Алфавит. Часть третья. Р – Я

Вячеслав Киктенко

Собрание поэтических произведений Вячеслава Киктенко. Книга «Алфавит» составлена не как тематический, композиционно выстроенный сборник, здесь собраны стихотворения, написанные в разные годы, расположенные по заглавию или первой строчке, в строго алфавитном порядке. Отсюда название книги. Книга разделена на три части. Здесь – третья часть.

СЦЕНА. ГАСТРОЛИ

(Монтировщик сцены в Казгосфилармонии).

***

Вагоны затоварены,

Вперёд, по городам,

Сценарии, аварии,

Хожденья по рядам…

1.

Кулибину-грузчику

Старенький, рассохшийся настил,

Вмятины от грузного рояля.

Он своё сегодня отслужил,

И теперь в чехле, как в одеяле.

Он скрипуч, он едет не спеша

В угол свой, за бархатную штору,

Он устал, и тяжело дыша

Поддается нашему напору.

Зал недавно отрукоплескал.

Вьётся «арлекин», как легкий шарфик.

Тонет люстра. Тает свет зеркал.

Стонут струны тоненько на арфе.

Час опустошённый торжества.

Мерно на тросах скрипят штангетты.

Лампочка юпитера мертва.

Спят басы в чехлах, полуодеты.

Вьётся пыль недавней суеты,

И к утру в программе перемены.

Как значки скрипичные, «пульты»

Заполняют половицу сцены.

2.

Феде-шофёру

Чунджинская дорога. Медовая гора.

Пробита диафрагма. Сигналят шофера.

А мы не сходим с трассы, сидим в густой пыли,

И просим, чтоб хотя бы запчастью подмогли —

Всего кружок резиновый! Который час стоим,

Пропахшие бензином, о жизни говорим.

В фургоне, в латах цинковых, концертный инструмент.

Весь мир — жлобы и циники… шофёр, один момент!

Куда там, усмехаются, в пыли два дурака.

А воздух замечательный. А под горой река.

Ты мне толкуешь медленно о совести людской,

А шины мечут петлями вдоль трассы пыль с песком,

Ты говоришь, мол, весело на свете подлецу,

Лицо такое светлое, и всё ему к лицу,

Крути по жизни вензели, старик или юнец,

Какие тут претензии, подлец и есть подлец.

А время тянет ленточку, и срок уж невдали,

А шоферне до лампочки, а мы сидим в пыли…

Вдруг тормоз. Взвизг резиновый. Безусый паренёк.

Кружочек апельсиновый — в пыли, у наших ног.

И мы опять, фартовые, дорогу колесим,

И диафрагма новая качает нам бензин,

И рассуждать помедлим мы о всяком, о таком,

И шины мечут петлями по трассе пыль с песком…

3.

Ольке-зрительнице

Над уровнем страсти помост деревянный.

Ступенька таланта. Граница судьбы.

Ты, лирик нетрезвый, ты, трагик румяный,

Шажок с авансцены — и вы не рабы

Раскрытого вашим же словом поступка,

Проступка и жеста, который уже

Не скроешь, ведь всё, что ранимо и хрупко,

Уже на виду, а не там, на душе.

Да только я сам захожу в эту сутемь,

И девочка слушает. Кресла пусты.

Она мои тёмные речи осудит,

Чего не осудит, того не простит.

Она понимает, что это надолго,

И помнит всё то, о чём я позабыл.

Я должен сойти к ней, я знаю, что должен,

Но сцена меж нами! Полметра судьбы.

Я эти большие глаза в полумраке

Согреть не словами, губами хочу,

Потом их уже не согреешь…

От рампы

Лишь бедное слово плывёт по лучу.

И страшен скрипучий барьер деревянный,

И шаг невозможен туда, в пустоту,

Где ты нереален — один, безымянный…

А тень всё жива ещё там, на свету.

4.

Митричу-баритону…

Помотало тебя по казённым дорогам,

Баритон ясноглазый, гуляка, фразёр,

А теперь вот сидишь у меня, ненароком

Подбиваешь опять на «мужской» разговор.

Ты судьбу расписал мне, привычно чудача,

За бутылкой вина в небольшом городке.

Угощаю бродяг. Сострадание прячу.

Раскрываются души спьяна, налегке.

Твой недопит стакан. Ты допей и запой мне

О лучине, о келье сырой, гробовой,

Эту песню я тоже, я тоже запомню,

Допою, додышу её вместе с тобой.

Будет много ещё полустанков, и сухо

Жизнь на круги своя нас опустит, как лист.

Это всё суета и томление духа,

Как говаривал в прошлом один пессимист.

Только ты не срони эту песню, хотя бы

Потому, что врачует порой и тоска,

И покажутся глаже земные ухабы,

И безоблачней свод, и светлей облака…

***

Мальчик рос на станции Сормово,

Много видел растения сорного,

Кто-то рванул сто грамм,

Кто-то рванул стоп-кран,

Санкции, санкции…

Станции.

