Звёздное море

Татьяна Свичкарь

Игорь – красивый юноша из обеспеченной благополучной семьи. Отец его – крупный чиновник, мать – балерина. Вера – дочь матери-одиночки. Но Игорю ничего не нужно в жизни, кроме Веры и звёзд. Обречена ли такая любовь?

© Татьяна Свичкарь, 2019

ISBN 978-5-4496-5013-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. По ту сторону неба

— Слушай, это всё — как в американском фильме, — сказала Вера, — Ночь. Луна…

Это прозвучало так торжественно, что она почувствовала — Игорь сейчас засмеётся. К тому же он не любил Луну. «Эта большая жёлтая дура выпячивает себя на передний план, не имея на то никаких оснований, — говорил он, — Ну моря, ну кратеры… А светит-то, светит… Вторым Солнцем себя воображает».

— Луна, — продолжала Вера, — И двое на холме, у телескопа… Красивый мальчик, красивая девочка… Сейчас я обернусь к тебе, улыбнусь во все тридцать два «унитазных» зуба (Это мне знакомый стоматолог говорил: на Западе коронки вставляют белоснежные, как сантехника). Улыбнусь и спрошу: «Есть ли жизнь на Марсе?»

— Тебя интересуют сложные формы, или хватит бактерий?

Игорь настраивал в телескопе что-то, неведомое ей. Она скорее почувствовала, чем увидела его мгновенную, летящую улыбку.

«Сравнила, — подумала Вера, — Какая я красивая по сравнению с ним? Так, рядовая морда лица…».

Им обоим близилось к восемнадцати. Вера — невысокая, крепко сложенная, с развитыми формами. Темно-каштановые волнистые волосы острижены коротко. Черты лица крупные, правильные. Одевалась просто — джинсы, свитер. Ни украшений, ни аромата духов. Только Игорь, да ещё, может быть, Димка Лесников, знали о тихом омуте, в котором, как известно…

Словом, хороша Вера или нет — ещё вопрос. На любителя: кому понравится, кому нет.

Но Игорь… Такое тонкое лицо, такие глаза. На него смотришь — рот приоткрывается, и дыхание перехватывает. Стоишь и глядишь, и забываешь, что сказать хотела… Принц… Отпрыск королевского рода.

Это Вера, конечно, хватила. Папа у Игоря никакой не король, а министр. В областном правительстве. Хорошо, хоть — не депутат. Вера почти никогда не смотрит по телевизору новости и политические передачи. Но если мелькнет на экране кусочек про Думу… Право, эти взрослые дядечки ведут себя хуже, чем хулиганы-старшеклассники. Мало того, что соревнуются, кто кого переорёт, так, частенько ещё набрасываются друг на друга — и давай тузить.

Если у Веры в школе, на уроке, что-нибудь подобное случается, классная руководительница по кличке Грымза, сразу открывает дверь в коридор и кричит:

— Лев Ефимыч! Лев Ефимыч!

Лев Ефимыч — преподаватель физкультуры. Комплекция у него — будто он одновременно и штангист, и баскетболист. Два метра в высоту и немного меньше — в ширину. Услышав про Леву, мальчишки сразу притихают. Они знают — Лева, недолго думая, возьмет нарушителя за шкирку, как нашкодившего щенка — и вынесет за дверь. Да ещё под задницу поддаст коленом. Однако, никто из изгнанных на физкультурника не жаловался — понимали, что за дело. А депутаты дрались себе безнаказанно, на потеху тем, кто телевизор смотрит.

Мама же у Игоря и вовсе — балерина. В прошлом прима Театра оперы и балета. Сейчас в хореографическом училище преподаёт.

Когда Игорь звал Веру в гости, она неизменно отказывалась. Ей было не по себе. Боялась, что станет чувствовать себя козявкой, которую недоброжелательно разглядывают в микроскоп. Колеблясь — прихлопнуть, или пусть бежит…

Кто для них Вера? Ноль без палочки, безотцовщина, дочь «русички» — учительницы русского языка и литературы. В сотый раз разбирать с оболтусами «Капитанскую дочку», это вам не решать дела государственной важности, и не партию Жизели танцевать.

