Спасибо одиночеству (сборник)

Николай Гайдук, 2016

Повести известного сибирского писателя Николая Гайдука – о добром и светлом, о весёлом и грустном. О любви, о преданности. И здесь же – повести, в которых автор исследует природу жестокого современного мира, ломающего судьбу человека. А, в общем, для ценителей русского слова книга Николая Гайдука будет прекрасным подарком, исполненным в духе современной классической прозы. «Господи, даже не верится, что осталась такая красота русского языка!» – так отзываются о творчество автора. А вот что когда-то сказал Валентин Курбатов, один из ведущих российских критиков: «Для Николая Гайдука характерна пьянящая музыка простора и слова». Или вот ещё один серьёзный отзыв: «Я перефразирую слова Германа Фейна, исследователя творчества Л. Н. Толстого: сегодня распространяется пошлое, отвратительное псевдоискусство. Произведения Николая Гайдука могут быть противоядием этому – спасением от резкого, жуткого падения…» – Лариса Коваленко, учитель русского языка и литературы. Книга адресована широкому кругу читателей, ценителей искромётного русского слова.

Человеку хотелось любви

1

Белая ночь распласталась над бескрайней арктической тундрой, озаряя самые дальние углы. Солнце, ввечеру коснувшись горизонта, замерло там до утра, точно задремало с открытыми глазами, слабо согревая Ледовитый океан и вечную мерзлоту.

Конец июля. Устье Лены-реки забито плотами — не протолкнуться. Кондовые, сосново-кедровые туши, крепко-накрепко связанные в верховьях таёжных рек, протащившись длинной дорогой, пришвартовались к побережью бухты моря Лаптевых, к полумёртвому арктическому берегу с таинственным названием Тикси — «место встреч», в переводе с якутского.

Скрипалёву это место нравилось — горделивый, обнаженный мыс, круто обломившийся над океаном. Можно встать на самой кромке и смотреть за горизонт — как будто на ту сторону Земли. А ещё можно руки раскинуть, воображая себя вольной птицей; Пашку Скрипалёва не случайно сызмальства прозвали Пашка-Пташка или просто Птаха. И не случайно любимое словечко у него — полетаем.

По характеру Птаха — безнадёжный мечтатель. Ему уже тридцать, а сердце всё ещё не загрубело — сердце романтического юноши. Каждый раз, когда он с могучего плота сходил на берег и продирался по грязи в посёлок Тикси, сердце жарко всплёскивалось — была мечта, надежда, что это «место встреч» однажды одарит его долгожданной любовью, бывают же на свете чудеса.

Густой гудок разлился по-над бухтой, заставляя Скрипалёва вздрогнуть и остановиться. Оглянувшись, он увидел сухогруз, идущий под советским флагом — неуклюже втискивался в бухту. Наблюдая, как причаливает сухогруз, навьюченный контейнерами, Птаха подумал: «Наши плоты — ерунда. Вот на пароходе уйти в загранку — другое дело!» Приятель из бригады плотогонов мимо проходил.

— Скрипаль! Ты что от коллектива отбиваешься?

— Успею, прибьюсь. — Он поправил непокорный чубчик соломенного цвета. — Иди, покуда водка не прокисла.

Сухогруз разволновал романтика-мечтателя. По деревянным настилам, где дремали чайки, не боявшиеся человека, Скрипалёв к воде спустился. Постоял, наблюдая, как пыхтят буксиры-толкачи, помогая причаливать пароходу. На высоком капитанском мостике виднелась фигура капитана, отдающего команды по громкой связи: «Подработать корму. Стоп. Ещё немного. Всё, спасибо. Вахта, закрепить концы».

Потрёпанный штормами сухогруз, поскрипывая кранцами, плотно прижался к причальной стенке. Стало тихо. Чайки над бухтой застонали, а через минуту-другую Скрипалёв неожиданно услышал где-то в каюте негромкий перезвон гитары.

— Что-то слышится родное в звонких песнях ямщика! — вслух подумал Пашка-Пташка, загораясь отчаянно-весёлыми глазами.

2

Степное село Привольное, где он родился, широко раскинуло дома и огороды по берегу медлительной реки, вобравшей в себя голубую громаду небес — даже в стакане или в графине вода играет поднебесной, еле уловимой голубоватинкой.

Приволья там не занимать — равнина разбежалась на сотню километров. День и ночь ветра свистели, песни протяжные пели в берёзах, шумели в полях золотистой пшеницы; разнотравье заплетали на лугах и поднимали пыль веретеном — серые столбы ходили призраками. А иногда ветра внезапно сатанели и в дикой буйной удали валили с ног деревья, ломали ветряные мельницы, порождая в людях страх и уважительное отношение к ветру. Достаточно сказать, что перед ветром даже ворота настежь раскрывали в сёлах и деревнях — чтобы не сорвал с петель.

Необъятная русская даль породила в нём и душу необъятную — не умещалась за пазухой; в драной рубахе частенько домой приходил, то с мальчишками схлестнётся, чтобы не трогали цветы на «его» территории, то с колхозным сторожем, который одно время голубей на мельнице повадился крошить из допотопного дробовика.

Детские годы у Пташки были по-своему интересны, но всё-таки мало отличались от жизни сверстников. Судьба его круто повернула, когда в село приехал учитель музыки — Станислав Мокеич Бубенцов, человек смиренный, с виду неприметный, даже скучный. Но стоило Бубенчику — так в школе окрестили — взять в руки инструмент, как тут же он преображался: глаза горели, щёки розовели и начиналось таинство рождения то весёлой, то печальной музыки.

Бубенчик обнаружил у подростка отменный слух и необычные, «музыкальные пальцы» — и так и эдак гнулись, как резиновые.

Квартировал Мокеич за рекой в избушке у одной старушки.

— Приходи ко мне в гости, — пригласил он однажды. — Посидим, чайку попьём, за жизнь поговорим.

Пташка не сразу, но всё-таки насмелился, пришёл. В избушке у старушки хранилась балалайка — осталась от покойного хозяина. И Станислав Мокеич неожиданно выдал такие частушки — мальчуган со смеху чуть под лавку не закатился. Учитель вдохновенно «рвал подмётки на ходу», поскольку был отличным импровизатором.

Говорят, что я Бубенчик —

Волосы барашками!

Говорят, что Паша — птенчик.

Где же крылья Пташкины?

Ну и всякое другое в таком же духе. Пташка слушал и поражался, как простые, «смертные» слова становятся словами песенными. А через неделю, когда он снова пришёл к Бубенчику, урок был посерьёзнее: гармошка, народные русские песни. Так потихоньку, полегоньку парнишка пристрастился к музыке.

Родители купили Пташке инструмент, не особо веря в его таланты, но руководствуясь мудростью: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.

Плакать, правда, всё-таки пришлось. Первая гитара запомнилась как первая любовь — ненаглядная, тайком целованная, с горькой судьбой.

Пашкин отец однажды привёл его с гитарой на деревенскую свадьбу — решил похвалиться талантами сына. Не привыкший выступать на публике, парнишка поначалу заартачился, но батя сумел уговорить. В шумном застолье — среди тарелок, стаканов и двухлитровых «снарядов», заряженных самогоном — Пташка старательно стал выщипывать весёлые мелодии, потом хмельные песни поддерживал своим сопровождением. Хорошо получалось, его нахваливали.

— Ты гляди, чо делает! Как будто пальцев на ручонке у него не пять, а все двадцать пять!

За столом посмеивались, обнимали смущённого музыканта.

Парамон Дубасов, первоклассный гармонист в недавнем прошлом, потерявший руку на лесоповале, едва не плакал от умиления.

— Смена подрастает! Эх, жиган! А ну-ка, рвани «Цыганочку»! я спляшу! — Дубасов шёл на круг, половицы кирзачами колотил, потел от усердия, хрипел и задыхался под конец, когда парнишка частил переборами так, что пальцы веером по грифу рассыпались.

— Ну, чертёнок! — Парамон подолом распущенной рубахи вытирал лицо, лоснящееся от пота. — Запарил рысака! А ну, давай «Подборную»! Сумеешь? Оторви!

И простодушный мальчуган «отрывал «Подборную», не обращая внимания на жутковато-жаркие глаза Дубасова — в них горела та любовь, про которую сказано: «от любви до ненависти — шаг». Потерявши левую руку, Дубасов правой своею в последнее время делал, кажется, только одно — водку дубасил стаканами, заливая обиду и злость на весь мир. Когда-то без его залихватской тальянки никакое торжество в Привольном не обходилось. Сытно и весело жилось Парамону: дармовая выпивка через день да каждый день случалась, а на «закуску» иногда перепадала сдобная вдовушка или брошенка. А что теперь? Одни объедки с барского стола. Кто из жалости звал однорукого, кто по привычке. Но звали всё реже и реже — Дубасов начинал донимать своими закидонами, когда пропускал лишний стаканчик.

— Жиган! — не попросил он, а потребовал, — дай-ка мне гитару! Я покажу вам, как надо играть.

Парнишка изумился.

— Играть? Одной рукою?

— А чо такого? — Парамона понесло по кочкам. — Паганини на одной струне играл! Погонял только так! А я одной рукою…

Дай сюда!

Рядом сидящий отец, тоже хлебнувший хмельного, снисходительно одёрнул:

— Сиди, игрок, не рыпайся. Ты своё отыграл. Дубасов глянул исподлобья. Засопел.

— А ты не прокурор — сажать меня.

— Ну и ты полегче на поворотах! Чего ты гитару лапаешь? Зачем людей смешить-то? Одной рукой сыграет он. Игрок.

— Сыграю! — уперся Парамон. — Давай поспорим!

Добродушный жених вилкой постучал по бутылке.

— Граждане! Товарищи! Ну, вы чего? Забыли, зачем пришли? И тут Парамон неожиданно резко поднялся и рукою взмахнул, опрокинув тарелку с салатом.

— Курвы! — заскрипел зубами, чёрными от курева. — Что вы понимаете в той музыке? Свинья в апельсинах, и та разбирается больше. Собрались тут! Свадьба у них. Да я невесту эту и мать её — ещё двумя руками на сеновале щупал!

Громила в косоворотке — старший брат жениха — поднялся, головой до лампочки достал.

— А ну, пойдём на сеновал. Я тебя пощупаю!

— Перестань! — попросили бабы за столом. — Ты чо, Парамона не знаешь?

— Первый раз вижу, — ответил громила, оседая на лавку. — И, надеюсь, последний. Уходи по добру, по здорову.

— И я тебя видел в гробу! — заявил Парамон. — И всю вашу свадьбу!

Народ загудел, оскорблённый. Дубасову кренделей во дворе надавали, но перед этим он умудрился — гитару у подростка выхватил и с размаху разбил на башке жениха.

Парнишка проплакал всю ночь, с горя готовый на струнах повеситься.

Бубенцов на другое утро философски утешал:

— Гитару купим, не это главное. Ты вот что запомни: люди не любят тех, кто ярче их самих. Каждому белому лебедю они хотели бы выдрать перья, чтобы он тоже сделался сереньким гадким утенком. И если ты случайно или с чьей-то помощью свернешь себе шею, они тебя станут жалеть, как сегодня жалеют того же Дубасова. Такова психология, друг мой. Но поддаваться не нужно. У тебя Божий дар и поднимешься ты высоко, Пашка-Пташка, лишь бы крылышки не опалил. У нас ведь как бывает? Вырастает большое дерево, а тут и молния — как по заказу. Молния любит большие деревья. Запомни. А ещё запомни то, что сказал нам премудрый старик по фамилии Ницше: «Всё, что отняла у нас жизнь, возвращает нам музыка!» Странный был учитель, интересный. Жалко, что быстро покинул село. Скрипалёв нередко позднее вспоминал, как зимними глухими вечерами, когда метель заунывно играла на своих серебряных бесконечных струнах, они вдвоем подолгу оставались в тихом классе. Бубенчик «звенел и звенел» по-над ухом. Будто взрослому, рассказывал ему о жизни гениальных музыкантов, о тайнах Вселенной, о каких-то древних самобытных эллинах, исчезнувших с лица Земли. Рассказывал о древних русичах и показывал книгу с картинками, восславляющими старину, богатыри запомнились, красавица Валькирия, стоящая на поле битвы. А ещё запомнился великолепный «Северный орёл» — синеглазый, гордый человек, чем-то похожий на него, на Пашку. Интересно то, что «северный орёл» на картинке изображён в добротном полушубке, с топором, серебрящимся на плече — здорово похож на человека из Плотогонии, из той далёкой, сказочной страны, которую позднее придумает себе мечтательный парень.

3

Бригада плотогонов побросала пожитки в бараке и, возбуждённо гомоня, заторопилась к избушке на курьих ножках — ресторанчик местного пошиба: труба набекрень, угловое окно заколочено куском фанеры; на дощатой стене рядом с дверью мелом начертано: «К нему не зарастет народная тропа!» И это действительно так — твёрдая тропа натоптана хоть летом, хоть зимой.

Ресторанчик, будто пчелиный потревоженный улей, наполнился гулом.

— Занимай, ребята, лучшие места, пока с других плотов не подвалили!

