Сумасбродства

Вячеслав Иванович Смирнов, 2020

Автор жил и работал как инженер, к.т.н., доцент, бизнесмен, адвокат и всегда он спортсмен, турист, интеллигент- гуляка. Издал ранее книги «Инженер и далее..» в 2010 г., «Блеснув на солнце» в 2012 г. и «Противозадирная стойкость трущихся тел» в 1981 г. Описывает остроту отношений с прекрасным полом до трагедии, столкновении ментальности русской и других наций, драму с родными, девичий зов крови, последнее влечение старца – митрополита страны, разгульные кабацкие и туристские радости души, сумасбродность любовных устремлений, всесильную волю случая и удачи, горячие впечатления многих странствий. Основа всего – реальность, и фотографии в доказательство. По духу книга вызывает в памяти произведения И.А.Бунина и А.И.Куприна, ищет ответ на вечные вопросы человеква – зачем и почему? Книга может быть интересна бегущему по жизни человеку, как начинающему, так и замедлившему бег в раздумьях.

В оформлении обложки использованы мои собственные фотографии. Для подготовки обложки издания использована художественная работа автора.

Вячеслав Смирнов

Ждем чувств глубоких и страстей от мотыльков и от лилей

По А. С. Пушкину

Нелочка

Не могу сказать — ждало ли его страстно или терпеливо, не ждало ли и не хотело ли этого, но это время пришло и Ригу покинули части Вермахта. Население города накоротко поредело — кто-то примкнул к отступившим немцам, но поредело не на долго, и восполнилось приливом новых граждан с Востока. Восстановилась мирная жизнь, но не та, довоенная, когда по городу ходили мужчины в двубортных пиджаках и брюках с широкими штанинами с обшлагами, в шляпах с заломленными полями и продавленной лодочкой тальей, а многие еще и с тросточками, когда описывать женщин, стыжусь за это слово, обозначив просто пол, а ведь просилось «дам», было бы трудно из-за разнообразия одежд из тканей с невообразимыми заграничными названиями и цветов на них, шляпок и выбивающихся из-под них завитков локонов, чулок со стрелочками, стремительно несущими фантазии мужчин от пяток вверх. Теперь тех мужчин и женщин стало куда как меньше, а появилось другие мужчины в военной форме, мужчины славянской внешности в гражданских одеждах, тоже в широких штанинах с выглядывавшими из-под них головками сапог то с хромовым блеском, то с пасмурным блеском начищенной кирзы. Этот блеск наводили сидящие на перекрестках улиц чистильщики обуви. Они привлекали таких мужчин, играя двумя щетками, приветливо осклабясь в принужденной улыбке, раскачиваясь при этом из стороны в сторону подобно рекламному механическому часовщику — еврею с моноклем в витрине часовой мастерской рядом. Чистильщики покрикивали — Гуталины, вакса Vici, американские, немецкие трофейные, подходи! Недорого возьму! Выглядели они южанами, кавказцами. Но что-то в них сильно отличало от тех. Далеко позднее, побывав в столице Москве, я увидел таких же и узнал, что это караимы, хазары в древности, которые испокон чистят обувь в Москве и Ленинграде. Сами они из небольшой караимской общины в Крыму. Военный человек, по-советски стесняясь такой услуги, все же садился к чистильщику на двухэтажную деревянную тумбу, похожую на спортивный наградной пьедестал, но только для сапог. Занимал высший, почетный пьедестал, а чистильщик сидел приземленно на своей низкой табуретке. Он тряпкой обмахивал сапог от пыли, макал щетку в гуталин, обмазывал сапог и уже двумя щетками размазывал гуталин. Затем брал две полировочные щетки и сначала медленно, а потом все быстрее порхал по голенищу и головке. Заканчивал же бархатным полотенцем, растянутым в обеих руках, наводя блеск. Похоже, что чистильщик уставал, тяжело дышал, отирал нарукавником пот со лба и лица. Завершив с одним сапогом, откидывался от него, смотрел на свое произведение, щурился, слово от яркого солнца, и выдыхал: — Ах, как горит! Командиру нравится? Тогда беремся за второй. А сапоги действительно горели блеском и жаром. Военный привычным движением гашения и размазывания окурка, брошенного на тротуар хоть в Риге, хоть в Берлине, начинал вертеть по очереди сапоги на носках, выворачиваясь, стараясь увидеть пятку, чтобы оценить работу. Из дней победного мая до наших дожил анекдот. По улице Берлина шагает солдат, сморкается пальцами и растирает продукт носком сапога. За ним идет немка. Обгоняя солдата, говорит на ломаном русском: — О, русиш, культуриш! Солдат в ответ — А как же, бабка, — нас за это чихвостят. Потом совал руку в карман галифе, доставал затребованный рубль и лихо шлепал его на протянутую грязную ладонь чистильщика. — Жду вас, господин генерал, еще и еще! Повышенный в звании обласканный воин брал под козырек и уходил счастливый играющей от удовольствия походкой, гордо вскинув голову и поглядывая на встречных девушек — не зацепил ли он какое-нибудь сердце своими блестящими сапогами? Начищенные военные и гражданские лица в сапогах и гимнастерках без погон создавали новые или возвращали к жизни государственные службы, учреждения, больницы, школы, транспорт. Их стараниями уже в 1945–1946 годах открылись латышские и русские школы с изучением немецкого и английского. Школы заполнили сыновья и дочери военных и гражданских лиц, приехавших в Ригу и Латвию. Многие из них стали директорами заводов, проектных и учебных институтов, председателями колхозов и агрономами, вошли и возглавили правительство. Военные и отставники вселялись в квартиры в центре города. Высокие чины — квартиры хорошие, большие, оставленные немецкими офицерами и аборигенами, бежавшими с отступавшей немецкой армией.

В семье офицера–летчика подрастала дочь Нелочка. Свою куколку папа с мамой привели в школу, в которой она через десять лет получила аттестат зрелости из рук директора Антонины Павловны Морейн.

Вручение аттестата Нелочке

Можно улыбнуться словам «аттестат зрелости», придумали же когда-то название документу. Какой зрелости? Зрелости чего и для чего? Знает ли человек — созрел он, зрел ли он или еще недозрелый — зеленый и дозревает? Для школы, если оценки «удовлетворительно», наверно, зеленый. Если выше или совсем высокие — значит созрел. Самооценка выпускника и даже зеленого может быть выше школьной. Ее не удержать в себе, и она вырывается в некоторых высказываниях. В речах выпускников звучит:

––Буду поступать, поеду в Москву, во ВГИК, в МГУ, МАИ, буду врачом, инженером, летчиком. И весе буду, буду, буду. Редко, даже неслыханно.

––Пойду на завод.

Став специалистом, гордится своими разработками, изделиями. Научный сотрудник счастлив от первой публикации, потом — от защищенной диссертации. Расточник-карусельщик гордится микронной точностью обработки деталей. Те и другие дополняют свою жизнь спортом и новыми результатами. Все растут, зреют, дозревают, и в какой-то период жизни ваш давний знакомый, тоже живший устремлениями в будущее, начинает вставлять в свои высказывания другие фразы.

– — В наши годы, в нашем возрасте, ну что ты хочешь — ведь уже не восемнадцать. Вот теперь-то и выдать бы ему аттестат зрелости — созрел окончательно. Не имеет смысла предлагать ему тему беседы, которая была чуть ли не главной в юности, даже если самому очень хочется, если душа просит. Будет напрасно — уже не поймет. Посмотрит на тебя с удивлением и вопросом:

––Что это ты, о чем?

Случай свел меня с ее одноклассником, который рассказал, что Куколка в их школе была самой привлекательной девочкой, самой красивой во все его школьные годы. Я мог только согласиться с ним. Мечты многих мальчиков устремлялись к ней, но ничью руку к выпускному вечеру и после него она не приняла ни от одного школяра из своей школы. Я не знал о ее существовании, живя своей жизнью на окраине города, вдалеке от центра города, где расцветала Куколка, хотя учился в центральной школе, наверно в десяти минутах ходьбы до ее школы, многие вечера гулял тоже в центре города. Но судьба наверно вела нас друг к другу, и привела к встрече в клубе МВД, тоже в центре, в воскресный танцевальный вечер студента четвертого курса института и недавней школьницы.