Родители Игоря, наверное, боятся каждой девочки, с которой он пытается дружить. Вдруг недостойной кандидатке все-таки удастся охмурить их сына? Разве ему нужна жена из простых? Игорь окончит школу, продолжит образование где-нибудь в Лондоне, получит работу в заоблачных высотах. Тогда и можно будет оглядываться по сторонам и выбирать супругу — среди равных. А пока — нет, нет и нет… И эту девочку в потертых джинсах нужно отвадить. Нет, с ней поговорят вполне вежливо, но…

— Эй, — позвал Игорь, — Будешь смотреть? Твой любимый Марс.

— Моя любимая — Венера, — пробурчала Вера, — Терпеть не могу красный цвет…

— Послушай, — Игорь смотрел на нее даже весело, — Это же страшное дело… четыреста семьдесят градусов в тени…

— Зато помнишь, ты мне её показывал? Она ослепительная. Как бриллиант.

— И её земли носят имена наших богинь любви, — сдаваясь, сказал Игорь, — Архипелаги Иштар и Афродиты, и земля Лады.

— А еще горы Фрейи, уступ Весты, — Вера помнила всё, о чем он ей говорил.

— Ну, посмотри, тут гораздо интереснее, — звал Игорь.

— И что тут… — Вера прильнула к телескопу, зажмурилась, наморщила нос, — Подумаешь… Разговоров-то… А всего-навсего — горошина, бусина…

— Ну, это подожди, вот доживём до противостояния… Тогда всё вам, мадмуазель, будет — с нашим удовольствием. Увидишь полярные шапки, моря и бури… А насчет жизни… Помнишь?

И он начал немного нараспев, будто стихами, когда одно слово порождает другое:

— Они жили на планете Марс, в доме с хрустальными колоннами, на берегу высохшего моря, и по утрам можно было видеть, как миссис К. ест золотые плоды, растущие из хрустальных стен, или наводит чистоту, рассыпая пригоршнями магнитную пыль, которую горячий ветер уносил вместе с сором. Под вечер, когда древнее море было недвижно и знойно, и винные деревья во дворе стояли в оцепенении, и старинный марсианский городок вдали весь уходил в себя, и никто не выходил на улицу, мистера К. можно было видеть в его комнате, где он читал металлическую книгу, перебирая пальцами выпуклые иероглифы, точно струны арфы. И книга пела под его рукой, певучий голос древности повествовал о той поре, когда море алым туманом застилало берега, и древние шли на битву, вооруженные роями металлических шершней и электрических пауков.

Голос Игоря звучал напевно и торжественно. Будто молитву повторял. Вера не слышала прежде этих строк, но они заворожили её. Вспомнилась последняя постановка «Мастера и Маргариты» — с таким же таким же торжествующим спокойствием, будто ему диктовали свыше, артист говорил о белом плаще с кровавым подбоем — всадника Понтия Пилата.

— Ничего себе, — сказала Вера, — Тебе не ученым надо быть, а писателем-фантастом…

— Смеешься? Позор тебе — это же Брэдбери… «Марсианские хроники». Я из них почти всё помню наизусть.

***

«Может, уже хватит? — услышал Игорь материнский голос так отчетливо, будто Екатерина Сергеевна стояла рядом, — Ну, сколько можно играть со своими звёздами? Тебе восемнадцать лет, выросла — верста коломенская, а всё туда же…

— Напомнить, кто в этом виноват? — спросил бы Игорь, — Ты и твоя Людмила.

Не так часто, но мать все же водила его, маленького, в гости к своим подругам. Все они тогда были молоды, все танцевали. Игорь знал, что его там ждет. Женщины — такие же худенькие, гладко причёсанные, как мать. И так же проступают вены на высоких лбах. И разговоры — взахлёб, упоённо — о балете — о сцене, партиях, учителях.

Он запомнил, как мамина подруга Людмила, рассказывала о своём наставнике.

