Нация. Плоды искушения. Том первый

Вячеслав Гришанов, 2018

В первом томе «Плоды искушения» многотомного романа «Нация» автор повествует о трагических событиях, произошедших на Чернобыльской АЭС в апреле 1986 года; исследует психологию людей; пытается постигнуть глубокий и скрытый смысл всего того, что произошло; показывает, как меняются люди под влиянием определённых обстоятельств, как развиваются чувства и страсти, как любят и как ненавидят, как борются за жизнь. Автор, как художник, предлагает читателю свою манеру мышления, видения и понимания жизни, возвышая её временами до чувственных мгновений счастья, чтобы она была для человека не только тягостью, но и искусством, историей жизни.

Часть первая

Глава I

История судьбы одного человека, всегда связана с историей многих судеб; история судеб, в свою очередь, всегда связана с историей отечества, и эта взаимосвязь нерушима во все времена. Ибо всё это лежит в основе общности людей, представители которой тесно связаны проживанием на одной территории, общим происхождением, принадлежностью к единой культурной среде. Такую общность принято называть — народом! В политическом значении слово «народ» иногда отождествляется с понятием «нация», являясь чем-то вроде его синонима. Несмотря на такое родство, эти два феномена идут по разным дорогам, хотя идут к одной цели — спасению. Не столько от сложившихся обстоятельств, сколько от самого человека, которых, как сказал один мудрец, в человеке всегда два: «Один бодрствует во тьме, другой спит при свете».

Тёплое, безоблачное апрельское весеннее утро радовало и на этот раз. Солнце ещё только всходило, а воздух уже был прогрет и наполнен небывалым утренним ароматом лесной свежести, исходящей от многочисленных видов деревьев: берёзы, липы, ольхи, каштана, клёна, дуба — и разного типа кустарников, произраставших на улицах, в скверах и парках города Припяти. Складывалось такое ощущение, что все они, разом, спешили не только нарядиться в свои «новые зелёные одежды» к майскому празднику весны, но и «надушиться», чтобы вещать всему миру об обновлении и пробуждении, о тех радостных переменах, что намечаются в стране, где энергия замыслов, переливается в энергию практических действий. И это было не просто «ощущение» — а призыв, перекликающийся с мыслями всего трудового народа: с рабочим классом, крестьянством, народной интеллигенцией, что находились в первых рядах в борьбе за осуществление курса партии и динамическое развитие советского общества. За претворение в жизнь решений XXVII съезда КПСС.

Ярко-зелёная трава, особенно на газонах, не только пробилась сквозь почву, но и решительно взяла верх над старой пожухлой травой, практически скрыв её из вида. Доказывая своей силой, энергией и мощью законное право на свой полный контроль… словно она появилась для какого-то иного смысла… С новой травой появились и первые цветы: гиацинты, нарциссы, тюльпаны, крокусы, пролески и, конечно же, фиалки, пьянящие своей свежестью и ароматом. Рассыпавшись бесчисленным множеством как горох по всем газонам, они всячески старались привлечь своей новизной и красотой взгляды прохожих — вот, мол, полюбуйтесь какие мы нынче красивые и нарядные, не то что старые и пожухлые… Между цветами то и дело возвышался многочисленный сорняк. В отдельных местах его было настолько много, что он затмевал собой ещё слабые, неокрепшие бутоны цветов. Они были обречены погибнуть, так и не распустившись, не порадовав этот мир своей красотой. Были здесь и ландыши — как знак весны, чей тонкий аромат дополнял благоухающую идиллию… Нужно ли говорить о том, что в разные времена ландыш был вдохновителем многих поэтов и писателей. Чего только стоят строки Афанасия Фета:

О первый ландыш! Из-под снега

Ты просишь солнечных лучей;

Какая девственная нега

В душистой чистоте твоей!

Нельзя не вспомнить и песню «Ландыши», которую пела вся страна:

Пусть не ярок их наряд,

Но так нежен аромат,

В них весны очарование!

Словно песенка без слов,

Словно первая любовь,

Словно первое свидание.

Ландыши, ландыши — светлого мая привет.

Ландыши, ландыши — белый букет.

Об этом цветке написаны не только стихи, песни, но и многочисленные легенды. Одна из них гласит, что, видя на кресте Иисуса Христа, дева Мария заплакала и её слёзы превратились в ландыши. В другой легенде говорится о новгородском купце Садко, который отвергнул любовь морской царевны, чьи слёзы превратились в ландыши.

Слабый юго-восточный ветерок казался лёгким и дружелюбным. Восторженное пение птиц, особенно соловьёв, пробуждало повсюду новый день. Их прекрасные утренние трели звонко разливались среди притихших деревьев, различных кустарников, вызывая у всякого слушателя чувство упоительной радости и умиления. Не слушать их было нельзя… От всего этого веселилось сердце и расцветала душа. Словом, всё было хорошо и очаровательно. Так бывает только тогда, когда природа и искусство соединяются вместе.

Остановка, где садился Егор Сомов на служебный автобус, была совсем рядом с его домом, проще говоря, в пяти минутах ходьбы спокойным, размеренным шагом. Стараясь не опаздывать, он всегда выходил из своей квартиры на пять, десять минут пораньше. Не то чтобы это была привычка, нет, скорее самоорганизация. И в этом, надо сказать, он достиг определённых успехов! Хотя мы все прекрасно знаем, что нет ничего трудней этого занятия. Ведь для того чтобы добиться в этом деле конкретных результатов, нужно себя постоянно контролировать и ограничивать в чём-то, работать над собой. А для этого, как мы знаем, нужна воля, которая обуздывает и подавляет инстинкты и влечения, делая нас человечнее и цивилизованнее. А человек, к сожалению, не всегда хочет быть таковым. Уж что там говорить: такова его природа, а с «природой», как мы знаем, не поспоришь. Как бы там ни было, но именно этого качества многим людям не хватает. Но уж если кто-то добивается в этом деле положительных результатов, то, как утверждали древние мудрецы: «По себе можно познать других». А это немаловажно. Вот и на этот раз автобус только подъезжал к остановке, а Егор уже стоял и просматривал свежий номер газеты «Комсомольская правда», купленный тут же, в киоске «Союзпечать». Должен отметить, что читать Сомов любил ещё со школы и этого было у него не отнять. Читал он не то чтобы всё подряд, нет, а только то, что нравилось ему, что было ближе его сердцу, его натуре. В основном это была научно-публицистическая литература, история и философия. Он и сам порой удивлялся такому выбору, но эта увлечённость не играла в его жизни, как он сам думал, какой-то серьёзной роли — так, для общего осмысления и понимания сути человеческого сознания. Причём, как ни покажется это странным, он предпочитал «полуправду», которую открывал сам, а не правду, которую открывали люди и выдавали за некие общие ценности. Он был убеждён, что люди ошибаются значительно чаще, чем думают на самом деле. Хотя прекрасно осознавал и тот факт, что именно «общие ценности» составляют мудрость мира. И тем не менее ему нравился интерес открывать что-то новое самому, при этом он не боялся сомневаться, ошибаться, стукаться, что называется, лбом в двери познания.

«Всё это наследие родителей, — говорил он рассудительно, — и не более».

Правда, себя он при этом тоже не забывал, добавляя: «Ну, что-то выработано, конечно, и своим характером — это же безусловно».

Ему страсть как не хотелось ущемлять своё самолюбие. И говорил он это не потому, что хотел понравиться кому-то — нет; эти слова больше касались его самого, его поступков. Только по ним он судил о внутренних движениях своей души, о мыслях и действиях. Я бы даже сказал так: заниматься собой ему было интереснее, чем, например, спасать мир. В какой-то степени это была его внутренняя культура, предполагающая к ещё лучшим делам, а вот каким — он и сам не знал. Да и не хотелось ему это знать — жил да жил. Всё его устраивало в этой прекрасной жизни, впрочем, как и многих тех, с кем он общался. Пребывание в нём этого «комфорта» сглаживало, так или иначе, какие-то жизненные «несогласия», в действиях которых, впрочем, не было ничего такого, что могло бы его сильно огорчить.

Что касается упомянутой выше, популярной у миллионов людей, газеты «Комсомолка», то он любил читать в ней заметки, причём по многим причинам. Во-первых: они помогали разобраться не только в политике, экономике, культуре и социальных вопросах, но в мыслях и чувствах молодёжи, привлекая внимание к острым социальным проблемам, развивая инициативу и самостоятельность. Во-вторых: газета достойно выполняла, основную свою задачу — мобилизацию миллионов рабочей и крестьянской молодёжи для строительства социализма. Заметки подавали так, что захватывало дух! Авторы заметок писали обо всём: о людях, о новостройках, о новых городах, о заводах, фабриках, куда по комсомольским путёвкам ехали десятки, сотни тысяч юношей и девушек. С газетных страниц так и рвались призывы и лозунги к молодёжи: «Комсомольцы, на трактор!»; «Комсомольцы, на самолёт!»; «Комсомольцы, в школу и в институт!»; «Даёшь социалистическое соревнование!»; «Даёшь рекорд!»; «Даёшь…!», «Даёшь…!», «Даёшь…!» — и не было всем этим лозунгам конца. Но в этом-то и был смысл, праздник! Была радость жизни! Не читать эту газету было просто нельзя, во всяком случае, это было правилом. Сами посмотрите: в газете работали отделы: комсомольской жизни и комсомольского прожектора, рабочей молодёжи и профтехобразования, молодых учёных и специалистов, студенческой молодёжи, учащейся молодёжи и пионеров, иностранной информации и международного молодёжного движения. География собкоровской сети «Комсомолки» была по всему миру, что позволяло редакции решать любые поставленные задачи. Да что говорить: газета была Олимпом, заоблачной мечтой каждого молодого журналиста. Конечно, было и «второе» лицо у газеты, но как без этого… Дело в том, что «Комсомольская правда» была официальным органом ЦК ВЛКСМ и, соответственно, работала под руководством Центрального Комитета Коммунистической партии и обязана была провозглашать их лозунги, вести все те кампании, которые проводились партией на благо всего трудового народа. Но это была такая плакатная, парадная сторона. Ослушаться — значит поставить газету и весь коллектив редакции под удар. Это была своего рода игра, в которой каждый находил свою выгоду. И, наконец, ему, как специалисту стратегического объекта, работающему на атомной станции, необходимо было знать о том, что происходит в стране и за рубежом, особенно в капиталистическом мире. Где всё так тревожно и не спокойно; где всё подчинено только одному: вести холодную войну против социалистических стран; сломить и поработить советского человека в идейном, психологическом и физическом плане.

Зайдя в салон автобуса, он сразу заметил среди немногочисленных пассажиров Юру Астапенко — инженера турбинного оборудования с 4-го энергоблока АЭС, его хорошего товарища и коллегу по работе. Егор уже хотел было подойти к нему, но увидел, что Астапенко не один — он разговаривал с мужчиной, что сидел рядом с ним. Этого мужчину Егор видел уже неоднократно на станции, но знаком с ним не был. Поскольку между Астапенко и Сомовым не было большой дружбы, но было какое-то чистое понимание, исключающее бестактность и всякую фривольность, то Егор счёл нужным не мешать их разговору.

«Возможно, что они обсуждают важный производственный вопрос, а может, что-то другое», — подумал он, приветливо улыбнувшись и кивнув головой в их сторону, задержав при этом на какие-то доли секунд свой взгляд на незнакомце. После чего не спеша прошёл к передней площадке, чтобы не смущать людей своим присутствием…

Как показалось Егору, мужчине было лет тридцать пять, не более; плотного телосложения, с короткими тёмными волосами, он напоминал ему одного русского актёра, фамилии которого, к сожалению, не помнил. Нельзя было не обратить внимания и на то, с каким особым интересом мужчина слушал Астапенко.

«Впрочем, — подумал Егор, — Юру нельзя не слушать, так как это удивительный человек». Фразы его речи, определил он однажды для себя, каждый раз рисуют новые черты этой личности.

И это было действительно так.

В первую очередь, Егор поражался его начитанности и той памяти, что он обладал. Конечно, он тоже много читал, но не в пример всё же Астапенко. Да и с памятью у него было не очень хорошо. От этого недостатка Егор всегда сердился и переживал. К тому же Юра писал прекрасные стихи (Егор узнал об этом совершенно случайно). Так что брать пример было с кого.

Выбрав место, Егор тут же сел на сиденье. Оно, как оказалось, было с солнечной стороны и это ему сразу подыграло: на лице появилась радостная улыбка, а в глазах — хорошее настроение! Расположившись удобнее, он тут же начал просматривать газету — колонку за колонкой. Солнечные лучи временами игриво слепили ему глаза, правда, не настолько, чтобы помешать знакомиться с важнейшими внутриполитическими и мировыми событиями. И всё же изредка он вынужден был как-то прикрываться газетой от ярких солнечных лучей.

«В политбюро ЦК КПСС, — читал он про себя, — рассмотрены итоги коммунистического субботника посвящённого 116-й годовщине со дня рождения В.И. Ленина, в котором приняли 159 миллионов человек». Так, с этим всё понятно, дальше у нас идёт Дневник комсомольских дел: «Весеннее ускорение». Интересно, интересно: «Через несколько дней в колоннах Первомая вся страна выйдет навстречу празднику и труда, — писалось в передовице, — вооружая юношей и девушек идейным богатством коллективного разума партии, воплощённых в документах XXVII съезда КПСС. Важно, — продолжал он читать, — без боязни раскрыть перед молодёжью остроту переживаемого момента, его переломный характер, разъяснить особенности современного этапа развития страны, масштабность и новаторство созидательной деятельности, увлекая молодёжь перспективами социально-экономического развития страны…»

«Да, нельзя не согласиться с такими мыслями. Хотя, — подумал он, — уж слишком много заорганизованности».