Нелочка

И затанцевали — танго, фокстроты, вальсы под оркестр на паркетном полу. Закружились в вальсах, вскружили головы друг другу. Как и все девушки она втайне хотела мужа, семьи, достатка, ребенка. И наверно ей приглянулся этот студент и показалось, что вот он, которого хотелось, хотя может быть и неосознанно, а просто по зову плоти. И она проявила настойчивость. Папа был в полете, мамы не было, и мы вдвоем сидели за столом в их комнате. Комната большой площади в общей квартире, кухня терялась где-то за изгибами коридоров, куда Куколка ходила за кипятком для чая. Сидели за круглым тяжелым столом, покрытым бархатной вышитой скатертью с кистями понизу. Куколка уговаривала меня жениться. Рассказывала, как командующий, узнав о выдаче замуж дочери его пилота, тотчас выделит отдельную квартиру на всю семью с отдельной комнатой для них, и тогда-то они заживут! Да, мне это было интересно слушать, но ничуть не прельщало, хотя я жил с мамой в одной комнате заводского общежития. Не было у меня в мыслях жениться. Но Куколка все уговаривала. Уговаривала настойчиво и при каждой встрече. И уговорила. Я согласился. Сходили в Загс, подали заявление. В день регистрации она надела белое платье, белые туфельки и мы вдвоем вышли от нее и прогулялись до Загса, где и совершили обряд.

Произошло как в шуточной песенке:

––Отчего, отчего нам жениться суждено? А от того, что кто-то хочет выйти замуж.

Таинство брака состоялось воистину, хотя бы потому, что во всем мире никто, кроме завзагсом, об этом не знал. Моя мама об этом узнала позднее. Не знаю — были ли извещены ее родители, хотя бы мама, поскольку папа был в это время в полетах.

––Сумасшествие, да и только — сказали бы, узнав. Но Куколка была такой. Была требовательной, своенравной, изнеженной и вздорной.

––Славочка, ну почему ты идешь с этой стороны! — Наставляла она меня, и заходила с другого бока. — Славочка, возьми меня под руку, но не держи так крепко.

Ее мама пригласила нас в кафе «Ницца», одно из немногих, в деревянном доме на главной улице центра города. Белая мебель, столы, накрытые скатертями, цветы на них, официантки, красивая книжка меню. В процессе трапезы Куколка внимательно и строго посматривала на меня, ожидая какой-нибудь промашки, готовая тут же осадить. Но голоса не подавала. Погладывая на меня, тайком от мамы, намекая на что-то, морщила брови, делала строгие глаза, вздергивала плечами и назидательно тихо шептала — Слава! — В разговоре мне нужно было осторожничать. Куколка была придирчива и могла повздорить по любому случаю. Чувствовал, что в ней кипит недовольство и требовательность. Мне, выросшему на воле полей, озер и рек, впитавшему волю, неподвластному даже маме, ее назидательность тяготила. Куколка работала в проектном бюро, наверно, секретарем начальника. Имела привычку смотреть фильмы в кинотеатре «Splendid Palace» по понедельникам, сразу после работы. Однажды я купил билеты. Когда она увидела наши места, возмутилась:

––Славочка, это место не по тебе. Ты не сможешь вытянуть ноги. Прошу тебя следующий раз бери в 12а ряду.

––Но мне и здесь хорошо, — нет, только в 12а!

После этого мы сидели только в ряду 12а. И после Куколки я продолжал покупать билет в этот же ряд.

Мама водила меня все детские школьные годы чаще всего в театр оперетты и реже — в оперный. Запомнилась опера Бородина «Князь Игорь» с половецкими шатрами, музыкой и половецкими плясками, кострами. С большим вдохновением шел на эту оперу, поставленную в Метрополитен опера Нью-Йорка, в надежде испытать чувства, вызванные тогда персидской ночью на сцене в Риге. Смотрел на громадном киноэкране, но постановка была космически далека от жаркой той ночи у Днепра. Все было отдано сотенному танцевальному ансамблю, истории гражданской войны в России, солдатам в форме и винтовками-трехлинейками с примкнутыми штыками, князю Игорю в наполеоновской форме. Пески Персии заменены гектарами плантации маков. Половцы были вытеснены и забыты. Осталась только музыка от той давней рижской постановки. Князь Игорь был отдан в потеху ньюйоркцам и туристам. Был показан живой зал, заполненный сполна, и в основном, старыми людьми.

Думаю, что мы смотрели спектакли всего репертуара оперетты — «Сильва», «Цыганский барон», «Вольный ветер», «Трембита», «Летучая мышь», «Венская кровь» и другие. А Куколка любила спектакли театра Юного зрителя. Мы стали ходить в него. Первым с нею я смотрел спектакль чешского автора «Волынщик из Стракониц». После роскоши оперетт удивила меня простота костюмов, вид героев, одетых в льняные одежды и соломенные или войлочные шляпы, простые сельские картины. Зал был небольшим, и сцена была близка к зрителю. Это привносило впечатление обращенности действия к тебе и почти участию в переживаниях героев. Было очень мило с Куколкой сидеть в полумраке рядом, поглядывать на ее впечатление, чувствовать руку, когда она брала мою и сжимала, переживая события на сцене. Я впервые был в театре с девушкой, которую любил, и от которой таяла душа.

Квартиры по службе отца не предвещалось, и мы продолжали жить каждый у себя. Правда, однажды я остался ночевать у них. В комнате нас было четверо. Родители у своей стены. Мы — у дальней другой, на широком диване под одним одеялом, но уснуть не можем. Да и они, думаю, не спят, наверно впервые в комнате, где их дочь лежит с мужчиной. Не могу представить состояние душевного, морального матери, но отца, думаю, догадываюсь. Я бы не смог бы этого допустить, а пережить было бы невыносимо трудно. Да и он еще не стар. Ему, пожалуй, было под пятьдесят. Хотя он и мать казались мне уж очень старыми. Мы тайно и тихо обнимаемся, скрывшись под одеялом, целуемся, тяжело дышим, пряча звуки. Не можем сдержаться, и возможно бесшумно любим друг друга. Ужасно состояние отца, когда представляю себя на его месте. Даже не слыша, но догадываясь, что происходит у нас. Какая же может быть жизнь у нее, в этой большой комнате. Если бы она была хотя бы в пол стадиона!

По окончании четвертого курса на летние месяцы военная кафедра меня и других студентов направила на лагерные офицерские сборы в Калининград. Куколка провожала меня на вокзале летним вечером. Лучи солнца поблескивали на рельсах, голова поезда смотрела на Запад расставания. Ни она, ни я не были опечалены.

Проводы в Konigsberg: Гарик Портнов, Слава Смирнов,

Нелочка, Юра Лепилкин с подругой

Прощанье проходило без уединения, даже весело. Может быть потому, что впереди было неизвестное интересное, и мои мысли были обращены туда. Проводить пришел мой однокашник Гарик Портнов, с которым я дружил не первый год. Его не отправляли на сборы, хотя мы вместе проходили обучение на танкистов. Юра Лепилкин, мой одноклассник по 35-й средней школе г. Риги, тоже мой друг. Я были с ним в классной волейбольной команде во дворе школы на бульваре Коммунаров, напротив Академии художеств. Он теперь учился в Институте физкультуры. Не было моего второго друга Олега Ульянова. Он поступил в летное училище вне Риги. Калининград уже тогда был военизированной областью Союза. Смотрите — на скамейке сидит военный летчик, тоже едет туда же.

Через два месяца я вернулся со сборов, и Куколка сообщила, что сняла комнату на взморье, на станции Дзинтари. Сентябрь был солнечным, и нам было очень уютно в маленькой комнате под крышей двухэтажного домика.