— Оскорблял! Каких только гадостей ни говорил… Пока до слёз не доведёт — на сцену не выпустит. Так я и танцевала — сквозь слёзы. А теперь — как я ему благодарна, Матерь Божья! Театр — это же гадюшник настоящий, слова искреннего не скажи, лишний раз засмеёшься — тут же о тебе насочиняют невесть что. А мне теперь, — она покосилась на Игоря и сказала, — Однофигственно! Пусть хоть бомбу на сцене взорвут — на руинах танцевать буду!

«Маме бы немножко такой выдержки», — подумал Игорь.

Он вспомнил, как ездил с матерью на гастроли в Испанию. Первые несколько дней спектаклей не было, только репетиции. По вечерам Екатерина Сергеевна и Игорь подолгу гуляли по улицам Мадрида, впитывали в себя чужую жизнь, чужую старину.

Мама говорила что-то о корнях, о том, что никогда не привыкла бы здесь, не смогла уехать из России. А Игорь — для него это была первая поездка за границу — глазел вокруг, как маленький. И огни реклам плыли перед ним сверкающей каруселью.

Когда же они вернулись в гостиницу, мама поняла, что потеряла ключ от номера. Она пришла в отчаянье. Трясла свою маленькую, расшитую стразами сумочку, потом вывернула её прямо на красную ковровую дорожку. Как слепая прихлопывала ладонями, ощупывала рассыпавшиеся вещи — пудреницу, губную помаду, пачку салфеток, невесть как оказавшуюся тут брошку-бабочку, об которую тут же и укололась. И съёжилась, заплакала — сидя на полу. Вся такая маленькая, угловатая, палец сунула в рот, слизывает кровь…

Игорю показалось, будто он старше мамы на целую жизнь. Он взял её за другую руку, и заговорил: подчеркнуто медленно, спокойно. Как с маленькими детьми, которые ещё не все слова понимают.

— Успокойся. Сейчас я спущусь, позову кого-нибудь — нам откроют номер. А если мы не найдем ключ, нам дадут запасной.

Пройдёт много лет, прежде чем он поймет: мама — артистическая натура, и у неё каждая мелочь превращается в трагедию. Она плачет, заламывает руки, вся — воплощенное горе. Игорь понимал это, и что причина пустяковая — понимал, но все равно не мог оставаться равнодушным, и сердце у него сжималось, и он старался утешить мать.

А вот её подруга Людмила — веселая, и никаких трагедий не устраивает. Людмилу волнуют дела земные. Она говорит с мамой о том, что в последнее время расписание репетиций готовится на один день. Что будет завтра — узнаешь только накануне вечером. Неудобно ужасно! Урок, потом репетиции, короткий перерыв, и снова репетиции или спектакль. Не поешь, не отдохнешь. Не будешь же мотаться в короткий перерыв из одного конца города в другой. А дирекция театра будто считает: чем артистам хуже, тем лучше. Людмила тоже живёт в делах балета — но сиюминутных.

***

Если б Игоря спросили — он сказал, что балет ненавидит. Но не из-за фокусов дирекции, и не из-за того, что маму кроме танцев ничего не интересует.

Нет, балет стал его личным врагом в тихий вечерний час, когда он без стука, неслышно, вошел в мамину комнату, неся в руках «Детей капитана Гранта». Может быть, мама ему почитает?

Она лежала на диване, дремала, укрытая клетчатым пледом. Этот плед был всегда с ней. Она — то набрасывала его на плечи, кутаясь, будто в шаль. То, как сейчас, укрывалась им. Вся мамина энергия уходила на сцену. А дома она была хрупкой, усталой, всё время мерзнущей.

Она лежала, закинув руку за голову, вытянувшись, её ступни были обнажены. Игорь подошел — и забыл, о чем хотел спросить. Он не видел этого прежде. Он помнил маму в туфельках на высоких каблуках. Тридцать третий номер. Золушка. И маленькие ножки очень соответствовали всему маминому легкому, грациозному облику. А дома Екатерина Сергеевна неизменно носила мягкие сапожки, угги.

— Боже, как хорошо, — повторяла она, переобуваясь. Или ничего не говорила — только блаженный, облегченный вздох.