— Мы первые! Другие тащатся в хвосте!

— Зато нам и досталось, первым-то…

— Да-да, хлебнули, так хлебнули! И ртом и ж…

— Кобели! — перебил женский голос. — А ну, не лайтесь!

— О! — Воскликнул бригадир Зиновий Зимоох. — Сто лет не слышал бабу! Наконец-то обласкала!

Плотогоны захохотали, рассаживаясь за деревянным, щербатым столом. Рассматривали скромное убранство. Ресторанчик так себе — сирота убогая. Цветные фотографии северных сияний — самая заметная достопримечательность.

Подошла официантка, только что «обласкавшая».

— Что будем заказывать? Зимоох оскалился.

— А сама не можешь догадаться?

— Водки, что ли? Скоко?

— Много.

— Не тяни кота за хвост.

— Кошечку, — поправил Зимоох и попытался погладить «хвост», прикрытый короткой юбкой.

Официантка неожиданно окрысилась.

— Ещё раз лапнешь — мужа позову.

— Ого! — удивился бригадир. — Мы уже замужем?

— Нет, мы вас, красивеньких таких, сидим, дожидаемся.

— Могла бы, ёлки, и подождать.

Презрительно фыркнув, официантка ушла, чтобы через минуту вернуться с казённым, холодным лицом — выпивку поставила, закуску.

— Тёплая встреча на Эльбе, — сказал Зимоох, по-хозяйски разливая по стаканам. — Хорошая баба. Я думал жениться.

Бригада зашумела над стаканами.

— Бугор! Мы сейчас ейного мужа найдём, башку отвернём — и женись, сколько хочешь!

Хохот грохнул за столом — и тут же затих. Бригада уставилась на бугра, который поднялся для торжественной речи.

Физиономия у бригадира крупная, круглая — точно по циркулю. Красная, цвета морёного дуба. Стакан в левой руке — почти не виден — как стограммовая рюмочка. А вот правая рука — увы, во время незапамятного шторма на реке брёвнами раздавленная правая кисть бригадира превратилась в клешню без ногтей — жутковато смотреть с непривычки.

— Ну, что, мужики? Со свиданьицем! Слава богу, все живые, — зарокотал он, снимая помятую фуражку. — А то ведь как бывает? Всяко. Лес рубят — кепки летят… — Это была его излюбленная присказка; перед тем, как взять топор в тайге, он, снимая кепку, постоянно так приговаривал.

Плотогоны, выслушав «пламенную речь», с такою силой чокнулись — гранёные стаканы чуть не раскрошили. Через минуту-другую Зимоох опять налил, как на весах отмерил, изумляя точностью.

— Глаз-алмаз! — похвалили.

— Ерунда. — Зимоох отмахнулся «клешнёй». — Вот у дядьки моего был глаз, так глаз. Он одно время работал на огранке алмазов, а потом в тюрягу загремел. За что? А за то, что у него был глаз-алмаз.

— Пил, что ли, много?

— Нет, он не пил вообще. За ним другой грешок водился. Дядька левый глаз потерял на войне, вставил искусственный. Протез, короче. И вот когда он пришёл работать на огранку алмазов, так что придумал, чёрт кривой? Искусственный глаз вынимал, клал туда алмаз, потом вставлял протез и проходил спокойненько через проходную. Хотел себе счастливую старость обеспечить, а получил строгача восемь лет. Серьёзно говорю. Клешней клянусь.

Плотогоны заржали, кто откачнулся от стола, а кто, наоборот, грудью на стол навалился, кулаком колотя по столешнице.

Но бригада скоро упала духом — денег-то нет. Бригада приуныла, тоскливо глядя на пустые поллитровки, в которые уже забрались мухи — жужжали, обалдев от водочного духа. — Разве это выпивка? — Бригадир своей клешнёю без ногтей поцарапал кадык. — Издевательство над организмом.

Мужики согласно покачали разношёрстными головами. Сеня Часовщик, молодой плотогон с обожженным лицом, похожим на сосновую кору, умоляюще уставился на бригадира.

— Ну, и что будем делать, бугор? Когда вот они рассчитаются с нами?

— Над ними не каплет! — Зимоох, пуще прежнего раскрасневшийся мордастым «морёным дубом», по-волчьи сверкнул глазищами. — Хоть бери топор, багор и подламывай кассу!

Ругая конторских крыс, бригада горевала по поводу того, что деньги за перегон плотов можно будет получить только в Якутске.

— А где наша птичка? — вспомнил бригадир. — У Птахи должны быть бабки.

— Нет, бугор, — заверил Часовщик. — Он пустой. Гитару купил. Мореман какой-то загнал ему гитару. Там только что причалил сухогруз, идёт из загранки, а сюда завернул из-за неполадки дизеля.

— Ну? — Зимоох набычился, выдыхая белую дымную струю. — А гитара причём?

— Говорят, что после шторма под бортом сухогруза обнаружили корейский контейнер, цветной, герметичный. Ночная вахта зацепила краном, подняли на палубу, сбили пломбы да замки и поделили меж собой заморское добро, а пустой контейнер утопили.

— Молодцы. За морем телушка полушка, да рупь перевоз, — проворчал бригадир, натягивая кепку до бровей. — А я надеялся. Птаха всегда при деньгах.

За столом зашумели, обсуждая Пашкин поступок.

— Нашёл чо купить. Ладно, хоть не рояль.

4

Страна Плотогония или страна Плотогонь — так называл он дикие таёжные места на Ленских берегах, где приходилось трудиться. Неисправимый мечтатель, Птаха в последние годы жил как тот герой из русской сказки: иди туда, не знаю, куда, принеси то, не знаю что.

И в результате дорога привела его в сказочный лес, наполненный бородатыми берендеями, весёлыми и хмурыми лешаками, одетыми в телогрейки, в полушубки, в сапоги и унты. Эти берендеи — лесорубы — обитали в старых и новых избушках с небольшими оконцами, чтобы медведь не залез. Берендеи любили вино и водку, табак смолили так, что топоры и даже пилы висели в воздухе. Задорно матюгаясь, они в морозы неутомимо шастали по снеговью, не тронутому ни зверем, ни птицей. С утра и до вечера тайга перекликалась голосами лешаков и стонала под грубыми лапами. Бензопилами и топорами валили звенящие сосны, кудлатые кедры и железно гремящий листвяк — из этого добра затем плоты вязали. Рубили избушку на самом охвостье плота. Кусок звенящей жести приколачивали — пьедестал для огня. С нетерпением ждали весёлой поры, когда старый приятель-кулик прилетит из заморья и выведет весну из затворья. Река вспухала как беременная баба, синела от натуги, не в силах разродиться ледоходом, тогда приходилось делать «кесарево сечение»; взрывники появлялись в районе заторов — глыбы ледяного изумруда серебра тоннами взлетали в небеса, выпуская на вольную волю бешено вскипающую реку. И после этого на чистоводах начинали поскрипывать могучие туши плотов. Как деревянные мастодонты, как динозавры, вышедшие из дремучей тайги, — плоты потихоньку отваливали от берегов, устремляясь мордами на Север, пугая здешних русалок, водяных и возмущая Нептуна: кто там нарушил покой подводного царства, кто над головою солнце погасил?

Вот такая страна Плотогония существовала в воображении взрослого человека, имеющего сердце романтического юноши.

Страна Плотогония была, конечно, далеко не райским садом, однако Скрипалёв любил и почитал её. Дремучая, глухая Плотогония давала прибежище, деньги, а самое главное — ощущение воли. Не просто так давала, нет, приходилось батрачить, дай боже. Но Скрипалёв — трудяга, он умеет пахать, зарабатывать честным трудом, чтобы потом размашисто потратить несчастные эти бумажки.

Он бы не только гитару — целый оркестр купил бы, ничуть не сожалея о деньгах.

Уединившись после покупки инструмента, Птаха ощутил забытое волнение. Пригладив непокорный чубчик, бережно обнял гитару с женскими формами. Улыбнулся, облизнулся в предчувствии музыкального «вкусного блюда». Но после нескольких сложных пассажей огоньки в глазах погасли.

«Лажа! — Он посмотрел на руки. — Ну, что это? Клещи, а не пальцы. Какие к черту струны? Гвозди нужно дёргать такими пальцами!»

Продолжая подбирать аккорды замысловатой мелодии, Скрипалёв подумал: «Нет, пора покидать Плотогонию! Деньги получу, махну куда-нибудь, на черноморский берег, например. Хотя, ну их на фиг, эти берега! Лучше сынишку навестить, к деду наведаться в Соловьиную Балку».

Потихоньку, полегоньку он разыгрался, начал импровизировать на тему своей сердечной тоски и печали. А это значит — родина зазвенела в серебряных струнах.

Душа истосковалась по родимым раздольям, по запаху цветного разнотравья, среди которого ходят косари, ослепительно сверкая зеркалами литовок. Там свежие копны сейчас теремами поднялись в лугах, источая сладковато-угарный аромат. Берёзы на полянах свечками белеют. Избушка в Соловьиной Балке дремлет, пасека пчёлами жужжит. Боже, как там было хорошо! Вечером выйдешь — ох, матушка родная, тихо-то кругом, как тихо! И такая светлынь, что слеза на глаза наворачивается. Огромная луна в лугах восходит — половину неба отхватила. И река вдалеке, и родник у избушки под боком, и туман, что белой парусиной стелется, и малая росинка, дрожащая в стебле, — всё горит волшебным светом, всё переливается, играя причудливыми тенями. И в избушке, и в тёмном овраге — везде невероятная светлынь. И даже, наверно, светло в самой глубокой норе степной лисицы или бродяги-волка. Вечерами такими, захлёстнутый чувством восторга, он любил босиком прогуляться по «лунной» дороге. Шлёпает, бывало, по серебристой пыли — она встаёт, разбуженная, и лениво тянется, бледно-голубой извёсткой осыпает придорожные кусты, унизанные продолговатыми серёжками ягод. А он идёт себе, идёт и улыбается ночному небу, дремлющей земле. Останавливаясь, тёплой ладошкой ласкает сырые косички овса, наклоненного к самой дороге. Ласкает полынь, а потом, улыбаясь, губами зачем-то пробует на вкус креплёную полынную росу, в которой отражаются капельки раздробленной луны. Затем встаёт на цыпочки и, затаив дыхание, приближается к потаённым соловьиным гнёздам — святая святых. Приближается и замирает на почтительном расстоянии. Хочется ближе подойти, наклониться, посмотреть на спящих соловьят, в руках понянчить будущую песню, способную ошеломить окрестные поля, луга, леса. Но этого делать нельзя ни в коем случае — он знает. Зверёныш или птица, побывавшие в руках человека, могут быть потом обречены на голодную смерть; могут стать «чужими» для своих родителей, которые не переносят запах человека. Скорее всего, что к пернатым не относится подобная жестокость родителей, но лучше не рисковать. Птицу можно приручить, но птичью песню ручной не сделаешь, только навредишь ей своими неумелыми руками.

Вот о чём звенела семиструнная, откликаясь грубым пальцам плотогона, который так вдохновенно играл, прикрыв глаза, что даже не заметил, когда к нему пристроился Зиновий Зимоох.

Бригадир, дождавшись тишины, закурил и сказал:

— Ну, вот теперь я понял, что ты не зря угробил кучу денег.

Вставай, пошли. Такую красоту надо исполнять на публике.

В допотопном ресторанчике постоянно грохотал дешевый магнитофон, но сегодня усилитель сломался — два парня с отвертками ковырялись, провода распутывали.

— О! — приветливо крикнул один из них, с любопытством поглядев на Скрипалёва. — Музыка пришла. А ну-ка, сбацай нам чего-нибудь!

Для храбрости приняв грамм сто, Птаха плечи расправил. Гитара всё больше и больше покорялась ему. Поначалу игравшая глуховато как-то, под сурдинку, гитара стала сыпом сыпать серебро…

И неказистый, мрачный, прокуренный кабак, до потолка набитый матерками, начал затихать — прислушивались. Музыканта стали приглашать за столики. Другой на месте Пашки не преминул бы этим воспользоваться — на дармовщинку можно хорошенько «газануть». Но Скрипалёв не мог себе позволить рюмки собирать с чужого столика. Из вежливости, правда, он осушил рюмаху, но закуску — жареного тайменя — демонстративно отодвинул.

Разгоряченный выпивкой, он преобразился. Глаза по-орлиному зорко, возбуждённо поблескивали. На лбу расправилась глубокая, продольная морщина. Прямой и утончённый нос немного вздёрнулся. Припухлые губы, собранные в щепоть, расслабились, затаивши в уголках полуулыбку.

Дамы в ресторанчике стали засматриваться на музыканта.

И мужики, хмелея, косяка давили — что за фраер? Он это видел, он это чувствовал, и его подмывало от странного какого-то куража и, может быть, от предстоящей драки — дело привычное. Закинув ногу на ногу — независимый, раскрепощенный — Скрипалёв восседал у окошка и самозабвенно шерстил семиструнку, только что перестроенную на цыганский разбитной манер.

