Отель

Вячеслав Прах, 2018

«Я просыпался с одной-единственной женщиной на протяжении четырех лет. Я мыл ее каждый день. Я расчесывал ее длинные вьющиеся волосы, стирал ее платья и называл частью своей души. Я умел сравнить утренний июльский рассвет с ее сонной улыбкой. Я рассказывал ей, что срок жизни у Бога и цветов совершенно разный и что срок ее дыхания окажется где-то посредине длительности жизни одного и другого. Она любила красные яблоки, а я любил ее. А еще я любил рисовать натюрморты…»

Глава вторая

Два целых яблока и одно надкушенное

— Мой поцелуй — это хорошее жалованье?

— Это целое состояние. Я думаю, мы сошлись в цене, — заверил я маленькую Луизу и принялся рассматривать яблоки со всех сторон.

— Я сейчас рисую натюрморт. Это странное для тебя слово значит «изображение мертвой природы».

— Значит, мои яблоки — мертвые?

— Несомненно. В нашей с тобой пище отсутствует дыхание жизни. Но присутствует ее вкус.

— Выходит, что еда мертвая, но вкусная?

— «Мертвая» — слишком грубое слово, Луиза. Я бы сказал, еда — неодушевленная, неживая. Она создана, чтобы утолить голод того, у кого есть душа. Или хотя бы желудок. А у тебя душа есть, мой ангел.

— Она там, где мой желудок?

— Нет, я думаю, она здесь.

Я указательным пальцем легонько коснулся ее длинных густых ресниц.

— Твои глаза — это зеркальное отражение твоей души.

Четырехлетний ребенок о чем-то задумался, а затем сказал:

— Не понимаю.

— Я тебе сейчас объясню на примере яблок. Вот ты сейчас смотришь на них. Сколько яблок ты видишь перед собой?

— Три.

— Хорошо. А давай теперь представим, что яблоки, на которые ты сейчас смотришь — это миниатюрная часть твоей души. То есть твои глаза смотрят на эти три красных яблока, и если твои зрачки отзеркаливают в этом мире все, то любой предмет или живое существо, на которое ты посмотришь, — это и есть твоя душа. Все просто!

— Не совсем поняла. Ты — моя душа?

— Да.

— Надкушенное яблоко — тоже моя душа?

— Именно.

— А злая собака Матильда, что живет около отеля, — это тоже моя душа?

— Несомненно.

— А что такое «душа»? — наконец спросила она.

Я все никак не мог закончить рисовать первое яблоко.

— Душа — это самая слабая часть тебя. Это твои чувства ко мне, к яблокам, к злой собаке Матильде, которая тебя однажды укусила. Если бы ты тогда ничего не почувствовала, не заплакала, не разозлилась изо всех сил на нее, то я бы забеспокоился, что Творец забыл вдохнуть в тебя душу. Пока ты чувствуешь, любишь и злишься — ты уязвима. Твои чувства к окружающему миру — это твоя душа, это и есть Бог.

— Значит, я и есть тот самый Бог, о котором ты постоянно говоришь? Но ведь я думала, что он — бородатый старик, которому больше ста лет.

Я улыбнулся.

— В тебе сейчас Бога больше, чем в любом церковном служителе, Луиза.

— Но ведь я даже не читала Библию.

— Библия — это не Бог, это книга. Бог — это чистая, нетронутая простыня, которую люди, однажды испачкав, на протяжении всей своей жизни пытаются отмыть.

Ее бесконечно глубокие глаза не понимали моих слов.

— Пап, можно, я съем яблоко? Я проголодалась.

— Съешь, но на моем натюрморте тогда останется только два яблока.

— Я только укушу и положу обратно на место, а когда ты закончишь, то доем его.

— Замечательно. Я скоро закончу.

— Кстати, о простыне. Занеси, пожалуйста, наше постельное белье дяде Полю и передай ему мой привет.

— Хорошо, — сказала послушная француженка, жующая яблоко. Она сняла пододеяльник, собрала наволочки и выбежала из комнаты.

Последние штрихи грифелем старого и, кажется даже, бессмертного карандаша. Бессмертие карандаша — это создание прекрасного на протяжении целого года медленно тянущейся жизни мастера. Мой карандаш почетно скончался, создав свой последний шедевр.

— Все. Закончил! — удовлетворенно выдохнул я.

Тем временем ко мне пожаловал гость.

— Доброе утро, Андреа, — сказал толстый высокий мужчина, именуемый хозяином этого прекрасного гостиничного номера, в котором я живу и творю вместе со своей дочерью.

— Доброе утро, Поль, — пожал я большую медвежью лапу.

Поль Ру был человеком необычайной доброты и сострадания, он предоставил нам с Луизой жилье практически даром.

— Чем будешь на этот раз платить, макаронник?

— Той же монетой, хозяин. Ты знаешь.

— У тебя есть три дня, чтобы нарисовать что-то путное, а иначе будешь неделю работать официантом в моем ресторане. У меня как раз не хватает свободных рук.

Меня не могла постигнуть столь постыдная участь.

— Истинный художник сочтет для себя унизительным подносить тарелки с едой тем, кто покупает его картины.

— Такова жизнь, малыш.

— Это не моя жизнь, Поль. Ты знаешь!