А то, что он видел сейчас… Это были не мамины ноги… нет… они принадлежали какому-то чудовищу. Неестественно длинные пальцы, и мизинцы, будто сломаны. Мозоли! Каменные, темные… На левой ноге ноготь на большом пальце синий, будто его молотком ударили… И это у мамы, которая так заботится о всякой мелочи — долго подбирает платья, украшения, если идет на званый вечер — несколько раз переменит прическу.

Игорь догадывался: не случилось ничего, из ряда вон выходящего. Маму не пытали, прищемляя ей ноги. Уродливые ступни, и летящий бег по сцене — две стороны одной медали. Но как же это больно — красота! Игорь помнит, что у него был такой же синий ноготь, когда он нечаянно зажал руку дверью. Но его мама, возводившая каждый пустяк в трагедию, как раз боль трагедией не считает. Для неё — это неважно. И для тети Люды неважно… Но простить мамино страдание — балету он не мог.

Он всегда был очень чуток к боли. И когда мама рассказывала что-то тяжёлое, историю о мучительном для нее выступлении, когда еле-еле додержалась до конца, она заметила, что Игорь взялся за виски:

— Что с тобой?

— Больно… Будто смычком по сердцу…

Мама запомнила это выражение, и впредь спрашивала: «О спектакле рассказать? Но там будет такое… смычком по сердцу. Так хочешь послушать?»

А в тот раз она, почувствовав возле себя Игоря, пробудилась от дремоты, перехватила его взгляд, и поспешно укутала ноги. При этом она улыбкой старалась показать сыну, что это — ерунда, ничего…

— Зато как красиво, — сказала она, — «Пуанты» по-русски как раз и означает — «остриё, точка». Мы касаемся земли двумя точками, а то и одной. Вот и мозоли… Летать можно только на мозолях…

И потрепала его волосы.

— Что, и у птиц на крыльях есть мозоли? — спросил Игорь, и поскольку Екатерина Сергеевна ответила не сразу, пояснил сам себе, — У них не видно. У них — перья.

— Ты у меня тоже пойдешь в хореографическое училище, — сказала мать, как о решенном, — Сам узнаешь, что это за жизнь.

Он замотал головой:

— Нет, нет…

Но Екатерина Сергеевна никак не среагировала на это его «нет», видимо, просто решила не настаивать в ту минуту. Однако судьбу Игоря она для себя определила.

— Пойми, — доказывала она мужу, который не пребывал в восторге от того, что сына сделают «балеруном», — Игорь же будет идеальным Зигфридом… у него данные, я-то понимаю…

Игорь чуть не взвыл:

— Так вы это серьёзно?! Хорош издеваться, я танцевать не пойду!

Он представил: искалеченные пальцы, все тело болит, и ежедневная каторга у станка…

— Просто покажись комиссии… просто покажись, — убеждала его несколькими месяцами позже Екатерина Сергеевна, — Что ты теряешь? Не беспокойся, там увидят твою кислую физиономию — и сразу дадут от ворот поворот. И пойдем за мороженым.

Приёмные испытания проходили в три этапа. Игорь надивиться не мог — сколько девчонок (девчонок все-таки в толпе было больше) хотят добровольно сесть на балетные галеры. Толстушки и худенькие, высокие и коротышки, стриженные и с бантиками. Кто-то нервничает и дергает маму за руку, другие повторяют разученные танцевальные движения. У третьих заранее — слезы на глазах.

Игорь демонстративно отвернулся к окну: лучше смотреть на дождливый день, на мокрые чёрные дорожки в парке, следить за каплями, бегущими по стеклу, чем глядеть на это общее безумие или слышать привычный, надоевший уже шёпот:

— Посмотри, посмотри, какой мальчик красивый…

Через четверть часа красивый мальчик стоял перед приёмной комиссией, и, не смотря на то, что был почти голым — в одних трусиках, смотрел на мэтров насмешливым взглядом. Все эти: «Повернись… подними голову… встань на носки…» — он выполнял быстро и небрежно, и та же насмешка чувствовалась в его движениях.

— А ведь идеально сложен мальчишка, — сказал пожилой мужчина.