Музыка дразнила и звала плясать. И вот уже какой-то громадный северянин, покачнувшись, распрямился — достал кудрями до потолка. Это был всем тут хорошо знакомый Каторжавин Филипп Максимович. В Тикси он появлялся часто, потому заработал оригинальное отчество — Тиксимович.

Выйдя на средину между столиков, богатырь Тиксимович, потешно хлопая себя по ляжкам, взялся кирзачи от грязи околачивать, изображая лихой перепляс.

Кто-то в тельняшке гаркнул из угла, из дымного облака:

— Палубу, гляди, не проломи!

Весело разглядывая пьяного танцора, Скрипалёв не заметил, когда к нему за столик подсели две красавицы, от которых густо пахло чесноком и луком, недавно привезенным в Тикси. (Лук, чеснок и прочую бодягу, спасающую от цинги, здесь едят без ложного стеснения).

Прекратив плясовую, Птаха речитативом пропел:

И медленно пройдя меж пьяными,

Всегда без спутников, одна,

Дыша духами и туманами,

Она садится у окна…

Черноволосая девица тут же улизнула, оставив рядом с музыкантом смазливую «блоковскую незнакомку» — белокурую, пухленькую; Арктика успела вытравить молодой румянец на её щеках, но ещё не погасила глубинный огонёк во взоре.

Дамочка, поправляя локон у виска, похвалила:

— Классно играешь. — Стараюсь.

— Научи! — Она многозначительно смотрела, поедала жаркими глазами.

— Будет время — полетаем, — непонятно как-то пообещал игрок.

Из табачного тумана выплыл парень с жидкой бородёнкою, в тельняшке. Склонился над столиком.

— Слушай, лабух! Тут забито! — предупредил, глазами показывая на белокурую. — Так что вали по тундре!

Скрипалёв смиренно улыбнулся, но глаза горели смело, дерзко. Страна Плотогония налила его тело бурлацкою силой — баржи запросто мог бы по Волге таскать, а не то, что пьяных мужиков за бороды.

— А с какой это стати я должен валить? Это ты ведь ко мне подвалил.

Парень в тельняшке вынул руки из карманов.

— Вали по тундре, я сказал. Даю минуту. — Ноготь его постучал по циферблату часов. — Время пошло.

Перестав играть, Пашка с сожалением вздохнул, поправляя непокорный чубчик.

— Что? Тельняшки будем рвать? Макароны морскими узлами завязывать?

— Вали по тундре, говорю!

И вдруг над ними замаячила фигура неуклюжего танцора. Шумно шмыгнув мясистым носом, Тиксимович показал бородатенькому свой здоровенный кулак.

— Чурку видишь? — пробасил.

Крупная «чурка» была, сучковатая, в занозах и смоле, все драчуны стороной обходили этот знаменитый северный кулак.

— Тиксимович, да ладно, я так, ничего, — залепетал бородатенький, растворяясь в табачных волнах.

Парни наконец-то отремонтировали магнитофон — на стене замигали раскрашенные лампочки, и загремела такая музыка — потолок может рухнуть.

— Окончен бал, тушите свечи! — подытожил Скрипалёв, шагая за дверь кабака.

Ветер над бухтой плескался. Редкая чайка вскрикивала. Кругом было сонно, безлюдно, только северные добрые собаки шубами валялись на сухих пригорках и на деревянном, скрипучем тротуаре.

«Удивительное всё-таки создание, — остановившись, Птаха поглядел на лайку. — В городах такие не живут, там всё больше озлобленные. Да там и люди-то порою как собаки».

Белыми ночами его томила странная бессонница. Вот и теперь он не знал, куда себя деть и что делать. И он пошёл, куда глаза глядели — за посёлок. Хотелось уйти далеко-далеко, туда, где заманчиво голубела и подрагивала нитка горизонта, где мерещилось нечто привольное, нежное.

6

После школы он уехал из Привольного, окончил музыкальное училище, хотел учиться дальше, но подоспела армия. Была возможность отбояриться от службы — не пожелал. Настоящий мужик никогда не будет увиливать от того, что зовётся долгом, защитой Отечества. Ну, а потом, после армии, мысли про учёбу отодвинулись; не хочу учиться, хочу жениться.

Перед ним возникла дивная Мальвина — статная, грудастая, с глазами, похожими на цветущие мальвы. Длинноногою, стремительной походкой Мальвина вошла в его внутренний мир и всё перекроила, переставила на свой манер и вкус: Пташка оказался покладистым мужем. Гитара, поначалу умилявшая Мальву, с первого плана перекочевала на второй, на третий, а потом вообще за пыльную печку задвинулась — житейская проза давила. Пока они жили вдвоем, было терпимо, но появился ребёнок и в общежитской комнатке стало невмоготу — тесно, душно.

Квартирный вопрос коварным крючком зацепил Скрипалёва и потащил на завод, железобетонными трубами подпирающий небеса на окраине города. День и ночь — по две смены порою — горбатился за токарным станком. Точил двухпудовые чушки, отупело слушая, как они визжат. Горячая металлическая щетина впивалась в руки и Пташка обречённо думал: «Пропала музыка!»

Так прошло полгода, год. Заводские начальники мягко стелили — обещали квартиру, но не спешили, знали, что работничек сразу удерёт.

Мальва потихоньку стала желчью истекать — какой же ты, дескать, мужик, если не можешь обеспечить элементарным жильем.

Отворачиваясь от жены, он молча, раздражённо зубы «стачивал» возле общежитского пыльного окна. Смотрел в ночную тёмень и терзался думами: «Раньше она так не говорила. Марва! И не зубоскалила. Что это значит?»

Нежное имечко Мальва как-то незаметно превратилось для него в нечто рычащее — Марва. После рождения сынишки она располнела, обабилась. Двойной подбородок нежное сальце свесил; груди тоже будто салом налились — распирали кофточки и платья, которые жена не успевала перешивать. Но это перемены физического свойства. В конце концов, на это можно было закрыть глаза. А вот перемены в характере, в поведении Мальвы — это не могло не беспокоить.

Чёрт знает, сколько ещё на заводе пришлось бы ему резать «железных поросят», но вдруг случился резкий поворот в семейном сюжете.

— Нам квартиру дали! — однажды с порога сообщила жена, радостно сияя глазками-мальвами.

— Ну, слава тебе, господи! — Он тоже засиял. — Значит, всё-таки добил я этих оглоедов. Я вчера ходил по кабинетам, позавчера. Тебе не говорил, чтоб зря не обнадеживать. А вот им прямо так и заявил: я вас добью!

Одёргивая юбку, Мальва усмехнулась. — Добил! — сказала как-то многозначительно.

Сердце Пашки отчего-то дрогнуло, но буксовать на ровном месте не было причин, тем более что Мальва открыла сумку, вино достала, фрукты.

— Муж, объелся груш! Давай обмоем!

Она как-то странно себя стала вести — вызывающе, подковырками.

— Что с тобой? — Ничего. Наливай.

Он посмотрел, как Мальва жадно выпила. — А чего ты глушишь? Как грузчики в порту.

Тыльной стороной ладони она вытерла кровавый отпечаток вина, оставшийся на губах.

— Большая радость — большая выпивка. Кажется, так твой папенька покойный говорил?

Отодвинув рюмку нетронутого красного вина, Скрипалёв оделся.

— Пойду, схожу за сыном.

Возле детского садика он остановился, напряжённо глядя в голубую даль, где пропадало солнце. Рваные чёрные тучи клубились на горизонте. В чёрной сердцевине туч время от времени сверкало, будто распускались и тут же вяли поднебесные цветы. По степям катилась первая весенняя гроза, с каждой минутой свежело. Деревья широкой своей парусиной ловили крепкий ветер — молодая листва трепетала, бледнея исподом. Ласточки слетели с проводов — попрятались. За рекою на лугу лошади встревожились — гривы трепетали на ветру.

Потом новоселье справляли. Всё как будто нормально — «всё, как у людей», только почему-то в глубине души у Скрипалёва поселилась тихая, ничем не объяснимая тревога и тоска — жена от него стала отдаляться; он ощущал охлаждение, отчуждение. Особенно сильно это было заметно в застольях, куда Скрипалёва приглашали играть — всё на тех же свадьбах, какие запомнились с детства, или на днях рождения у друзей. На этих вечеринках Мальва, свекольно раскрасневшись от выпивки, «хвостом вертела» напропалую, тучные телеса свои отчаянно растрясала в танцах и вообще вела себя фривольно, даже слишком. И Птаха, в конце концов, зарёкся ходить с ней на разные пьянки-гулянки.

— Люди зовут, чего ты фордыбачишься? — недоумевала Мальва.

— Разонравилось пить и плясать, и терять свою жизнь без оглядки, — отвечал он стихами. — Лучше хозяйством займусь. Надо мало-мало обустроиться.

— Хозяйством? — удивилась жена. — Это что-то новенькое! — Новый дом, что ж ты хочешь! Такое хорошее место. Тут можно жить, как в раю.

Двухэтажный кирпичный дом находился на краю областного городка — грех не воспользоваться плодородной землёй. Птаха для начала кроликов купил. Огородик небольшой раскорчевал возле реки. За огородом, за рекой — по мелкобродью легко перейти — луговина изумрудная раскинулась, костяника красными дробинами рассыпана среди берёз, земляника зреет на полянах. Там, на приволье, он душой отдыхал. Сынишку брал с собой, травы и цветы ему показывал, рассказывал про дятлов-докторов, которые лечат деревья. Сказки сочинял про муравьёв, лесных трудяг, про пчёл, работавших, не покладая лапки, облепленные сладкою пыльцой. Вместе с сыном они соорудили маленький эдакий «рай в шалаше», сена туда натаскали, пахучей мяты. Шалаш под соснами стоял, не промокал в дождливую погоду.

Однажды утром Птаха наточил литовку, хотел пойти за речку, травы для кроликов покосить да и просто так размяться, рай в шалаше навестить. Теперь, после получения квартиры, он работал сутки, двое отдыхал, так что времени навалом.

Выйдя во двор, Скрипалёв услышал голоса под бельевыми верёвками; жена вчера вечером постирала белье и развесила посредине двора, и вот с утра пораньше там две соседских кумушки языки чесали.

— Вот эту юбку-то она и задрала перед начальником, — услышал Скрипалёв. — А ты как думала? Как же им квартиру-то без очереди дали?

— А что за начальник?

— Да этот, как его? Лешак. Или нет — Лысак.

Стоящий за углом сарая Пашка вздрогнул и начал краснеть. Руки сами собою разжались — литовка выпала. В голове зашумело, как после крепкой браги, и всё остальное он видел уже как в тумане.

Протащившись по грязным береговым переулкам — дождь недавно прошел — Скрипалёв оказался на площади. Пройдя по луже перед горисполкомом, Скрипалёв пинком открыл тугую дверь, оббитую красною кожей. (Милиционер, дежуривший у двери, отлучился куда-то). Быстро, тихо пройдя, как по мшистому лесу, по длинной ковровой дорожке, Скрипалёв поднялся на второй этаж. В коридоре стояла кадка с деревцем, яркие цветы в горшках. Он зачем-то прихватил «ночной» горшок с растительностью, похожей на цветущую мальву.

В приёмной Пташку встретила высокорослая секретарша лошадиным лицом, с непомерно объёмной грудью, похожей на амбразуру.

— Это что ещё такое? — зашипела она, поднимаясь. — Вы куда, гражданин? Там идёт совещание…

Не обращая внимания, Скрипалёв и эту дверь пинком растарабарил, оставляя грязный отпечаток на дермантине. Дверь вовнутрь влетела с треском, обо что-то стукнулась и повисла на одной петле — вторая оборвалась. Сверху посыпалась штукатурка, белым инеем пыля по воздуху.

Секретарша за спиною Пташки уронила дырокол и приглушённо взвизгнула.

Солидные чиновники, восседающие в просторном кабинете за длинным полированным столом, закаменели на минуту, не мигая, следили за непрошеным гостем.

Лысак, важно торчащий во главе стола, от неожиданности икнул.

— Ик… кто такой? В чём дело? — Он нахмурился, держа перед собою бумагу с государственным гербом.

Скрипалёв промолчал, сосредоточенно осматривая диван, шкафы, рулоны печатной продукции на подоконниках.

— Так, так, — подытожил он. — Значит, работаем, да? Старый козлик.

Сдёрнув очки, Лысак поднялся, близоруко щурясь.

— А ну-ка! — По кабинету прокатился начальственный бас. — Вон отсюда! Живо!

— Кто я такой? — Пашка перевернул горшок с тёмно-синей цветущей мальвой — земля полетела под ноги, рассыпалась по дорогому ковру. — Скрипалёв! Знакомо? Ну, так вот! — Он водрузил пустую посудину перед обалдевшим Лысаком и объявил с улыбкой сумасшедшего: — Сейчас я буду из тебя выжимать г… в этот горшок!

Чиновники, сидящие за круглым столом, прочухались и глухо зароптали. Кто-то, самый прыткий, за руку Скрипалёва уцепился. На него навалились, пытаясь скрутить. Но Птаха проявил недюжинную силу — раскидал чиновников. Схватил графин с водою, стоящий на столе, и запустил в хитромудрую башку начальника. Графин, кувыркаясь, теряя пробку, забулькал, проливаясь в воздухе, и со звоном разлетелся рядом с Лысаком, оставляя тёмное пятно на стенке.