Время от времени он бросал взгляд за окно, чтобы подумать и осмыслить прочитанное. Он видел, что в преддверии Первомая город Припять украшен многочисленными средствами массовой агитации: флагами, транспарантами, а также портретами вождей мирового пролетариата. «Мир! Труд! Май!» — читал он, словно по буквам, знакомые с детства ему слова. «Слава КПСС», «Вперёд к победе коммунистического труда», «Слава советской молодёжи», «Партия наш рулевой»… — их было так много, что всё прочесть было невозможно. Но их хотелось читать, смотреть на них, так как они придавали не только праздничное настроение, но и что-то величественное. Тем более что за отчётный год станция была признана лучшей в системе Министерства энергетики СССР. За высокие показатели был уже подписан указ о награждении ЧАЭС орденом Ленина (его должны были вручить к первомайскому празднику). Для передачи опыта в эти дни к ним приехали специалисты со всех ведущих атомных электростанций страны. Ну как было этому не радоваться!

Автобус то поворачивал, сбавляя скорость, то наоборот — увеличивал, разгоняясь по прямой, временами сотрясаясь всей своей многотонной массой на каждой ямке. Но эта «мелочь» нисколько не мешала прекрасному настроению Егора.

Весеннее утреннее солнце светило всё ярче, словно фокусируя свои лучи лишь на то место, где он сидел. От этого ему было немного жарко и душно. Как специалист по теплотехнике, он прекрасно знал, что в этот момент энергию (тепло) переносит сам свет — фотоны. Легко проходя сквозь стекло, они впитываются поверхностью предмета и нагревают его. Но тут уж ничего не поделаешь, это «неудобство» ему больше нравилось, чем не нравилось.

«Статья “Рубль против Совести”», — щурясь от света, прочитал он, но быстро перелистнул страницу, видимо подумав при этом, что эта статья не представляет никакого интереса, а значит, можно прочесть и позже. А то и вовсе…

«Ускорение и больше социализма», — продолжал он читать в очередной колонке, — «Закончилась эпоха застоя, началась пора перемен»; статья известного журналиста-международника Александра Евгеньевича Бовина «Политика сложнее, чем погода».

«О, Бовин! — а вот это уже мне интересно», — подумал он.

Политический обозреватель газеты «Известия» Александр Бовин был ведущим еженедельной телевизионной программы «Международная панорама», и Егор с большим интересом смотрел все его передачи, впрочем, как и многие другие. Ходили даже слухи, что ряд лет А. Е. Бовин был спичрайтером (писал статьи, доклады) Генерального секретаря ЦК КПСС Л. И. Брежнева. И что именно ему принадлежат известные «сентенции»: «Экономика должна быть экономной», «Мы встали на этот путь и с него не сойдём» и др. Вот и сейчас, не отрываясь, забыв про всё на свете, он чуть ли не вслух начал с интересом всматриваться в текст и читать:

«… — Это «Прямая линия?», Александр Евгеньевич?

— Да, слушаю.

— Говорит Михаил Широков… Хотелось бы знать, насколько журналисты-международники используют сегодня политическое прогнозирование и насколько оно себя оправдывает?

— Насколько широко, вы можете судить сами, читая или слушая наши материалы. Насколько оправдывает? По-разному бывает. Иногда ход событий совпадает с предположением, иногда — нет. Политика ведь сложнее, чем погода.

— А почему некоторые журналисты-международники в своих выступлениях избегают политических прогнозов?

— Думаю, дело в том, что не хотят рисковать, боятся ошибиться. Думают: вот я сейчас скажу, а потом это не подтвердится… стопроцентных гарантий быть не может, иногда жизнь делает такие виражи, что предсказать их никакая ЭВМ не в состоянии…»

Оторвавшись от газеты и посмотрев задумчиво в окно, Егор повторил несколько раз в мыслях одну и ту же фразу, что так его заинтересовала: «Стопроцентных гарантий быть не может». «Значит, — подумал он, — всегда есть вероятность чего-то, что может изменить нашу жизнь в ту или иную сторону: сделать лучше или, наоборот, — хуже. И таким «явлением» может быть всё что угодно, например: «слепой» или «нужный» случай. В принципе, не важно, каковы они по характеру и принадлежности, важно то, что один и другой — меняют всё. Ведь все они являются отражением границ нашего познания, и ничего тут не поделаешь», — заключил он, вновь рассматривая колонки газеты.

«Общество ожидает перемен», — читал он дальше, — «Больше демократии, больше гласности…»; «Кадровые замены приобретают всё более широкий размах…».

В какой-то момент, отложив газету, он опять о чём-то задумался. Были ли эти мысли о работе или о чём-то другом — сказать трудно. Но что-то его мучило, что-то беспокоило. Затем он привычно посмотрел в окно автобуса, за которым мелькали жилые дома, улицы, машины, люди… «Вот так и наша жизнь — пролетит, и не заметишь. И иной, наверное, истины нет, — с грустью подумал он. — Хотя… в жизни ли дело?»

Изучающе посмотрев на свои старенькие наручные часы «Восток», он словно прочёл: «Ну вот, считай, и приехали; до станции остаётся ехать совсем немного времени, и снова начнётся новый трудовой день, наполненный новостями, событиями, радостями, а может, и огорчениями. Всё будет зависеть от того, — размышлял он, — насколько мы поддаёмся той или иной очевидности. Может быть, в этом и есть вся прелесть нашей сегодняшней жизни! — впрочем, кто её знает? Во всяком случае, каким бы сложным день ни был, его легко можно пережить, если смотреть на него как на маленькую жизнь».

Глава II

Доехав до КПП-2, автобус остановился. Все пассажиры, а это были работники станции, один за другим вышли из салона. Предъявив пропуск и привычно пройдя через турникет проходной, Егор направился в сторону машинного зала 3-го блока, где он работал. Это расстояние он проходил каждый день на протяжении многих лет. На этом маленьком, коротком пути, где многое им пережито и передумано, шло его формирование не только как личности, но и как профессионала. Хотя, как утверждают многие, профессия — это всего лишь то, что человек «имеет», не более. В этом случае нельзя утверждать, что это является «всем», — нет. «Имеет» лишь служит определённым образом маленькой моделью мира, которая помогает формировать человеческие и моральные качества, приобрести которые очень и очень трудно, а вот потерять — легко. Это обусловлено тем, что профессиональное совершенство не всегда выливается в совершенство человеческое: надо сказать, что эти две сферы, как правило, не соприкасаются. И по сути они бывают очень далеки друг от друга. Поэтому, когда мы говорим, что этот человек очень образованный, интеллигентный, то это совсем не значит, что этот человек наделён какими-то человеческими качествами, отнюдь нет. В таких делах очень важно не игнорировать принцип «быть». То есть не превратиться в робота, который получает информацию извне, а нужно быть думающим, не теряющим ориентиров человеком. Это сложно, но возможно.

Сомов воспитывался в хорошей, благополучной семье, где высоко ценились как моральные, так и нравственные качества. Надо сказать, что на первых порах работы на станции всё это помогло ему. Особенно в том, чтобы избавиться от страха и боязни. Специфика работы, к сожалению, накладывала свой отпечаток, хотя гарантировала от всякой неудачи. Да, да, я не ошибся в своих словах. Дело в том, что эта «гарантия» (а их учили в институте правильно!) обуславливалась высоким техническим уровнем — это во-первых, а во-вторых — подкреплялась известными именами тех людей, кто создавал и управлял этими технологическими процессами — профессорами, известными академиками, чьи заслуги в той или иной области были хорошо известны всеми миру. Кроме того, помимо овладения профессией им прививали ещё и высокие моральные принципы, заключающиеся в том, чтобы служить Родине, общему благу. А это возможно только в одном случае: если работа является не просто работой, а служением и долгом. Ибо ничто так не мобилизует наше сознание — как служение и долг. Их учили тому, что эти этические категории являются превыше всего — лести, выгоды и карьеризма (пусть эта цитата не покажется читателю наивной). Именно эти великие слова повелевали им делать всё справедливо и честно и запрещали делать всё то, что расходилось с их совестью. Тем более что работал Егор не просто на станции, а на атомной станции имени Владимира Ильича Ленина! Которая, кстати, была самой крупной атомной станцией в Европе. И это ко многому обязывало. В первые месяцы, правда, на каком-то подсознательном уровне, у него была некая осторожность к работе, но постепенно она притупилась, пришла уверенность и всё вошло в своё русло. Кроме того, как я уже говорил, эта уверенность подкреплялась конструктивной надёжностью всего технологического процесса. Короче, всё отвечало самым высоким мировым требованиям.

Радуясь весеннему тёплому дню, он шёл по территории, глядя вперёд… Несмотря на то что он родился летом, в июне, у него всегда была затаённая, романтическая тоска по весне, по её размаху, по обновлению, по силе истоковой мощи, которая пробуждала в нём нечто природное, возвышенное.

«Как это можно всё не любить! — восторгался он в этот момент. — Если всё это достаётся тебе без всяких усилий!»

Сколько шагов нужно было пройти до машинного зала, он не знал, но это вовсе не значило, что он не любил мечтать, просто его голова всегда была забита не пустяшными, а деловыми, более практичными вопросами. Вот и на этот раз, углубившись в себя, он радовался солнцу, весеннему дню и думал о тех многочисленных планах, которые необходимо было выполнить в течение дня.

— Егор, Егор, — вдруг услышал он откуда-то издали знакомый мужской голос.

Сначала он подумал, что ему показалось — ну мало ли. Не останавливаясь и не оборачиваясь, он гордо шёл дальше, сосредоточившись на чём-то своём. В этот самый момент его невозможно было остановить — согретый яркими лучами утреннего солнца, он был наполнен какой-то невероятной могучей силой и энергией. Но, услышав своё имя еще раз, не останавливаясь, он всё же оглянулся и увидел позади себя спешащего к нему Юру Астапенко. Ни о чём особо не думая, он тут же остановился, чтобы подождать своего коллегу (мало ли, какие могут быть причины). При этом Егор обратил внимание на небольшой предмет, что он держал в правой руке.

Астапенко был его ровесник и коллега по работе. Правда, работали они в разных блоках: Юра работал в 4-м энергоблоке, а он — в 3-м. Сплачивало их то, что оба они были инженерами турбинного оборудования, или, как их ещё называли, — турбинисты. Друзьями особо они не были, а вот хорошими товарищами были. Да и как иначе: работа сплачивает, а ответственная работа — вдвое! Ростом он был выше среднего, возраста — лет тридцати пяти, спортивного телосложения, с тёмно-русыми волосами. К этому можно добавить и факт того, что он был приятной внешности. Про таких мужчин, как он, говорят: «Брови соболиные, очи соколиные, сам орёл!» И это было действительно так. На станции он работал уже как лет шесть. Приехал из Москвы. Егор знал, что он окончил Московское высшее техническое училище имени Н.Э. Баумана по специальности «Ядерные энергетические установки». Был женат (часто видел его с супругой и сыном). Начитан, эрудирован. Это, пожалуй, всё, что он знал об этом человеке.

— Добрый день! — приятно улыбаясь, произнёс Астапенко.

Поздоровавшись с Егором за руку, он тут же проговорил:

— Тебя не догонишь.

— Ты же знаешь, что я люблю ходить быстро, — не задумываясь, ответил Егор. — Движение — это жизнь! И думается хорошо, и мысли ясные — всё больше положительные.

И, пряча глаза от солнца, добавил:

— Как бы мы ни хотели, но все наши замыслы рождаются от наших действий. Поэтому ходить быстро мне нравится. Да и болезням стараюсь, так сказать, противодействовать.

Разговаривая, они не спеша направились в сторону машинного зала…

— Вот что мне в тебе нравится, — тут же заметил Астапенко, — так это то, что ты умеешь складно говорить…

— Знаешь, что является самым важным при этом?

— Что? — с интересом спросил Астапенко.

— Не сказать лишнее.

На этих словах они оба засмеялись.

— Всё продолжаешь увлекаться философией?

— Да как тебе сказать, не то чтобы увлекаюсь, а так, для себя. Ты же знаешь.

— Знаешь, что сказал в своё время Николай I офицерам относительно философии? — спросил Астапенко.

— Нет, не знаю, — ответил Егор, ничуть не смущаясь своего незнания.

— «Займитесь службою, а не философией: я философов терпеть не могу; я всех философов в чахотку вгоню».

— Оригинально, ничего не скажешь, — улыбаясь, проговорил Егор. — Сталин, как мне кажется, пошёл дальше царя, назвав философский факультет МГУ «факультетом ненужных вещей».

— Да, было такое дело, — тяжело вздохнув, тихо сказал Астапенко. — С философами Сталин не церемонился…

Не делая паузы, Егор продолжал:

— Как бы там ни было, человеческую мысль не убить и не отправить на теплоходе, даже если он будет «философским»^[1]. Рано или поздно мы все становимся философами, и этого у нас не отнять.

— Что есть, то есть, — не то с юмором, не то с иронией сказал Астапенко. — Если бы не работа, я уверен, все люди занялись бы философией и начали писать романы.

— Почему? — удивлённо глядя на товарища, спросил Егор.

— Видишь ли: судьба каждого человека изменчива и меняется она обычно в худшую сторону. А философия, если можно так сказать, достраивает нашу жизнь до целостности. «Балует нас, — как сказал Шекспир, — сладким молоком в несчастье».

— Это как это? — тут Сомов остановился в ожидании пояснения или целостного ответа.