— Конечно, может быть, вырастет, и… Но пока, да-а… — негромко поддержала его дама, так же гладко причесанная, с пучком сзади, как и мама.

Она подошла поправить ему руку, и он заметил какая красивая брошь у нее на груди, внизу глубокого выреза черного платья. В камне мерцают синие искры — будто звёздное небо.

Отсев был большим, очень большим. Когда они с Екатериной Сергеевной уходили, Игорь видел слёзы на глазах не только детей, но и мам.

На втором этапе испытаний за дело взялись врачи. Здесь отбраковка была меньше. До третьего тура дошло около ста человек. Из них предстояло выбрать тридцать.

— Тебе сыграют музыкальный отрывок, — наставляла мама, — И предложат станцевать…

«Я им станцую», — думал Игорь.

И, вот, наконец, он стоит посреди зала. Аккомпаниаторша маленькая, какой-то довесок к роялю. Она заиграла, Игорь с первых тактов узнал вальс. И, не желая ничего изображать, он раскинул руки и закружился — полетел по большому залу, наслаждаясь свободой — потому что дома было все-таки тесно; здесь же — беги не хочу.

А через несколько минут… Игорь распахнул дверь, Екатерина Сергеевна поднялась навстречу:

— Добилась своего? — почти с ненавистью выкрикнул он, — меня приняли!

И пошел впереди нее по коридору, заложив руки в карманы, не желая оглянуться, провожаемый шепотом толпы. Не нужно ему было теперь и мороженое.

…Он занимался в училище два года, и окончательно уверился, что у них с балетом нет ничего общего. Все эти бесконечные репетиции, выкрики педагогов:

— Длинная нога, длинная, длинная… Отходим назад на левой ноге!

— Выверни ногу, пусть пятки улыбаются!

И эта боль, которая пришла, как он и ожидал… Мечты и волнения его соучеников о ролях, о спектаклях — всё это было ему абсолютно чуждым.

— Голубушка, — сказал, наконец, маме старый педагог Захар Максимович, тщетно мучившийся всё это время с Игорем, — Не гоните вы его палкой по этому пути… Невольник — не богомольник. Ваш мальчик нарочно не хочет делать то, что я велю. А как, по-вашему, он будет учиться дальше? Уж вы-то знаете, какие нагрузки в старших классах. Не мучьте сына, отдайте его в обычную школу.

***

Несколько дней Екатерина Сергеевна молчала. Игорь не мешал ей, не подходил с вопросами. Понимал: маме надо пережить крах мечты о его балетной карьере. И что скоро всё будет, как раньше. А попадаться под горячую руку — слышать резкие и несправедливые слова — ему не хотелось.

В конце концов, родители устроили его в английскую спецшколу, и перевели дыхание. Все же не совсем рядовой путь — школа элитная. А ребенок, истомленный борьбой с балетом, воспринял ее как передышку, и учится отлично.

Единственная память о прошлом — мама берёт его в гости к Людмиле, когда у неё собирается балетное общество: «Потом будешь вспоминать, что знал этих людей». Возможно, будь Игорь постарше — он бы их оценил. Но двенадцатилетнему мальчику разговоры о балете — нестерпимо скучны.

И ведь даже не договорят до конца фразу. Только начнут, пару слов скажут — и уже смеются, им всё понятно, они-то свои…

Ни кошки, ни собаки у тети Люды нет. Торт Игорь уже съел — теперь, когда диеты кончились, он клал себе второй кусок, растягивал удовольствие. Ложкой выминал в мягком бисквите окошечки и представлял, что это рыцарский замок, а поверху, вдоль кремовых розочек, разгуливают часовые. Сидел, мысленно вспоминал романы Вальтера Скотта, и кусок незаметно исчезал с блюдечка.

Наконец Игорь переполз в большое бледно-зеленое кресло, и уронил голову на руку. Он сидел так же артистично, как мама. Воплощенная тоска. Тетя Люда, проходя мимо, легко погладила его по волосам:

— Бедный несостоявшийся Зигфрид… скучаешь? Ну, на тебе, посмотри хоть вот это… тут картинки красивые.

И опустила ему на колени дорогой тяжёлый том.