Милиционер в эту минуту подоспел и ещё какие-то молодчики. Сзади на Пташку насели сразу несколько человек. Затрещала рубаха, захрустели косточки.

— Давай, давай! — кричал он, оскаливая зубы. — Толпою, стадом — это вы умеете!.. Давайте, составляйте протокол! Газету сюда, телевидение… Мы этого козла прославим…

Слёзы под горло подпёрли, и он замолчал, только губы тряслись — нервы стали ни к черту. Часто-часто моргая, он смотрел на мякенький, барским бархатом обтянутый диван, на котором жена, наверно, «зарабатывала» квартиру.

Кто-то поднял его. Встряхнул.

Лысак презрительно скривился на прощанье:

— Мы с вами потом разберёмся. — Он махнул холёною рукой милиционеру. — Проводите товарища.

Пряча руки в карманы, Пашка обнаружил перочинный ножик.

— Гусь свинье не товарищ! — прохрипел он, стискивая ножик. — Это не ты, а я потом с тобою разберусь!

Всю дорогу домой Скрипалёва слегка лихорадило. Он вытащил вино из холодильника — приготовлено жене на день рождения. Открыл, понюхал, подержал в руках бутылку, но пить не стал. Покружил по комнатам. Осмотрелся. В доме пусто, прохладно — Мальва на работе, сынишка в яслях. Пташка юбку заметил в окне — на бельевой верёвке полоскалась. Та самая, про какую соседи судачили. Он вышел, сдёрнул юбку, за сараем располосовал на лоскуты, хотел спалить, но юбка ещё не высохла.

Вернувшись в дом, он снова позарился на бутылку вина. И снова сдержался.

Умывшись, переоделся во всё чистое, нарядное, будто в театр собрался; такая странность у него в характере — чем хуже становилось на душе, тем лучше пытался он выглядеть внешне.

Соловьиная Балка, вот куда он уехал, — самое близкое сердцу, дорогое местечко. В Соловьиной Балке красота и воздух пропитан мёдом — хоть на хлеб намазывай. Под окнами берёзы призрачно белеют при луне. От крылечка стелился травяной и цветочный ковёр, убегающий за облака, скирдами вспухающие на горизонте. И днём и ночью в тальниках река умиротворенно мурлыкала, мягкой лапой скребла золотые песчаники под яром, сверкающей спиною тёрлась о берега, оставляя на них белопенную шерсть. И повсюду стояли пчелиные, уютные домики — в ограде, за огородом, по-над рекой. Это было сладкое местечко, в буквальном смысле. И хозяйничал здесь добродушный, белобородый старик Пчелунь, про которого Пташка даже стишок сочинил: «Влюблённый в мёд, седой как лунь, в степях живёт старик Пчелунь!..»

Только это, к сожалению, осталось в прошлом. Старик Пчелунь скончался год назад — в Соловьиной Балке свой век доживала одна глухая бабушка Пчелунья с козой да индюшками.

Скрипалёв проведал одинокую могилку, приютившуюся берёзах на краю старой пасеки. Посидел на поваленном дереве, послушал пчёл, роящихся над пёстрыми цветами, укрывшими могилу. Погоревал, что не с кем душу отвести. «Эхе-хе! — вспомнил он, — правильно дед говорил: не ломай рябинушку, не вызревшу, не бери девчоночку, не вызнавши!»

Под крышей тёплой пасеки он выпил медовухи — бабушка Пчелунья угостила. Побродил по берегу реки, тоскуя о невозвратных деньках. Густеющая темень окрестные берёзы точно дёгтем вымазала, и примерно такая же темень в душе. Но вскоре воздух начал одеваться легким лебяжьим пухом. Пташка даже не сразу понял, что происходит. А это — луна собиралась идти сюда в гости. Прошло, наверно, полчаса, и луна заявилась, беззаботно, улыбчиво засияла над Соловьиною Балкой — полная, сдобная, с медово-золотистой поволокой по нижнему краю. Трава спелой росой блеснула на пригорках. Задремавшие цветы зашевелились, сквозь прищуренные лепестки-ресницы глядя вверх. Стрекоза, летунья лупоглазая, во мгле задребезжала, сверкая слюдянистыми крылышками.

Полежав на копне прошлогоднего сена, глядя на тёмное облако, подожженное светом луны, Пташка покусал горчащую травинку. Вспомнил про ножик в кармане. Раскрыв небольшое, тонкое лезвие, долго рассматривал остриё, искрящееся лунным светом.

«В тюрьму ещё садиться из-за этого козла! Нет, надо уезжать отсюда! Всё!»

Нож серебристою щучкой плеснулся в реке.

За три с половиною года бродяжничества он всего понемногу хлебнул. «Ямщиком» работал — шоферил на северных трассах, пока однажды чуть не околел: машина зафордыбачила посередине зимника, пришлось палить сидения, колёса. Он сильно обморозился, в больнице пролежал около месяца и за баранку уже не вернулся. В чахлой северной тайге и тундре Пташка попробовал ту самую охоту, которая пуще неволи — промысловик знакомый заманил в помощники. Потом рыбакам помогал «золотую рыбку изловить»: в диком безмолвии отрогах Путоран, на берегу, покрытом подушками ягеля, стояла кривобокая, чёрная рыбацкая обитель. Капроновые сети на сорокаградусном колотуне — да ещё с ветерком! — становились похожими на серебряно звенящую кольчугу. А мёрзлая рыба в мешках гремела металлическими чушками, которые он точил на заводе, бог знает, когда.

Затем работал Пташка на ЗФИ — Земля Франца Иосифа — на острове Хейса в обсерватории имени Кренкеля. Для чужого уха перечисления эти звучали солидно, внушительно. Позднее, разговорах на материке, Скрипалёв с важной миной произно сил все эти имена-названия, после чего делал большую актерскую паузу, изображая из себя научного сотрудника обсерватории. И только потом, простодушно посмеиваясь, говорил, что скотником работал на острове Хейса; быкам хвосты крутил семь с половиной месяцев, дерьмо из-под них выволакивал при чудном свете позарей — северных сияний. Очень уж сильно ему захотелось побывать в сердцевине Арктики, вот и согласился быть «губернатором острова» — ухаживать за рогатым скотом.

Покончив с «губернаторством», он прописался в городе Ленске. Второй сезон работал в леспромхозе, придумав себе сказочно-прекрасную страну Плотогонию, которую нельзя не полюбить за широкий отчаянный нрав. Зимою Пташка — в ватнике, в унтах — снег месил с мужиками, валил вековую тайгу. Трелёвочные тракторы, в чистом воздухе жутко воняя солярой, хватали железными лапами охапки деревьев и на стожильных канатах тащили под берег, на ледяную протоку. Там готовили звенья плота. А весною, после шебутного, дуроломного ледохода, звено за звеном буксировали в тихую заводь. Там связывался крепкий, могучий караван из кедра, сосны и лиственницы. Получились эдакие деревянные айсберги, которым предстоял тяжёлый путь на самый край земли, до Северного Ледовитого океана и даже дальше — в страну восходящего солнца.

— Мужики! Смотри, что вытанцовывается! — Скрипалёв во время перекуров любил порассуждать. — Выходит так, что чужедальняя заморская страна — это вроде как сестра для нашей страны Плотогонии. Так?

— Ну, допустим, — соглашались. — Куда ты клонишь? Пташка делал паузу.

— Нам делегациями надо обменяться. Они пускай посмотрят, как мы здесь ишачим, а нам пускай дадут возможность посмотреть, чего они там делают из нашей древесины. Логично? — Дадут. Если догонят. — Посмеиваясь, мужики снимали потные шапки, дымящиеся как чашки с кашей.

7

Арктическое солнце так и не ушло за горизонт. Красноватый диск, похожий на свежий спил гигантского смолистого бревна, кутаясь в полупрозрачной утренней дымке, точно плыл и плыл куда-то вдаль, покачиваясь на горбатой спине океана. Однако всё же утро давало себя знать — солнце начинало подниматься. Ветерок туманы потянул, очищая арктический берег, на изломах сверкающий вкраплениями вечной мерзлоты.

Плотогоны шли в аэропорт. На каждом шагу попадались бочки из-под солярки, змеями закрученные обрывки троса, ржавые гусеницы от тягачей. Но главная достопримечательность этой печальной местности: вся тундра за посёлком усыпана стеклом — как битым, так и не битым. Годами, десятилетиями никто отсюда стеклотару не вывозил, а привозили исправно, каждую навигацию выгружали тонны бутылок, банок и прочего стеклянного добра. Так что теперь насколько хватало человеческого глаза — всё блестело и сверкало, отражая лучи восходящего солнца…

— Пир на весь мир! — вслух подумал Пташка.

— Где? — встрепенулся Зимоох, поводя опухшими очами. — Да это я так. — Скрипалёв, шагающий впереди, оглянулся. — Что, бугор, хреновастенько?

— Пивка не помешало бы.

— В аэропорту опохмелишься.

Зимоох страдальчески поморщился. Лицо его — вчера ещё цвета морёного дуба — отливало болезненной бледностью.

— Не опоздаем? — беспокоился он, поглядывая в сторону аэродрома, откуда доносился гул турбин.

— А сколь на твоих золотых? — подколол его Сеня Часовщик. — Без пяти, как спёрли! — огрызнулся бригадир, глядя на левое запястье, где белела полоска от ремешка.

Поглаживая старые ожоги на лице, похожем на сосновую кору, Часовщик тихо пилил бригадира:

— Говорил же, давай поменяемся. Нет, куда там. Надо загнать за бутылку.

— Лес рубят — кепки летят, — оправдываясь, проговорил Зимоох. — За твои золотые и стакана водяры не дали бы.

Клешней клянусь.

— Да у меня часы, смотри…

— Иди ты в баню, я сейчас только на пиво могу смотреть. А всё остальное — и в том числе рожу твою — глаза бы мои не видели.

— Ты на свою посмотри. — Сеня криворото улыбался, не обращая внимания на то, что «красавчиком» заделался после пожара в тайге под Ленском.

«Отважный парень — этот Сеня! — удивлялся Скрипалёв, глядя на изуродованное лицо. — Лично я с такою фотокарточкой даже из дому не вышел бы!»

Где-то над причалами чайка изредка вскрикивала, волны вразнобой шебуршали под резкими порывами ветра. От берега доносило оттаявшей землёй, обвалившейся гигантскими глыбами, пахло мокрым ободранным деревом; красноватая сосново-кедровая кожа лохмотьями свисала с плотов, пострадавших в пути.

— Сыграл бы, что ли, — буркнул Зимоох, покосившись на гитару. — Тоска.

Часовщик не унимался, усмехался.

— Зато вчера повеселился, да, бугор?

— Ну, а что ж ты хочешь? — Зимоох, снявши кепку, промокнул похмельную испарину, блестевшую на лысоватом темени. — Всё по полной программе: и целование, и мордобой.

Дальше двигались молча. Арктическое, малоприветливое утро там и тут грязь на дороге подкрасило едва заметным суриком. Крыши хилых строений издалека казались покрытыми цинковым свежим листом. За посёлком дорога раздваивалась — чёрною лентой ускользала куда-то в сопки, истерзанная траками тяжёлых тягачей, после которых в тундре лет пятнадцать трава не растёт.

Силуэт сухогруза горделиво маячил на фоне залива. Женский смех по-над водой послышался.

Остановившись передохнуть, Зимоох перекинул старый чемоданишко из руки в руку.

— Птаха, — позвал, оборачиваясь. — Моряки вон Белку плен захватили. Не жалко?

— Какую белку?

Зимоох удивился.

— Привет! Ну, такая… беленькая, пухленькая. Все челюсти подкованы железом. Мы же её специально подсадили к тебе. А ты, выходит, даже не узнал, как её звать? — Зиновий осуждающе покачал головой. — Белла втюрилась в тебя! Ты чо?

Ослеп?.. Ой, Птаха, Птаха. Ну, вахлак. И когда мы тебя только женим?

— Как только, так сразу.

— Так в том-то и дело, что Белка готова была… — Зимоох добавил нечто непечатное.

Скрипалёв смутился, опуская голову. Поскользнувшись на грязной кочке, взмахнул зачехленной гитарой и чуть не упал.

— Да иди они подальше эти белки-стрелки!

— Тоже правильно, — неожиданно согласился бугор. — С ними свяжись, потом беды не оберешься. Подцепишь чего-нибудь. Видишь, Белка эта по каютам скачет, как сучьям. Сучка.

— А тебе завидно? — съехидничал Сеня Часовщик. — Я сейчас завидую только тем, кто с пивом.

— Да вот они-то с пивом. Моряки.

— Не трави мне душу, Часовой.

Глядя в сторону сухогруза, Скрипалёв пожал плечами. — А может, не она?

— Один хрен — баба! — Зимоох махнул своей уродливой клешнёй. — Все они такие. Знаю. Ходил матросом, так потом…

Жена потребовала справку от гинеколога. Скрипалёв остановился.

— От кого?