— Вот что я тебе скажу, Андреа. Унизительно — не унизительно! Не строй из себя гордого моралиста, когда тебе нечем прикрыть свой ленивый творческий зад. Когда не во что одеть свою дочь. Ты думаешь, я не знаю, что говорю? Да я готов был бы всю свою жизнь подносить тарелки с едой, лишь бы моя дочь была сыта и одета. Лишь бы у нее была крыша над головой и чистая простынка перед сном.

— Ты замечательный отец, Поль. Но тебе меня не понять. Я найду другой способ прокормить свою семью!

Вернувшаяся Луиза все это время внимательно слушала Поля Ру, а затем перевела взгляд на меня.

— Дядя Поль, а вы — моя душа! Вы знали об этом?

Наш любимый и уважаемый старик перевел вопросительный взгляд на меня.

— Ты — часть ее души, ибо она испытывает к тебе самые нежные чувства. Ты — ее слабость, потому что она будет плакать самыми горькими слезами, если ты завтра умрешь. Или послезавтра. Когда тебе будет удобнее умереть?

— Иди к черту, Андреа! Лучше делом займись, — а затем он обратился к моей лучшей работе. — Придешь за простынями через четыре часа, малышка. Береги себя!

— Пока, дядя Поль. Я буду плакать, если ты завтра умрешь.

— Да ну вас, — сказал он и вышел из комнаты.

— А дядя Поль станет натюрмортом после своей смерти?

— Нет. Он слишком толстый.

— Значит, толстые никогда не станут натюрмортом?

Я засмеялся.

«Боже, она впитывает в себя все, что я говорю».

Эта очаровательная губка доедала третье яблоко.

* * *

Мы позавтракали остывшими круассанами и холодным какао, разговаривая о душе, натюрморте и моем неповторимом и замечательном детстве. День в Сен-Поль-де-Вансе выдался жарким и душным, а потому мы надели свои белые сорочки из хлопка и отправились в путь по зеленым улочкам нашего славного городка.

Первым делом мы зашли к тете Жаклин, которая жила на соседней улице — там, «у фонтанов», где печет свои бесподобные круассаны пекарь Мишель.

— Доброе утро. Можно к вам в гости? — поприветствовали мы молодую хозяйку, как только она открыла нам дверь. Жаклин была коренной француженкой в восьмом поколении, в ее жилах текла поистине неразбавленная французская кровь.

— Проходите, мои дорогие. Я вам очень рада.

Мы сняли обувь, а затем нас пригласили на чай с миндальным печеньем.

— Присаживайтесь. Как у вас дела? Луиза, мне кажется, ты похудела?

— Тетя Жаклин, а знаете ли вы, что вы — это часть моей души?

Я не любил имя Жаклин, но здесь, в наших краях, оно было очень распространенным, как, например, имя Джузеппе в Джеле, и поневоле приходилось с этим смириться.

— Это тебе папа такое сказал?

— Да, а еще он сказал, что толстые после своей смерти никогда не станут натюрмортами.

Я немного покраснел и поджал губы от стыда.

— У твоего папы большие познания в области человеческой души и искусства.

— Но ведь я могу обосновать, — сказал я как-то по-детски нашей гостеприимной Жаклин.

— Мы внимательно слушаем тебя, — подбодрила меня она.

— Ты — часть моей души, Жаклин, потому что я испытываю к тебе чувства. Ты — вежливая, приятная, от тебя всегда вкусно пахнет и веет непонятной мне радостью, искренним желанием жить. Мне легко и приятно находиться рядом с тобой, и если ты завтра умрешь, то я буду плакать горькими слезами по тебе. Но слезы Луизы будут вдвойне горше моих, — я перевел взгляд на дочь. — Вот, что она тебе хотела только что сказать.

— Это — признание? — поинтересовалась Жаклин неестественно твердым и холодным голосом. Мне еще никогда не доводилось слышать столь леденящего вопроса.

— Назвать человека частью своей души — это всегда признание.

— Значит, Луиза — часть моей души, — сказала Жаклин нежно, с неподдельной искренностью, глядя на чужого ребенка.

На улице, когда Луиза побежала вперед, а мы с Жаклин остались одни, моя спутница вдруг неожиданно заявила:

— Ты глупый, Андреа. Я говорила тебе об этом уже тысячу раз и скажу еще раз. Ты глупый и никуда не растущий человек!

— Я этого никогда не отрицал. И не стану отрицать в этот раз.

— Зачем ты говоришь с ней на темы, о которых тебе самому мало известно?

— Ты о душе или натюрморте?

— Все дело в том, что тебя воспитывала мама. У вас в итальянских семьях так принято, что мать…

— Знаешь что? Моя итальянская семья не имеет ни малейшего отношения к моей нынешней семье и воспитанию Луизы. Пусть я глупый и недостаточно умен для тебя, но я научу свою дочь чувствовать этот мир, а не анализировать его. Для тебя ум — это цифры и толстые книжки, Жаклин, для меня ум — это умение сравнить утренний июльский рассвет с сонной улыбкой Луизы, когда она только открывает глаза. Для тебя мир — это банкноты, расчетливость, план. Париж — идеальное место для тебя. А таких, как я, он съедает с потрохами. Ты слишком яркая для нашей деревни, Жаклин, ты слишком быстрая для нашей размеренной жизни. Может быть, сбавим шаг?

— Твоей дочери нужна мама.

— Моей дочери не нужен искусственный снег.