Презумпция виновности

Вячеслав Денисов, 2005

Следователь по особо важным делам Генпрокуратуры Кряжин расследует чрезвычайное преступление. На первый взгляд ничего особенного – в городе Холмске убит профессор Головацкий. Но «важняк» хорошо знает, в чем причина гибели ученого, – изобретению Головацкого без преувеличения нет цены. Точнее, все-таки есть, но заоблачная, почти нереальная – сто миллионов долларов! Мимо такого куша не сможет пройти ни один охотник… Однако задача «важняка» не только в поиске убийц. Об истинной цели командировки Кряжина не догадывается никто из его команды, как местной, так и присланной из Москвы…

Глава пятая

На кирпич он смотрел столько раз, сколько прикладывался к бутылке «Старки». Водка закончилась, но долгожданное опьянение, как гарантия облегчения понимания жизни, не наступало. Он посмотрел телевизор, пожарил и съел без аппетита три или четыре яйца — сколько точно, он не мог сказать. Вымыл посуду, протер со всех поверхностей в квартире пыль. Словом, делал все, что делал бы в свой выходной трезвым и без неприятностей. Когда на часах стрелки показали половину третьего, он уже точно знал, что завтра на смену не выйдет. Нужно сегодня же позвонить Илюшину — директору и Шельмину — дяде. В конце концов, он такой же человек, как и все вокруг, и имеет полное право на оплачиваемый больничный. Пятый таксопарк — не коммерческая конторка, а государственное предприятие, хотя и с аббревиатурой ОАО. Сейчас все или ООО, или ЗАО, или СП. И половина из них функционирует под флагом государства. Налоги платят? Платят. Илюшин не хозяин, а просто директор.

Да, так может повезти только раз в жизни. Поехать туда, куда клялся не ездить, заработать столько, сколько не планировал, забрать с «Полтинника» попутчика — и в итоге оказаться в квартире, залитой кровью, оставив при этом чек из кассы в кармане трупа!

Благодать!

И при этом еще завладеть чемоданом, который теперь менты будут пришивать к делу не иначе как предмет преступления.

Менты скажут — Пикулин, а что вас заинтересовало в кейсе?

А он ответит…

Нет, в психиатрическую лечебницу не хочется. Сказать, что там были деньги, да и взять на себя пару сотен тысяч?

«Молодец, Саша, — саркастически похвалил себя Пикулин, — по их законам это не что иное, как особо крупный ущерб. Помимо этого, взяв на себя чемодан, придется брать на себя еще и труп. Без этого довеска МВД на сделку не пойдет. Ладно, попробуем прикинуть, что будет, если взять…

…с учетом самозащиты…

…ага, от клиента с шестью поломанными пальцами! Так защищался, так защищался… Он бил, а я руками голову закрывал. Он бил, так бил… Пальцы ломал… Шесть пальцев сломал, а потом я подвернул ногу, упал, а клиент на меня с ножом в руке повалился… Рука у него подвернулась, и он прямо на лезвие… И шеей так из стороны в сторону — вжик! — вжик! — два раза. От уха до уха…

Теперь можно и кирпич не упоминать. Прямая дорога в дурдом.

А если…

…если вдруг… если чисто гипотетически предположить, что меня возьмут…»

Сашка от бессильного раздражения сорвал с вешалки куртку, ту, в которой не ездил, в которой ходил в ГУВД…

«Вот идиот!.. Я же приходил с чемоданом в ментовку! «Хочу сделать заявление о находке!» — «Об этой?»…И взгляд у парня такой подозрительный…»

Сашка повесил куртку и снял другую, рабочую.

«Ладно, меня взяли. Скажу так…»

Прихватив кейс с кирпичом, он запер дверь и вышел из квартиры.

«Скажу так. Сел ко мне на «Полтиннике» клиент…

Все, никуда не годится! В милиции знают, что таксисты на «Полтинник» не ездят! Скажу, что подобрал клиента у вокзала. Железнодорожного, да… Он сказал — на Столетова. Я поехал. На Столетова его пришлось разбудить, потому что он был сильно пьян. Он показал дом, я его высадил. Что у него с собой было, я не видел. Ни в какую квартиру я не входил, ничего не знаю. Выдал ему чек, он отвалил… А с кейсом…»

Осмотревшись, Сашка понял, что стоит посреди двора с чемоданчиком в руке. Обойдя дом, он опустил кейс в один из мусорных баков.

С секунду подумав, он чертыхнулся, вытащил чемоданчик и понял, что отделаться от него нужно подальше от дома.