И вся бригада плотогонов, как по команде, остановилась.

— Слышь, братва? — Часовщик за голову схватился. — Бугор наш ходит по гинекологам!

— Заткнись! — багровея, рявкнул Зимоох. — Я хотел сказать…

Но его уже никто не слушал. Плотогоны, размахивая руками, чуть со смеху в грязь не попадали посредине дороги.

После взрыва хохота мужики приободрились и дальше потопали с новою силой — широко и напористо, так они ходили бензопилами и топорами по дебрям страны Плотогонии. Здание аэропорта впереди замаячило.

Полосатая «штанина» полоскалась на ветру.

— Не опоздали! — Бригадир едва не перекрестился. — Надеюсь, пивко тут есть?

— А как же? — ухмыльнулся Часовщик, увидев замок на буфете. — Пивко тут холодненькое. Запотевшее.

— Сеня! — Скрипалёв осуждающе покачал головой. — Ты, однако, садист!

— Садовод, — спокойно парировал Сеня. — Я в городе Мичурине родился.

Бригадир напился водички из-под крана.

— Вот и возьми туда билет. Мичурин.

— Только об этом и думаю! — Сеня почесал свою «сосновую кору» на щеке. — Вот получу расчет — и уперёд! На родину! Там мамка заждалась. И женушка моя чуть вдовой не стала.

Я тут с вами прошёл и огонь, и воду. А медные трубы я хочу пройти на родине моей. Надоела ваша Плотогония.

— А кому не надоела? — Вздыхая, бригадир посмотрел на руку, много лет назад раздавленную бревнами. — Мне, что ли, нравится ишачить по сугробам в тайге, по штормам на реке? Да пропади оно пропадом. Лежал бы сейчас где-нибудь на курорте, пиво пил, деваху теребил.

8

Взлётную полосу каждую зиму разрывала кошмарная арктическая стужа — бетонка в трещинах, залитых специальной смесью гудрона, каменной крошки и ещё какой-то мелкой мешанины, цементирующей полосу. Заплаты чернели под крылом самолёта. Свежие строчки и пунктиры белели на рулёжной дорожке, на которую из-за облаков стали выпрыгивать робкие солнечные зайцы.

Один такой заяц в иллюминатор заскочил — пригрелся на коленях Скрипалёва. Поглаживая зайца, он улыбнулся: «Сейчас тебя за уши выкинут отсюда!»

В самолёте появились пограничники — документы проверить. Новенькая форма на двух парнях ещё торчала колом, зато молодой офицер подтянут, элегантен, знает себе цену. Подавая пример бдительности молодым солдатам, офицер мурыжил пассажиров, дотошно проверяя документы.

Очередь дошла до Зимооха.

— Стоп! — насторожился пограничник, рассматривая паспорт. — Разве это ваша фотография?

— А кто ж там? Тётя Дуся с макаронной фабрики? — проворчал бригадир.

— На тётю Дусю вы не похожи, — офицер продолжал присматриваться, — но и сами на себя не очень-то. Придётся пройти. Для выяснения личности.

У бригадира — глаза на лоб. Он завертелся в кресле, как ужаленный.

— Командир! Ты что? Вы что?! — Он руку прижал к сердцу — уродливую клешню без ногтей. — Да это я на карточке! Гадом буду — я! А кто же там ещё?

— Не знаю, не знаю. Пройдёмте. Зимоох застонал, закрывая глаза.

— Командир, побойся бога! Ну, что мне? Загорать здесь?

— Загорать, может быть, вам придётся не здесь. Это решают в суде.

— Да это я на карточке! Клешней клянусь! — Зиновий кепку торопливо сдёрнул с головы. — Ну, посмотрите. Разве не похож?

Офицер прищурился, поправляя околыш пограничной фуражки.

— Допустим, — не сразу согласился. — Похожи, но не совсем.

Скрипалёв официальным тоном заявил:

— Товарищ лейтенант, вы примите во внимание тот факт, что он трезвый фотографировался. Сейчас его на паспорте даже мать родная не узнает. Плотогоны расхохотались.

— Дайте ему свеженького пива, — посоветовал Часовщик, — на человека станет похож.

Через несколько минут проверка документов благополучно закончилась. Пограничники, франтовато козырнув, пожелали счастливой дороги и загрохотали подковками по трапу.

Самолёт покатился на стартовую отметку. Замер. Затем турбины взвыли, раскаляясь яростным нутром. Разгоняясь, лайнер слегка присел на задние колёса, всем корпусом подался вперед и вверх. Сердце на мгновенье жарко защемило стремительным отрывом от земли — за бортом замелькали огонёчки взлётной полосы, присыпанной редким пухом и сырыми перьями тумана.

Покидая Тикси, пролетая над стылым свинцом океана дальше — над зелёною тундрой, над лесом, — Скрипалёв был в отличном расположении духа. В нём окрепло решение ехать на родину. Хватит бродяжничать, дорожной пыли наглотался до изжоги.

Задумавшись, он смотрел в иллюминатор, ласково мурлыкал что-то под гитару и представлял родимые просторы.

Как там сейчас хорошо! Кругом колосятся хлеба на равнинах, облепиха вызревает на снегозащитных полосах. Коровье стадо боталом бренчит в лугах. Целыми днями по берегам пасутся табуны лошадей — мальчишки стерегут их во главе с каким-нибудь совхозным коневодом и, оставаясь на ночь, палят костры на пригорках, картошку пекут, голышом купаются при звёздах, при луне. Красота. Благословенные ночи золотые денёчки цветут по-над родиной, краше которой не было и нет, хоть пройди всю Землю вдоль и поперёк. Скоро ветер щёки свои станет надувать, буйно дохнёт предосенней остудой, с посвистом начнёт гулять по садам, срезая спелые листья, с ног сбивая ослабевший травостой, вороша солому под застрехами и выдувая оттуда продрогших воробышков, которые с завистью будут смотреть вослед курлычущим караванам, клювами нацеленным на Юг. И опять крестьянин или другой какой-то русский человек, умудрённый вековечным опытом неосознанным в себе язычеством, будет поклоняться Ветру Буйному: травяные копны и соломенные скирды, стоящие за огородом, предусмотрительно будет вожжами и верёвками привязывать к земле; широкие тесовые ворота будет перед ветром почтительно раскрывать, чтобы он гостем во двор заходил, а не разбойником с большой дороги, которому ничего не стоит повалить широкие ворота, копну или скирду поднять на свистящие вилы свои и забросить играючи на небеса, где пасётся господнее стадо. А потом на родину придёт притихший, будто в чём-то виноватый, зазвонистый утренник. И воздух будет пахнуть ароматным, розово-золочёным яблоком. И в эту пору Паша Скрипалёв домой приедет, сынишку подхватит на руки, станет подбрасывать в воздух, целовать краснощёкие «яблоки» с ямочками, которые от мамочки достались. А потом — все трое! — весело пойдут по прямой дороженьке меж золотых хлебов. Пойдут, взявшись за руки, довольные друг другом и всем белым светом. Ведь если глубоко задуматься над жизнью, а не порхать поверхностно — для счастья человеку немного нужно.

Размечтался Пашка-Пташка, глядя в иллюминатор. Пальцы его машинально перебирали струну за струной, и он запел так тихо, даже сам не заметил:

Я ехала домой, я думала об вас…

Монотонный плотный рёв турбин «завалил» ему уши, вскоре Птаха стал напевать гораздо громче, нежели ему казалось.

Пассажиры дремали, откинувшись в креслах или скрючившись в три погибели. И только один человек, монументально сидящий впереди, с трудом повернулся, колыхая упитанными щеками, и заворчал:

— Рано пташечка запела!

Скрипалёв поморщился, разглядывая сытую физиономию. «Ты гляди, как здорово на Лысака похож!» — подумал он, перебирая струны.

— Давай потише! Ты не понял? — рассердился упитанный. — Я вас понял, товарищ Лысак.

— Чего? Как ты сказал?

— Я говорю, что мы не пили с вами на брудершафт, поэтому тыкать не надо. — Скрипалёв поправил непокорный чубчик под сурдинку продолжил старинный романс.

В тёмно-серых глазах «Лысака» вспыхнуло что-то недоброе.

— Не зуди под ухом! Дай поспать!

— А почему бы эту мысль вам не высказать нормальным русским языком? — очень вежливо, даже ласково поинтересовался Птаха. — Зачем же сразу выставлять дистанцию огромного размера?

— Хватит, было сказано! — «Лысак» зверовато ощерился. — Надоела твоя бренчалка!

Скрипалёва всегда изумляло вот это: как далеко улыбка людей, но как близко зубы, готовые кусать.

Продолжая брать негромкие аккорды, он посоветовал:

— Кому не нравится, тот может выйти.

— Ты дождешься! Я тебя точно высажу. Без парашюта.

— Ну, это как получится, товарищ Лысак.

Отвернувшись к иллюминатору, Пашка опять стал потихоньку струны щекотать.

— Молодой человек! — Теперь возмутилась дородная женщина сбоку. — Ну, что вы, в самом деле? Хватит безобразничать! Трынь да брынь! Сколько можно?

Лицо у Скрипалёва изумлённо вытянулось.

— Да вы что? Офонарели? Я же романсы пою, а не строгаю уши матерком! — Он поднялся и неожиданно крикнул: — Эй, командир, открой ворота, мне нужно выйти! Мне тут кое с кем не по пути!

Хмуробровый «Лысак» настроился по-боевому. Отстегнув ремень безопасности, он заворочался, колыхая брюхом в чёрном свитере, и что-то зарычал, наклоняя лысоватую голову.

Скрипалёв напрягся. И вдруг заметил в кресле неподалёку вчерашнего плясуна из ресторанчика — Филиппа Тиксимовича.

Подмигнувши, будто старому знакомому, Каторжавин потянулся, треща суставами.

— Ты чо вспухаешь, дядя? — зычно спросил он, приподнимая свой знаменитый кулак. — Чурку видишь? Тут всё схвачено, за всё заплачено. Пущай поёт. А то вместо Якутска — мать вашу! — в Африку угоним самолёт. Как в прошлый раз.

9

Бухгалтерия не торопилась — ждать расчёта пришлось два дня. Погодка, правда, баловала: после проливного, хлёсткого дождя над Якутском полыхало отчаянно-яркое солнце, даже маленько припекало в заветерье. В садах и на улицах рябины уже разгорались рдяными гроздьями, листва играла сырыми бликами — рябин здесь много, прижились на малоуютной земле. «Обжигаясь» глазами об эти животрепещущие угольки, Пташка улыбался, вспоминая милый сердцу палисадник, георгины и мальвы, цветущие под окном. И снова он думал: домой надо ехать.

Бесцельно шатаясь по городу, наполненному непонятным говором, Скрипалёв подолгу задерживался на набережной.

Смотрел на лихтеры, стоявшие в затоне, напоминающие простецкие плавучие избы: железные трубы над лихтерами дымком кучерявилась; штаны, рубахи с платьями сушились на бельевых верёвках — шкипер, стало быть, мужик семейный. Потом он уходил туда, где белые большие пароходы, как малоповоротливые глыбы льда, то швартовались, то уходили верх или вниз по течению полноводной, могучей Лены — одной из величайших рек земного шара. И всегда он испытывал странное какое-то волнение, когда смотрел на пароходы, на самолеты или поезда. Дух странствий, дух бродяжничества, доставшийся ему от пращуров, иногда казался Божьим подарком, но чаще всего — наказанием Божьим, крестом непосильным, который он вынужден терпеливо тащить по жизни, отдуваясь за чьи-то грехи, сотворённые во втором или третьем, или пятом колене. Шагая от пристани, Пташка глазами наткнулся на здание главпочтамта. От нечего делать зашел, — в Якутске и в Ленске он всё получал «до востребования».

Предъявляя паспорт смазливой, раскрашенной девице, деловито сообщил:

— Здесь должен быть перевод. Из заграницы.

— Никаких переводов, — покопавших в бумажках, строго ответила девушка. — Только письмо.

— Да? — Пташка удивился. — Тоже неплохо.

Письмо пришло от Мальвы — почерк хорошо знаком. «Чего это она? — мелькнуло в голове. — На неё не похоже!»

За углом главпочтамта он остановился, ногтями нетерпеливо расколупал конверт и развернул ослепительно-белый листок, озаренный солнцем. Стал читать — и всё померкло перед глазами.

«Что за фигня? — Он свирепо скомкал письмо. — Совсем сдурела, что ли?! Как это так может быть?..» Сердце больно бухало под рёбрами. Он пошёл, куда глаза глядели. Остановил прохожего. — Закурить не найдётся?

Низкорослый якут покачал смолистой головой.

— Бырастыы, — извинился и добавил с акцентом: — Не курю.

— И я не курю, и тебе не советую, — отрешённо ответил Птаха. Потом он спохватился, быстро вынул из кармана помятое письмо и запальчиво заговорил: — Слушай, земляк! Я чего-то не понял! Ну, как это так может быть?.. Вот, послушай…

Якут, плохо понимающий по-русски, настороженными глазами-щёлочками посмотрел на бумажный скомканный снежок, затем на Скрипалёва кинул взгляд и, ничего не говоря, дальше потопал своей косолапой, проворной походкой.