Город Сарапул

Горло царапнул.

Ценами цапнул…

На пол,

Подлы, летели патлы,

Кудлы, бретели…

Падлы.

— Скука, мадам?

— Сука, не дам!..

Санкции, санкции…

Станции, станции…

В карту ткнул. Нагадал.

Магадан.

Вычегда… Пачелма…

Станция Мячина… Маячная станция…

Промаячила.

В вагонах — до чёрта, девчонки-бичёвки,

Шепча, матерясь и теряясь в дыму,

Вдруг песню затянут, такую, о чём-то,

Чего и не высказать никому.

Мама-романтика, в дури-чаду

Тырясь по тамбурам у ресторана,

Пить за свинцовую бляху-звезду,

Пломбу от сорванного стоп-крана!..

Как это вышло, сыны-шатуны,

Крестики-нолики, правнучки-правнуки,

Дети побед, межпланетные ратники,

Спутники-винтики, путники-ватники…

Всем задолжали с минувшей войны.

Всем, бляха-муха, должны!

Шатуны…

***

Я вижу лёгкость необыкновенную

В рабочих, асфальтоукладчицах

В тужурках ослепительных, оранжевых,

В монтажнике, парящем над столицей

Когтистой птицею, в сутулом сварщике,

Вдруг озаряющем столицу синим пламенем

И брызгами златыми…

Почему

Не вижу я вот этой самой лёгкости

В чиновниках?

Не знаю почему…

***

Разжимаясь и пружиня,

Напрягался, провисал

Пауком на паутине

Экскаватор на тросах,

Пережёванные кубы

Разминая под собой,

Грузно о вставные зубы

Шлёпал нижнею губой,

Грунт лоснящийся

Кусками

Взвешивал, как на весах,

Зубья съеденные скалил,

Взвизгивал на тормозах,

А за ним, как кружевницы,

Стлали, словно из слюды,

Две сестрицы-гусеницы

Маслянистые следы…

***

Как я пел, заливал без зазрения

В шебутной пэтэушной тоске

Про экскаватор серебряный

На золотом руднике!

Он пронзает алмазными зубьями

Зоны залежей, скалы круша,

И рыжьём ослепляя, безумными

Искушеньями сыплет с ковша…

Хохотали ребята с окраины,

Кореша из рабочих трущоб,

Зарывались в мои завирания,

И гудели — гони, мол, ещё!

И я пел, вдохновясь, про машинное

Отделение, всё в зеркалах,

Всё карельской берёзой обшитое,

Бра на стенах, ковры на полах,

И сулил, оборзев, несказанные

Разнарядки, машины с нуля,

Рост карьер, матюки импозантные,

Леваки на погрузке угля…

А достался разболтанный, хлябями

Облепивший весь свой интерьер,

Беззаветный трудяга «челябинец»,

Да песком ослепивший карьер.

Дни тянулись кубовые, трудные,

И кривые, видать, зеркала

Завернули не в золоторудные,

Затянули в иные дела.

Променял я и дива карельские,

И высокий, срывавшийся в крик

Рёв мотора в отчаянном реверсе

На нечаянный пёрышка скрип.

И грустится порой мне, и плачется

Сам не знаю о ком и о чём,

Что за речью, за строчками прячется,

Возникает за левым плечом.

Но мерцает из давнего времени,

Всё зовёт, затонувший в песке,

Мой экскаватор серебряный

На золотом руднике…

На карьере, на закате

Будто бредит грузный варвар

Вгрызом в сахарны уста,

Будто грезит грязный автор,

Пласт оральный рыть устав,

Церебральный экскаватор

Дико вывихнул сустав.

И торчит, сверкая клёпкой,

И урчит, срыгая клёкот,

Будто грезу додолбил

Засосавший вкусный локоть

Цепенеющий дебил…

***

Домик тот деpевянный, маленький

Так мешал тpактоpам!..

Огонёк зажигался аленький

В доме маленьком по вечеpам,

Занавеску качали кошки,

Пpоползавшие под кpыльцо,

А иногда в окошке

Загоpалось чьё-то лицо.

Так и жили. И помешали

Многотонным, из киpпича —

Экскаватоpы наезжали,

Шеи вытянув, боpмоча,

Напластали землищи, тpавы

Пеpегpызли, пеpетолкли,

Пpоложили чеpез канавы

Тpёхсотлетние гоpбыли,

Полпудовые гвозди вбили

В деpевянные их сеpдца,

И засыпали… и забыли,

Что засыпали полкpыльца.

Так уж вышло, и получилось,

Что нельзя в этом жить дому…

Только в доме лицо светилось

Незнакомое никому.

Люди гpустными покачали

Головами, точно во сне.

Кошки к дому ползут ночами.

Нехоpоший огонь в окне.

***

Какие лица лепит Бог!

Фарфоровые, роковые,

Картофельные, восковые,

Сырые, мятые, кривые…

Я перечислить всех не мог

Пока, невозмутимо-бодр,

Со дна метро, как экскаватор,

Вычерпывал их эскалатор…

Народонаселенья смотр!

