит, — урою.

Эта штука была вся в клею, меня стошнило. А он все равно засовывал мне штуку в рот. Потом громко застонал, и у меня рот заполнился клеем. И, наконец-то, он отпустил меня. Меня затошнило еще сильнее, а он стоит и кричит мне:

— Глотай, глотай.

А меня вырвало прямо на пол. А потом он подошел к раковине, открыл воду, стоя, помыл себе штуку и, уже улыбаясь, говорит:

— Ну, натяни штаны и иди сюда, умойся, — говорит, — я тебе пряников дам.

— Мне больно, — говорю, — у меня попа болит.

А он:

— Ничего, — говорит, — первый раз у всех болит, зато заслужил пряники.

Потом подошел помогать мне штаны одеть, а сам рукой залез ко мне в трусы и говорит:

— Э-э-э, какой у тебя, брат, корень-то большой. Надо же, повезло тебе. Да ты кончил, я смотрю. Признайся, тебе же тоже было приятно. Тоже любишь трахаться, да? Машу хочешь трахать? Она, сучка, не дала мне сегодня. У нее, понимаешь ли, критические дни.

Потом говорит:

— Если еще раз увижу, что ты подслушиваешь или подглядываешь, опять тебя оттрахаю, и без пряников. Понял меня? И никому, — говорит, — не рассказывай, иначе ты знаешь, что с тобой будет. Если ты правильно будешь себя вести, — говорит, — мы с тобой подружимся, и я, — говорит, — помогать буду тебе во всем.

Потом он подобрел, дал мне целую пачку пряников и сам проводил меня на этаж, прямо до спальни.

На другое утро я не мог встать с постели, так сильно болела попа. Я никому не рассказал, сказал, что у меня голова болит, и весь день пролежал в постели. Нянечки жалели меня и кушать приносили в постель. А пряники я спрятал под подушку и сам все съел. Они были очень вкусные.