Битый час, который показался вечностью, Скрипалёв искал собеседника. Людей было много вокруг да около, но все они спешили по своим делам, а те, кто задерживался на минуту-другую, глядели на Птаху, как смотрят на больного или пьяного.

И вдруг повстречался Филипп Тиксимович.

— Ты чего такой смурной? — весело спросил он, обдавая винными парами. — Обидел кто? Скажи.

— Да у меня-то всё нормально, — слукавил Пташка. — А вот у брата моего дела хреновые. Письмецо от него получил. — Парень пригладил соломенный чубчик, взъерошенный ветром. — Скажи, Тиксимович, может быть такое или нет… — Он замолчал, смущённо покашливая. — Какое «такое»? — не понял Каторжавин.

— Ну, чтоб родного сына чужой какой-то дядька усыновил. Мрачнея, богатырь пожевал мясистыми губами. Поцарапал на щеке щетину.

— Всё может быть. Но это — с согласия отца. Пташка лицом посветлел.

— А по-другому как-то может быть?

— Не знаю. — Каторжавин посмотрел на свою «чурку», пошевелил непомерно большими пальцами. — А где твой брательник живёт? Далеко от жены?

— Далеко! — ответил Пташка, растягивая слово. — Очень далеко.

— Ну, тогда через суд. — Каторжавин поцарапал свою «чурку» с тёмными сучковатыми козонками. — Там такое дело получается: запрос через суд высылают по месту жительства. Отца находят, спрашивают. Канитель, короче.

Скрипалёв чуть не обнял его на радостях.

— Ну, спасибо, Тиксимович! Выручил! А то я не знал…Кхакха… Не знал, что брату написать.

Пожав друг другу руки, они пошли в разные стороны, но перед этим Каторжавин поинтересовался:

— Ты деньгу-то получил?

— Нет. А что, дают?

— Так давно. С утречка. Я уже отметил это дело. — О, ёлки зелёные! А я с этим письмом забуксовал! Каторжавин поторопил:

— Дуй до горы, а то сегодня пятница, короткий день.

И Птаха помчался в контору, занимающуюся финансами «Страны Плотогонии». Не так давно построенная контора находилась на речном берегу — многоэтажная, с каменным фасонистым крыльцом.

Через несколько минут Скрипалёв оттуда вышел, несказанно довольный, с оттопыренными карманами. Говорят, что деньги это зло, а Пашка почему-то сразу подобрел. И походка его изменилась — это была походка гражданина, который стал хозяином Земли. Пташка выпятил грудь и зачем-то нижнюю губу отклячил, изображая некое презрение или снисхождение ко всем вот этим босякам, которые попадались навстречу и даже понятия не имели, что мимо них проходит сын Рокфеллера. Незаконнорождённый. Зато вполне законно заработавший неплохой капиталец.

Поигрывая пальцами, пощёлкивая по тугим карманам, «сын Рокфеллера» постоял на мраморном крыльце, сплюнул сквозь зубы на грешную землю и посмотрел в небеса, где проползал серебристый паук — сверхзвуковой самолёт, оставлявший за собою заиндевелую паутину, растянувшуюся на полстраны. «Ну, что? — «Сын Рокфеллера» поправил непокорный чуб. — Домой! Сейчас прилечу, клизму вставлю доброму дяде, чтоб неповадно было рот разевать на чужих сыновей!»

Он вышел на проспект, рукой взмахнул, как человек, отгоняющий муху.

Такси затормозило.

— Шеф! — спросил пассажир, располагаясь на переднем сидении. — Вокруг земного шара не слабо?

— А денег хватит?

Скрипалёв усмехнулся.

— Дяденька, не делай мне смешно. Как говорят в Одессе.

В родном моём городе.

— А здесь чего забыл товарищ одессит? — Сумку в общаге!

Он хотел по-быстрому добраться до общежития, поклажу свою прихватить и мчаться дальше — в аэропорт. Но дорога в нескольких местах оказалась перерытой — железобетонные блоки лежали возле канав, трубы канализации. Таксисту пришлось покрутиться по закоулкам.

— Вот уж действительно, вокруг земного шара, — ворчал он. Пока добирались до общежития, в небесах произошли поразительные перемены. Солнце пропало. Тени по городу поплыли. Ветер, налетая откуда-то со стороны Лены-реки, зашумел, засвистел в камышах, рыжей густою щетиной торчащих в нескольких метрах от общежития. Гром забубнил сначала вдалеке, а потом над крышей загрохотало так, что стёкла испуганно звякнули в окнах.

Гроза подкатывала «пушки» из-за реки.

— Что такое не везёт и как мне с ним бороться? — пробормотал пассажир, бросая сумку на заднее сидение. — Погнали в аэропорт!

Первые кляксы дождя расползались по лобовому стеклу. Низкое небо волоклось над дорогой — пятна света и рваные тени пробегали наискосок.

В аэропорт они скатались понапрасну. Все рейсы были отменены.

10

Сверкало и гремело — трое суток подряд. Взъерошенную реку будто наизнанку вывернуло и вспять погнало с бешеною пеной на боках, на холке. Старый лихтер с якорей сорвало и на берег вышвырнуло — гигантским, ржавым утюгом лежал на мелководье, зиял пробитым брюхом ниже ватерлинии.

Город на время грозы стал как будто ниже, сиротливей — тучи по крышам топтались косматыми лапами, пробуя на прочность шифер, доски, гремящую жесть. С посвистами выл промокший ветер, обрезавшийся о провода. Рябины трещали садах, растрясая листву и незрелые гроздья. Водосточные трубы не успевали взахлёб глотать потоки шустрого дождя — вода пузырчато вскипала в жестяных тарелках наверху, текла через края.

Общежитие окутал полумрак — провода порвало грозобоем. В комнате горела керосиновая лампа, озаряя неприбранный стол, грязный пол, местами залитый портвейном, засыпанный пеплом. Общежитская комната напоминала прокуренную избушку, стоявшую на плоту, который ещё недавно по реке скользил в далёкую, арктическую бухту. В той избушке плотогонам приходилось коротать вот такую же непогодицу — это дело привычное; когда плоты спускаются низовье Лены, частенько попадают в шторм, — устье такое громадное, что берегов глазами не поймать. Пережидая бурю, плоты предусмотрительно швартуются в излучине, в заветерье, где могут стоять суток двое, трое. И тогда в избушке на кроватях, обтянутых балдахинами из марли, чтобы комарьё не докучало, — плотогоны принимались травить баланду. И чего там только не наслушаешься — уши пухнут пельменями.

Примерно так же было и в этом общежитии, где приютилось дерзкое племя плотогонов. Травили байки, анекдоты, вспоминали весёлые или печальные житейские истории. Но рассказы крутились уже по второму и даже по третьему кругу: Зимоох повторялся и другие рассказчики. И всё это было похабное, сальное. Языки, как длинные шнурки, развязаны вином и водкой.

Скучая, Скрипалёв стоял возле окна. Смотрел, как дождевые струи, свисая с крыши, сверкали стеклярусом и разбивались, втаптывая в землю стебли полыни. Вздохнувши, он прилёг на свою казённую кровать, заправленную чёрным суконным одеялом. «Разверзлись хляби небесные! Когда только закончится! — Красноватый сучок на стене похож был на сургучную печать, и Птаха вспомнил: — Надо сходить на почту, деньги выслать…»

Сеня Часовщик, покусывая карандаш, занимался кроссвордами — верхний кончик карандаша напоминал растрёпанную кисточку.

— Во, братва! По нашей части! — обрадовался он. — Дерево-долгожитель. Слышь, бугор?! Семь букв.

— Дуб стоеросовый. — Дуб не подходит.

— Естественно! — отшутился Зимоох. — Дерево-то не с ногами. Как оно подойдёт?

Скрипалёв «гармошку» на лбу наморщил. Посчитал что-то на пальцах.

— Секвойя. Годится?

— Кого-о? — не понял красавчик Сеня, карандашом царапая за ухом.

— Калифорнийская секвойя живёт две тысячи лет. Более ста метров высотой.

— Подошло! Силён бродяга! — Часовщик заполнил клеточки кроссворда. — Слушай, Птаха, а вот это… Десять букв…

— А на три буквы нету ничего?

Часовщик погладил жжёную «сосновую кору» на щеке. — Ты на что намекаешь?

— Сон. Три буквы, Сеня. А ты что подумал?

Мужики хохотнули, а Скрипалёв отвернулся к стене, спать не хотелось ему — хотелось побыть одному.

За окнами снова и снова сверкало. Гром по крыше дубасил, заставляя общагу испуганно «приседать». Пламя красным глазом моргало в керосинке, пустые бутылки позвякивали под столом.

Покосившись на окно, Зимоох достал крохотный окурок из пепельницы, старательно обдул, но прикурить не смог — только щетину спичкой припалил над верхнею губой.

— И за папиросами не выйдешь! — Он заругался, уродливой клешнёю вытирая опалённую губу. — Во, как хлещет, падла!..

Эй, Сенька! Где ты?

— Картошку жарю, — откликнулся парень из кухни. — Кроссворды закончились. А что ты хотел?

— Давай сюда китайца! Тяни за яйца! Скрипалёв приподнялся.

— Какого китайца?

— А вон, под кроватью лежит. Вонючий, стерва, зато полезный. Клешней клянусь.

Думая, что его разыгрывают, Пашка недоверчиво заглянул под соседскую койку.

— Бугор, ты чо? Какой китаец? Чо ты буровишь?

— Сенька! Покажи ему.

Выйдя из кухни, Часовщик опустился на четвереньки и выволок из-под кровати пятилитровую канистру, с утра ещё аккуратно запаянную. В жестяной утробе, когда Сеня встряхнул канистру, заплескались жалкие остатки зелья — это был зелёный, страшно вонючий китайский спирт, обогащённый примесью витамина «С».

— Зелёный змий, — разливая по стаканам, рассуждал Зимоох, — он и должен быть зелёным. А как же? Это китайцы придумали против цинги. А мы его, значится, против тоски потребляем. Зубы — хрен бы с ними, выпадут, мы вставим золотые. Главное, чтобы душа не испортилась. Душу-то не вставишь запасную. Правильно, Сенька?

— Ты — бугор. Чо скажешь, то и правильно.

— По Сеньке шапка, я тебе скажу, а по ядрёной матери — колпак! — Зимоох скукожился, принюхиваясь. — Фу, параша какая! Как только эти черти узкоглазые потребляют. Выпьешь, бляха-муха, и совсем окосеешь. Китайцем станешь.

Засмеявшись, Птаха удивлённо спросил:

— А где вы его взяли?

— Места надо знать. Не попробуешь?

— Нет. Пойду, прогуляюсь. — Скрипалёв натянул дождевик, собираясь на почту — деньги отправить; он всегда это дело держал на контроле.

— Чудило! — забухтел бригадир, когда двери за Птахой закрылись. — Такую собачью погодку народ коротает под водку, а он поплёлся.

«Народ» гулял, гулял — и догулялся. Ночью кто-то спросонья опрокинул керосиновую лампу, а чуть позднее кто-то окурок на пол уронил, и началась такая свистопляска, что не дай бог — хорошо, хоть никто ещё не задохнулся в дыму пожарища.

Общежитие целиком не успело сгореть только потому, что ночью дождь усилился.

11

Хотя погодка понемногу и налаживалась, но туманы держали самолёты на приколе. Солнце кроличьим глазом краснело за тучами, лишь изредка бросая свет на берега, на дальние излучины прохладной, неприветливой Лены, помутневшей от грязных ручьёв, располневшей от ливней. У причала и на рейде смутно проступали силуэты лихтеров и пароходов. Бакены в туманной пелене помигивали.

Мокрые улицы были усыпаны драными листьями и рябиновой дробью, на которую Скрипалёв почему-то не хотел наступать — жалко ягоды. Он сходил на почту, отправил деньги. (Во время ливня почта не работала).

Постояв на крыльце главпочтамта, Скрипалёв подумал, как много интересного можно увидеть в Якутске. Сходить, например, в Русский драматический театр, в институт мерзлотоведения; музей мамонта; музей хомуса — якуты очень любят этот музыкальный инструмент, который зовётся ещё варган. Да, много тут интересного. Но Скрипалёв приуныл — никуда не хотелось. Вот если бы сынишка рядом оказался, думал он, то ли обманывая себя, то ли в самом деле он бы с ним пошёл по всем этим музеям, по театрам и выставкам.

«Уныние — грех! — вспомнил Птаха и заставил себя встряхнуться. — Одежонка-то в общаге вся сгорела, так что вперёд…»

Он пришёл в универмаг. Там было малолюдно — дожди поразогнали покупателей. Настраиваясь на весёлый, жизнерадостный тон, Птаха сказал продавщице:

— Девушка! Надо мало-мало прибарахлиться одному народному артисту из Большого погорелого театра. Вы поможете?

— А где он? Артист.

— Перед вами! — Скрипалёв ладошкой постучал по груди. Продавщица улыбнулась.

— Ну, а что бы вы хотели из одежды? Что артист предпочитает?