И каждый год после того сентября, когда я прохожу по ул. Иомас, смотрю на то окно, из которого выглядывали мы по утрам, изучая погоду. И каждый раз сердце сжимает тоска о том прекрасном, что было, чем не дорожил, с чем бездумно расстался, поддаваясь дурацким порывам. Удивительно долго держат душу и сжимают сердце воспоминания, до последнего лета, всякий раз остро и больно. Кончался сентябрь, меня ждал пятый курс, и мы выпорхнули из месяца совместной жизни в жизнь порознь. Отношения, как и редкие встречи продолжились. Теперь уже весну мы снова жили вместе на взморье на даче, которую моей маме предоставил завод РЭЗ на один месяц. Осенью я начал работать инженером в заводе, и этой же глубокой осенью мы с Куколкой как-то и расстались. Знал, что Куколка училась в медицинском, стала врачом, вышла замуж.

В морозный зимний поздний вечер зазвонил телефон, и я услышал ее голос:

––Славочка, можно мне приехать?

––Да, конечно можно, приезжай.

Я ожидал е с большим нетерпеньем и волнением. Ведь я не видел ее более десяти лет, не мог представить себе ее — какой она стала. Спрашивал себя — Располнела — или осталась прежней? Весела ли и задорна, или угасла? — Наконец звенит звонок, и я вижу ее. Вижу ее в улыбке. Обнимаемся, но только щека к щеке. Поцеловаться оказалось не под силу, словно оба сговорились. После вечернего застолья она хотела тепла и нежности, и я готов был дать. Но ей было все мало, и она шептала:

– — Слава, нежней, нежней, — Я же не считал себя грубым мужланом, но нежности ей наверно хотелось от всей жизни, как и мне, всегда ее не хватало, а разве она могла ее дать ей, и мне, а от меня передать ей. У нее были и мать, и отец, но все равно не хватало ее душе еще чего-то. Может быть думала, что меня, что найдет «то», чего не хватало, со мной, помня о прежней нашей любви. Но, наверно, нет. Если бы нашла, то не просила бы о нежности.

В другой раз услышал в трубке ее грустный голос и просьбу приехать. И, конечно, согласился и пригласил. В один день она приехала. Вошла тихая, с поникшей головой, без прежней улыбки.

––Я пришла к тебе с просьбой.

Я улыбнулся и неопределенно ответил:

––Как отказать, если Куколка просит.

––Не отшучивайся, все очень серьезно.

––Хорошо, расскажи, что с тобой.

И вдруг, как гром с ясного неба, она сообщает:

––Я беременна. Но я не хочу, чтобы он знал о ребенке.

––Что-то загадочное, — мелькнуло в моей голове. — Но почему она решила рассказать об этом мне? Возможно, помня о нашем прежнем, решила довериться мне и попросит совета.

В продолжении, она склонила голову, упершись подбородком чуть ли не в грудь. Потом, видимо собравшись с духом, подняла голову и с отчаянье в лице сказала:

––У нас все сложно, он не подходит для меня быть отцом ребенка, я хочу порвать с ним. Но мама! Мне ее жалко, когда она узнает, что у ребенка нет отца.

В течение ее монолога я представлял себе коромысло весов, на одну чашу которого накладывают и накладываю грузы, вторая все задирается и задирается. Но чем же будет уравновешена, и будет ли? И наконец она продолжила:

––Учти, что ты ведь обещал мне помочь. И я решила просить тебя назваться отцом.

Немногим более пары десятилетий моей жизни дали мне некоторый опыт оценивать ситуации и соответственно держаться — иногда невозмутимо, иногда быстро и горячо реагируя. Здесь же я оказался в полом недоумении и не мог представить себе, как быть и как ей ответить. К тому же примешивалось ее наивное напоминание об обещании помочь. Тут я внутренне, как говорится, завертелся словно флюгер на ветру и ответил:

––Хорошо–, не поясняя, что это могло значить. Куколка была удовлетворена, смахнула слезу, и не стала ни допытываться о моих действиях, ни рассказывать о своих дальнейших. Что было дальше — осталось мне неизвестным, и я заставил себя не звонить ей и не допытываться, проанализировав последствия, которые могли быть реализуй мы ее предложение.

Через много лет Куколка звонит мне зимой и приглашает на домашний вечер к ее однокашнице по медицинскому институту по случаю покупки ими автомобиля «Москвич» Ижевского завода. Я с удовольствием принял приглашение — и Куколку хотел увидеть, какой она стала, и вечер в незнакомой компании, наверно, врачебной — тоже, несомненно, очень интересно провести, да еще и увидеть автомобиль новой марки! В предвкушении многих удовольствий с большой тщательностью выгладил рубашку, отпарил и выгладил брюки, одел мой любимый гонконгский костюм — тройку. Ни один из костюмов латвийского или московского пошива не мог идти ни в какое сравнение гонконгским. Нашел я его в единственном экземпляре в комиссионном магазине на ул. Ленина. Увидев, пощупав, рассмотрев подробно, я был восхищен. Зашли в этот магазин мы втроем. Два знакомых инженера, встреченных случайно были страстными любителями спиртного, и вкусили напитков уже сегодня. Когда я вышел из примерочной в этом костюме, то из любопытства и для проверки их вкуса, спросил:

––Брать или не брать? — на что они дружно отрицательно замотали головами и в один голос:

––Нет, нет, брюки-то длинны, да и весь он какой-то странный.

Мотив их мне был понятен — денег на выпивку не останется, а не купит — как-нибудь уломаем. После коротких раздумий с костюмом в руках, я пошел к кассе и оплатил. В другой раз с одним из этих же товарищей возникла похожая ситуация в мебельном магазине. Предавался венгерский письменный стол из красного дерева, с двумя тумбами и многими ящиками, отделанный перламутровой инкрустацией с позолотой, по цене около 300 руб. На этот раз товарищ все же отговорил меня от покупки. Работая за простым столом на четырех ножках латвийского производства, я сожалею все годы по сегодняшний день, что не купил. Когда одевал выходной костюм, как-то менялось настроение. Казалось лицом светлел. Глаза словно загорались, походка становилась танцующей уже от предвкушения танцев, запаха духов и волос девушек. Несомненно, форма не то, чтобы определяла теперь мое содержание, но несомненно влияла на определенные струны души. Девушки утверждают, что легкая, тонкая, но красивая одежда и туфли обязательно на высоких каблуках греют зимой лучше овчинного тулупа и сапог на меху. И я им верю. Вспоминаю Солвиту, одетую в шелковое платье, тонкие чулки и туфли на каблуке, пришедшую на первое свиданье в первые годы перестройки. Ведь она не взяла туфли для переодевания, а пришла в них. А мороз был сильный. Частный ресторан «Кавказ» согрел нас и названием, и моими рассказами о Грузии, и грузинским вином. Мороз только усилил аромат духов и волос Солвиты.

В прихожей благоухающая Куколка предстала красивой бабочкой в хорошем оперении одежд, в любимом сером шерстяном костюме, туго застегнутом на одну пуговку, да так, что порою казалось — вздохнет посильнее, например, скажет с удивлением «Ах!» и пуговка оторвется под давлением ее выдающихся округлостей. По — дружески обнял ее, расцеловал в восхищении, выдохнув «Ах, какая же ты прелесть!». Аромат духов усилил впечатление красоты, чистоты и некоторой возвышенности ее образа в моем сознании. Предложил Куколке руку, как когда-то сердце, и мы направились в гостиную. Встретила нас хозяйка и предложила пройти к столу, за которым сидело уже много гостей, молодых мужчин и женщин. Хозяйка представила нас обществу, и мы расположились на своих местах. Я сразу обратил внимание на девушку, сидевшую почти напротив нас с молодым интеллигентным брюнетом с черной вьющейся шевелюрой. Я в течение вечера иногда подумывал — Муж с женой? Или брат с сестрой? — выбрал третье — друзья, любовники, и недавно, по некоторым признакам. Он ухаживал за нею, предлагая то одно, то другое блюдо. Она жеманно то соглашалась, то отказывалась. При этом иногда бросала взгляды на меня. Но это между прочим, ведь главным был автомобиль. Тосты произносились во славу семьи — обладателя этой восхитительной машины, за выдающиеся технические характеристики машины, за любовь, за безотказность мотора, за здоровье и прочие. Я обратился к хозяину с просьбой посмотреть хоть одни глазом на его машину. Он охотно согласился, и мы пошли во двор. Там я увидел ее. От машин Московского завода она отличалась срезанным багажником, была зеленого цвета, и блестела хромированными деталями. Вернувшись с мороза, с удовольствием выпил водки, потом еще и еще. Поставили пластинку, звучит мелодия танго, и я пригласил на танец соседку напротив, осведомившись предварительно у партнера:

––Не возражаете? Позволите пригласить вашу спутницу?

