Отель

Вячеслав Прах, 2018

«Я просыпался с одной-единственной женщиной на протяжении четырех лет. Я мыл ее каждый день. Я расчесывал ее длинные вьющиеся волосы, стирал ее платья и называл частью своей души. Я умел сравнить утренний июльский рассвет с ее сонной улыбкой. Я рассказывал ей, что срок жизни у Бога и цветов совершенно разный и что срок ее дыхания окажется где-то посредине длительности жизни одного и другого. Она любила красные яблоки, а я любил ее. А еще я любил рисовать натюрморты…»

Глава третья

Милый Сен-Поль-де-Ванс. Цветы и Жаклин

В нашем маленьком городке есть несколько парфюмерных лавок, две библиотеки и около десятка пекарен. Примерно столько же кофеен и ресторанов. А вот теперь представьте себе, что все это находится на одной-единственной улице! Наш город — феерия самых различных запахов, порой кофе смешивается с духами, духи — с запахом свежей выпечки, а выпечка, в свою очередь, — с ароматом самых различных цветов. Как говорил Ауэрбах: «В истории цветов заключается часть истории человечества». И я, и любой коренной житель нашего удивительного городка не сможем с ним не согласиться.

Каменные стены средневековых крепостей и домов всегда украшены горшками и вазами со свежими цветами, с балконов виднеются желтые бегонии, арки и двери пышно увиты плетистыми розами. Мужья дарят своим женам нарциссы без повода, а прекрасная часть человечества, созданная для цветов, их целует. Как можно было не влюбиться в этот сказочный город?

— Ты никогда не думал сдать Луизу в приют для сирот? — спросила у меня Жаклин, провожая к лавке нашего достопочтенного пекаря.

— Думал. Я даже думал ее задушить подушкой во сне.

Глаза Жаклин наполнились удивлением, но не тревогой.

— Нет, не беспокойся. С ней все хорошо, я ее ни разу не ударил за четыре года. Просто родительство — это не то, о чем пишут в книжках, рассказывают по радио и поют в песнях. «Дети — цветы. Дети — цветы». Несомненно — цветы, но чтобы эти цветы не увяли, нужно их постоянно кормить кашей, супом, молоком, даже когда им не хочется есть. Поить! Даже тогда, когда на твоей одежде остается в десять раз больше воды, чем этот цветок успел в себя впитать. И знаешь, Жаклин, со временем начинаешь ходить по улице с пятнами на одежде, сам того не замечая. Твой зловонный дух начинают улавливать соседи, пытаясь деликатно намекнуть, что пора бы хорошенько помыться. Когда она засыпала, я не то что помыться, я моргнуть в себе сил найти не мог. Недосыпание — страшнее голода, поверь мне! Почему по радио не рассказывают, как правильно массировать живот, когда у ребенка колики? Почему они поют, что нет на свете чудеснее созданий, чем дети, но не рассказывают, как с этими созданиями обходиться?

Нас не обучают быть родителями, но с раннего детства закладывают любовь к детям. «Сначала полюби, затем роди, а там справишься как-нибудь».

— Ты жалеешь себя. Все настолько плохо?

— Нет, что ты! Ее первые шаги, первое слово. Есть моменты бесценные, которые никогда больше не повторятся в моей жизни, когда во мне было счастья больше, чем во всей церкви «Исследователей Библии». Кто-кто, а «исследователи» знали, где искать счастье.

Но между этими моментами — жизнь, серые однообразные будни. Я четыре года своей жизни посвятил самой слабой женщине в этом городе, чтобы самому стать сильнее.

— Ты рисуешь?

— Портреты — иногда. Пейзажи несколько лет не приходилось. Вчера нарисовал натюрморт.

— Ты, наверное, сильно к ней привязался за эти годы.

Я смотрел на красивую, тонкую Жаклин с бесконечно глубокими глазами, но не мог понять смысл ее слов.

— «Привязался» — это самое убогое описание моих чувств к этому ребенку.

Луиза тем временем познавала удивительный мир, разговаривая с человеком необыкновенной души, Мишелем. Он угостил ее свежим круассаном и стаканом теплого молока.

— Ты, возможно, ее полюбил.

–…

Она так легко произнесла «полюбил», словно я сделал в ее присутствии что-то обыденное, обыкновенное, воспроизвел перед ней то, что я уже делал много раз. Она сказала это слово так просто, словно я только что повторил на полотне ее портрет, а затем написал натюрморт — три яблока на снегу, среди которых одно надкушенное.

Словно я кричал во все горло четыре года, что я так сильно Луизу люблю, а сейчас повторил те же самые слова, но только шепотом, и эта женщина мне поверила.

— Тебе когда в Париж?

— На следующей неделе. Мне будет вас не хватать.

— Возвращайся, Жаклин. Привези побольше миндального печенья. Сказать по секрету, мы наведываемся к тебе в гости большей частью из-за него.

— Я знаю, Луиза любит миндаль.

— Тетя Жаклин… Мишель зовет вас с папой выпить с нами молока.

— В другой раз, — произнесла женщина, сотканная из крупиц льда, а затем она нас покинула.

— Андреа, ты слышал, что твоя дочурка мне только что сказала?

Мишель, как всегда, был полон сил, энергии и в бодром расположении духа. Откуда он черпает столько сил?

— Нет, что?

— Она сказала, что я — якобы часть ее души.

— А что здесь удивительного? — осушив до дна стакан теплого коровьего молока, спросил я. На губах остался довольно сладкий привкус.

* * *

«Город одной улицы» — так называли это место путешественники, которым посчастливилось побывать в наших краях.