Снова обойдя дом, он увидел у последнего подъезда фронтовика дядю Федю. Этот «дядя» годился Сашке в дедушки, но так уж повелось — дядя и дядя…

Дед Федя совершал малопонятные Пикулину действия: к форкопу его старенького 412-го «Москвича» был закреплен прицеп «Скиф», и этот прицеп был доверху наполнен… кирпичом.

Сунув кейс под мышку, Сашка приблизился.

— Дядь Федь, ты что, переезжаешь?

Испуганно вынырнув из салона, дед с седыми мохнатыми бровями буркнул:

— Тихо, шельмец… Почему решил?

— Да вот, вижу, квартиру куда-то по частям перевозишь. Где кирпича-то набрал? Тут целый поддон, четыреста штук, не меньше. А при его цене это никак не меньше двух пенсий человека, бравшего Вену и Будапешт…

— Тсс!.. — прошипел дед Федя, стрельнув глазами куда-то в глубь двора. Санька проследил за его взглядом и увидел продукт «точечной» застройки Холмска — возведенный под крышу шестнадцатиэтажный дом.

— А-а, понятно. — Санька подтянул сползающий кейс и кашлянул. — Статья сто пятьдесят восьмая, часть третья. От пяти до десяти. С конфискацией имущества или без таковой.

Старик оттолкнул Пикулина от прицепа и стал потуже натягивать брезент на разложенном кирпиче.

— Это тебе, шельмец, от пяти до десяти. А мне — амнистия в связи с шестидесятой годовщиной.

— С каких это пор на день рождения амнистии объявляют? — незаметно развигая сломанные замки чемоданчика, удивился Сашка. — Мне, например, никакой амнистии не было, хотя как раз на именины и взяли.

— Сопля! — рассердился старик. — Шестьдесят лет Великой Победы! Иди отсюда, не гневи.

— Воровать, дед, тоже с умом нужно, дабы не вводить судей во искушение. Они, между прочим, тоже не все на фронте были и годовщины считают. Это что валяется?

Дед Федя посмотрел под колесо прицепа. Там лежал кирпич.

— Тьфу ты, черт! — Он нырнул под прицеп и быстро упрятал кирпич под брезент.

Теперь полегчавший кейс можно было опустить в руке, придерживая отваливающуюся его крышку указательным пальцем.

— Это называется, — назидательно говорил Пикулин, наблюдая, как старик спешит сесть за руль, — оставление вещественных доказательств на месте преступления. Я тебе честно скажу, дядя Федя, ваше поколение — ни украсть, ни покараулить. Все бы строили, строили… Сначала Власть Советов, потом плотины, потом коммунизм… И, наконец, построили…

— Пшел отсюда! — гаркнул вконец рассерженный старик, и его «Москвич», хлопнув дверцей, как люком чердака, взревел изношенным двигателем.

Дойдя до помойки во дворе дома в соседнем квартале, Сашка опустил кейс в один из баков. Вынул из кармана телефон, набрал номер, обрадовался, что директор взял трубку сразу.

— Это я, Бронислав Олегович, Пикулин. Заболел я. Не выйду завтра. Грипп.

— Куриный, что ли?

— Анализы еще не готовы.

— Я через трубку эту птичью болезнь слышу — «перепил» называется. Не выйдет он!.. А кто выйдет? Я за руль сяду?

— Нет, я, наверное, сяду. Заражу человек тридцать холмчан и гостей города гриппом, а в конце смены потеряю сознание и устрою ДТП с летальным исходом для клиента. Причем, как назло, окажется так, что это будет кто-то из Горсовета. А когда меня придут брать двое в синем и двое в штатском, скажу, что директора о возможных последствиях я предупреждал. Но ни он, ни врач парка…

— Сколько болеть будешь? — присмирев, поинтересовался Илюшин.

— Дня три, никак не меньше. Хотя говорят, что с гриппом лежат две недели.

— На премию за январь не рассчитывай.

— Права не имеете. Я в Европейский суд по правам человека подам.

— Саша, — рассердился Илюшин не хуже деда Феди, — ты как отсидел, сразу такой юридически грамотный стал!

— А у нас по лагерному радио пять лет Уголовный кодекс читали. От слов «Принят Государственной Думой двадцать четвертого мая одна тысяча девятьсот девяносто шестого года» до статьи триста шестидесятой «Нападение на лиц или учреждения, которые пользуются международной защитой». Я посчитал — триста шестьдесят два раза прочитали. Говорят, кто пятнашку отсидел, потом экстерном юрфак МГУ заканчивали…

— Ладно, лечись, — разрешил Илюшин. — А то я вижу, у тебя на фоне гриппа обострения начались.

Закончив разговор, директор мучил себя только одной мыслью: «Кто сядет вместо Пикулина?.. Кто сядет?..» Едва он положил трубку на рычаги, его телефон затрещал пронзительной трелью. Раздраженно сдернув трубку и не теряя назойливой мысли, он рявкнул в нее:

— Кто?