––Пожалуйста, — ответил тот.

В придачу к обмену взглядами танец подтвердил, что мы нужны друг другу. После ее тепла душа моя противилась расставанию. Щека к щеке и шепотом:

––Бежим? — Да, бежим, с воодушевлением, одним выдохом ответила Люда.

Мы вышли в прихожую, быстро оделись, и не раздумывая, в обнимку, вылетели в мороз надвигавшейся ночи. Остановили такси и приехали в мои апартаменты. Собираясь провожать утром Люду, не мог найти моего гонконгского пиджака. Остановился в недоумении, глядя на Люду, и спросил:

––Не помнишь ли, одеваясь, я был в пиджаке?

––Что ты! Хорошо, что хоть пальто накинул, так мы спешили, боясь погони, — засмеялась она. Я понял, что пиджачок остался, где и был. Как снял я его и повесил на спинку стула, так и танцевал с Людой без него, так и бежал от него. Проводив Люду, в смущении позвонил имениннице, и она подтвердила, что пиджак у них и ждет меня. Приехал и, стыдясь, но ни о чем не вспоминая, почти молча одел пиджак и быстро ретировался. Муки совести, сожаление, стыд — все эти чувства бродили во мне вместе с остатками хмеля. Но ужасное случилось, и прошлого не вернуть. А каково было Куколке, а каково было партнеру Людмилы? Вырисовывались два врага, которых я сам себе и создал. И поделом мне, думал я. Не буду винить вино и прочие напитки, ведь червоточинке во мне самом. Да простит меня господь — только на это и надежда.

***

Люда оказалась чрезвычайно веселой, остроумной и милой девушкой после двадцати пяти лет. И надо же было к этому времени случиться, что мой вагонзавод первым в стране и Российской империи начал экспортировать поезда в Болгарию. Началось межгосударственное столпотворение. Толпы специалистов вагоностроителей устремились в Болгарию, а болгары зачастили в Ригу. Бюро надежности завода обеспечивало сервисное обслуживание в Болгарии. Специалистам бюро сшили форменные куртки из невиданной черной японской искусственной кожи. Главное — из кожи, т.к. кожаная куртка была немыслимой роскошью. А японцы умели придать искусственной коже естественность. Надежники не просто ходили по заводу, а фланировали в полетах мечты и надеждах на командировку в заграничную Болгарию, на что завистники — безнадежники парировали:

––Мол, курица не птиц, а Болгария не заграница.

Люди в новых черных куртках активно готовились к поездке в Болгарию. Посещения цехов, хождение по узким межстаночным проходам с торчащими и цепляющими металлическими зацепками, одергивающими их то за полу, то за рукав, то за карман куртки, показали, что японская кожа — не чертова, рвется. Люди в куртках стали людьми в куртках с торчащими языками вырванной кожи или в швах после заботливых рук жен. Но не всем надежникам удалось поменять японскую кожу на натуральную в Болгарии. Остальные терлись по-прежнему в заводе и могли только встретиться с одним — другим представителем Болгарии. Так и я с Тодором познакомился в бюро информации, которое было приемной базой командированных специалистов Болгарских железных дорог, закупавших наши поезда. Руководителем бюро был пожилой импозантный еврей Виктор Ефимович Жив, умный, обаятельный, остроумный и веселый человек. Иногда он в компании как мантру провозглашал оптимистично:

––Ленин — жив, вечно — Жив.

Болгары с удовольствием обитали в бюро и были всегда хорошо приняты, а в конце рабочей недели еще и бутербродами, выпечкой и с кофе под бальзам. Проходя мимо их двери, и я оказался затянутым к ним этим духом. Случилось, что в бюро оказался и болгарин из Софии — Тодор, с которым меня познакомила сотрудница. Расходясь, мы с Тодором вышли из завода вместе, и остановились прощаясь. Но тут нас почти одновременно посетила мысль зайти в кафе, что, напротив. Рижский бальзам ранее и добавленное теперь шампанское полностью разрушили межгосударственный барьер, и Тодор пригласил меня к себе, в гостиницу «Рига», где он жил с коллегой, на редкие у нас болгарские коньяки «Плиска» и «Солнчен бряг». Принимая коньяк, нас посетили игривые мысли, обращенные к прекрасному полу. Спустились в ресторан, но он выглядел уныло пустым, не на ком было глаз остановить. Тодор как-то тихо спросил меня — не знаю ли я какой-нибудь девушки, которую можно было бы пригласить в компанию. Я вспомнил о Люде. Позвонив ей, пригласил в гостиницу, и немного замявшись, поинтересовался:

––Людочка, не ли у тебя какой-либо подружки для нашего болгарского друга, заботясь о том, чтобы она расширила бы нашу компанию до близкого к золотому составу, когда и в чаепитие врывается веселье. — Люда ответила, что подумает, а я тут же направил ее мысли:

––Людочка, подумай о девушке, желательно морально неустойчивой.

Люда рассмеялась, и ответила — Есть такая девушка.

С ее ответом в моей памяти всплыла ставшая крылатой фраза — ответ Ленина на вопрос председателя Думы:

––А будет ли такая партия (видимо готовая взять власть)?

На что Ленин ответил:

––Есть такая партия!

Не знаю, что подумала Люда на мой запрос, я же под «морально неустойчивой» подразумевал одну из таких девушек, которые предав Родину, могли выйти замуж за иностранца. Были и выходили, и уезжали из страны. Тодор выглядел вполне женихом.

В фойе мы с Тодором, горящим надеждой и любопытством, встретили Люду и подругу, назвавшуюся Ларисой. Лариса предстала завитой блондинкой с необычайно выдающейся грудью, заметно старше моей Людмилы. На Тодора Лариса произвела сильное впечатление. Он стремительно шагнул к ней навстречу, протянул руку, по-пьяному лихо щелкнул каблуками, поцеловал ее руку и выдохнул:

––О, Лариса! Я Тодор.

Поднялись в номер, от Ларисы и Люды стало как-то тесно, и я пригласил всех к себе для продолжения банкета. На такси приехали ко мне. Началось привычное застолье, потом танцы. Настала глубокая ночь. Уже не до веселья, пора отходить ко сну. Я отвел Тодору с Ларисой гостиную с раздвижным диваном и стал готовить нашу постель в спальне. Но Тодор все ходит как неприкаянный из комнаты на кухню и обратно, не стремясь к предназначенной судьбой к своей Ларисе, а норовя взять за ручку Люду и увести ее туда, где ни меня, ни Ларисы нет. И тут вкралось в меня подозрение — уж не задумал ли он разлучить меня с Людой? Я решительно подошел к воркующему голубку, взял за руку Люду и увел в спальню. Направляясь в кухню, столкнулся с хмурым Тодором, и он повел со мной такой разговор:

––Мне очень нравится Люда, а Лариса мне совсем не нравится.

––Ну и что же? Проводи ее домой и простись. Ведь ее Люда пригласила по твоей просьбе.

––Но ведь ты не женишься на Люде. Зачем ей оставаться с тобой.