— Например, ты испёк рыбный пирог — но без рыбы. Твоя задача, как философа, донести до сознания людей факт того, что пирог с рыбой, чтобы они согласились с тем, чего нет на самом деле, причём добровольно. То есть при помощи философии мы достраиваем в своём сознании то, чего нет. Нам ведь никто не запрещает говорить об отсутствующих — их нет, но они есть. С пирогом то же самое: пирог вроде есть, но рыбы в нём может не оказаться. Иллюзия, понимаешь? Людям очень важно, чтобы о рыбе говорили, — такова наша природа.

— С одной стороны — просто, а с другой — мудрёно, — задумчиво проговорил Егор.

— К сожалению, да. Как сказал один мудрец: «Река истины протекает через каналы многих заблуждений». Под таким «соусом» отдельные личности приходят к власти и становятся «вождями»… И с этим ничего не поделаешь. Такова жизнь. В этом плане мы не всегда свободны, а значит, на многое не способны. Наша жизнь ограничена, причём нашим же сознанием. Знаешь, что это значит?

— Что? — с живым интересом спросил Сомов.

— Русский человек страшно ленив — вот в чём проблема. От этого всякое дело для него является трудным, проблемным.

— Даже поразмыслить мозгами?

— Именно так. Нет ничего сложнее для него, чем понять самую простую истину, и всё потому, что до её глубины нужно подниматься, а ему это не всегда хочется. За этим следуют уже некие обязательства, ответственность, дела, понимаешь? Ему всегда, да что там всегда — всю жизнь, на протяжении веков — хочется спрятаться за высоким частоколом безразличия.

В разговоре они уже не спешили, им казалось, что время для них остановилось. По очереди они то и дело поглядывали на часы и говорили, говорили…

— А может, работа есть наша жизнь? Ведь она заставляет нас быть теми, кто мы есть, — с живым интересом проговорил Егор, находя хоть какой-нибудь положительный аргумент для человеческой жизни.

— Так-то оно так. Главное, чтобы она не причиняла зла.

— В смысле? — спросил Сомов.

— Мало заниматься одной работой, нужно заниматься ещё и Человеком. Если хочешь — собой! Окультуривать себя. В этом больше смысла, чем в простом понятии — «работа». Мне кажется, что жизнь всё же не в работе. Хотя кто знает…

— Интересно, а в чём тогда?

— Не знаю. Это трудный вопрос. Думаю, что в достоинстве и свободе выбора.

— Не понял.

— Ты видишь, что делается в стране?

— А что делается? — Сомов резко остановился и с любопытством посмотрел на Астапенко.

— Ну ты даёшь! А курс на «ускорение», на реформы? Ты хоть слово «перестройка» слышал?

— Слышал, — тихо, почти шёпотом проговорил Сомов, показывая газету. — Тут об этом много говорят, только вот не пойму, что нам перестраивать?

У нас и так вроде всё хорошо.

— От этой газеты я не в восторге, — сделав гримасу, сказал Астапенко.

В этот момент он приблизился к Егору почти вплотную и тихо, почти шёпотом сказал:

— Кругом одни крайности, политическая недальновидность, сплошное приукрашивание и враньё — на различных уровнях. Весь этот «застой-отстой» — затишье перед бурей, вот увидишь.

— Не знаю, не знаю, — воспротивился Сомов. — Ну а как понимать то, что строятся новые города, идёт покорение космоса, успехи в спорте, культурной жизни, стабильность, уверенность…

— Да потому что вся эта стабильность и уверенность за счёт природных ресурсов, а если точнее — нефти. Ты посмотри, как мы живём: за двадцать лет нет никаких экономических преобразований, никакого прогресса. Я уже не говорю про так называемый железный занавес. Если нас никуда не пускают, значит, «там» есть на что посмотреть… Короче, народ основательно потерял веру в эту «состарившуюся верхушку». И выход у нас только один — нужно перестраиваться, нужно новое мышление, нужна перестройка всей экономики — вот об этом Горбачёв и говорит.

Помолчав несколько секунд, он тут же спросил:

— Про выступление Горбачёва во время визита в Тольятти 8 апреля слышал?

— Не-е-ет, не слышал, — виновато, как бы оправдываясь, проговорил Егор. — А что?

— «Перестройка!» — вот что! И в первую очередь — в мышлении, психологии, в организации, в стиле и способах работы. Понимаешь?

— Ну что тут не понимать! Только я вот думаю, что…

— Что? — Глаза Астапенко неожиданно заискрились, и он как-то по-особому взглянул на Егора.

— Я хотел сказать, что страна не должна жить мечтами одного человека. Это очень опасно.

— Егор, о чём ты говоришь? Посмотри вокруг… общество пришло в движение, а это что значит? А это значит то, что народ поверил в перестройку, понимаешь? Народ поверил в Горбачёва, в его новое мышление. Нас ждут большие перемены, а значит, нужно шагать вперёд решительнее, смелее. И всё это ради одного: чтоб каждый делал своё дело!

— А чем же мы занимались все предыдущие годы?

— Да не в этом дело, пойми, народу нужна свобода, демократия. Народу нужен свежий воздух… Задумайся: гласность, свобода, преобразования… Нас ждёт Европа! Вот простой вопрос: ты за границей был?

— Нет.

— И я нет, а теперь, может быть, у нас есть шанс побывать там.

Видно было, как Егор внимательно слушал своего собеседника, который говорил о наступивших переменах в стране, причём как о свершившемся факте, но что думать по этому поводу — радоваться или грустить, он не знал. В этот момент он не совсем понимал то, о чём говорит ему Астапенко. Для него это были совершенно свежие мысли, о которых он никогда не думал. Да и разбирался он во всём этом слабо. Идеи социализма и коммунизма, привитые и воспитанные с детства, жили в нём и были очень сильны…

— Как-то всё неожиданно, знаешь… Во всяком случае, есть над чем подумать.

— Подумать всегда есть над чем…

В разговорах они прошли уже мимо столовой «Ромашка», через железнодорожный путь, мимо компрессорной станции (КСН); впереди виднелся АБК-2 (административно-бытовой комплекс), когда Егор спросил как-то машинально, без всяких на то причин, видя в руках Астапенко что-то похожее на книгу:

— Находишь время для чтения?

— Да, давал почитать коллеге, вот вернул…

— Что за книга?

— Булгаков, — тихо проговорил Астапенко, — «Мастер и Маргарита». Читал?

— Наслышан, но не читал, к великому сожалению, — как бы сожалея, проговорил Егор.

— Значит, у тебя есть возможность исправиться.

— В смысле?

— Могу дать почитать! Кстати, ты не знаком с тем человеком, что был со мной в автобусе?

— Нет, — ответил Егор. — Но я его уже видел…

— Это Андрей Тарасенко. Оператор с первого блока. Отличный мужик! При случае я вас обязательно познакомлю.

Сделав удивлённые глаза, Егор в расположении посмотрел на своего коллегу, проявляя при этом не только интерес, но и уважение к этому человеку.

— На, возьми, почитай, — добродушно проговорил Астапенко, протягивая ему книгу. — Правда, довольно сложная вещь, но ты, я уверен, разберёшься.

— Интересное предложение, а главное, неожиданное. Спасибо.

Оказавшись совсем рядом с 4-м энергоблоком, Астапенко остановился и проговорил:

— Только не затягивай с этим процессом. Почитаешь, потом пообщаемся. Ну всё, надо бежать…

— А что так? — с интересом спросил Егор.

— Останавливаем турбины на ремонтные работы. А до этого руководство запланировало провести плановые испытания…

— Даже так…

— Ну конечно, а прежде чем это сделать, — Астапенко развёл руками, — специалисты из «Донтехэнерго» предложили ещё раз провести эксперимент…

— Уже который раз пытаются, — проговорил Егор, махнув рукой. — Год назад они уже проводили эти испытания в 3-м энергоблоке — как раз перед тем, как выводить его в плановый ремонт, но ничего не получилось. Вроде обычные работы — а нет, не получается что-то.

— Именно так, — соглашаясь с доводами товарища, проговорил Астапенко, — а всё потому, что программа сырая…

— Да, есть такая проблема. Всё торопятся куда-то…

— Да не говори. К тому же они хотят проводить этот эксперимент не на седьмом турбогенераторе (ТГ-7), а на восьмом (ТГ-8), а там есть большая проблема — подшипник… Самое печальное, что меня никто не слышит и слышать не хочет. Пытаюсь объяснить, что если не выдержит подшипник от резонанса в процессе испытаний, наступит реакция превращения воды и пара в гремучую водородно-кислородную смесь, а это грозит непредсказуемыми последствиями… «Вопрос решён, — говорят мне, — и точка!» Вот и получается: по вывеске начальник, а по работе — бюрократ. Так что днём, чувствую, будет жарко… Опять бы нам не сплоховать. (Астапенко ещё не знал, что в это время диспетчер «Киевэнерго» распорядился задержать остановку энергоблока, обусловленную тем, что конец недели, вторая половина дня, растёт потребление энергии, отложив все испытания на вечер.)

— А кто руководит испытаниями? — с интересом спросил Егор.

— Дятлов.

— Понятно.

— Как он тебе?

— Знаешь, особо-то я его не знаю, но ребята говорят, что слабоват… К тому же очень злопамятен, упрям, да и характер не очень…

— Да это бы ладно, бог с ним, — махнув рукой, проговорил Астапенко, — программы нет нормальной, понимаешь — вот в чём дело! Она вся строится на экспериментальных началах, а при таком подходе нельзя увеличивать мощность реактора, ты же знаешь, — вот что опасно! А с Москвы нажимают: «Давай, давай!» Кто-то там, в ЦК, — продолжал говорить осмотрительно Астапенко, — защищает не то кандидатскую, не то докторскую диссертацию по этой теме — вот и заставляют его идти на показатели. Вместо партийной работы «ЦКовцы» занимаются вопросами министерства, а это к хорошему, сам знаешь, не приведёт. Чем сидеть в Москве, лучше бы они приехали на станцию да разобрались, что к чему. А Дятлову деваться некуда. К тому же он же человек безотказный… А может, что и пообещали, — кто знает. Короче, отсутствие одного персонально ответственного даёт право вмешиваться в технический процесс всем кому не лень, — заключил Астапенко.

— Не знаю, есть же ещё директор станции, — утвердительно проговорил Егор. — Тут что-то другое, а вот что…

— Брюханов нынче тише воды, ниже травы… Он и на станции-то редко бывает… общественник, депутат, орденоносец… да что там говорить.

— А с ним это было согласовано? — заинтересованно спросил Егор.

— Знаешь, даже не знаю. По логике, конечно, он обязан быть в курсе таких экспериментов. Ведь он, как-никак, директор станции.

— Ну да.

— Короче, не знаю, что там будет, — но хорошего мало.

— Не переживай, всё будет нормально, — глядя в глаза собеседнику, проговорил Егор. — Ни пуха тебе, ни пера. Рад был видеть.

— Мне тоже. До встречи. Всё, что я тебе сказал, — тихо, почти шёпотом, добавил Астапенко, — должно остаться только между нами.

— Всё так и будет, не сомневайся.

Глядя на то, как удаляется Астапенко, Егор подумал: «Экспромтом, но хороший, живой разговор получился. Странно всё же получается: живёшь, живёшь, общаешься со многими людьми, и ничто не вызывает к ним интереса, а тут, на бегу, общаешься с человеком, которого не так хорошо-то и знаешь, и вдруг получаешь то, о чём даже не думал: здравый ум и благородство души. Всё это похоже на чистый воздух: глотнул — и жить хочется. Любая мысль, любое слово притягивает, да так, словно магнит, вызывая восторг и уважение к этому человеку. Странно, конечно, всё это».

Рабочий день уже был на две минуты короче, когда он вошёл в машинный зал третьего энергоблока, чтобы привычно сделать обход и осмотр всего оборудования, а также технологических систем турбинного отделения.

Глава III

Мы никогда не знаем, что принесёт нам поздний вечер, поскольку жизнь очень часто преподносит нам неожиданные «сюрпризы». По этому поводу многие читатели могут справедливо заметить: «Значит, так надо, значит, так тому и быть»; другие могут возразить и высказать свою точку зрения, которая будет сводиться к следующему: «Всё, что ни делается, — делается к лучшему». В любом случае, хотим мы того или не хотим, но нам приходится мириться с обстоятельствами, подчиняясь и сотрудничая с ними.

С работы Егор вернулся уже поздно. День выдался надсадным. Такое бывало часто. Обеспечение безопасности и надёжности работы технологического процесса на станции являлось важнейшим требованием. Поэтому приходилось постоянно задерживаться до выяснения устранения той или иной причины. Впрочем, как и в этот раз…

После позднего ужина он сидел на кухне за столом и тихо, чтобы не разбудить жену и дочку, о чём-то думал. На кухне было тепло, уютно и опрятно. Она представляла собой небольшую клетушку, три на два с половиной метра. Обставлена она была, в первую очередь, по всем правилам гигиены — только необходимые вещи. Как утверждал один декоратор: «Любая комната красива только тогда, когда любая полезная вещь, будь то простой гвоздь, не скрыта, а, наоборот, выставлена напоказ». Что-то подобное было на кухне и у Егора с Натальей — всё содержимое соответствовало их вкусу, а главное — её размерам.

В правом углу вплотную к окну стоял небольшой крашеный стол, накрытый живописной клеёнкой. Над ним висели часы ходики (с кукушкой) и небольшая по размерам двухъярусная металлическая полочка. На ней стояли книги — ожидающие, молчаливые — по истории и философии. Будто погружённые в сон, они пристально наблюдали в этот момент за своим хозяином подобно отверстому оку. Нет, они ни о чём его не просили, ни к чему не призывали, ну разве что намёком — раскрыться им, чтобы затем, в этом понимании и созвучии, открыться ему. Но это было не их время… Рядом со столом стояли два деревянных стула. Слева стоял небольшой отечественный кухонный гарнитур и 3-конфорочная электрическая плита под маркой «Лысьва».