Значенья тайного полны

Всходили и смеркались лица.

Зачем? В каких вселенных длиться?

В каких туманностях весны?

И уплывали в полутьму…

Зачем, кому нужны такие?

А всё кому-то дорогие,

Непостижимые уму.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

***

Сенека, аккуратнейший мудрец,

Чужие подбиравший мысли, понял:

Их авторство — фантом, и свой ларец

Бесхозными сокровищами полнил.

Метали Марк Аврелий, Эпиктет

Словесный бисер свиньям, Но Сенека

Не глупый боров, и авторитет

Так не ронял. Он знал, что власть и нега

Лишь распрягают волю, и спрягал

Разрозненные мысли в честный узел.

Он «Письмами Луцилию» не лгал,

Когда мятежный хаос нежно сузил.

Вводил мораль. И пантеизм крепил. —

Так уложил в единое пространство,

Что личное с общественным сцепил,

За что был назван «дядей христианства».

Ах, младостоик, странный человек,

И безучастность духа, и пристрастья,

Всё он скрепил судьбой своей навек.

Матерьялист. И соискатель счастья.

А между тем, как воды, времена

Уже шатались, выло время Оно,

Жглись мучеников новых имена

Сквозь ветхий лёд Хрисиппа и Зенона.

И без упрека следуя судьбе,

Когда раскрылся заговор у трона,

Не клянчил стоик милости к себе

Как воспитатель юного Нерона.

Был милосерд тиран и ученик,

Не предавал учителя на муки,

По-царски рассудил — пускай старик,

Сам на себя, глупец, наложит руки.

Награда не из худших, что уж там

Ни говори, тем более — какая

Возможность испытать своим мечтам

И принципам предел их, истекая

Блаженством напоследок, сознавать

Что всё прошел, всё поднял, что без дела

Валялось, и всецело пребывать

Ещё вне духа, но уже вне тела.

Пояснения (Для энциклопедистов и милиционеров):

Стоицизм — философское учение, возникшее в конце 4в. д.н.э. на базе эллинистической культуры. Стоики считали, что счастье — в свободе от страстей, в спокойствии, равнодушии. Все в жизни предопределяется судьбой. Кто этого хочет — того судьба ведет за собой, сопротивляющегося — ведет насильственно. Стоики различали истинное и истину. Воистину существуют только тела. Истинное же бестелесно и не существует. Истинное — это только высказывание. Учение, близкое материализму.

Хрисипп (281 — 208 до н. э.), Зенон (Зенон младший, 336 — 264 до н. э.) — основатели стоицизма.

Сенека (Луций Анней Сенека, младший. Около 4г. до н. э. — 65г. н. э.)

Марк Аврелий (римский император, философ), Эпиктет — яркие представители позднего римского стоицизма.

Нерон (37 — 68 н. э.) — римский император, воспитанник Сенеки.

«Дядя христианства» — так Ф. Энгельс называл Сенеку.

***

Сигареты припаливал одну от другой,

«Амареттой» опаивал опоённых тоской

Золотых, фосфорических, феерических сук…

Говоря риторически, жить — подтачивать сук

Под смиренной основою суверенного»Я»,

Под свирепой, сосновою прямизной бытия.

Только кто же их всучивал, эти миры,

Эти правила сучьи, законы игры?

Я к себе снисхождения, видит Бог, не прошу,

Но в процессе падения всё же скажу:

Как стяжать было тварную высоту светосил

Между скверной и кармою, в разборках мессий?

Как стезю было некую взять в ристалище том

Между Буддой и Меккою, Зороастром, Христом?..

Разве с Господом спорю я? Разве с дьяволом тщусь?

Это их территория. Тварь так тварь. Опрощусь.

Не терпя полумеры, жизнь ещё опростит,

Отвратит от химеры по имени стыд.

Двинусь тропкой нетрезвою, не вставай поперёк,

Я хороший!.. (В норе своей хорош и хорёк),

Буду пьянствовать, скуривая одну за другой,

Деградировать с курвою на дорогой,

На дешёвой земелюшке (Боже, прости),

Принесу свои меленькие в горсти

И скажу:

Не в предвечной обители,

Среди вечных времянок беда,

Поглядите же, победители,

Поглядите же, поглядите же,

Поглядите, волчары, сюда!..

***

Сирень за пыльным перегоном

Ломилась в окна с двух сторон,

И выползал с протяжным стоном

Состав на старенький перрон,

Где два дружка, устав до чёрта

От ласк дорожных, обнялись

С попутчицами, и девчонки,

Прощаясь, в чём-то им клялись.

Старухи продавали раков,

Совали в руки, торопя,

Крылечки высохших бараков

Купались в роскоши репья.

Отодвигалось всё, пылило…

Но и доныне — почему? —

Не знаю, всё стоит, как было,

В сухом, сиреневом дыму.