До Ниццы было рукой подать, не больше двенадцати километров, но горная серпантинная дорога отнимала больше часа, тем самым ограждая наш маленький цветущий городок от залетных птиц. Сюда невозможно было попасть случайно. В Канны, Антиб, Кань-сюр-Мер — да, пожалуйста. Но только не в Сен-Поль-де-Ванс. Этот средневековый городок, расположенный на холме, можно было увидеть издалека, находясь в некоторых не самых туристических районах Ниццы. Но чтобы попасть в нашу местность, нужно было знать особую тропу.

Что меня изначально привлекло в Сен-Поль-де-Вансе, так это неспешная, размеренная жизнь его обитателей. Этот медленный, прогулочный шаг. Людям некуда бежать, они не спешат жить, как парижане, а, напротив, казалось, замедляют жизнь. Чтобы научиться ходить, как они, мне нужно было прожить здесь два года. После этого я перестал куда-то вечно нестись, спотыкаться о камни, а научился просто прогуливаться, наслаждаясь теплым горным ветром и самыми непередаваемыми запахами.

— Жаклин уезжает в Париж? — спросила меня Луиза, когда мы возвращались из пекарни домой.

— Уезжает.

— А дядя Мишель мне сказал, что Жаклин — плохая, она никого не любит, кроме себя.

— Любить только себя — это черта эгоистов, Луиза. Это склад человеческой натуры такой. Но совсем не значит, что человек плохой, если он самовлюбленный. Мишель хотел сказать, что она другая — не такая, как мы. В основном, зацикленный на себе человек видит мир достаточно узко.

— А я — эгоист? — спросила она.

— Нет, но если ты научишься себя любить, то в этом не будет ничего дурного.

— А как же узкий мир?

— Ну, как посмотреть! Вот будете проходить мимо красивого деревянного зеркала — самовлюбленная ты и человек, не испытывающий самых пламенных чувств к своей персоне. Ты будешь в этом зеркале любоваться собой, а он — его лаковым покрытием и качеством дерева.

Вот куплю я два мороженых — одно тебе, а другое — соседскому мальчишке Жану, который все зовет тебя показать свои пластинки и огород. Ты съешь все мороженое сама, насладившись им до конца, а он отнесет его домой и разделит между своими братьями. Ибо так его научили родители — делить единственный брикет мороженого на троих, если в доме детей трое, а мороженое — одно.

Воспитывать любовь к себе — это значит, не делить свое мороженое на количество присутствующих в доме, а съесть его самому.

— Но ведь другие останутся голодными.

— А ты будешь сыта.

— Но остальные тоже хотят его.

— Эгоисты не видят, кроме себя, никого. Они всегда сыты, но в большинстве своем одиноки. Мда… Сдается мне, что эгоистку из тебя не получится сделать.

— Тетя Жаклин не видит меня?

— Нет, видит, конечно, но не так хорошо, как себя.

— У нее плохо со зрением? Может, ей лучше носить очки в моем присутствии?

— Думаю, они ей не помогут.

— Она ведь тоже одинока, как и другие эгоисты?

— Тоже.

— А ты тоже эгоист?

— Нет.

— А почему ты тогда одинокий?

— Я не одинокий, Луиза. У меня есть ты. Одинока Жаклин, у нее тебя нет.

— Почему она тогда так добра к нам, если она одинокая и не имеет совсем никого?

— Может быть, ей кажется, что она имеет нас?

Я говорил с Луизой как со взрослым человеком, и, пожалуй, она многое понимала из моих слов и запоминала практически все.

— А дядя Поль — эгоист?

— Нет. Поль — недолюбленный бедный ребенок, который всю свою любовь отдал родной дочери. Вот она стала эгоистом от переизбытка его любви.

— Если ты будешь меня так сильно любить, как дядя Поль — свою дочь, то и я стану эгоистом?

— Вполне возможно.

— Значит, тетю Жаклин очень сильно в детстве любили?

— Вероятно, да. Она мне не говорила.

— А ты спросишь у нее, когда она вернется?

— Спрошу.

Мы зашли в отель и поприветствовали хозяина.

— Можете забирать постельное белье, — напомнил нам он.

— Спасибо, Поль.

— Ты понял насчет картины, Андреа? Я жду. У Поля Ру было две слабости в жизни.

Одна — коллекционировать картины современных художников, не важно, знаменитых или нет. Нередко повелители кисти расплачивались за стол и кров в его отеле своими работами. Поль с радостью принимал к оплате их творения. Второй слабостью этого большого несокрушимого человека была его дочь Фредерика.

Он, как и я, был отцом-одиночкой. Его жена умерла в родах шестнадцать лет назад, оставив ему предсмертный подарок — маленькую Фредерику, квакающую, как Луиза четыре года назад.

Но Фредерика проквакала до шестнадцати. Ох, и трудный выдался ребенок. Переизбыток любви — не всегда хорошо.

— А тетя Жаклин может в следующий раз, когда приедет в Париж, пойти к Сене и передать маме от меня привет?

— Почему бы и нет. Хочешь, я попрошу ее об этом?

— Хочу.

— Будет исполнено.

Маленькая кудрявая француженка радостно затопала ногами.

— Когда она вернется?

— Через неделю.

— Ты пообещал дяде Полю нарисовать новую картину?

— Да.

— Ты сдержишь свое обещание?

— Конечно. Я всегда сдерживаю свои обещания.

Мы сидели на нашем подоконнике и смотрели на проходящих мимо людей. Наш номер находился на втором этаже трехэтажного каменного здания, построенного еще в пятнадцатом веке из белого камня.

— Папа, а что ты нарисуешь на этот раз?

— Тебя.