Хочу отметить, что квартиру Егор получил, работая на станции. Не то чтобы за какие-то заслуги, нет, всё согласно очереди — через профсоюзный комитет. Хотя это дело было довольно сложным, поскольку жилья для работников атомной станции катастрофически не хватало, так же как и общежитий. Эту жилищную проблему власти объясняли нехваткой рабочей силы, в основном строителей… Людям приходилось всячески приспосабливаться к существующим условиям жизни, в том числе и семье Сомовых — они жили короткое время (с ребёнком) в общежитии, на площади в девять квадратных метров.

Тихо помешивая ложечкой зелёный чай, налитый в любимую фарфоровую кружку, он о чём-то думал. Кстати, эту кружку ему подарила его мама, Елизавета Петровна, три года назад, когда он с семьёй в очередной раз навещал своих родителей в Томске. С тех пор они с кружкой — не разлей вода.

Егор был крепкий, приятный мужчина, ростом выше среднего, с небольшой сединой на висках (несмотря на молодость). По натуре он был спокойный и молчаливый. Красивое, чуть удлинённое лицо с голубыми глазами хранило, несмотря на внешнюю строгость, какую-то тайную его улыбку. Характер он имел лёгкий, а потому был отходчив и не мог подолгу ни на кого обижаться. Любил в людях порядочность и честность. Старался и сам быть таковым, воспитывая в себе многие положительные качества: правду, мужество, справедливость — и всё это не для показушности какой-то, а для немедленного участия этих качеств с силой души своей, готовясь словно к непременному скорому подвигу. Так уж он был воспитан, воспитан временем и семьёй. Сосредоточенность, глубокая задумчивость дополняли его образ, говоря о нём как о серьёзном, умном мужчине, не в подъём другим.

После каждого глотка ароматного чая он временами — не то от усталости, не то от удовольствия — на какие-то доли секунды закрывал глаза, думая в этот момент о чём-то важном и необходимом. Рядом с ним на столе лежала книга «Мастер и Маргарита», та самая, что дал почитать Юра Астапенко.

В жизни каждого человека бывают такие встречи, которые пролетают мимо, не запоминаются, как будто их и не было. А бывает так, что всего одна минута общения оставляет в человеке неизгладимый след. Этим общением он живёт, более того, дорожит. Временами вы начинаете о нём тосковать как о собеседнике, сопереживателе — втором полюсе, необходимом для возникновения магнитного поля, тех таинственных магнитных токов, которые дают желание жить, работать, любить и просто оставаться человеком. Общение (даже память о нём) становится частью жизни — вот ведь как странно! Встреча с Астапенко произвела на Егора какое-то удивительное впечатление, хотя и длилась всего несколько минут. Удивляло то, что он давно знал этого человека, а оказывается, совсем не знал, и это удивляло его больше всего. Он не знал, что так бывает, что так может быть. Возможно, что именно сейчас он думал именно об этом и о том, что мы совсем не знаем, что такое жизнь; если не замечаем простых, но очень важных для нас вещей. Он сидел и с какой-то теплотой, даже с нежностью, без всяких усилий припоминал их разговор.

«Что бы там ни говорили, а в жизни не бывает ничего случайного, в жизни всё закономерно, — подумал он, — значит, этот разговор должен был случиться — рано или поздно. Такова логика. Но ведь там, где есть причина, есть и следствие. Интересно, в чём же выражается эта встреча для Астапенко и в чём выражается она для меня? Да, интересно… Нет, более чем интересно! Или придерживаться всё же истины — чему быть, того не миновать.

Усевшись удобнее за столом и предвкушая блаженство, он открыл книгу…

У всех людей существует различное отношение к книге — от утилитарного до трепетного чувства, с каким истинный читатель, ощущая ритм своего сердца, раскрывает то или иное сочинение. Держа в руках роман Булгакова, Сомов испытывал не просто чувства, у него было такое ощущение, что он встретил спутника, который хочет подарить ему — просто так, безвозмездно — наибольшие радости жизни. Он ещё не прочитал ни строчки, а его уже волновала пытливая мысль и искания, познание прекрасного и великого.

«Высшая справедливость на земле заключается в том, — проговаривал в своём сознании Сомов, — что старшее поколение, несмотря ни на что, оставляет миру вечные ценности, среди которых значатся и книги. И в этом, наверное, есть человеческий подвиг. Ибо только они могут безошибочно распознать добро и зло, истину и ложь, красоту и безобразие».

В этот момент он как никогда понимал, что сейчас от него требуется только одно — это подружиться с автором и героями произведения, во всяком случае, найти с ними общий язык, чтобы с их помощью раскрыть в книге до конца вложенное в неё содержание. Чтобы оно засияло цветовой палитрой, зазвучало в нём «во весь голос», мобилизовав для этого все его способности к чарующей музыке слов.

«Книга должна быть исполнена читателем, — вспомнил он слова Марины Цветаевой, — как соната. — Знаки — ноты. И воля читателя — осуществить или исказить».

Он открыл одну страницу, вторую, третью… ещё… ещё… Представьте себе, что вы нырнули без подготовки на большую глубину! В один прекрасный момент вам не хватает кислорода, не хватает всяких сил — физических, умственных… «Ах, как нужна помощь старшего, умного!» — воскликнул однажды в своё время страстный книгочей Василий Шукшин. То же самое было и здесь, в эти минуты, когда Егору нужно было осмысление, нужна была помощь извне — с друзьями, товарищами, кем угодно, но чтобы по душам и чтобы доверительно. Сомов прекрасно понимал, что читать это произведение вот так, не подготовившись, неразумно: учитывая то, что оно написано автором в течение многих лет, причём в родовых муках, из глубины души, из измученного естества сути и сознания. Чтобы читать эту книгу, нужно иметь вдохновение или, по крайней мере, непреодолимое желание двигаться вперёд, к новым неведомым маршрутам. Удивительно, но в этот момент он почувствовал невероятный прилив сил и энергии; усталость и всякие признаки сна исчезли. Он встал и задумчиво, глядя в пол, заходил по кухне. Остановившись возле окна, он стал смотреть куда-то вдаль, понимая, что в его жизнь вошло что-то живое, горящее и чудесное, позволяющее задуматься над великим смыслом жизни. И это право было обусловлено уже самим существованием человека: тем, что он рождается, живёт, любит, страдает, мечтает. «Но ради чего всё это? — подумал он, устремив вдаль свой взгляд. — Неужели только ради каких-то материальных ценностей, власти и удовольствия? Казалось бы, в этом должен разобраться наш разум, человеческий разум, — продолжал он размышлять, — но возникает следующий вопрос: насколько он силён, этот разум, чтобы понять и разобраться в этом? Или всё же человеку, оставаясь диким животным с могучим инстинктом выживания, нужна помощь извне? «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдёте; стучите, и отворят вам…» Если это так, то правда жизни такова, что жизнь для человека становится действительно проблемой. Ведь прежде чем просить, нужно верить: в кого-то или во что-то. Какая вера может заставить человека быть тем, кем он есть — человеком!»

Отойдя от окна, он снова сел за стол и бегло пролистал ещё несколько страниц, затем закрыл книгу, положив её тут же рядом, подумав при этом: «Нет, это не книга, это прямо какой-то Новый завет… Голова кругом, видно, читать это произведение нужно не спеша».

Открытая баночка с вишнёвым вареньем, стоящая тут же на столе, наполняла в эти минуты ночную атмосферу кухни и всей небольшой однокомнатной квартиры невероятным природным ароматом. Со стороны было видно, что это вечернее уединение совсем не тяготило Егора, а, напротив, доставляло огромное удовольствие. Поскольку позволяло о многом подумать, а подумать, считал он, всегда есть о чём, если жизнь наполнена смыслом. «Мир движется, а значит, совершенствуется! — часто говорил он себе. — А это значит, что нужно внести свой вклад в это движение, чтобы быть в созвучии, чтобы быть в гармонии с этим миром». И к этим мыслям его подталкивали происходившие, поистине революционные, перемены в стране.

«С точки зрения цивилизационного подхода, — размышлял он, — в каждой стране происходит своё поступательное развитие, представляющее собой непрерывные перемены. Это можно назвать эволюционным путём, эволюцией. Но различные сферы жизни государства и общества не могут развиваться одинаково равномерно. Любое общество рано или поздно пытается привести в соответствие развитие науки и техники с общественно-политическим устройством, государственное управление с законодательством и идеологией, культуру — с религией, и тогда наступает эпоха перемен. Правда, очень важно, чтобы все преобразования делались людьми с патриотической любовью, с государственным пониманием, с чувством долга, их организационными навыками, ответственностью и уважением к закону. Одним словом, любые реформы, даже самые незначительные, надо проводить с осторожностью и с полной непредвзятостью мысли. Основываясь на том, что всему служит не «декларация», а живая организация народа. Иными словами: именно правосознание народа, со всеми его факторами, даёт государственной форме жизнь и силу, и ничто иное. Любое игнорирование или недооценка этого требования приведёт любую государственную форму к распаду и, как правило, к гражданской войне. Чтобы затем, в этом хаосе, икать правых и виноватых, ломая и калеча человеческие судьбы».

В эти минуты он вспомнил, что ровно год назад вся страна восторгалась избранием 11 марта 1985 года Михаила Горбачёва Генеральным секретарём ЦК КПСС. Трудно даже сказать, что происходило в эти дни, — страна ликовала! Было такое ощущение, что встречали мессию… Все средства массовой информации только то и делали, что писали о новом молодом генсеке. Хотя к тому времени ему было 52 года! Что для многих покажется, не так уж и мало, но по сравнению с предыдущими лидерами страны, конечно, он был действительно молод. Так, Леонид Брежнев стал генсеком в 59 лет и находился на данном посту до самой свой смерти, настигшей его в 75 лет. Занимавшие после него фактически важнейший в стране государственный пост Юрий Андропов и Константин Черненко стали генеральными секретарями в 68 и в 73 года соответственно, но смогли прожить лишь чуть более года каждый после прихода к власти. Данное положение вещей говорило о значительном застое кадров в высших эшелонах партии, что породило среди народа много неприличных шуток и анекдотов. Причём избрание было предопределено невероятной оперативностью. Оппоненты и опомниться не успели, а Горбачёв, спустя всего 22 часа после смерти Черненко, занял его место. Такого в истории КПСС и СССР ещё не было.

«Видимо, советский народ очень хорошо знал этого руководителя, — размышлял Егор, — если доверил ему такую великую державу. Значит, он отвечает духу времени, и не просто как человек, как коммунист, но и как лидер партии».

Как коммунист, Егор хорошо знал биографию нового генерального секретаря. И в чём-то даже пытался ему подражать…

Михаил Сергеевич Горбачёв родился в крестьянской семье на юге России, неподалёку от Ставрополя. Его отец погиб на фронте, оставив двух сыновей, и старшему из них, Михаилу, пришлось взять на себя основные заботы о семье. В 15 лет он уже работал помощником комбайнёра машинно-тракторной станции (МТС). Его упорство и настойчивость в учёбе помогли ему окончить школу с серебряной медалью и поступить в Московский университет имени М.В. Ломоносова на юридический факультет. Помимо учёбы он начал заниматься комсомольской и партийной работой. Помимо юридического образования Горбачёв заочно закончил экономический факультет Ставропольского сельскохозяйственного института по специальности агроном-экономист.

В студенческие годы он познакомился с Раисой Максимовной. Она училась на философском факультете МГУ. После окончания университета они вместе уехали в Ставропольский край, где вскоре он стал первым секретарём Ставропольского крайкома КПСС (было ему тогда 39 лет).

В 1971 году семья Горбачёвых вернулась в Москву, поскольку Михаила Сергеевича перевели на работу в Центральный Комитет партии. В 1978 году Горбачёв становится секретарем ЦК КПСС по сельскому хозяйству, а в 1979 году он становится кандидатом в члены Политбюро. С 1980 года — членом Политбюро ЦК КПСС. В марте 1985 года Горбачёва избирают Генеральным секретарем ЦК КПСС.

Не прошло и месяца… как Горбачёв заявил о необходимости проведения ускорения экономического развития СССР. Эта программа не вносила каких-либо фундаментальных перемен в системе. В её задачи входило лишь введение некоторых административных реформ, целью которых было исправление отдельных недостатков системы: завоевания свободы слова; гласность; борьба с коррупцией и нетрудовыми доходами граждан; антиалкогольная компания. Таким образом, за «бортом» остались брежневский застой, волюнтаристские прожекты Хрущёва и сталинский режим, унёсший десятки миллионов жизней.

«Назначение Генеральным секретарём Михаила Сергеевича Горбачёва, — размышлял Егор, — должно было повлиять на решение многих накопившихся внутриполитических и внешнеполитических проблем, с которыми государство остро столкнулось к середине 80-х. Чего только стоила война в Афганистане; поддержание военного паритета с США, изоляция, холодная война. Я уже не говорю о том, что нам стоили отношения с латиноамериканскими и африканскими странами для поддержания коммунистических режимов по всему миру, — цифра фантастическая. Но даже с учётом всех эти затрат экономика СССР держалась на плаву, поскольку это была мощнейшая держава в мире. И вот только теперь, с избранием Михаила Горбачёва, можно быть спокойным за нашу великую страну».

Сделав несколько глотков уже остывшего зелёного чая, он продолжал размышлять на эту тему: «Отставать — это значит многое не увидеть, не понять; это значит пренебречь самим временем. А что может быть дороже времени?!» — спрашивал он себя.

