Мой отец Шляпник. Записки Караванщика

Глеб Сазанович, 2023

Рефлексия в дорожных заметках караванщика. Первая часть рассказов, выполненных от лица участника каравана.

Обычной дорогой иди необычно.

(Японская пословица)

Шляпник

Осень все дальше уходит и холодное дыхание зимы ощущается все чаще. Снег еще не выпал, но желтый покров листьев уже утратил свою легкость и липнет к ногам. Главное — вовремя их вычистить, чтобы не портить обувь. Скоро зима и денег на новые ботинки нет. Копим на дрова и еду. Зима в городе не такая голодная как в деревне, но у соседей год назад не все смогли в семье пережить холода.

Я возвращаюсь домой, на улице уже темно. Свет в домах почти не видно с улицы и во многом идти приходится на ощупь. Дорогу я знаю и не боюсь споткнуться или потеряться.

Мать с сестрами в своей половине дома слегка бряцают посудой, доносится легкий запах еды. Не буду к ним заходить — не стоит тревожить лишний раз. Матушка занята, сестры учатся готовить. Нечего мне там пока делать.

В комнате напротив горит свет. Над столом склонился мужчина. Он худощав и высок. Волосы слегка растрепаны, руки медленно двигаются, движения мягкие и уверенные. Отработанные годами.

Он поворачивается ко мне лицом, медленно садится на свой стул. Сухое, испещренное морщинами лицо сосредоточенно и спокойно. Под густыми, уже полностью белыми бровями голубые глаза. Они горят уже не так ярко, как раньше, веки стали тяжелыми, от увиденного за долгую жизнь. Но, несмотря на свой возраст, кажется, что видит старик тебя насквозь. Этот старик — мой отец.

Он замечает меня. Усевшись поудобнее — придвинувшись к столу, отец медленно, едва касаясь кончиками пальцев лица, проводит руками по нему, ощупывая каждый участок кожи. Движение занимает почти целую минуту. Потому он берет лежащую перед ним на столе шляпу. Держит ее одной рукой, аккуратно надевает на деревянную болванку и так же медленно проводит руками по ткани. Такие движения я иногда вижу в церкви у музыкантов. Они так чувствуют и смотрят руками. Пальцы расслаблены, и, кажется, слегка рассеяны.

Закончив свой ритуал, медленно поворачивает голову ко мне.

— Когда, давным-давно, я начинал работать в цехе, мои шляпы были шершавые и неровные, а кожа мягкой и нетронутой щетиной. Сейчас все, наоборот. Я и не заметил, как постарел, мальчик — говорит отец. Говорит мне, а глаза смотрят куда-то далеко вглубь. Он часто молчит и, иногда кажется, что голос у него напоминает шелест листьев.

В голосе нет скорби. Лишь легкая грусть вперемешку с удивлением.

Я смотрю на руки отца. Длинные гибкие, узловатые пальцы, сухая кожа покрыта мелкими ранками от уколов иголкой, подушечки пальцев все в рубцах и тускловатых желтых линиях — от золотых нитей. Мой отец — шляпник. Казалось бы, ничего не обычного, в городе есть мастера и поинтереснее, чего стоит одни кузнецы или каменщики. Работы у них больше, да и обращаются уважительно. Город у нас не большой и мастеров не так много. Шляпник один.

Отец — мастер. И почти весь магистрат ходит в его шляпах. Каждый год приходят, заказывают новые. Пару лет назад даже проезжавшие по Большому Тракту торговцы отметили работу отца и задержались в городе на пару дней — хозяину каравана очень уж понравилась шляпа городского каптенармуса. Заплатил щедро — почти пол зимы в тот год ели мясо.

Но есть одна важная вещь — отец делает шляпы с золотыми вышивками и жемчугом.

Это очень почетная и сложная работа. Золотая нить капризна и, если положить ее неправильно, то всю шляпу надо переделывать, а это снова тратиться на материалы. А золотая нить дорога и часто режет пальцы, если взяться неумело. Плести золотом тяжело, и не у всех получается. Некоторые, не очень добросовестные шляпники, которых мы пару раз видели на ярмарках, пытаются выдать за золотые нити крашенный хлопок. Да и отец задал мне трепку, когда я заикнулся о таком. Он очень бережно относится к своему делу и не позволяет даже думать о том, чтобы пойти на подлость в любимом ремесле. Он клялся на святых о том, что будет охранять дело цеха. Пусть он и не воин, и в последней войне, когда еще был молод, не участвовал, но слово честь для него не пустой звук.