— Что значит — кто? — удивленно пробормотал некто низким мужским баритоном. — Я же не в дверь вам стучу…

Часов до четырех Сашка бродил по улицам без конкретной цели. Как ни противился самому себе, а тысячу из заначки под подоконником взять все-таки пришлось. Ходить по городу с пустыми карманами и глазеть на витрины ему не улыбалось, да и чувство голода одолеет. Отсчитав двадцать полтинников, он сунул их в карман перед тем, как заняться в квартире выработкой легенды. Сейчас выходило, что совать тысячу в карман гораздо легче, чем выстраивать себе обоснованное алиби.

Около пяти часов, присев на лавке у городского сквера с бутылкой «Миллера» в руке, Сашка стал ощущать легкий дискомфорт. Это как если бы в камере начать раздавать карты, а шнырь, который был выставлен у дверей на случай шухера, вдруг уснул. И теперь в дверь камеры смотрит не его глаз, наружу, а глаз надзирателя, вовнутрь.

Пять лет заключения приучили Сашку к особым правилам поведения в неприятных ситуациях.

Во-первых, никогда нельзя идти на открытый конфликт.

Во-вторых, никогда нельзя суетиться и выдавать своих истинных чувств и мыслей.

В-третьих, никогда и ничего не нужно бояться без особых на то причин.

И, наконец, в-четвертых. Никогда и ни при каких обстоятельствах никому нельзя верить. От ментов до адвокатов и подельников. Верить нужно только себе даже в том случае, когда поступаешь неправильно, ибо ты единственный, кто тебя никогда не продаст.

Существует еще много правил, которые Сашка приобрел за колючей проволокой и высокими стенами общего режима, но эти четыре универсальны и подходят ко всем ситуациям. Как один и тот же ключ подходит к «собачникам» всех милицейских «уазиков», или один и тот же ключ подходит ко всем милицейским наручникам.

Дискомфорт, он был. Причем Сашка чувствовал его именно как взгляд надзирателя в «глазок» камеры в тот момент, когда в камере происходило что-то, не укладывающееся в распорядок дня тюремной администрации.

Раскинув по спинке лавочки руки, Пикулин приобрел вид расслабившегося под действием хорошего пива человека и заложил ногу на ногу. Рабочую куртку, ее заднюю часть, жгло так, что ему хотелось немедленно обернуться, чтобы увидеть того или тех, кто проявляет к нему такое явное внимание.

«Сглазите, сволочи, — спокойно подумал он. — А если вот так…»

Резко поднявшись, он развернулся кругом и слегка потянулся, словно распрямляя затекшие на морозе длани. Вся панорама за его спиной теперь открылась перед ним, он охватил ее полностью и сразу.

Увидел он двух девчушек, сидящих за его спиной на такой же голубой и такой же обшарпанной лавке, молодую пару, шествующую мимо них под руку, и двух молодых людей, сидящих по правую руку от девчушек на той же лавке, но не имеющих к указанным особам никакого отношения. Опытному зэку, как и опытному оперативному работнику, хорошо известно, что искать в данной ситуации нужно того, кто попытается первым сделать вид, будто резко поднявшийся с лавки парень с бутылкой пива интересует его меньше всех. Не менее всего, а именно — меньше всех окружающих.

Девчушки взгляд не только не оторвали, но даже улыбнулись.

Пара влюбленных посмотрела на него одинаково сожалеюще — у Пикулина не было пары, значит, он был самым несчастным на свете. И они, прежде чем отвернуться, даже не взяли на себя труд скрыть это сожаление.

А вот двое молодых людей сразу посмотрели в стороны. Причем сделали это настолько глупо, что Сашке даже захотелось улыбнуться. Один из сидящих посмотрел направо, второй — налево. Они просто сидят и скучают! Два крепких мужика лет под тридцать, в дорогих кожаных куртках, норковых шапках и дорогой обуви, пришли сюда, чтобы посидеть вместе и помолчать. Но в этом случае даже пидоры что-то бормочут. Или это поругавшиеся пидоры?

«Миллер» слишком дорогой напиток, чтобы его выбрасывать. Пить Сашке не хотелось, но если бы он опустил полбутылки пива стоимостью в доллар в урну, он тут же нарушил бы свое второе правило. А потому пришлось допить прямо из горлышка, стоя, после чего с сожалением посмотреть на золотистую этикетку, крякнуть и положить тару в урну.

Нужно закурить, не сходя с места. Нет ни одного мужика, которому сразу после опустошения пивной емкости не захотелось бы закурить. Пусть теперь эти двое фраеров подумают, будто он чувствует что-то еще, помимо дичайшего мужского кайфа! Даже в голову им это не придет.