Подобные рассуждения о жизни Егору очень нравились, поскольку, как ему казалось, в них были заложены главные основы свойств человека — умение интересоваться. Ведь именно человеческий интерес помогает поднимать завесы и открывать двери, чтобы говорить о процессах и событиях, о предметах и об отношениях, о вещах и законах. И вообще, ему нравилось всё то, что заключает в себе тайну. Но это совершенно не значит, что он был погружён только в себя и не занимался анализом себя. Нет, конечно. Жил как все: семья, работа, друзья, отдых. Но в то же время старался работать над собой (поверьте, это трудное дело), во всяком случае, пытался. При этом старался меньше всего выражать свои чувства (разве что в стихах, что тайно писал по ночам), в этом мешала ему стыдливость, именно стыдливость, а не застенчивость. То есть жил, что называется, слитым с окружающим социализированным миром, накапливая знания и уверенность, в первую очередь для себя.

Особенно волновала Егора Вселенная. Её универсум, суть! Интересной и увлекательной ему казалась тема жизни и смерти. Однажды он прочитал (и даже выписал в свой блокнотик) слова Эпикура: «Приучай себя к мысли, что смерть не имеет к нам никакого отношения. Ведь всё хорошее и дурное заключается в ощущении, а смерть есть лишение ощущения. Таким образом, самое страшное из зол, смерть, не имеет к нам никакого отношения, так как когда мы существуем, смерть ещё не присутствует, а когда смерть присутствует, тогда мы не существуем».

Но больше всего его интересовали вопросы: «Что есть любовь, добро и зло?» Он прекрасно понимал, что все эти три составляющие очень связаны между собой, и что эта связь налагает на них определённые обязательства, и что все они подчинены определённым духовным правилам. Но в жизни всё было не так. И этот главный вопрос не давал ему покоя, заставляя иногда думать и размышлять. Ярким положением такого доказательства служило то, что он, читая труды философов, глубоко вникал в духовное начало человеческой личности, чувствуя всю шаткость человеческого устройства. Возможно, поэтому он относился к этой науке не совсем серьёзно, говоря: «Всё это тщета и пустое занятие». Сравнивая порой всё это с ветром, о котором можно лишь думать, но вот поймать — никогда. Важнее было подумать о насущном. Это всё же было привычнее и роднее. В том числе и о предстоящем выходном. Да и тревожило что-то, а что, он и сам понять не мог. Всё было «так» и не «так», а вот где «камень зарыт» — он не мог понять.

В середине июня Егор наметил съездить с семьёй в Томск — к своим родителям. Порадовать дедушку и бабушку успехами внучки! Да и самим пообщаться — не виделись, считай, целый год! В семье он был вторым ребёнком. Светлана, сестра, была двумя годами старше его, но вела себя всегда не в пример ему, считая себя большой. Жили они дружно, хотя и часто ссорились, но, как часто это бывает, в основном — по пустякам. Мама Егора, Елизавета Петровна, работала учительницей по математике в средней школе, а отец, Александр Николаевич, работал в конструкторском бюро одного из закрытых «почтовых» предприятий^[2]. Родители всегда были к ним строги и требовательны, особенно в том, что касалось учёбы и дисциплины. Отец часто бывал в командировках, и Егору приходилось оставаться за «старшего». Даже когда он был совсем маленький, отец брал его на руки, щёлкал слегка по носику и говорил: «Егорка, остаёшься за старшего!» Тот обнимал отца за шею и протяжно, довольно громко произносил: «Хоросоооо!..» Светлане решение папы нравилось меньше всего, так как «старшим» она считала себя. Но все её обиды проходили быстро, она понимала, что сказано всё это было ради шутки. Прошло время, и жизнь расставила всё по своим местам: Светлана оказалась значительно ближе к своим родителям, а вот Егору пришлось уехать на Украину. Но даже вдали от родного дома Егор с теплом и любовью всегда думал о них, стараясь согреть этими воспоминаниями свои сердце и душу.

Тусклый свет от красного абажура плавно расплывался по потолку и стенам кухни, придавая им разные теневые оттенки: при желании, если внимательно присмотреться, то можно было увидеть оранжевый, красный, жёлтый и зелёный цвета. Они то ложились тенью, то вырисовывали на стенах и потолке какие-то мозаичные рисунки, которые, до удивления, все были разные. Всё это веселило и радовало его, дополняя вечерне-ночную атмосферу счастливыми минутами.

Работал Егор Сомов, как я уже говорил, на Чернобыльской АЭС старшим инженером по управлению турбинами. Но это название было только для отдела кадров, между собой они называли себя — турби-нистами. Характеристика работ, задачи и обязанности этой должности включали высочайшую ответственность всего турбинного оборудования 3-го энергоблока и его технологических систем согласно графикам, инструкциям и режимным картам.

На станцию он приехал по распределению двенадцать лет назад, после окончания Томского политехнического института. Стройный, с седовато-русыми волосами он сразу понравился многим девушкам. Но отягощать свою жизнь семейной идиллией он не хотел лет до тридцати. Будучи предоставленный сам себе — происходящих следствий и событий, он хотел вдоволь погулять, насладиться вольной жизнью, имея вдобавок и хорошие деньги — а это немаловажный фактор! Как говорят в народе: «Молодость с пирушками, а старость с подушками». К тому же он хотел набраться простого житейского опыта. А главное, ему хотелось добиться всего самому и не спеша. В этом плане он любил повторять слова Льва Николаевича Толстого: «Жениться надо всегда так же, как мы умираем, то есть только тогда, когда невозможно иначе». Именно так судьба и распорядилась: проработав на станции почти четыре года, он встретил свою первую настоящую любовь! И чтобы там ни говорили многие о любви, а пришлось подчиниться воле того, кого любишь. Невесту звали Натальей. Она была изящной и очаровательной девушкой. Среднего роста, худенькая, с длинными каштановыми волосами она сразу покорила сердце Егора… Одевалась она просто, но обаяние и грация брали верх, заменяя все её «тонкости». К тому же её очаровательные карие глаза, гибкость ума не оставляли Егору никаких шансов, чтобы не заметить девушку. Свадьбы, как таковой, не было. Был небольшой вечер в ресторане, где присутствовали только близкие: родные и друзья. Родом Наталья была из Киева. В Припять приехала после окончания Киевского педагогического института. Работала она в школе учительницей младших классов. Через год после знакомства Наталья родила Егору девочку. Дочку назвали Лизой. Вот так и началась их семья: в доброте, откровенности и отзывчивости. В этом году дочке предстояло идти в школу — первый класс! Это событие радовало Егора и Наталью как родителей, придавая им обоим какое-то особое чувство ответственности.

Город Припять, где они жили, не мог им не нравиться. Ведь он считался самым престижным и ярким городом Украины, который развивался, казалось, со скоростью света. По сравнению с «большой землёй» здесь всё было создано для жизни. Вернее сказать, чего здесь только не было, рай да и только. Что ни улица — то тенистая аллея, что ни двор — то сад. Именно таким был этот город.

Первым делом молодые супруги познакомились с его историей, из которой узнали, что своим названием Припять обязан красивой полноводной реке, которая словно длинная голубая лента вьётся рядом с городом, соединяя как белорусское, так и украинское полесье, со всем его многообразием флоры и фауны. А уж посмотреть есть на что! Впадает Припять в быстрые воды великого седого Днепра. Разливаясь, бегут они вместе до самого Днепровского открытого пресноводного лимана, что в северной части Чёрного моря, у берегов Украины.

Припять был девятым по счёту городом СССР, который основали как город-спутник при Чернобыльской атомной станции. До этого были построены: Обнинская, Белоярская, Нововоронежская, Ленинградская, Курская, Калининская АЭС и другие — всего девять станций. Для общего сравнения напомню, что такие станции строились по всему миру (они работали в 31 стране и строились ещё в шести странах). Ядерный сектор энергетики наиболее значителен был во Франции, Бельгии, Финляндии, Швеции, Болгарии и Швейцарии, то есть в тех промышленно развитых странах, где недостаточно природных энергоресурсов.

Для жизни город Припять был удобен по многим показателям. Во-первых, до станции, на котором работала большая часть населения, было всего три километра. А во-вторых, Припять была молода и современна, полна архитектурных изысков и уникальных архитектурных решений. Да и молодёжи в городе было очень много, практически основная часть населения, а это ни много ни мало — сорок семь тысяч человек.

Средний возраст жителей составлял двадцать шесть лет! Трудно даже представить! Но главным достоинством Припяти было то, что она была расположена рядом с железнодорожной станцией Янов на участке Чернигов-Овруч, где была отстроена пристань речного судоходства на реке Припять. К тому же автомобильные дороги превратили город в удобный узел транспортных магистралей Полесья. Да и до районного центра Чернобыль было недалеко — всего восемнадцать километров. Короче, живи не хочу! Да что там: городом восхищались не только сами жители, но и все приезжающие, особенно официальные делегации (их специально привозили в Припять, чтобы показать на примере, как живут советские люди). И как результат никто никогда не оставался равнодушным к увиденному. Чего только стоил проспект Ленина, проспект героев Сталинграда, проспект Набережной. Я уже не говорю про красоту зелёных и чистых улиц. Причём особую гордость вызывала улица прекрасной украинской поэтессы Леси Украинки и Курчатова.

Жили они в центре города, как я уже упоминал, в однокомнатной квартире, на третьем этаже пятиэтажного панельного дома. Дом находился недалеко от дворца культуры «Энергетик». Из окон квартиры хорошо просматривался городской парк со своим знаменитым колесом обозрения — символом города. Со дня на день его должны были запустить в работу, так же как и весь парк аттракционов. В этом парке они часто гуляли всей семьёй, там можно было попробовать настоящего сливочного мороженого; попить из автомата вкусной газированной воды с грушевым или яблочным сиропом. Да и просто посидеть, пообщаться у фонтана, полюбовавшись разнообразием флоры. Она представляла очень живописное красочное зрелище — тут были разнообразные цветы, декоративные кустарники и совсем экзотические деревья. Всё это успокаивало человека и настраивало, как говорят в народе, «на лирический лад». Допив оставшийся глоток уже остывшего чая и потянувшись, Егор посмотрел на небольшие ходики, что висели над кухонным столом: часы показывали двадцать три минуты второго.

«Пора уже ложиться спать, что-то я засиделся», — устало подумал он.

Встав из-за стола, не успел он сделать и двух шагов, как услышал глухой звук, похожий на выстрел из пушки. Почувствовал при этом под ногами незначительный, но явный толчок, похожий на землетрясение; затем другой, третий… даже чуть слышно зазвенела посуда. Да и абажур, как маятник, нехотя, словно под воздействием какой-то неведомой силы, тихо раскачивался в разные стороны — не сильно, но для глаза этого было достаточно, чтобы заметить.

«Странно, — размышляя, подумал Егор, — что же это могло быть? Неужто землетрясение? Даже голова кругом пошла… Да нет, вроде не похоже… да и откуда ему здесь быть, землетрясению-то? Ничего не пойму».

И тут он почти случайно бросил взгляд на окно: вдали виднелось непонятное оранжево-красное свечение, похожее на зарево, всё больше и больше расплывающееся по всему горизонту и даже уходящее столбом вверх. Егор ещё не знал, и даже не подозревал, что именно в эту самую минуту на всех секретных объектах СССР, связанных с атомной промышленностью, прозвучал кодовый сигнал «один, два, три, четыре», шифрованный по заведённому в атомной энергетике порядку. Эти простые четыре цифры означали: на Чернобыльской АЭС присутствуют все виды опасности: ядерная, радиационная, пожарная, взрывная, последствия — ближайшие и отдалённые — предсказать невозможно.

«Если я не ошибаюсь, — подумал он, — то это же со стороны станции, но что же это может быть? Крупных военных объектов рядом нет, взрываться вроде нечему. Военный городок «Чернобыль-2», — продолжал он рассуждать, — где расположена загоризонтная радиолокационная станция «Дуга-1», предназначенная для раннего обнаружения пусков межконтинентальных баллистических ракет с любого континента, никакой опасности не представляет. Совершенно секретный объект, чудо инженерной мысли, позволял лишь отслеживать высоколетящие цели на дистанции от 900 до 3000 километров в приполярной области. (Возле ЧАЭС «Дуга-1» была построена только потому, что потребляла очень много электроэнергии.) Там, кроме исполинского вида антенн, — продолжал он рассуждать, — ничего нет, что могло бы вызвать взрыв. Правда, возле радара расположен воинский гарнизон и военная часть космической связи, но вряд ли там может что-то произойти… Так что ничего в этом деле пока не понятно».

Стоя у окна, он пристально всматривался вдаль, не находя малейшей причины для серьёзного волнения. Хотя такого зрелища ему не приходилось ещё видеть. Из окна квартиры в этот момент было видно, что ночной город жил своей привычной жизнью. Людей, правда, было не так много, но ведь это естественно: на дворе ночь; да и машин было не так много, короче, всё как обычно. Уличное освещение то гасло, то вновь загоралось ярким, непривычным для глаза свечением. Вдали послышались сирены скорых. Эти звуки сразу насторожили его.

«Странно, всё очень странно», — глядя в окно, проговорил Егор. Всматриваясь вдаль, сквозь пелену искусственного света, ночной дымки и появившегося вдруг ниоткуда слегка розового тумана он увидел, что все скорые движутся в сторону Чернобыльской АЭС.

«Мало ли какие обстоятельства могут быть, — мысленно успокаивал он себя, — сирены скорых машин — это не ново, даже в маленьком городке это привычное явление, но вот толчки… и последующее непонятное малиновое свечение… это настораживает».

Стоя у окна, он всё пристальнее смотрел вдаль, чтобы найти хоть какое-то всему объяснение. Мысли его мешались, не давая возможности сосредоточиться, чтобы осознать важность и глубину того или иного предположения.