Такая прозорливость поразила меня. Тодор видит нас впервые, несколько часов, и уже раскусил меня, и определил Люду своей невестой. Без нее ее посватал. На это я твердо предложил Тодору:

––Ложись, друг, спать в гостиной, а в каком составе — один или вдвоем, твое дело. Мы с Людой устали и хотим спать. Спокойной ночи.

Просыпаясь, я слышал шаги гуляющего по комнате Тодора и похрапывание Ларисы. Заснул и был разбужен хлопнувшей дверью. Вышел, заглянул в гостиную. Лариса сладко и уже беззвучно спала. Болгарский жених ушел. Встречаясь в заводе, Тодор отворачивался от разлучника. Надеюсь, что он обрел все же счастье на родине. Надо же, как у болгар быстро — едва увидел увидеть — и уже жениться. А у нас? Кто-то всю жизнь примеряется, да так и остается холостым.

Серым морозным утром наша поредевшая компания собралась в кухне за завтраком. Мы с Людой веселые немного поиздевались над хмурой Ларисой.

––Ну, что, подруга, проспала жениха.

––Да какой-то он суетной. Все никак не мог улечься, ходил по комнате, курил. Я ему говорю:

––Тебе завтра, наверно, на завод, к поездам, а ты все полуночничаешь. Стал говорить о каких-то проблемах с наладкой. Я ему:

––Брось, там не ладится, так хоть здесь наладь. Ложись спатеньки, и успокойся, — Лег, затих, а проснулась — его нет. Ах, брошенная я, покинутая.

Я смеясь утешил Ларису:

––Еще не вечер, пойду и я на завод, встречу Тодора, объясню, что у нас так не поступают, и одумается целомудренник.

Люда развлекла нам своей историей, которую мы с интересом выслушали. Было это несколько лет тому назад, летом, очень я была еще молодая. Шла по парковой стороне нашей главной улицы. Мимо меня медленно проехала «Волга». Иду дальше, машина остановилась, и из нее вышел средних лет мужчина какого-то благочинного вида по своим манерам, даже по шагам, которыми он направился мне наперерез. С извинениями попросил остановиться.

––Сударыня, простите меня, но мне хотелось бы сделать вам предложение.

Мужчина очень порядочный, сразу поняла и не испугалась. Бывало, что выйдет из машины какой-нибудь кавказец, горящими глазами в белках как закрутит, посмотрев на тебя, так не знаешь куда бежать. Этот — другое дело.

––Так говорите, — отвечаю.

– — Я православный священник, служу у нашего преподобного. Он стар и немощен. Вся паства и мы желаем ему многих лет в молитвах. Но взор его не весел, и оживляется, мы заметили, только в службе, когда обращается к хорошенькой прихожанке. А вы очень хороша, но на службах не бываете, наверно.

––Да, как-то не соберусь.

– — Наверно вы в комсомоле, и потому не можете?

––Нет, нет. Запретов нет. Сама виновата.

––Милая девушка, не могли бы вы оказать нам честь и навестить?

––Могу, почему же нет. А когда?

– — Да вот теперь же. Пожалуйте в автомобиль.

––И вот, девчонки, уселась я в «Волгу» на переднем сиденье. Ехали недолго, немного в стороне от центра остановились у ворот перед домом в заборе, ворота открыл служка в черной длинной рясе. Доехали до крыльца дома и вышли. Тот же мужчина, наверно священник, предложил пройти в трапезную. Комната с иконами, лампадой горящей, столом деревянным на несколько человек, на стенах иконы и картины с библейскими сюжетами. Села на обитый красным бархатом мягкий стул. Священник попросил немного подождать и вышел. Пришла монахиня с самоваром, поставила его на стол, вышла и вернулась с подносом для чаепития. Потом принесла пироги и предложила угощаться. Все очень странно, жду с тревогой и интересом чего-то. Сижу одна, пью чай, кушаю пироги с пшеном и капустой — все очень вкусное. Раздался колокольный звон. Вошел прежний священник, уже в церковном облачении, сел напротив и говорит:

––Милая девушка, не сочтите за грех, а за благо, мои следующие слова. Преосвященному нездоровится, он лежит в покоях, в опочивальне и просит вас предстать пред ним в образе Евы. Благодарность его будет не только в молитве, а возблагодарит он вас сторицей.

––И тут я все поняла. Что делать? Мне кровь бросилась в голову, чуть не закружилась голова.

––Но я к нему не подойду! — почти крикнула я.

––Хорошо, сударыня, так и будет.

Мы пошли к двери, он открыл ее передо мной, и я вошла в затемненную комнату. Поразили запахи — и лекарств, и ладана, и свечного. На высоких подушках на кровати лежал старец, укрытый стеганым цветным одеялом. Лицо было трудно разглядеть, но явно стар, тяжело дышал. Священник вышел. Старец обращается ко мне:

– — Дитя божье, отойди к дальней стене и разоблачись для доброго деяния.

Отошла, волнуясь, дрожащими руками стала сдергивать с себя платье, стою как дура в комбинации.

––Уподобься одеянию Евы, дитя мое. — Слышу слабый голос. — Не бойся.

Стала снимать остальное, думая, если он начнет вставать, или кто зайдет — схвачу быстро платье, накину и бежать. Но он не шевелится, и никто не входит. Стою совсем голая, одна рука внизу, другой грудь прикрываю.

––Помолись за мое здоровье, дитя мое, — слышу слабый голос. Повернула голову к иконе и крещусь, а второй все прикрываюсь. Остановилась, опустила руки, стою. Он смотрит на меня, потом закрыл глаза и затих. Открыл, с трудом крестится и шепчет:

––Прости меня, господи боже за грехи мои.

––Не из-за меня же, какой тут может быть грех? — подумала я, и стала одеваться,а

он замолчал и закрыл глаза. Тогда я потихоньку, на носочках, с туфлями в руке вышла. Ко мне подошел священник, низко поклонился:

––Благодарение бога вам, сударыня. Вот вам наш подарок, — и подал резной разукрашенный деревянный ларчик на крючке. Я взяла, сказала спасибо. Священник проводил меня к машине и велел шоферу отвезти, куда мне надо. И вот я с вами! Дорогой домой все думала

––Согрешила я или нет? А ему-то что от этого, что посмотрел на меня?

––Подожди, Люда, а главное-то — что в ларце было? — спросила Лариса.

––Что? Что? Червончики, милые, красивые и довольно много. Вскоре из газеты узнала, что скончался преподобный. Надеюсь, что он в раю, да и я, конечно же, там буду благодаря тому случаю.

После рассказа я смотрел на Люду другими глазами, и, признаться, думал:

––Да, не случайно свела меня судьба с нею.

Как короткое замыкание в электросети на Люде замкнулась цепь сумасбродств — женитьбы на Куколке, разрыв с нею, побег с Людой, созерцание ее преосвященством, эскапада Тодора.

***

Но, начавшись, сумасбродства не кончаются, а каким-то образом случаются, и снова, на удивление, с участием болгарина, но другого, и с новым составом действующих лиц — моей мамы и Иры. Что за удивительная страна Болгария! Рождает мужчин, они приезжают в Ригу, попадают в наши вечеринки и создают конфликтные ситуации, правда не как их соседи сербы, с одного из которых началась мировая война, но все же вызывают некоторые волнения. Этому дню предшествовали чуть более пятидесяти лет моей жизни с мамой, Анной Ивановной, и несколько лет встреч, отношений и расставаний с Ирой, достойных быть пьедесталом последующих событий. С Ирой у Славы установились отношения в ее двадцать лет, когда он увидел ее впервые в кафе и был просто сражен ее красотой, статью, веселостью и ясным, чистым и звонким голосом. Она походила на белую сирень в разгар цветения. Казалось, что и зимой она останется такой же, даже припудренная легким снежком, будет благоухать. И каждую весну, когда он видел куст белой сирени или букет в магазине, он вспоминал ее.

Тогда, пораженный, Слава сидел за столом за пирожным и кофе, неотступно незаметно наблюдая за нею. Хотел сразу подойти, но постеснялся смутить ее — ведь вокруг могли быть ее знакомые. Когда же она встала и направилась к выходу решительно и смело направился к ней со словами:

––Не может быть, неужели?