— Больше всего наш артист предпочитает форму номер раз: часы, трусы, противогаз. — Пташка хохотнул. — Прошу прощенья. Шутка. Армейская шутка. Запомнил с гражданской войны.

Продавщица наигранно удивилась.

— А выглядите молодо.

— Я был в плену, во льдах, а потому отлично сохранился. — Он посмотрел на пиджаки, на брюки, висящие стройными унылыми рядами. — А как насчёт белого фрака? Найдётся?

Поправляя причёску, продавщица плутовато поинтересовалась:

— А тапочки вам тоже белые?

— Нет! Не дождётесь! Как сказал поэт: «Лет до ста расти нам без старости!»

Его вдруг понесло по кочкам — стал вовсю куражиться. Не изменяя причуде своей — чем хуже внутри, тем он лучше снаружи! — Птаха начал говорить о том, что у него сегодня очень серьёзная, важная встреча.

— Жизнь, можно сказать, решается. Вот почему я должен быть одет как царь!

— Свидание, что ли? — поинтересовалась продавщица. — Угадали. Я сегодня при свечах встречаюсь с одной очаровательною дамой. — Покупатель выбрал кое-что. — А где тут у вас кабинет?

— Примерочная? А вот сюда, пожалуйста. Он переоделся, вышел, сияя улыбкой.

— Ну, как вам этот фраер? Хороший лапсердак? — По-моему, чудесно, — похвалила продавщица.

— А вот здесь? — Покупатель подёргал пиджак. — Складка смущает.

— Ничего, обомнётся.

— То есть, надо в нём поспать? Или просто выпить, в крапиве поваляться?

Пожимая узкими плечами, продавщица хихикнула. — Ну, примерьте вот этот костюм.

И опять он скрылся в «кабинете». И опять был чем-то недоволен, стоя перед зеркалом, разглядывая профиль и анфас. — Что-то не то. Как вам кажется?

— Лично мне так очень даже нравится.

— Да? А если я куплю, вам подарю, вы будете носить? Продавщица опять засмеялась.

— Простите, но это — мужской.

— А мало ли теперь таких мамзелей, которые гуляют — как облако в штанах?! Разве не так? Ну, ладно. Мы отвлеклись. Дайте-ка, пожалуйста, вон тот ещё.

Перемерив чертову уйму всевозможных костюмов, он заставил продавщицу понервничать. В начале встречи вежливая, сладенько улыбчивая, она под конец еле сдерживалась, чтоб не нагрубить. Однако Скрипалёв был непреклонен. За свои, «кровью заработанные», он требовал всё новые и новые фасоны, пока и ему самому не надоела примерка.

— Ладно, остановимся на этом. За неимением лучшего. — В новой одежде покрутившись около зеркала, Птаха остался доволен, разглядывая новоиспечённого «царя и бога». — Ну, как вам? Нравится?

— Рассчитывайтесь, — сдержанно попросила продавщица. — Без проблем! — Он деньги бросил на прилавок. — Сдачу оставьте себе.

— Ишь ты, барин какой! — Девушка, насупившись, резко вернула лишние деньги.

— Ну, извини. — Он подмигнул. — Что? Гордая? Как северный орёл?

— Какой ещё орел? — Продавщица губки надула. Посмеиваясь, чудаковатый покупатель устремился к другому отделу.

Орла он не случайно помянул. В противоположном отделе на стене висела картина Константина Васильева, точнее, репродукция картины «Северный орёл» — суровый парень в полушубке с топором на плече.

— Заверните! — сходу попросил он, поглаживая раму. — Давно искал, не мог найти. Это мой старший брат. Из далёкой страны Плотогонии.

12

Слова имеют странную силу притягательности. Только-только он сказал, только помечтал о свидании с очаровательной девушкой, и вот, пожалуйста…

В магазине, уже на выходе, Пашка-Пташка встретил юную красавицу — неотразимую, элегантную, одетую в синие, плотно облегающие джинсы, в белую кофточку с коротким рукавом.

Она была метиска. Якутские черты лица и русские чудесным образом перемешались — и получилось нечто изумительное.

Кожа на лбу, на щеках и на шее благородно высветлилась в результате смешения крови. Глаза, утратив узкий разрез, очаровательно округлились: угольно-чёрная радужка на ослепительно белом фоне выглядела особенно привлекательной. Волос тоже высветлился, но не очень — вместо «якутской ночной темноты» волос похож на предрассветную просинь. Скрипалёв, сам себе напоминая восторженного школьника, долго шёл за юною красавицей, делая вид, что витрины рассматривает. Под разным предлогом вперёд забегал, чтобы лучше её рассмотреть. И чем больше смотрел, тем сильней ретивое колотилось в груди…

Накрапывал дождь. Солнце в тучах плутало — на асфальте ярко вспыхивала грязь, казавшаяся самородным золотом, проползали тени.

Спрятавшись под зонтик в виде большого пёстрого цветка, девушка двинулась куда-то за угол универмага — вызывающе громко цокали миниатюрные кованые каблучки. Потом толпа народа возникла впереди, и Птаха испугался, что потеряет девушку из виду.

Испытывая жаркое волнение, он прибавил шагу, а затем побежал, подняв над головою «Северного орла», завёрнутого в бумагу. Бесцеремонно толкая кого-то локтями, он извинялся на ходу и, поскальзываясь, едва не падал. Потом остановился возле торговки.

— Цветы! — поторопил. — Быстрей!

— Вам какие? — Все!

— Как это «все»? — ошалела толстая баба, дремавшая под чёрным зонтом. — Милок! «Все» — это дорого!

— Тётя! — зашипел он. — Ну что ты телишься? Сказано все, значит все!

Пашка деньги сунул — кругленькую сумму, судя по тому, как у торговки глаза округлились. Охапка цветов оказалась такая огромная, что Скрипалёв не смог эту охапку целиком донести — путь был усеян шипами и розами.

— Прошу прощенья, это вам! — запыхавшись, проговорил он, преграждая путь незнакомке.

Удивлённо распахнув глаза, девушка улыбнулась. — Мне? За что?

— За просто так! За то, что вы живёте на этом белом свете. Она засмеялась, играя миловидными ямочками на щеках.

— Ого! Да ведь я не смогу унести!

— Ничего. Я помогу. Если можно.

— Можно. Только осторожно.

— Вот и прекрасно.

Она понюхала цветы. Покачала головой. — Никогда ещё так много не дарили. — Люди мелочатся, а я не из таковских!

— А из каковских? — игриво спросила девушка. — Откуда вы взялись?

— Есть такая страна — Плотогония. — Не слышала. И где это, интересно?

— Расскажу, но чуть позже. Давайте цветочки пристроим куда-нибудь, а то они падают в грязь. Жалко всё-таки.

— Хорошо. Сейчас пристроим. — Вас как, простите?

— Лиза. Лизавета.

— Лизабэт? Прекрасно.

За разговором они прошли куда-то в соседний двор.

Лизавета остановилась возле белой легковушки и, достав ключи, непринуждённо открыла дверцу. Лицо у Скрипалёва изумлённо вытянулось.

— Вот это да, — пробормотал он, — прямо как в кине…

Оставив охапку цветов на заднем сидении, Пташка потоптался, не зная, что делать дальше.

Лизавета посмотрела на картину, зажатую под мышкой Скрипалёва.

— Может, вас подвезти?

— О, да! — обрадовался он. — С удовольствием! — Вам куда?

— Да с вами хоть на край земли!

— Бензину, боюсь, не хватит.

— Ну, бензин я беру на себя! — заверил он, усаживаясь рядом с девушкой и робея от такой внезапной близости — плечи их соприкоснулись.

В салоне было чисто и тепло, заиграла приятная музыка, всё пышнее, всё ароматнее запахло цветами, духами и чем-то ещё, что сводило с ума.

Несколько секунд они молчали, глядя друг на друга, затем машина плавно развернулась — навстречу солнцу, выходящему из-за туч. И в голове у Птахи зашумело, загудело от пьянящего восторга. И показалось, будто машина не едет — птицей летит над промокшими улицами, над суетою, над прозой обыденной жизни.

Происходило нечто невероятное — колдовские чары взяли власть над душой человека. Что-то подобное с ним приключилось однажды в тайге, в сердцевине страны Плотогонии.

13

Осень тогда золотыми нарядами хвасталась по таёжной глухомани. Залюбовался Пташка — и заблудился. А между тем вечерело. Солнце, огромной красной каплей смолы сползая с неба, растекалось на камнях далёкого хребта. Туман теребился пухом и перьями диких гусей. Травы источали дивный аромат, круживший голову. А где-то вдалеке за чернолесьем, за погибельным болотом словно бы звучала торжественная музыка. Скрипалёв понимал, что это не концертный зал Чайковского — это, скорее всего, западня, устроенная то ли русалками, то ли какими-то лесными нимфами. Понимал, но ничего не мог поделать — шагал и шагал бездорожьем, обрывая одежду о сучья. И тогда он вспомнил: опытные люди говорили, что нужно делать в подобных случаях, чтобы избавиться от нечистого духа. Нужно снять свою обувь и стельки перевернуть — для того, чтобы найти обратную дорогу.

Опуская голову, Скрипалёв посмотрел на блестящие новые туфли и засмеялся. Потом спохватился:

— А чего мы стоим?

— Так я ж не знаю, куда нам ехать. А почему вы смеётесь? Расскажите, вместе посмеёмся.

— Да вспомнил кое-что… Скажите, Лизабэт, а вы случаем ни того — вы не русалка?

— Нет. Я воды боюсь. Хотя родилась на реке.

— А может быть, нимфа?

— Тоже нет. А вы это к чему?

— Больно красивая! — признался парень и головой встряхнул от восхищения.

Лизавета, польщенная, поправила чёлку, вороным крылом сбивавшуюся на глаза.

— Ну, так что? Куда мы едем? — Вокруг Земного Шара!

Машина какое-то время беспечно кружила по городу. Притормаживая то там, то здесь, Лизавета показывала здешние музеи, памятники. Рассказала о том, что до свержения царизма Якутск был местом политической ссылки — здесь побывали декабристы, народники. Пашка-Пташка всё это прекрасно знал и в другое время заскучал бы. Но теперь, когда смотрел на розовые губы — самые банальные слова и цифры воспринимались как откровение. Он согласно качал головой и поддакивал, приходя в восторг от одного только вида Якутской ГРЭС, судоремонтного завода, филиала Сибирского отделения Академии Наук. Даже якутская лошадь, повстречавшаяся на зелёных задворках, в неописуемую радость приводила — низкорослая, выносливая лошадь, способная заниматься тебенёвкой — добывать себе корм из-под снега.

Свернули к набережной, откуда отваливал белосахарный трёхпалубный теплоход. Посидели, помолчали, наблюдая, как сахарная глыба растворяется в тумане. И вдруг — почти одновременно — глубоко вздохнули. Оба отметили это и, посмотрев друг на друга, заулыбались.

После причала поехали осматривать околицу. — А вы отчаюга! — похвалил Скрипалёв.

— Почему?

— С незнакомцем за город! Не боязно? — С вами — нет.

— Вот как! Странно.

— А что такое?

— Так на мне ж три судимости. Два с половиной побега.

Она засмеялась, дразня зубами — ровными, белыми.

— Неправда.

— Вы уверены? А почему?

— Ну, человека сразу как-то видно. Он вдохнул полной грудью.

— Вот! А говорят ещё, в Якутске солнца нет. А вы? Разве не солнышко? В моем глухом окне.

Она засмеялась.

— Вы говорите как поэт. Стихов не пишите?

— Бог миловал. До последнего времени. А теперь вот, кажется, начну. Хватит быть прозаиком.

И девушка снова смеялась, ощущая в груди щемящее, жаркое чувство. «Какой хороший! — удивлялась. — Только в супермена зря играет. А вот когда серьёзно говорит, так просто прелесть. Только что-то в глазах у него… Обреченное что-то. Или мне показалось?»

Они остановились на берегу реки, на пригорке — далеко был виден стрежень, трепещущий стальным сверлом. Выйдя из машины, полюбовались пейзажами, дальше поехали. И настолько всё это было изумительно — Пташка не мог поверить счастью своему. Говорил ей что-то, говорил, а сам спугнуть боялся неосторожным словом. — Лизабэт! А вы музыку любите?

— Очень. — Вот здорово.

— Вы к чему это клоните? Он показал глазами вдаль.

— Может, заедем в общагу? Я гитару возьму.

— В какую общагу?

— А вон там, которая вчера горела. Я гитару спасал первым делом.

14

Дом, где жила она, стоял на окраине города, на берегу спокойного заливчика. Сонная вода под берегом туманилась и нежно розовела от вечерней зари. На ветках деревьев дробинами поблескивали капли недавно промелькнувшего дождика. Дробины те, подрагивая, вытягивались продолговатыми пулями — щёлкали по листьям в тишине, по траве, дырявили мокрый песок. Изредка рыба играла, воду кольцевала, выплёскиваясь на поверхность. В стороне от заливчика проступал силуэт небольшого округлого острова. Баржа виднелась. Лодка. Мачта теплохода, стоявшего за островом, будто бы воткнулась в облака — игольчатая, серебрецом покрашенная.