Телефон, как назло, почему-то не работал… Так что позвонить и узнать, что же всё-таки произошло в городе, он не мог ни при каких обстоятельствах. В какой-то момент, возможно от усталости или от перенапряжения, он вдруг почувствовал, что ему стало как-то не по себе: он ощутил лёгкое головокружение, тошноту и какое-то общее недомогание, что за ним вовсе не наблюдалось раньше. Не поднимая головы, он ощупью нашёл правой рукой задвижку и открыл наполовину форточку. Свежий ночной воздух неистово хлынул в его лицо. С прохладой он почувствовал проникающий запах весенней зелени, наполненный ароматом свежести со сладкими нотками пряностей. Он закрыл глаза и так простоял несколько минут. О чём он думал в этот момент, трудно сказать. Возможно, что мысли, одна за другой, мешались в его голове, предполагая то или иное решение. Но он отдал предпочтение тому факту, что природа пробуждается, а значит, мы начинаем чувствовать всё как-то иначе, с наибольшей силой обострения… Ведь именно в это время года мы начинаем жизнь «с нового листа», такого же чистого и прозрачного, как этот весенний воздух, выстраивая жизненные планы если не на годы, то на предстоящее время. Так, как это делают прорастающие и набирающие повсюду силу ростки… К тому же именно в это время года — весной — нас не покидает ощущение того, что непременно должно что-то произойти, что-то необычное, что-то такое, что наполнит сердце, душу скорым, радостным ожиданием… А может, он думал в этот момент о том, как в сентябре 1982 года на первом энергоблоке, при выходе его на полную мощность, произошёл разрыв технологического канала № 6244 из-за недостаточного расхода охлаждающей воды… Возможно, что он думал о других авариях, произошедших в 1983 или 1984 годах… Как бы там ни было, могу с уверенностью сказать, что подобные мысли он сразу отбросил, зная, что из этих многочисленных аварий и отказов извлекли (насколько он знает) практический опыт и такого уже никогда не должно больше повториться на станции. Приоткрыв форточку до конца, он выключил свет и тихо, на носочках, чтобы не потревожить сон жены и дочки, скрипя половицами, вошёл в спальню и лёг на кровать. Чувствуя в себе неимоверную усталость и намерение быстро заснуть, он сделал глубокий вдох: один, другой третий — и, немного успокоившись, закрыл глаза и проговорил про себя, как проговаривают молитву — тихо и спокойно: «Всё будет хорошо…»

Вскоре он погрузился в сон. До утра оставалось совсем немного времени…

Видя, с какой тревогой наш герой лёг в кровать, мне не хочется тревожить его душу, передавать течение его мыслей, мешать ему «уйти» в совершенно новое, незнакомое нам пространство — природу сна. Пусть он сам, не спеша, разберётся в этом вопросе, открывая, таким образом, широкую дверь в свой духовный мир. Связанный с бессознательными желаниями, чувствами и намерениями, где бы он смог найти решение для удовлетворения себя важными жизненными потребностями. Где подсознательный план памяти раскроет ему все свои тайны — ничто для него не скрывается и не удерживается.

Не знаю, насколько это имеет право быть, но многие учёные утверждают, что душа в это время посредством возбуждённого духовного распознавания в состоянии не только понять многие жизненные ситуации, но и оценить, найти причины и последствия каждого события. Она во многом может разобраться (я нисколько это не преувеличиваю!), чтобы в единстве гармонии помышлений соединить разные части в одно стройное целое, что и будет являться разрешением или решением вопроса. Конечно, во всё это можно верить, а можно и не верить. Впрочем, как вам будет угодно.

Глава IV

Когда Егор проваливался глубоко в сон, мысли всё ещё витали в его голове. Он всячески пытался найти ответы на происходящее… Было ли это бессонницей или простым расстройством сна — он не знал. Знал лишь то, что присутствует некая тревожность, эмоциональное напряжение, навязчивые мысли. И вот эти доминирующие моменты, как ему казалось, и были определяющим фактором в нарушении сна. (Хочу заметить, что Сомов вовсе не был человеком с высокой мнительностью, обострённым восприятием и просто склонным к глубоким переживаниям, такая сюжетная линия сна была для него редкостью.)

«Спать, нужно спать», — повторял он уже который раз, анализируя при этом природу сна.

В научно-популярных журналах Егор читал, что во время сна мозг не прекращает свою деятельность целиком, какая-то его часть активно работает, можно сказать, «обслуживает» сон и одновременно находит ответы на имеющиеся вопросы, решая их «без участия человека».

«Может, и я получу утром ответ, — размышлял он, — тут ведь, как говорится, дело времени. Что-то подобное у меня, кажется, было: с вечера я ложился, да, да, я вспоминаю… с каким-то нерешённым вопросом, а утром, как это ни странно, встал с готовым решением! В это трудно поверить, но это было… Конечно, все эти явления нужно рассматривать шире, с привязкой к нашему разуму: к биологической, природной и космической целостности, где всё взаимосвязано, хотим мы того или не хотим. Но жизнь и разум на Земле не являются единственными во Вселенной. В качестве доказательства этого утверждения достаточно того обстоятельства, что Вселенная безгранична. Иначе какой бы смысл имела Вселенная, если бы не была заполнена органическим, разумным, чувствующим миром? Влияние на планету Земля «старших планет» очевидно, более того, они активно влияют на человека и его жизнь, сливаясь в единый и мощный энергетический поток. Тут так: от одного нам хорошо, а от другого — плохо. Но даже под влиянием такого мощного потока мы не есть пылинка в этом космосе, а есть целое разумное существо. И этот разум наполняет земную жизнь той реальностью, о которой мы порой не имеем даже малейшего понятия», — заключил он.

Временами, как ему казалось, он проваливался в сон… И все рассуждения его были уже как человека спящего, но сказать наверняка, так ли всё это, он не мог, сам не зная почему. Он всё продолжал и продолжал рассуждать:..

«А может, это вовсе и не разум, а некая биологическая субстанция? — анализировал он. — По этому поводу в научной среде есть множество различных точек зрения, как и то, что в бодрствовании наш разум ограничивается обычными житейскими целями и для этого достаточно, чтобы работало два-три процента мозга. Остальная же его часть должна отдыхать, по причине экономии энергетических затрат, так как работа мозга сопоставима с расходами на двигательную активность. А восстановление биологического процесса мозга, даже на минимальном уровне, есть большая проблема, суть которой также неизвестна. Так вот, эти два-три процента занимаются лишь тем, что принимают информацию из внешнего мира, обрабатывают и посылают сигналы мускулатуре и внутренним органам, чтобы заставить организм приспосабливаться к изменяющимся условиям среды, работая в фоновом режиме на уровне животного мира. Вот так: не больше и не меньше. Конечно, есть и «разумный» мозг, но и он охраняется целой системой механизмов, чтобы не перегрелся и не заклинил в нашей голове. Если не прислушаться вовремя к этой системе и не включить «тормоза», то это может привести человека к нервному истощению и усталости. Всё это может отразиться в определённый момент на человеческом факторе в критических ситуациях».

— Егор, Егор, — слышал он сквозь сон хорошо знакомый ему голос. Он пытался открыть глаза, но какая-то сила не давала ему это сделать… Разум его, занятый анализом сна, всячески сопротивлялся тому, чтобы перестроиться для выполнения новых команд…

— Егор, Егор… да проснись же ты, — будоражила вовсю его Наталья.

Найдя в себе силы, он открыл глаза и, не понимая, что происходит, резко приподнялся, озираясь вокруг.

— Успокойся, успокойся, всё хорошо, — тихо, почти шёпотом сказала Наталья.

— Что случилось? — растерянно глядя на жену, проговорил он.

— Да тише ты, успокойся. Не разбуди Лизу. Там… это, стучит кто-то…

— Стучит, где стучит? — непонимающе произнёс Егор. — Соседи, что ли… — первое, что пришло ему в голову.

— Откуда я знаю — вот, слышишь…

— Кого там ещё принесло… — он начал вставать с кровати, — а который час?

— Не знаю, — чуть раздражённо ответила Наталья, — встань да посмотри…

В это время вновь послышался стук в дверь, но уже более настойчивый и громкий.

— Непонятно, зачем так стучать, — тихо, но недовольно произнёс Егор. — Иду я, иду…

Медленно, чуть шатаясь из стороны в сторону, он подошёл к двери.

— Кто там? — спросил он, не повышая особо своего голоса.

— Младший лейтенант милиции Кравчук, — донеслось глухим, каким-то далёким голосом из-за двери. — Откройте, пожалуйста.

— Кто, простите?

— Младший лейтенант милиции Кравчук, — донеслось опять из-за двери.

Пожав плечами, Егор сделал удивлённое лицо.

— А что, собственно, случилось? — негромко проговорил он. — Почему я вам должен открывать среди ночи?

— Откройте, я вам всё объясню.

После некоторого раздумья Егор всё же снял дверную цепочку, отдёрнул шпингалет и открыл дверь. Тусклый свет коридорной лампочки сразу осветил лицо незнакомца. Это был приятный молодой человек лет двадцати пяти, среднего роста, в милицейской форме и с коричневым планшетом через плечо.

— Здравствуйте! Вы Сомов Егор Александрович? — сухо спросил милиционер.

— Да, это я! А что случилось?

— Собирайтесь, вам нужно срочно поехать с нами. Внизу ждёт служебный автобус. У вас пять минут на сборы.

Не зная, что сказать, Егор смотрел то на милиционера, то на его планшет, в котором он что-то отмечал ручкой.

— Вот, распишитесь напротив вашей фамилии, — сказал он, держа в одной руке планшет, а в другой ручку, — что вы извещены.

— Ничего не пойму, — ответил Егор. — А что случилось, — спросил он ещё раз. — Куда я должен ехать ночью?

Сказав это, он с недоверием всматривался в ночного гостя. Но думать и рассматривать милиционера, дискутировать с ним — не было времени и возможности, потому что, как он чувствовал и понимал, всё это приобретало нешуточный оттенок.

— На станцию, — как бы нехотя, пряча глаза, ответил милиционер.

— На станцию… но, что за спешка ехать ночью на станцию? — всё ещё интересуясь событием, спросил он, переведя дыхание и пристально всматриваясь сначала в листок, а затем в глаза милиционера.

В этот момент он чувствовал, как билось его сердце, как напряглись нервы, порождая в нём не столько страх, сколько непонимание того, что происходит: ночь, стук в дверь, милиция, повестка, поездка… прямо какое-то детективное развитие событий.

— Вы сказали: «Извещены»…

— Извещены, — перебил его милиционер, — это значит, что вас оповестили лично, под роспись, об обязательной явке — вот и всё. Всякие другие «предложения» не рассматриваются и не принимаются в ваших же интересах. Надеюсь, я говорю очень понятно…

— Ну да. Понятней некуда, — с некоторой осторожностью произнёс Егор. — Так я всё же не понял, что за спешка…

— Учения, — коротко произнёс милиционер.

— Учения? Странно, — с недоверием и даже сомнением произнёс он. — У нас никогда не было никаких учений…

Расписавшись напротив своей фамилии, он бросил беглый взгляд на списочный состав… Некоторые фамилии показались ему знакомыми…

Эти люди, размышлял он, сейчас будут там же, где будет и он… может, и правда учения.

От этого ему стало намного спокойнее, но не то чтобы совсем, во всяком случае, появилась уверенность в том, что это связано действительно с неким событием, пусть даже и «учением», а вот каким, он пока не знал.

— Скажите, а что за учения? У нас…

— Внеплановые, — резко, как бы ставя точку, ответил милиционер. — Это всё, что я могу вам сказать.

— Извините, а который час?

— Три часа двадцать четыре минуты, — сказал милиционер, посмотрев на свои часы. — И, пожалуйста, больше никаких вопросов, поторопитесь…

— Да, да… понял, я быстро. Буду через пять минут.

Закрыв дверь, он прошёл в комнату и начал думать, что делать и как ему поступить… Мысли не давали покоя…

— Кто это там? — приподняв голову с подушки, шёпотом спросила жена.

— Чертовщина какая-то…

— Что ты сказал?

— Я сказал, что всё это похоже на какой-то сон… спи, спи, всё нормально. Вызвали срочно на станцию. Мне ехать надо. Машина ждёт…

— Какая ещё машина? Куда ехать? — взволнованно, приподнимаясь с кровати, спросила Наталья. — Ты посмотри на время…

— Лежи, лежи. Я всё сам… на работу вызвали срочно, спи.

— На работу? Ночью?

— Я удивлён ещё больше тебя… Милиционер говорит… вроде как учения… короче, не знаю… У нас никогда не было никаких учений…

Одеваясь, Егор вдруг вспомнил о том, что видел перед сном, двумя часами раньше… подозрительное «землетрясение», взрыв, свечение…

«Нет, нет, этого не может быть. Это исключено… пусть будут лучше учения», — утвердительно, отгоняя всякие разные мысли, подумал он. Собравшись на скорую руку и поцеловав жену, он быстро вышел из квартиры. Не прошло и минуты, как он сидел уже в автобусе «Кубань», наполненный такими же, как он, ночными пассажирами (в автобусе было человек пятнадцать). Молча кивнув всем головой, Сомов сразу задумался о своём. Не до этого ему было в первые минуты, чтобы о чём-то интересоваться. Автобус быстро развернулся и тут же помчался в сторону Чернобыльской АЭС.