––Где родились, вы, где росли, где жили?

––Не скажу. А зачем вам знать?

––Давайте познакомимся. Я поражен вами и не смогу расстаться, не зная — увижу ли вас снова.

Неожиданно, без ужимок и этих «ни за что», «не скажу» ответила, смело глядя Славе в глаза;

– — Меня зовут Ира, — и рассмеялась. — А вас?

––Слава.

Слава попросил номер телефона и дал свой. Ира заспешила:

––Мой обед заканчивается, — и побежала.

Слава глядел ей вслед с восхищением и думал:

– — До чего красива, высокая, прекрасно сложена, белозубая улыбка, искрится весельем! Чудо, а не девушка.

Он звонил Ире раз–другой, просил о встрече, но она не могла, добавляя к ответу «к сожалению». Славу это огорчало, но добавленное утешало и оставляло надежду — много ли нужно страждущему? Ему же она ни разу не позвонила. Слава понимал, что ее красота очаровывала не его одного, и, наверно, задолго до его встречи с нею.

Когда Николай пригласил Славу на новогодний вечер, у него блеснула мысль пригласить Иру, не смотря на довольно длительный перерыв в общении. Может быть он будет прощен, не будучи виноватым. Приближение Нового года также должно было действовать на душу и настроение Иры как-то особенно, что бывает в это время почти со всеми. В предновогодние дни люди чувствуют себя иначе, чем обычно. Чувство одиночества, воспоминания детства и елочки, подарков, любви родителей захватывают душу и зовут к мечтам и надеждам на их свершение. Слава думал, что Ира тоже находится в состоянии тревоги в душе, надежде и ожидании чего-то, что и названия не имеет. И может быть приглашение в новое общество покажется ей ведущем к тому, на что в душе она надеялась. Слава позвонил Ире, описав как в снегах утопает загородный дом, в котором пылает горячая печка, а из трубы струится дымок, зайчик у крыльца грызет морковку. Ире представленная картина понравилась, и она со смехом ответила:

––Если возле камина будет и столик с шампанским, то соглашусь непременно.

Николай имел собственный дом в Вецдаугаве, что в двадцати километрах от Риги в направлении Слоки, и жил там с женой и сыном. С приглашением Слава связывал надежду снова сблизиться с Ирой. Несмотря на уверенность и даже, пожалуй, большую долю самоуверенности Славы в историях с девушками, Ира стояла словно на горной высоте Эвереста, и потому у него радостно билось сердце от мысли быть с нею весь вечер с надеждой преодолеть отроги подъема к ней. О покорении вершины он мог только мечтать, ибо она была где-то в недосягаемых заоблачных высях. Видеть ее, быть рядом с нею — это уже почти счастье. И Слава пригласил Иру.

Праздничный стол был накрыт в гостиной с окнами от пола до потолка. Большая украшенная ель упиралась макушкой в потолок и заполнила угол гостиной, издавая еловый аромат. Под невысоким потолком сияла хрустальная люстра, ярко освещавшая весь зал. У стены белела изразцовая сильно натопленная печка с горящим камином. И при небольшом морозе в зале было тепло, светло и уютно. Ира, несомненно, украшала новогодний вечер этого небольшого общества. Если вдруг опали бы все игрушки с елки, потухли ее лампочки, а Ира осталась, то яркость вечера потеряла бы немного с ее пышными светлыми локонами, сияющими глазами и звонким смехом. Выделялась и молодая интересная блондинка Сандра, на которую Николай поглядывал частенько и заметно для всех, не исключая и жены. Николай работал скорняком в мастерской с отцом и братом. Возглавлял ее отец, уже очень пожилой, спокойный, уравновешенный, словно собирательный образ еврейских мастеровых, которых Слава застал в первые десять–пятнадцать лет пребывания в Риге. Он был широко известен не только в Риге, но и в Москве. Его приглашали шить шубы в Кремль мужьям и женам властителей страны. Как же оказался Слава в таком доме? Семья скорняков выделялась своей зажиточностью и превосходила в этом все другие профессии и должности, которые работали или служили социалистическому отечеству, тогда как скорняки были из совершенно иного мира — из мира частного предпринимательства, окружавшего Советский Союз и соцстраны. Славу с Николаем познакомил слесарь завода «РВЗ», Борис Смирнов, работавший на тяжелой завершающей операции снятия заусениц с зубьев шестерен и колес тяговой передачи после фрезерования зубьев. Борису приходилось изо дня в день поднимать сравнительно легкие шестерни и переворачивать тяжелые зубчатые венцы колес весом под восемьдесят килограммов. Эти шестерни и колеса для экспериментов, которые проводил Слава, и познакомили его с обдиравшими с них заусенцы Борей. Слава приобрел хорошего друга, провел исследования по износу и заеданию тяговых зубчатых передач электропоездов «РВЗ» и получил несколько расчетных зависимостей, вошедших в справочники для инженеров. Борис был симпатичным парнем, энергичным, веселым, жизнерадостным. Слава провёл с ним несколько необыкновенно интересных вечеров, и, конечно же, под выпивку. Но выпивка — это дело обычное, а необыкновенным были игра на пианино и пенье Бориса за пианино в квартире Славы. Слава таял душой, слушая игру и пенье Бориса. А Борис, Слава видел, весь отдавался игре и пенью. Душою Борис ну никак не подходил к слесарному участку мрачного механического цеха, наполненного разнообразными звуками обработки металла. Ему бы витать в артистических кругах или на сцене! Николая с Борисом связывала страсть к рыбалке, которая Славе показалась самой важной частью их жизни. Николай с упоеньем, без перерывов на танец с женой, все танцевал и танцевал с Сандрой. А Сандра танцевала и все смеялась, и смеялась. Танцуя, Сандра откидывалась, кружа Николая как в латышских танцах, и видно было, что у обоих кружатся головы друг от друга. Слава все время был возле Иры, танцевал только с нею, и любовался ею, почти не отрывая глаз, радовался, видя, что Ире все нравится. Поздним вечером всей компанией пошли к морю, но их остановили глубокие снега. Не было протоптанной тропинки, брели по колено в снегу. Вышли к берегу озера в свете луны, перестав разговаривать, затихли, каждый по-своему впитывал глазами и душой снега, завалившие землю, звезды в небе и тишину ночи. Слава впервые оказался зимней ночью среди снегов. Смотрел на снежную равнину озера, поднимал голову и видел луну среди звезд, зачем-то вслушивался, но слыша только тишину. Ира стояла рядом молча. В ее душу наверно проникло величие природы и крохотность человека, она искала защиты и шагнув к Славе, прижалась к нему. Он впервые за вечер почувствовал, что она с ним. Ночь словно свела их. Глубоко повздыхав, выпустив в ночь «охи», «ахи» восхищения все вернулись в дом. Зал показался теперь маленьким, словно заброшенным. Слава почувствовал, что главное было в снегах, и праздник сник. Сели все же за стол, наполнили бокалы и подняли тост за наступающий Новый год, каждый пряча в себе пожелания. Близилась середина ночи, Слава вызвал такси, и они с Ирой уехали. Подъехали к ее дому, вышли, обнялись и дружески поцеловались на прощание. Слава звонил ей на следующий день и потом, но попадал всякий раз то на маму, то на папу, удивляясь — куда же пропала Ира. В начале лета Ира позвонила сама и сказала, что вышла замуж. Муж закончил обучение в военном училище, стал офицером, и они уезжают на его место службы в Забайкальский военный округ. Через несколько лет она вернулась с сыном, но без мужа. И начались наши настоящие встречи, заполнившие до краев чашу жизни и даже бившие через край. Ира рассказала о нелегкой жизни в казарме. Показала свои руки, предложила провести по ладоням. Ладони оказались шероховатыми, походили на наждачную грубую бумагу.