Затаив улыбку, Скрипалёв стоял возле окна, любовался пейзажем.

— Жить бы здесь, не тужить, — вслух подумал.

Лизавета к нему подошла.

— Так в чём же дело? Оставайся и живи. — Да? Вот так вот запросто?

— А что?

— Ты ж меня совсем не знаешь.

— Ну, почему? Три судимости, два с половиной побега.

Они рассмеялись. В обнимку подошли к столу.

— Мечты сбываются! — прошептал он. — За это стоит выпить.

— Кто бы спорил, а я так нет…

Легкое винцо вскружило голову, и Птаха стал дурачиться.

В спальне на стене висела грозная маска древнего якутского шамана, костюм, пошитый из оленьей шкуры, украшенный бубенцами и разноцветными лентами. Птаха снял костюм со стенки. Прикинул на себя — потом на Лизавету.

— А пошаманить? — весело спросил. — Слабо?

— Нет проблем. Только надо бы свет погасить.

— А как же я увижу?

— А мы свечки зажжем.

— Ну, давай, шаманка.

Пламя нескольких свечей наполнило комнату бликами, таинственными тенями. Дымок и аромат каких-то благовоний заклубился в воздухе. Лизавета, переодетая в костюм шамана, стала легкая на ногу, ловкая — изящно взялась приплясывать, потешно подпрыгивая и что-то напевая по-якутски. Распущенные волосы звенели серебром — монисто дождём разлеталось, то прикрывая, то обнажая упругую грудь. Скрипалёв, подливая масла в огонь, петухом ходил вокруг да около, вьюном вертелся возле «шаманки». Подхватил гитару и взялся напевать частушки-нескладушки — не похуже того Бубенчика, учителя музыки, умевшего импровизировать.

Лизавета шаманила так самозабвенно, так сильно потрясала гибким телом, что костюм вдруг сорвался — упал под ноги.

И Пашка-Пташка, обалдев, чуть не упал. Она стояла перед ним — в чём мама родила.

Потом лежали рядышком, взволнованно дыша и глядя словно бы сквозь потолок — в небеса, куда взлетели души их, подкинутые силой несказанной страсти и золотою силою любви. Лежали и молчали. Словно ждали, когда их души из поднебесья возвратятся в грешные тела, раскалённые общим огнём, постепенно гаснущим, но всё ещё нервно обжигающим сквозь тонкую, мятую простынь, отдающую запахом свежего снега и цветочной поляны.

Приходя в себя после «добровольного безумия», Пашка-Пташка маялся необъяснимым чувством — чувством благодарности и чувством какой-то смутной вины. Ему казалось, что он слишком грубо и нетерпеливо, как дикий зверь, овладел этим хрупким созданием. Но женщина время от времени так прижималась к нему, что вскоре чувство вины улетучилось. Птаха руки её поцеловал, — смутно пахли бензином.

Ему хотелось говорить о каких-то высоких материях, чтобы понравиться ещё больше. А заговорил он о вещах довольно прозаичных.

— Давно машину водишь?

— Давно. Да скоро брошу.

— Зачем? У тебя хорошо получается. Лизавета усмехнулась, глядя в потолок. — Сено косить надоело.

— А сено причём здесь?

— Такой у нас порядок. Здесь теперь люднэро сено косят — только шум стоит.

— Совсем ты меня запутала. — Скрипалёв потёр виски. — Что такое «люднэро»?

— Это значит люди — в большом количестве.

— Понял. Люди косят сено. А машины причём? Вы их сеном кормите?

— Ну, да. Наши власти, мудрецы, знаешь, что придумали?

Обхохочешься. Им нужно план выполнять по сенажу, так они состряпали приказ: каждый водитель частного транспорта должен сено сдать государству.

— Ничего себе! — Скрипалёв приподнялся на локте, чтобы лучше видеть милое лицо. — А если не сдашь?

— Не получишь бензин.

— Оригинально. — Птаха опустился на подушку. — Хотя всё правильно.

Теперь Лизавета привстала.

— То есть, как это — правильно? Почему?

Он погладил её волосы, тёмной шалью свисающие на подушку.

— А сколько у тебя в хозяйстве лошадей? Под капотом.

— Ну, там… Сто десять, кажется.

— Вот. Их же надо кормить. Хорошо, хоть план по сенажу. А если бы сказали заготавливать овёс? Представляешь, какая морока была бы этим вашим… люднэро.

— Ой, правда. — Она зазвонисто расхохоталась, запрокинув голову. — Вот спасибо, успокоил сердце амазонки!

Опять они — беспамятно и нежно, молча — лежали, распластавшись в голубой вечерней тишине.

Пхата осторожно руку опустил ей на грудь.

— Никакая ты не амазонка. Знаешь, почему? Настоящие амазонки отрезали себе одну грудь, чтобы сподручнее стрелять из лука.

— Фу, какая мерзость. — Лизавета поморщилась. — Правда, что ли?

Улыбаясь, он пожал плечами.

— Так гласят легенды и предания. — А ты откуда знаешь?

— А я на днях букварь законспектировал.

Опять они смеялись, глядя друг на друга. Хорошо было, просто чудесно. И только странная какая-то тревога, тихо защемившая сердце плотогона, не давала покоя — на подсознательном уровне. Опять ему припомнилась тайга, тёмная глушь, которой заблудился и неожиданно услышал изумительную музыку, и чуть не пропал на болотах, куда завела, заманила нечистая сила — он в этом был уверен.

«Может, стельки поменять да уходить? — Скрипалёв усмехнулся. — Неужели правду говорят, что если стельки сменять — задом наперёд перевернуть, то найдёшь обратную дорогу, спрятанную нечистой силой? Сказки? Или нет?»

Улыбаясь этим странным мыслям, Птаха посмотрел за окно — почудился звук летящего лайнера. И невольно вспомнилось о родительском доме, о сыне. Да, надо лететь. Что он делает здесь? Ведь ничего же не выйдёт из этого якутского романа. Разве такой нужен муж Лизавете? Он же отравлен дорогами и уже не сможет остановиться, чтобы спокойно жить в каком-нибудь одном, даже самом распрекрасном доме. Так зачем же пудрить ей мозги?

Надо бы уйти, а силы нет. Ни силы, ни желания. Как тогда — в тайге, где он надышался болотным дурманом. Да ведь как уйдешь-то, если счастлив без ума, без памяти? Он, может быть, всю жизнь мечтал об этой встрече, о такой вот обжигающей любви, сметающей рассудок, отвергающей всякие железные доводы: так можно, а так нельзя.

Они молчали. Только свечи в тишине «разговаривали», да то шепотком фитилей, словно боясь нарушить очарование редких, волшебных минут, которые, увы, не бесконечны.

Рассудок потихоньку начинал довлеть над чувствами. — Лиза, а чей это дом?

Отвечала она неохотно. — Родителей моих.

— А где они?

— В отпуск уехали. — А кто они у тебя?

— Простые советские труженики. Звёзды с небес не хватают. Он сел, скрестивши ноги под простыней.

— А ты? Чем занимаешься?

— Шаманю понемногу. — Лизавета улыбнулась. — Учусь в Ленинграде, в институте народов Севера.

— А что там изучают?

— Много чего. Языки, например. Финский, хантыйский, саамский. Изучают уровень алкоголизации коренных народов.

— Ну, и каков этот уровень?

— Такой, что наводит на мысль о вымирании.

Он что-то ещё хотел спросить, но только шевельнул губами улыбчиво, блаженно вздохнул, закрывая глаза — ни говорить, ни думать не хотелось. Он расслабился душой и телом.

Зато Лизавета была не расслаблена. Посмотрела на шаманский наряд, так и оставшийся лежать на полу с той минуты, как сорвался с гибкого тела. Лизавета встала, чтобы поднять наряд и возвратить на место. По комнате прошлась — в чём мама родила. Походочка неслышная, будто «пушистая». А фигурка-то, фигурка, ё-моё!.. Пашка-Пташка зубами скрипнул и, точно от сильного света, прищурился — даже слёзы на ресницы навернулись. Господи! Вот красота, так красота! Аж сердце ломит — кажется, вот-то заклинит в рёбрах.

— Знаешь, — сказал он, подстраивая гитару, — есть такая песня… Народная, что ли? «Сыпал снег буланому под ноги». Не слышала? Я почему её вспомнил? Там про меня поётся. Ехал-ехал парень, спешил домой, да так и не доехал.

— Почему?

— Влюбился. — И что дальше?

— Ну и остался у неё на хуторке.

— Да? Я бы с удовольствием послушала.

Никогда ещё Птаха так задушевно не пел — столько нежности было, столько горячего чувства.

Сыпал снег буланому под ноги,

В спину дул попутный ветерок,

Ехал долгожданною дорогой,

Заглянул погреться в хуторок.

Встретила хозяйка молодая,

Как встречает родного семья,

В горницу любезно приглашая,

Ласково смотрела на меня…

Струна неожиданно лопнула. Птаха замер, глядя на стальную паутинку, свернувшуюся кольцами.

— Видать, не судьба. — Он поднялся, оставляя гитару покое. — А где мой «Северный орёл»? Ты принесла? — Там, на кухне.

Он зашуршал бумагами, разворачивая картину.

— Слушай, Лиза, Лизабэт! Давай, я подарю тебе этого орла.

На память. Ну, что я с ним буду таскаться? — Зачем же тогда покупал?

Скрипалёв не ответил. Поставил репродукцию на табурет, прислонённый к стене.

— Видишь, красавец какой. — Ох, ты! На тебя похож!

— Ну, не знаю, не знаю. Вам из-за печки видней.

— Похож, похож! — развеселившись, настаивала Лизавета. — Если надеть на тебя полушубок, дать в руки топор — будет настоящий северный орёл!

Порывшись по карманам новенького пиджака, Птаха достал свой билет на самолёт.

— А спички в этом доме есть?

— Найдутся. А зачем тебе? — Билет хочу спалить!

Губы Лизаветы дрогнули. — Ты что? Сдурел? Зачем?

— Сжигаю мосты за собой! — высокопарно провозгласил он.

— Какие мосты?

— Здесь хочу остаться. — Он развёл руками. — Дождусь твоих родителей, скажу, берите меня в примаки, буду сено косить для машин.

Глаза её медленно, странно померкли.

Задумавшись, Лизавета уставилась куда-то в дальний угол. — Ты что? — заметил он. — Не рада?

— Рада. Почему?

— Глядя на тебя, не скажешь этого. В чём дело?

Она помедлила.

— Дело в том, что ты меня… ты меня тоже совсем не знаешь.

Голос её прозвучал отчуждённо, казённо.

— Что ты хочешь сказать? — Скрипалёв настороженно посмотрел на неё. — Мне кажется, ты чего-то не договариваешь.

— Дай мне водки, Паша.

— Кого? — Он вскинул брови. — Я не понял. Но у нас только вино.

— Там, в холодильнике.

— Так ты же… Ты сказала, что пьёшь только лёгкое…

— В тяжелую минуту можно и тяжелого хлебнуть. — А что случилось? Что за минута?

— Не минута, пожалуй. Момент. — Лизавета обняла сама себя. — Момент истины.

Он медленно поднялся. Рубаху застегнул на груди. — Странно говоришь.

Тревога в душе нарастала. «Что-то здесь не то! Не то!»

Взволнованно бродя по комнатам, он стал приглядываться, как в тайге приглядывался, когда был с карабином на охоте. И вскоре не мог не заметить, что квартира эта мало прибрана, мало ухожена — редко посещали. На кухне размеренно постукивали настенные часы — пыльная гирька почти дотянулась до пола. Заглянувши в холодильник, Пашка хмыкнул: примерно так живут холостяки — бутылка водки да хвост селедки. Холодильник почти пустой, если не считать огрызок малосольной нельмы, две-три мёрзлых оленьих печёнки и недопитую бутылку водки. Задержавшись у раскрытой дверцы, Скрипалёв почувствовал недобрый холодок, проникающий не тело — в душу.

Лизавета крикнула: — Ты где пропал?

— Иду…

Он покружил по кухне. За шторку заглянул — увидел сигареты. Под лавку посмотрел — запчасти для машины. В ящиках кухонного стола валялись пыжи, пустые металлические гильзы. Раздавленная брусника на полу показалась каплями засохшей крови — здесь давно не прибирали.

Птаха вернулся с бутылкой, тихо спросил: — А кто твой отец? Охотник?

Она вдруг затряслась от мелкого, нервного смеха.

— Да, он большой охотник. До вина, до водки. До молодки…

Скрипалёв, нахмурившись, глядел в упор. — Что это значит?

Она спохватилась.

— Извини, я шучу. Ты чего такой, Птаха?

— Какой?

— Напрягся весь. Как Ленин на субботнике.

Лизавета, поначалу говорившая культурно, вежливо, как хорошо воспитанная барышня, понемногу стала забываться, и в речь её все больше, больше вплетались то пошлости, то вульгаризмы.

Задумчиво глядя мимо неё, Птаха отметил: — Да и ты чего-то напряглась.

Молчание, совсем ещё недавно такое непринуждённое, становилось тягостным.

Конец ознакомительного фрагмента.