С жемчугом тоже хватает проблем. Отец уже старый, как он сам говорит:

— Я помню, когда церковный колокол был еще луговым колокольчиком; и с каждым годом ему все тяжелее держать в пальцах маленькие жемчужинки. Иногда можно услышать, как он ворчит и вглядывается в пол.

— Куда делась эта чертовка? Иди сюда, я тебя не обижу. Ты будешь сиять как звезда на небосклоне.

Никогда в жизни я больше не видел, чтобы человек с такой любовь относился к своему делу.

Хоть отец и стар, но он гордый и никогда не примет помощи в работе. Всегда выгоняет меня, говорит, что, в тот день, когда он не сможет найти на полу жемчуг, то можно будет нести его в церковь.

Самое трудное время всегда начинается ближе к праздникам. Богатых дам, желающих приобрести красивые шляпы всегда много, а работать в такие дни строго воспрещается. А ведь каждая богачка при выборе спрашивает, может ли отец дошить или доделать шляпу — инициалы доделать или еще чего. Если бы матушка занималась шляпами — ей бы была поблажка — женщинам из цеха нельзя работать вечерами, и к их труду относятся проще. А мой отец днями и ночами сидит над шляпами. Он уже почти весь седой как лунь. Глаза с годами видят уже не так хорошо, но старик говорит, что крепко держит нить и еще ни разу в жизни не ошибся в шитье. Я часто вижу его вечерами у огня. Он сидит и делает шляпы. Порой до самой зари.

В рабочем кабинете все напоминает об отце. Легкий запах кожи и фетра, как будто с горчинкой. Его рабочий стол иногда казалось, продолжение его рук, весь в небольших трещинках, местами дерево начало расслаиваться на отдельные куски. Если огарок от свечи слегка наклонить и капнуть воском в промежутке между слоями, то по комнате расходиться запах воска и дерева. Прошло уже очень много лет, но и по сей день эти запахи напоминают мне о доме.

Я мог часами напролет наблюдать как его тонкие, сухие пальцы перебирают нити, подбирает иглу и цвет жемчуга. Как в его руках еще бесформенная кучка нитей и украшений превращается в что-то прекрасное.

Огарок свечи ласково бросает тени на стены рабочего кабинета, создавая причудливые рисунки. Временами кажется, что сами инструменты и материалы говорят с отцом, рассказывают о себе и помогают в работе. Я часто засыпал в кабинете убаюканный танцем теней.

Сейчас стены потрескались и кажутся давно умершими. Весь дом как будто умер и лишь его останки напоминают о той, пусть и маленькой, но удивительной жизни, которая была внутри.

Мои руки скользят по дверным косякам, пытаясь найти в пустом доме остатки воспоминаний. Хоть и ненадолго, но вернуться туда. Крыша местами обвалилась, дверные проемы стоят вкривь и вкось. От дома почти ничего не осталось, лишь одинокая печная труба на кухне и отцовская мастерская. Даже деревья во дворе высохли и стоят почти недвижимо.

Я с трудом протискиваюсь в дверной проем, аккуратно, стараясь не наступить ни на что подхожу к полуистлевшим остаткам стола. Снимаю рукавицы, провожу руками по столу. Пытаюсь повторить то, давно забытое движение отца. Пытаюсь найти в этом пустом и мертвом жилище остатки воспоминаний. Хотя бы ненадолго вернуться в прошлое. В комнате уже нет былого запаха, стол стал трухлявым и еле стоит. Все что было в этом доме моего ушло. Я даже не знаю где находятся могилы моей семьи.

Разворачиваясь в комнате, я задеваю руками стол, и он под собственным весом и старостью падает на пол обломками. На поднявшийся шум от каравана отделяется фигура с факелом и идет ко мне. Я резко поворачиваюсь к останкам стола, судорожно смотрю на стены, в последний раз пытаясь увидеть те тени, которые говорили с отцом, те остатки воспоминаний, которые мне так нужны. Ничего. Стена молчит.

— Ты чего так долго? Зачем ты вообще полез в эту развалину? Тебя ждут, — скороговоркой бросает парень, — Что за рухлядь.