Вглядываясь в сумрачные, сонные лица сидящих рядом людей, он узнал Камышнева, Усенко, Ковалёва, Бибикова, Колядина. Фамилии многих людей он не знал. Ночная дорога была томительной. Многие сидели, погрузившись в себя. Возможно, оттого что никто не владел информацией в полной мере и поэтому все готовились к какой-то необычной работе, во всяком случае, для себя… Правда, иногда говорили о какой-то аварии. Разговор носил отрывочный характер с длинными паузами, и вообще все были в напряжении. Каждый хотел быстрее попасть на место и понять, что же там на самом деле произошло и какого масштаба авария, с которой все должны встретиться. Во всяком случае, Егор понял, что это всё же авария… Несколько пожарных и сотрудников погибли, а многие находятся в больницах. От этого известия все были в подавленном состоянии… Неизвестность подталкивала к страху, но не за свою жизнь, а за жизнь близких им людей. Размышляя, каждый был при своих мыслях… Конечно, выводов никто никаких не делал, но все понимали, что случилось что-то серьёзное, судя по обстоятельствам.

Глядя в окно автобуса, Егор видел ночной город с его широкими зелёными улицами, проспектами и домами, в окнах которых в редких случаях горел свет. Не подозревая ни о чём, город привычно спал.

«Значит, всё же авария? — тревожной мыслью пронеслось у него в голове. — Но что же такое могло случиться… Нет, нет, этого просто не может быть».

Разные мысли и думы не давали ему покоя. Всё то, что говорили в автобусе его коллеги (да мало ли что они могут говорить), не воспринималось им всерьёз.

«У страха, как говорится, глаза велики. Во многих странах мира, где есть атомные станции, — вспоминая, подумал он в этот момент, — произошло множество аварий различной степени сложности (более 200!), и все они, так или иначе, повлекли за собой очень серьёзные последствия: гибель людей, выброс радиации, долгосрочное загрязнение окружающей среды. Но это у «них», у капиталистов, а у нас такого не может быть никогда, потому что у нас всё самое лучшее и передовое… Нам ведь всегда говорили, что этого не произойдёт…»

Так в думах и размышлениях он и не заметил, как они подъехали к проходной КПП-1.

На контрольно-пропускном пункте на территорию станции прапорщик пропустил только тех, у кого пропуска хранились на этой проходной. Пропуск Сомова, как и большинства других, работавших на третьем и четвёртом блоках, хранились на КПП-2 (то есть на проходной со стороны четвёртого блока), а команды руководства станции пропустить сотрудников через КПП-1 не было. (Связаться с каким-либо руководством не удалось, так как не работала связь.) Поэтому от КПП-1 им снова пришлось ехать на «дежурке» к КПП-2 (ехали мимо пожарной части ЧАЭС — СВПЧ № 2). Возле КПП-2 автобус остановил светловолосый прапорщик, одетый в прорезиненный общевойсковой защитный комплект. Он очень удивился тому, что «дежурка» подъехала к КПП-2, а не к КПП-1; он пояснил, что ему запрещено пропускать людей и транспорт через проходную, рядом с которой произошёл взрыв…

Работникам станции пришлось объяснять прапорщику, что они уже там были и им сказали ехать сюда, мотивируя это тем, что пропуска их здесь. Однако прапорщик отказывался пропускать работников станции ввиду отсутствия какого-либо подтверждающего документа. Пока разыскивали начальника караула, в салон «дежурки» зашёл человек в штатском. Это был мужчина лет сорока. Брюнет, с короткой (под военного) стрижкой. Роста он был чуть выше среднего, с нахмуренным, хорошо загоревшим лицом. Не представившись, он охватил серьёзным взглядом всех пассажиров и, выдержав небольшую паузу, басистым голосом сказал:

— Товарищи! На 4-м энергоблоке произошла авария; очаги пожара локализованы, но остаётся серьёзная радиационная обстановка. Исходя из этого, советую всем сохранять спокойствие и, по возможности, соблюдать меры безопасности. После выяснения всех вопросов с пропусками, вас довезут до штаба гражданской обороны, где вы получите дальнейшие указания. Кроме того, прошу вас воздерживаться от какой-либо паники и лишних разговоров.

После короткого инструктажа, неизвестный мужчина вышел из автобуса. С появлением начальника караула прапорщик открыл ворота, и автобус медленно проехал на территорию станции.

Глава V

«Вот какое учение меня ожидает, — подумал Егор, всматриваясь через окно автобуса в груду развалин 4-го энергоблока. — Такое зрелище вряд ли можно было увидеть даже в самом страшном сне. Что же произошло: диверсия, землетрясение или что-то ещё?»

Мысли путались в его голове и не давали сосредоточиться. Страх и неверие в происходящее отнимали разум, не давая возможности распоряжаться своим телом. Но ещё больший страх был впереди, там, за окном автобуса, в которое он всматривался, где шли невидимые, скрытые, неуправляемые процессы высвобождения большого количества тепловой и лучистой энергии. Егор понимал, что уже через минуту ему предстоит бороться с невидимым злом, злом, которое «выпустили» на свободу. И нет ничего того, что могло бы оградить и спасти его в этот момент. Всё пристальнее всматриваясь в архитектуру станции, он впервые её не узнавал. Потому что атомная станция всегда определялась для него (да и для других) тем фактором, что трубы стоят, но из них ничего не идёт. Поскольку они предназначены для вытяжки воздуха, из которого тянется только криптон-85, и ничего больше, а кругом идеальная чистота. А тут вдруг он видит малиновое зарево в полнеба и то, как из развала поднимается лёгкий, едва заметный то ли пар, то ли дым. Хорошо были видны обнажившиеся блестящие стояки ПВК (пароводяные коммуникации — трубы, по которым вода выходит из реактора). Были видны жёлтые ГЦН (двигатели главных циркуляционных насосов, качающих воду через реактор), так как стен, за которыми они стояли, уже не было, они были разрушены. Один из двигателей, как ему показалось, немного наклонился. Барабаны-сепараторы (ёмкости для охлаждающей воды реактора) также оказались видны. Было очевидным, что коммуникации сильно повреждены.

«Реактор тоже наверняка повреждён, — подумал он, глядя вдаль, — но, видимо, не разрушен и в него подаётся вода», — заключил он с какой-то надеждой.

Было очевидным для него и другое обстоятельство, то, что в результате аварии произошёл выброс в окружающую среду радиоактивных веществ, в том числе изотопов урана, плутония, йода-131, цезия-134, цезия-137, стронция-90. А это значило, что произошёл полномасштабный ядерный взрыв.

«А как же жители города? Они ведь даже не догадываются о том, что произошло», — взволнованно подумал он.

В считанные секунды перед глазами пронеслась вся его жизнь. Он думал в эти минуты не о себе, а о том, что будет с людьми, с его семьёй. В такие моменты личность сама по себе ничто не значит, важнее то, что для тебя дороже и значимее. Егор вспомнил, что ночью, перед сном, открыл форточку, чтобы в квартире было не так душно. И этот факт настолько насторожил его, что хотелось бежать обратно, только для того, чтобы исправить роковую ошибку. Но сделать это в данный момент было невозможно. Через пару минут автобус остановился возле штаба гражданской обороны. Повсюду стояли пожарные машины и другая техника. На территории, среди многочисленных обломков конструкций энергоблока, повсюду виднелись чёрные, переливающиеся на солнышке, куски дымящегося графита, выброшенного взрывом из реактора. Воздух был настолько густой и пульсирующий, что трудно было дышать. Таким он был за счёт ионизированной высокорадиоактивной плазмы.

«А ведь каждая частица дымящего графита, — подумал он, — в той или иной степени несёт на себе достаточно большое количество радиоактивных источников, интенсивно заражая в этот момент всё вокруг различными радионуклидами».

Это обстоятельство не столько напугало его, сколько начинало мучить, оттого что он бессилен в этот момент что-либо сделать. Впрочем, как и многие другие люди. К тому же над четвёртым блоком всё ещё «висело» алое свечение, что говорило в целом о высокой радиации. Вглядываясь в лица пожарных, работников станции, сотрудников милиции, да и просто людей, которых видел впервые в жизни, Егору показалось, что у людей нет понимания того, что произошла катастрофа, причём глобального масштаба. По крайней мере, все тешили себя тем, что произошла авария и не более. Некое осознание чего-то страшного, конечно, было, но это «страшное» трудно было осознать и принять в реальности, хотя бы потому, что у людей не было элементарных респираторов, «лепестков», я уже не говорю о противогазах, костюмах химической защиты. Люди совершенно не думали о той смертельной угрозе, что их поджидает на каждом шагу… Надо сказать, что в этот момент над Егором довлел тот факт, что если он и его коллеги здесь нужны, если их привезли, значит что-то ещё можно сделать, не всё потеряно, ещё есть надежда что-то поправить. Возможно, из-за этого обстоятельства (вопреки некоторым фактам и догадкам) ему никак не хотелось соглашаться с тем, что реактор полностью разрушен. Вместо этого он искал в своей голове весомые аргументы в подтверждение того, что реактор цел и на него можно воздействовать, подавляя исходящую от него опасность. Всех специалистов, ехавших в автобусе, сразу пригласили в убежище № 1, что находилось под станцией, где в это время размещался противоаварийный штаб. Помещение выглядело как небольшое бетонное укрытие с мощной бронированной дверью. Хотя в нём не было практически никакой инфраструктуры на случай военных или других непредвиденных действий. Совещание уже шло, когда они вошли в помещение убежища. Все старались пройти и сесть незаметно там, где были свободные места, а их было не так много. Было очень душно. Присев на свободное место, Егор внимательно осмотрелся по сторонам… В помещении уже находились начальники производств, смен и цехов (он хорошо знал многих, не то чтобы лично, но по службе, да и лично тоже), руководители служб и подразделений, а также военные, пожарные и городское начальство. Было много и тех, кого Егор видел впервые, по всей видимости (как он предположил) — это были представители службы безопасности.

— Произошла внезапная авария, — услышал он тихий, дрожащий голос директора станции Виктора Брюханова, — в результате подготовки и проведения персоналом 4-го блока станции электротехнического эксперимента по испытанию турбины на выбег произошёл взрыв, но реактор цел. С помощью аварийных питательных насосов мы пытаемся сейчас организовать процесс непрерывной подачи воды для его охлаждения. Основные очаги возгорания на крыше 4-го блока и вокруг него потушены. Однако проблем ещё много, но мы их стараемся решать…

Он говорил растерянно и взволнованно. В какой-то момент ему стало даже плохо. Временами всё отчётливей проявлялась заторможенность — он с трудом подбирал слова, чтобы выстроить их в нужную ему речь. Маленького роста, черноволосый, с загорелым лицом (чувствовался «ядерный» загар), с припухшими глазами, трясущимися губами, он казался слабым и беззащитным. Что бы он ни говорил — во всём чувствовалась безысходность, трагичность, боязнь ответственности и — в силу своей полной некомпетентности — неверие в возможность такой страшной беды. По его поведению было совершенно понятно — это совсем не авария, последствия которой можно быстро ликвидировать, а катастрофа, причём глобального масштаба (он это хорошо понимал), и последствия её непредсказуемы. Но почему-то вопреки всякой логике он старался донести до работников станции совершенно иную историю, историю неправды и лжи.

— Несмотря на аварию 4-го блока, — говорил он, — остальные реакторы АЭС производят энергию в штатном режиме и их безопасности ничто не угрожает. Для безопасности вокруг блока выставлено оцепление. Но этого недостаточно. Необходима радиационная разведка. Руководители и заместители руководителей подразделений уже провели разведку в районах, граничащих с разрушенным 4-м блоком, были они также и на кровле 3-го и 4-го блоков.

— Что он делает, — прозвучал не так громко чей-то голос за спиной Егора, — он же угробит всех руководителей станции…

— Что касается эвакуации горожан из Припяти, — продолжал Брюханов, — то горисполкомом принято особое решение: до приезда комиссии из Москвы никаких мер не принимать. Комиссия, в составе которой учёные, специалисты по ядерным установкам, должны на месте, что называется, проанализировать всю ситуацию, а затем уже принимать решение. А сейчас (Брюханов обратился к сидящим в первом ряду специалистам) мне бы хотелось услышать мнение руководителей экстренных служб по оперативной обстановке.

— На решающих направлениях очаги пожара удалось локализовать, — как-то нерешительно, переведя дыхание, начал свой доклад об оперативной обстановке начальник пожарной охраны АЭС Леонид Телятников.

Его буро-коричневое лицо выглядело измученным. Глаза казались какими-то возбуждёнными, словно в них присутствовал какой-то сверхтонус, можно было подумать, что он был на пределе нервов.

— На этот час в реакторном отделении и на кровле машинного зала, — продолжал он, — загасили тридцать семь очагов огня. Несмотря на тяжёлый ядовитый дым от горящего битума и снижение видимости, пожар тушат 37 пожарных отделений (240 пожарных, 81 единица техники). Во время тушения пожара, — продолжал он, — многие получили ожоги и отравления, в больницу города доставлены уже 69 человек. А всего, по имеющимся у меня данным, на этот момент (а не было ещё и пяти утра) в больницу доставлено уже около 180 работников. Больница, к сожалению, вся переполнена, часть пациентов перенаправляют в соседний город Иванков. Несмотря на высокий уровень задымления (он боялся сказать слово «радиации»), работы продолжаются, в том числе и на крыше 3-го энергоблока. Замерить и точно сказать уровень радиации в помещениях блока и вокруг него, к сожалению, мы пока не можем, — заключил он. (Все имеющиеся на станции дозиметры, а их было всего два, были рассчитаны на 1000 рентген, но, видимо, из-за высокой радиации они сразу вышли из строя.)

Начальник милиции Припяти Василий Кучеренко доложил о ситуации на дорогах и подъездных путях.

Затем вышел неизвестный Егору человек и сказал, что вся информация уже доложена главе государства, после этих слов он продолжил:

— В настоящее время идёт формирование правительственной комиссии. До их приезда нужно всячески воздерживаться всем от какого-либо оповещения населения по поводу случившегося. В первую очередь, это делается для того, чтобы не вызвать смуту и панику. Для особо интересующихся граждан нужно отвечать: «Идут учения!» Для большего убеждения жителей (в подтверждение этого мероприятия) мы ждём мобильный отряд механизированного полка гражданской обороны Киевского военного округа.