В первый год перестройки–распада Союза, в Риге появились новые кафе и рестораны, и глубокой осенью Слава с Ирой и Юра с женой расположились в таком новом ресторане. Слава предложил его по особой причине. Ресторан находился п первом этаже шестиэтажного дома, который стал собственностью его знакомого Наполеониди, бывшего генерального директора организации, занимавшей это здание, и приватизированное им. Зал был оформлен с хорошим вкусом, с лепниной и мрамором, светел, ярко освещен. Наш стол был роскошно сервирован, соответственно первым успехам частного предпринимательства и Славы и Юры, а вместе с красивыми девушками в вечерних нарядах память приводила времена НЭПа 1924 г. России. И верно, они шиковали. Юра не проявлял к жене особого внимания, и Слава из соображения вежливости и внимания ко всем и Алле предложил тост

––За сияние глаз блондинок и Аллы.

Бокалы с шампанским опустели, а Ира притушила свое сияние и чуть отстранилась от Славы, давая понять свое отношение к его восторгу. Он посмотрел на Иру, но она не повернула голову к нему. Слава намек понял, понял, что Ира тост восприняла чуть-ли не обращенный против не. Продолжение вечера без сияния Иры потускнело. Ира оказалась настолько болезненно чувствительной к этому дежурному комплименту, настолько буйно ревнивой, и так холодно простилась с ним, что не понять, что это насовсем, было невозможно. Слава задумался о произошедшей вспышке Иры, поставил себя на ее место, и решил, что и он был бы близок к подобному финалу в отношениях с девушкой, поведи она себя подобно ему.

— Какая тут ревность? Она — личность с чувством собственного достоинства. И своим комплиментом я задел его, — ответил себе Слава. И теперь, уже на расстоянии,

к многим прелестям Иры добавил еще и достоинство.

Слава довез Иру до дома, и она холодно простилась с ним. На звонки отвечала отказом.

Слава часто вспоминал Иру, тот зимний вечер у Николая, последний вечер в кафе и ее буйную реакцию на его комплимент Алле. Где она теперь, что с нею? Воспоминания Славы проникли неведомыми, может быть, какими-то небесными путями с участием Всевышнего к Ире, и судьба свела нас снова в начале перестройки, когда Латвия уже стала независимым государством.

Этот свой день рождения я решил отметить в баре «Мелодия», в подвале, под двадцатью четырьмя этажами гостиницы «Латвия». Для этого были два причины. Во-первых, мне казалось, что маме будет интересно увидеть ресторанную жизнь в самом популярном заведении города. Хотелось ее развлечь и отвлечь от многолетнего однообразия ее жизни — работы и бытовых хлопот. Во-вторых, мне хотелось доставить удовольствие моей любимой девушке Ире. К тому же, я недавно, на ее день рождения подарил ей платье, которое меня восхитило фактурой ткани и цветом. Оно было латвийского производства, необычного почти насыщенного желтого цвета, трикотажное, которое страстно обтягивало ее богатства, не закрывая восхитительного живого наполнения немного выше колен, и очень хорошо гармонировало с ее пышными светлыми волосами, белозубой улыбкой и светлым солнечно-желтым характером. Мне хотелось видеть ее такою шикарною в этом платье.

В баре играл оркестр, пели солист и солистка. На столе были все атрибуты праздника. Я танцевал с Ирой. Оркестр заиграл очередную мелодию, и вдруг к нашему столу подходит мужчина и просит разрешения пригласить на танец Иру. Я отрицательно мотаю головой. Он отходит. Через несколько танцев подходит снова и, не спрашивая меня, приглашает Иру. И надо же! Ира встает и идет с ним танцевать. Мое понимание правил хорошего тона было попрано как пришельцем, так и Ирой. Согласие Иры я воспринял как оскорбление моих чувств к ней. Ира вернулась, села и рассказала, что он из Болгарии, в командировке. Через некоторое время официант приносит и ставит на наш стол букет цветов. Нетрудно было догадаться и Ире, и маме, и мне — от кого они. Я возразил, и просил официанта не ставить их, но мама с Ирой защебетали:

––Славочка, путь стоят, что туту плохого.

Цветы остались и благоухали, а я дрожал от возмущения, что обе женщины приняли это подношение из чужих незнакомых рук человека встречного — поперечного. Причем, ни на секунду, не подумав о моем восприятии и отношении к этому. Простительно маме, пожилой женщине — могла и не сориентироваться в ситуации, но Ира! Приняла только как признание своего очарования, потеряв голову. Ей бы знать анекдот как за ужином в ресторане девушку грузина приглашает на танец некий «Ванек»:

––Позволь пригласить твою девушку, — обращается к грузину. Тот отвечает:

––Нэт! Кто ее кушает тот ее и танцует.

А я ушедшую Иру не хотел «кушать» глазами. Для меня вечер был испорчен, дальше оставаться было невозможно, и с согласия гостей я рассчитался. Встаем, собираясь уходить, Ира тянет руку к цветам с намерением забрать их с собой. Я угрюмо взглянул на нее и сердито выдохнул

––Нет, нельзя. — И тут моя мамуля подлила масла в огонь.

––Славочка, ну что в этом плохого, ведь их подарили, возьмем.

––Нет, — сказал я маме, — обнял обоих за талии и почти поволок к выходу. Цветы остались на столе. Я был удовлетворен, но было как-то неприятно, понимая, что даритель видел мою борьбу с неразумными женщиной и девушкой. Нельзя же из чужих рук, женщины, при мне, живом-то!

––Быть может цепь событий уже случившихся, и все сумасбродства зачтутся благими деяниями, и выведут меня, грешного, на путь добродетели. Да и были ли сумасбродства только моими? Нет. Прелестный слабый пол был в этом тоже силен.

После многих лет, прошедших с того новогоднего вечера, Слава с товарищем зашли в бар — через дом от бывшего кафе «Лира». Слава заказывал и удивлялся любезности невысокого роста плотной светловолосой буфетчицы. Она просто сияла радостью, обслуживая его, улыбалась, шутила и смеялась. Славу это немного удивило, а потом она услышал:

— А я вас знаю, вы Слава. Ведь вы были зимой у Николая с девушкой.

— Да, был, — ответил Слава, — вглядываясь в нее и будоража свою память, стыдясь, вместе с тем, что не может вспомнить этой женщины.

— Меня зовут Сандра.

И тут Слава ясно вспомнил тот далекий вечер у Николая с Ирой, танцующую и смеющуюся Сандру. И того более, ведь он бывал несколько раз уже в другом доме, хозяйкой которого была Сандра, а ее мужем — Николай, и забыл ее — настолько Сандра изменилась, и только после ее слов, он узнал и вспомнил ее. С Николаем она разошлась, теперь она замужем за другим, у нее дочь, учится в университете в Лондоне, и к тому же, уже ведет там какой-то бизнес. Рассказала, что Николай давно живет с другой, отчаянно выпивает, оставил скорняжную работу, трудится слесарем домоуправления. Зайдя в другой раз в бар, Слава встретил улыбающуюся и смеющуюся Сандру, и услышал от нее, что Николай умер, что она была на его похоронах. Дальше она продолжила принимать заказы, улыбаясь и по-прежнему смеясь.

***

Нелочка всегда оставалась в моей памяти и часто ярко приходила в воспоминаниях, и вдруг наяву пришло известие о Нэлочке — звонок и незнакомый женский голос:

––Здравствуйте, вы Вячеслав? — Да, я.

––Я подруга Нелочки, Надя Шубникова. Нэлочка умерла, и нужны данные о ее датах. Ведь у вас, наверно, есть брачное свидетельство. Это нужно для оформления каких-то документов.

––К сожалению, я не помню, чтобы я его встречал в моих бумагах, но поищу и позвоню вам. — Хорошо,–ответила Надя.