А теперь нужно идти туда, где легко затеряться. Но сначала убедиться в том, что он не ошибся. Сделав не более двух десятков шагов и дождавшись порыва ветра, он резко обернулся, поднимая воротник куртки и чуть наклоняясь.

И сердце его заколотилось чаще — двое уже не сидели на лавке, они вышли на ту дорогу, по которой удалялся от сквера он.

Двигаясь к центральной площади города, Сашка думал быстро, но без лихорадки.

Одеваться так, как одеты эти двое, холмские менты не станут. И «топтуны» местного управления ФСБ — тоже. Портрет среднестатистического сыщика обеих структур города Холмска — пуховик или удлиненная кожаная куртка китайского, в лучшем случае турецкого производства, джинсы того же производства и обувь из прессованной некондиционной кожи из того же Китая, которую азербайджанцы на вещевом рынке у речки Холма называют «чистый кожа, пжалуста, дешива, Италия».

На двоих сзади (до площади Сашка еще дважды спасался от ветра) куртки были из салонов мужской одежды, джинсы не менее чем в половину месячной оплаты труда сотрудников правоохранительных органов и обувь… Обувь была больной темой Пикулина. Помимо «девятки» цвета «корсика», он мечтал купить себе настоящую зимнюю и летнюю обувь. Он знал толк в туфлях и зимних ботинках. Непременно от Тоскани, а те меньше шести и восьми соответственно не стоят. Обуть себя так на зиму — это все равно как обуть «девятку» в новую шипованную резину «Nokkian Hakkappelita» последней модели.

Так вот, на обоих была обувь, стоимость которой приравнивалась к стоимости двух комплектов финской зимней «резины».

Милицией за спиной и не пахнет. Это Сашка, познававший науку жизни пять лет без выходных, мог сказать безошибочно. Более того, холмские опера, будь это они, давно подошли бы к нему, предъявили свои красные, оклеенные клейкой лентой удостоверения и выразили претензии относительно того, что Пикулин, вопреки новому закону Думы, распивает алкоголь в общественном месте.

Предъява за пиво — это так, повод поместить «пассажира» в дежурную часть ГУВД. Причина начнет открываться после.

«Скажите, Пикулин, где вы были в ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое января?» — «Скажите, Пикулин, а почему вы нервничаете сразу?» — «Пикулин, вы отсидевший и знаете, что явка с повинной облегчает совесть».

А эти ничего, идут.

Жаль, в Холмске нет метро.

Говорят, там удобно «рубить хвосты». Придется пользоваться тем, что есть сейчас.

Дойдя до кинотеатра «Свобода», он направился к кассам. И вдруг двинулся к стоянке такси. Потом передумал и пошел к гастроному. И вдруг вышел на дорогу, поднял руку и коротко свистнул.

Желтая «Волга» пятого таксопарка, чуть проехав колесами по наледи, остановилась перед ним, и Витя Кашин, склонясь под зеркало, покрутил пальцем у виска.

Заскочив в салон, Сашка бросил в консоль один из полтинников (таксисты таксистам всегда платят) и выдохнул:

— Давай, вперед! Видишь, двое сзади. — Кашин уже гнал машину по дороге и теперь вынужден был смотреть в зеркало.

— Ну, вижу.

— Один из них не может простить мне развода с женой, — объяснил Саня. — Она его просит — прости и прости, а он все не может.

— Доведут тебя амурные дела до плахи, — посетовал пятидесятилетний Кашин.

— Она говорила, что не замужем… Витя, ты видишь сзади синий «Мерседес»? Они уже там, Витя…

— «Мерседес»? — удивился Кашин, соображая, кто из жен тех, кто имеет в Холмске такие машины, мог говорить Пикулину, что не замужем. — Высадить тебя, что ли, к чертовой маме?

— Только попробуй. Останусь жив — скажу Илюшину, где ты добываешь копии чеков на запчасти.

— Думаю, не останешься, — буркнул Кашин, но включил пятую и стал делать за рулем то, что обычно делал Сашка, выступая на соревнованиях.

Странное дело: казалось, водитель «Мерседеса» плохо ориентируется на местности. Кашин, знающий Холмск, как свою квартиру, нырял во дворы, проезжал под бельевыми веревками, шлифуя простынями кузов, выскакивал на дорогу, и только спустя некоторое время на ту же дорогу неуверенно выбирался «трехсотый», следовавший совсем другим маршрутом. Водитель иномарки ехал скорее по наитию, нежели правильно вычисляя действия того, кто управлял «Волгой».

Конец ознакомительного фрагмента.