В свете его факела я замечаю маленький блик в куче пыли и останков стола. Нагибаюсь и поднимаю с пола маленькую светло-зеленую жемчужину. Медленно вращаю ее в руке. В голове слышу голос отца: «Ты будешь сиять как звезда…»

— Это был мой дом когда-то — говорю я, выходя на улицу.

— Ох, извини, я не знал. Тебя оставить одного?

— Не надо. Дай факел.

Аккуратно расчищаю углы дома, выгребая остатки листвы и ветоши, чтобы не начать бесконтрольный пожар. Забираю у паренька факел и медленно, как погребальный костер поджигаю дом с нескольких мест. В начавшемся звуках пожара я в последний раз слышу, как вздыхает дом. Больше я никогда не возвращался сюда.

— Зачем? — удивляется мой спутник.

Снимаю талисман с шеи и медленно нанизываю на нить жемчужину. Она теплая и, порою кажется, что живая. Я часто смотрю на нее и по сей день, сняв с шеи.

Отвернувшись от сопровождающего, я возвращаюсь к каравану. Сажусь на лошадь. Паренек молча следует за мной, садиться рядом. В его взгляде я вижу удивление и, как ни странно, сочувствие.

— Прошлого не вернуть и не оживить. В него нельзя вернуться. Лишь помнить. Только нам дано решать каким будет наша память. Я забрал все, что хотел.

Впервые за все время знакомства я вижу, как молодой парень слушает без тени улыбки на лице. Со мной еще не разговаривали два дня.

Я слышу крик в начале каравана, и мы трогаемся. Медленно и неспешно. Солнце уже почти скрылось за горизонтом. В спину бьют отблески погребального костра моего детства.

Я не стал оборачиваться.

Зима

Караван уходил все дальше вглубь лесов. Стало сильно холоднее. Через несколько дней пути стали все чаще мелькать вдоль тракта деревья, покрытые снежными шапками.

Всегда любил это время года — зиму. Кажется, что природа становится мудрее и спокойнее. Деревья покрываются сединой снега, мир успокаивается. Под светом, неважно луны или солнца, блестят снежные дюны. Есть в ледяном великолепии своя притягательность.

Тракт шел все дальше на северо-запад. В караване стало сильно тише — многие перестали выходить из своих повозок, сидя внутри и рассказывая друг другу истории. Лишь дети изредка, с позволения старших, на стоянках выбегали за пределы стоянки и суматошно носились вокруг, играя в снежки.

У костров их всегда разводили пять или шесть — у каких-то грелись, где-то готовили или сушили одежду, сидели взрослые — отдыхали с дороги. Я редко заговаривал с ними. Больше слушал. Пытался понять чужие переживания и волнения, узнать, как видят мир другие. Со мной тоже не стремились общаться, лишь парнишка, которого мы выкупили на невольничьем рынке, частенько ошивался рядом, несмело заглядывая в глаза. Иногда заговаривал со мной. Большей частью развлекая больше себя, трепался обо всем на свете.

Так прошло несколько недель. На пути встречались как маленькие, в десятка два домов, деревень, так и одинокие, почти заброшенные трактиры. Где-то нам были рады. Дети выносили крынки с молоком, или просто подбегали к нам посмотреть на лошадей, или попросить показать меч. Взрослые одергивали, просили не приставать. Расспрашивали о дальних странах, предлагали обменять еду на товары, иногда указывали дорогу.

В некоторых деревнях реагировали куда спокойнее. Из одного хуторка попросили уехать сразу, как только узнали, что в караване был свой колдун, пусть и слабый. Конечно, мы для них безбожники.

Когда зима уже полностью вступила в свои права, деревья стали белыми до седины от снега, и дорога стала совсем уж безрадостной от холода — в лесу раздался дикий вопль.

Караван резко остановился. Успокоив людей и пообещав караванщику разобраться, я взял еще несколько охранников, и мы пошли на звук.

Пока мы шли напряжение росло, казалось, что воздух стал вязким и густым.

Стараясь прислушиваться к звукам леса, я мельком расслышал шепот за моей спиной:

— Чертовщина… в не добрый час…. Не стоит тревожить…

Суеверия сильны даже среди воинов.

Крик снова разорвал тишину леса. С том звуке было столь много интонаций — ярость боя, неизбывное отчаяние и горячая безбашенность, которая рождается в каждом бою, идущем насмерть. Этот крик издавал человек.

Никогда больше я не слышал, что бы кто-то мог так передавать свои чувства.

Конец ознакомительного фрагмента.