Мои поиски во многих накопленных за многие десятилетия бумагах не принесли ожидаемого результата, и вызвали удивление — как мог потеряться этот единственный документ? И только в военном билете офицера — запасника нашел запись: женат, Смирнова Неля Васильевна, но без дат рождения. Огорченный позвонил тотчас Наде. Через несколько лет и многих воспоминаний о Нелочке решил побывать на ее могиле и позвонил Наде с просьбой провести меня на могилу. Она согласилась. Поскольку многие уже отказались от стационарных телефонов, я подумал, что и Надя может отказаться. Поэтому я попросил дать мне мобильный номер. Но она отказала и заверила, что никогда не откажется от прежнего.

Когда-то мой однокашник Наум Брод познакомил меня со своим другом, рижанином Сашей Блатом. Наум жил в Москве, а я иногда стал встречаться с Сашей, и узнал, что он и Нелочка учились в школе номер 40 Риги. Саша с восхищением рассказал о том какой прелестной она была, как ее обожали многие мальчики, как хотели к ней приблизиться, что она была самой красивой в их школе. Саша знал, что она ушла из жизни, и просил меня взять его и вместе посетить ее могилу. Я обещал, Саша был настойчив. Я обещал неоднократно, но каждый раз откладывал и откладывал. Даже звонил Наде и обещал в выходные приехать к ней и вместе пойти на кладбище. Она жила в районе Иманта, и от нее, до кладбища Лачупе было недалеко. Познакомиться с новым человеком, знавшим Нелочку, знавшим о ее жизни перед кончиной, было мне интересно, т.к. я о ней не знал. Нелочка давно исчезла из моего поля зрения. И вот я, что называется дособирался. Саша, так хотевший увидеть ее могилу, сам умер. Это вдруг случилось так просто, что жуть охватывает. Десятого января 2016 года Саша поскользнулся, упал, пришел в Первую больницу, что была вблизи, и был заботливо положен в коридоре. К нему срочно явился старший сын — большой бизнесмен и добился перемещения Саши в палату. Появились признаки воспаления легких, был отек, лечили, выписали. Я позвонил Саше. Он говорил очень тихо. Чувствовалось, что обессилен. Сказал, что подключен к системе искусственной вентиляции легких, что было очень трудно дышать, а теперь немного легче, но разговаривать еще трудно. Голос его звучал как шепот. Простились. Оказалось, что навсегда. Одиннадцатого марта он умер. Узнал я об этом из е-майла, отправленного его сыном в несколько десятков адресов, по которым Саша имел переписку. Увидел я его уже при отпевании. Все произошло в два месяца. Жена его была довольно жестким человеком, не гладила его по голове, не восхищалась его талантом собирать всю жизнь шутки-прибаутки, систематизировать профессиональные события самого, как инженера-строителя, и проектной организации, мягким, добродушным характером. В общем, его, уже взрослого, я определял милым мальчиком. Саша создал картотеку разработок проектного института. В нее вошли все построенные за сорок лет работы Саши объекты в Латвии, Риге и других городах страны. Стройки и даже этапы строительства были сфотографированы. К примеру, в Риге, в самом центре была гостиница «Латвия», кажется двенадцати этажей. По диагонали перекрестка на нее смотрел бы памятник Ленину, поверни он голову влево на сорок пять градусов. Саша заснял этапы сноса ресторана «Молочный», любимого мною и не только, а, пожалуй, всеми рижанами, строительства гостиницы «Латвия», сноса в 1999г. не повернувшего к ней головы Ленина — и автокран, и канат вокруг горла, и наклоненного, и расчлененного на земле вождя, не хотевшего смотреть на гостиницу. Собираемые им шутки Саша называл «смешурками», собрал все в книгу, сам ее переплел в коже. С этими шутками Саша выступал в обществе знакомых, читал их. Рассказывал, что многие смеялись, и он считал, что это было признанием его писателем-шутником.

Министр строительства в отставке решил увековечить свою деятельность на посту, и стал собирать материалы для книги. Саша рассказал о неожиданным для него событии.

––Александр, надеюсь вы помните своего министра строительства Земниекса?–

прозвучало в телефоне.

––Как же, как же, Ян Карлович, конечно помню.

––Александр, мы тут с товарищами собираемся написать книгу о великих стройках в Латвии в наше время.

Рассказывая, Саша с ухмылкой добавляет, — нам шишки, им сосиски. В продолжение я слышу — Вы, я помню собирали данные об объектах, а выезжая на них фотографировали. Эти материалы очень бы пригодились для книги, и украсили бы ее. Вы, конечно, будете одним из соавторов, и станете в истории Латвии незабытым. Было бы хорошо получить некоторые. Я был бы вам благодарен. — Мне идея о книге пришлась очень по вкусу, я согласился, и мы сразу договорились о встрече. Ждал я ее с нетерпением и интересом. И вот в начале лета в мою квартирку с маленькой прихожей вошли трое очень корпулентных товарища — бывший министр и двое известных мне по проектному институту коллег. Пришли и принесли набор вино-водочных продуктов и разные сладости. Обсудили в общих чертах содержание и фотографии будущей книги, придумали название и вдохновленные идеями разошлись.

В остальные встречи и телефонные разговоры Саша о книге не вспоминал, но всегда напоминал мне — Когда же мы все же навестим Нелочку? — Я снова обещал. И вот Саша уже третий год идет как Саши нет, и что-то меня подтолкнуло к мысли посетить могилу. Звоню Наде — подруге Нелочки, но стационарный телефон уже не существовал, номер ликвидирован. Умер очередной свидетель нашей жизни. Ее мобильного же у меня не было. Так прервалась неустановленная встречей связь с знавшей ее в последние может быть дни. Поехать же кладбище Lacupe в Риге так и не собрался. Обратился к интернету, и нашел сайт cemety.lv, по которому можно искать могилы. Ввел ее имя и фамилию, и к удивлению, обнаружил ее могилу в г.Лиепая (1989, Liepaja, Dienvidu). Как же так? В Лиепае, за двести километров от города, в котором она жила, в котором умерла и была похоронена. Свидетелем тому — Надя, ее подруга, звонившая мне. Как жаль, что не могу связаться с Надей. Возможно, она прольет свет на эту посмертную перемену. Пришлось задуматься и строить свои версии. Из повествования Нелочки при ее визите ко мне, я знал, что она была замужем за студентом из их студенческой группы, но не хотела продолжения с ним, и хотела избавиться от ожидаемого от него ребенка. Он чем-то ей был не мил, и одной из отрицательных его черточек она назвала плохой слух. Предположим, что он закончил медицинский, стал врачом, и был направлен работать в г. Лиепая. Возможно он знал о смерти Нелочки, был на похоронах. Мог и не знать в те трагические дни, а узнал потом. Хранил в памяти воспоминания о ней, возможно, наведывался к могиле. Бывать или не бывать у могилы, вспоминать или забыть — этому могли способствовать многие причины. Если он встретил другую женщину или женился на другой, то воспоминания и притяжение прошлого то возвращались, если был одинок, то были живы и могли крепнуть. Мой последний звонок Наде был около пяти лет тому назад, и она была готова навестить могилу. Но она тогда могла и не знать о переносе захоронения. Может быть она и сегодня не знает о произошедшем. На фотографии памятник выглядит новым. Возможно поставлен недавно. Мои рассуждения могут быть и неверными. Например, ее муж, а может быть и другой мужчина или женщина — неизвестные мне, почитавшие Нелочку, и скорбящие по ней, поминающие ее ежедневно в молитвах, живущие в г.Лиепая решили поставить в ее честь кенотаф, поскольку было очень хлопотно вскрывать могилу и перевозить прах из Риги. Такие надгробия возводили в древней Греции, Римской империи и в последующие века воинам, погибшим в дали от дома. Если администратор скажет, что эксгумация не производилась и могила в Риге сохранилась, то можно быть почти полностью уверенным, что в Лиепае поставлен кенотаф, если, конечно, эксгумация не произошла под покровом ночи. В шестидесятом Нелочка появилась и открылась мне, а через тридцать лет ушла загадочно. Но я уверен и рад, что есть еще одна живая душа, хранящая о ней память. А кенотаф ей — это светлая память.