На этом своё выступление он закончил.

— Они там что, все с ума посходили, что ли? — тихо проговорил в каком-то недоумении сидящий рядом с Егором неизвестный мужчина. — Им эвакуировать население нужно срочно, а не ждать тех, кто приедет и даст указание — вот «мастера»! Разве они не видят, что повсюду валяются куски графита и топлива… радиационный фон очевиден… какие ещё нужны тут доказательства?! Не могу понять, на что они надеются, пытаясь скрыть правду?

— Тише, тише… Вы что, не слышали требования? Повторяю, нужно воздерживаться от какой-либо поспешности, — проговорил тихо, но со знанием дела высокий, крепкого телосложения мужчина лет сорока пяти.

Слушая информацию, Сомов понимал, что его душа, сознание требовали плавного внутреннего перехода к постижению того, что произошло, но катастрофа не оставляла ему никаких шансов — она подавляла его своей глобальностью. В это время он думал о жене и дочери, о том, что, уходя, открыл форточку… От этого непредвиденного действия ему хотелось ехать, бежать, ползти — но только бы исправить свою ошибку.

«Непонятно, — думал он, — почему не работают телефоны?» Временами он никого и ничего не слышал, как и не понимал того, что происходит вокруг. Может, это сон, или это что-то иное, не ведомое ему и науке явление. То, что случилось, случиться не могло никогда. Советский реактор не может быть взрывоопасным, потому что весь технологический цикл ядерной реакции выведен на очень высокий уровень безопасности. Даже умышленно «вывести» реактор в неуправляемое состояние — очень сложная задача. А тут на тебе — раз и готово! Непонятно! «Если все величины, характеризующие технологический процесс, — продолжал он рассуждать, — температура, давление, расход, частота вращения… находятся в строго заданных пределах, то всякая авария исключена. Но если всё это игнорировать (по разным причинам), то выход за эти пределы (а это уже логика!) влечёт за собой увеличение отклонений… и, как правило, может привести к аварийной остановке или даже разрушению технологического объекта. Что, в общем-то и произошло».

На какую-то минуту он отвлёкся от своих мыслей, чтобы успокоиться, прийти в себя…

«Значит, был утерян контроль в управлении и воздействовать на эти величины, как и на весь технологический процесс, было невозможно, — думал он, провалившись в какое-то небытие. — Что это: недостаточное понимание персоналом особенностей протекания технологических процессов в ядерном реакторе или же что-то другое? Где наступил момент потери «чувства опасности»? А может, есть и другие причины? Например, связанные с большим мощностным положительным эффектом реактивности реактора. Да, да я что-то уже слышал об этом… Для понимания этой ситуации надо представить себя за рулём автомобиля: заводите мотор и медленно трогаетесь. Затем плавно разгоняетесь. Переключая передачи, набираете, например, скорость 60 км/час. Снимаете ногу с педали газа, но скорость не падает, как это должно быть, а, наоборот, автомобиль начинает самостоятельно разгоняться: 80,100,130,150 км/час. Вы пытаетесь тормозить, но никакого эффекта не происходит. Автомобиль продолжает разгоняться. На какие бы педали вы ни нажимали, за какие бы дроссельные (ручные) рычаги управления ни хватались, ничего не происходит, кроме того, что автомобиль идёт «в разнос». Конец один — катастрофа. Ведь такое не исключено. Вывод напрашивается один: атомные реакции слишком мало изучены, вот в чём вопрос. А может быть, им и вовсе характерна непредсказуемость, кто знает?»

— Для выяснения состояния реактора нужна разведка, — как в бреду услышал он чей-то голос… Но сила сомнения опять уводила его в неверие в случившееся…

«Как можно довести «рядовые» испытания до такой масштабной катастрофы? Ведь в ядерной установке созданы многочисленные защитные системы безопасности. Нет, — думал он, — такое возможно только при наборе преднамеренных отключений технических средств защиты и нарушений регламента эксплуатации. Но преднамеренно «отключать» и «нарушать» — означает рыть себе могилу, это же полное безумие. Нет, здесь что-то не так».

— Членов экстренной комиссии прошу остаться, — услышал он голос Брюханова, — всех остальных прошу занять свои рабочие места, включиться в работу по локализации аварийных процессов в помещениях и на оборудовании станции, каждому по своему цеху.

При выходе из убежища Егору выдали респиратор в виде лепестка и перчатки. Потрясённый увиденным и тем, что услышал от руководства, он с трудом приходил в себя, думая в этот момент только о тех людях, которые проявили мужество и бесстрашие.

«Даже трудно представить, — подумал он в этот момент, — что бы ещё могло быть, не предотврати они пожар».

Направляясь к машинному залу 3-го энергоблока, где ему предстояла большая работа по ревизии всего оборудования, он почувствовал какое-то лёгкое головокружение и «самопроизвольное паническое чувство». Жгло дыхание и всё сильнее резало веки. Остановившись, он постоял пару минут (может, чуть больше), стараясь снять боль и напряжение, затем снова, быстрыми шагами, без остановок, пошёл дальше. В этот момент он не мог не видеть всего того, что разворачивалось на территории станции… Ситуация больше напоминала военные действия, где было всё: военные, раненые, скорые, пожарные… — и всё это благодаря «мирному атому», что предстал во всей своей «красоте» и «безобидности».

Несмотря на разрушенный энергоблок и его смертельную опасность, Егора поражало бесстрашие этих людей. Готовность пожертвовать собой ради выполнения долга была для них в этот момент общим правилом нравственности. И это не просто слова. Кто-то должен был сделать эту работу, невзирая ни на какие опасности и на безответственные действия руководства станции (спланировать и организовать работу в этом плане они не смогли).

Он прекрасно понимал, что в этот момент никто не думал ни о каком мужестве и героизме, просто каждый выполнял свой долг.

Шагая быстро по дороге, он впервые видел на станции столько пыли и грязи — они были повсюду. Складывалось такое ощущение, что произошло извержение мощного вулкана: на всей территории валялись куски графитовых блоков, либо целиковые, либо разрушенные. Видны были поблёскивающие в лучах утреннего весеннего солнца, сдвинутые со своих опор барабаны-сепараторы. Но что больше всего поразило Егора, так это то, что на его глазах солдаты собирали графит руками, даже не лопатами — вот просто так, мирно, ходили с вёдрами и собирали как грибы, ссыпая затем в металлический контейнер. Графитовые куски валялись повсюду, а от некоторых даже шёл ещё дымок.

«Кто же мог отдать такой приказ, — подумал Егор, глядя на солдат, — чтобы собирать этот «урожай» голыми руками? — это же верная гибель».

В эту минуту он успокаивал себя «железной» уверенностью:

«Техника вот-вот подойдёт. Ещё же только утро… Всё будет хорошо, и вместо солдат здесь будут работать манипуляторы и робототехника». Ведь государство тратило на эти цели ежегодно миллионы рублей (об этом им постоянно говорили на совещаниях разные лектора от общества «Знание»), и в этих словах никто никогда не сомневался.

По состоянию, по характеру разрушений сразу было видно, что произошёл объемный взрыв и мощность этого взрыва была огромной, а вот какой мощности, Егор не мог даже предположить. Это было за гранью его небольших в этой области знаний.

«Во всё это трудно поверить, — мысленно проговорил он про себя. — В любом случае, а иначе и быть не может, руководством страны уже наверняка принимаются неотложные меры по ликвидации аварии. Хотя какая же это авария — это полномасштабная катастрофа. Да ещё какая. Вот так дела!»

Сомов был уверен, что по характеру случившегося никто не будет ждать комиссию из Москвы. Уже через пару часов (настолько он был убеждён в этом) начнётся массовая эвакуация населения, а на станции развернутся крупномасштабные работы по очистке всей территории от последствий взрыва…

«У нас ведь есть всё для того, чтобы ликвидировать эту аварию, в том числе и современные технологии, — подумал он. — Нужно лишь время, а его-то как раз очень мало».

Но это было лишь самоуспокоение…

«Теперь, — размышлял он, — как это ни печально, нужно в кратчайший срок — не только руководству станции, но и многим специалистам в области ядерной физики — найти правильное практическое решение по безопасности. Если бы это решение было найдено раньше, то, возможно, не было бы и этой катастрофы». Но, к сожалению, он является свидетелем последнего. «Человеческий фактор, только человеческий фактор, — повторял он раз за разом, — является причиной всех трагедий и катастроф. Такие события не могут быть случайностью, они всегда результат «критической массы», нарушившей «динамическое равновесие». Непонятно только одно: почему на всём этом пути не нашлось «величины», способной уменьшить, погасить эту критическую массу. Что это: полный непрофессионализм, халатность или что-то другое?»

Какие бы мысли ни приходили ему в голову, он всячески сопротивлялся своим выводам и рассуждениям.

«Чтобы вынести правильный вердикт, — продолжал он размышлять, — нужно соединить в одно целое множество доказательств и только тогда сделать какие-то выводы».

Его состояние в этот момент граничило с полным отчаянием, и это было с ним впервые. Весь этот трагизм, к великому сожалению, увеличивался в его глазах ещё и потому, что он видел результат содеянного, то есть он был свидетелем свершившегося факта. Факта, который потеснил, да что там — разрушил его разум, разбросав и превратив его во что-то тлеющее, отжившее, как тот ядерный графит, что валялся по всей территории станции, извергая невидимое поражение. Проходя мимо столовой «Ромашка», а затем компрессорной станции, Егор заметил охранника Николая Степановича Терещенко. Этого человека он давно хорошо знал. Шагая откуда-то ему навстречу, он взволнованно курил, пугливо оглядываясь по сторонам, словно кого-то дожидался, при этом разговаривая и жестикулируя…

«Странно, — глядя на него, подумал Егор, — такого раньше я за ним не замечал».

Это был коренастый, лет пятидесяти, среднего роста мужчина с большою лысиной и черноватым лицом (видимо, от «ночного» загара) с припухшими веками, из-за которых сияли крошечные красноватые глазки. Егор сразу заметил, что в нём было больше волнения, чем спокойствия; во взгляде просматривался какой-то болезненный страх, вызванный, видимо, ночным взрывом. Пожалуй, было и нечто другое, положительное — но страх всё же пересиливал, и это было заметно в его волнении и беспомощности. Я вовсе не хочу сказать, что он чем-то напоминал тревожно-волнительного типа — нет. Просто, видимо, страх и тревога сделали своё дело — вызвали физиологические реакции. В том числе и невротического характера: состояние паники, возбуждения, жестикуляции — всё это просматривалось со стороны и бросалось в глаза. Не заметить этого было нельзя. Одет он был в чёрную униформу охранника. Из-под куртки торчала серая рубашка, немного скомканная и в нескольких местах расстёгнутая. Лицо было небрито, и от этого он казался не то чтобы старше, но уставшим. Сомов хоть и спешил, но пройти мимо знакомого ему человека не мог, тем более что его состояние вызывало некую тревогу и обеспокоенность. Не успел он поздороваться с охранником и поинтересоваться отдельными вопросами, как Терещенко с ходу перешёл к разговору, как будто ждал его всё это время.

— Представляешь, кхе… кхе… я тттильки (не то от волнения, не то от стресса он кашлял и говорил заикаясь) заварил чай, — начал эмоционально говорить он, — как услышал сильный гул совершенно незнакомого хххарактера, очень низкого тона, похожий на стон человека (о подобных эффектах рассказывали обычно очевидцы землетрясений или вулканических извержений). Сильно шатнуло пол и стены, с потолка посыпалась пыль и мелкая кк-крошка, потухло люминесцентное освещение, затем сразу же раздался ггглухой удар, сопровождавшийся громоподобными раскатами.

Тут он замолчал, переведя дыхание, и жадно стал затягиваться папиросой — раз, другой, третий…

Я разу підбіжал до вікна, щоб подивитися, — от волнения он говорил то на русском, то на украинском языках, — як ке, що там пппроізошло?^[3]. А там тттакое твориться, — он ухватился обеими руками за голову, — герметичной оболочки реактора — как ннни бывало, всё снесло на хрен подчистую; обстройка реакторного отделения вся ррразрушена до основания, пппредставляешь, что делается, — тут он опять прервался и глубоко затянулся Папиросой, — кхе… кхе… потом начался пожар кровли машинного зала, такого пожара я ещё не видел, — он сделал большие глаза. — Всё гггорело, — глядя на Егора, прохрипел Терещенко.

— Я побачив, — взволнованно продолжал он, размахивая руками, — як пппроехали до блоку перші пожежні розрахунки, вони явно чули і розриви, у всякому разі, я так думаю. Это машины из караула ВПЧ-2, я їх сразу узнал; через пару хвилин ппприбили машини з Прип’яти, точно не помню скільки, але багато, може навіть все, що є в містіi^[4]. Во всяком случае, — продолжал он, — столько мммного пожарных машин я ещё не видел. Кккороче, пожарники сразу занялись ррреакторным отделением, а затем и крышей третьего энергоблока, огонь уже полыхал вовсю и там. Только мне непонятно было одно…

Прервав свой разговор, он вдруг неожиданно задумался.

— Что именно непонятно, Николай Степанович? — взволнованно глядя на него, переспросил Егор.

— Почему все пппожарники, кхе… кхе… работали без должных средств защиты! — последнее слово он выделил интонацией особо. — Кидались в самое пекло реактора, а на них не было ни одного кккостюма химзащиты. — Тут он начал странно размахивать руками. — Как так, — возмущённо восклицал он, — там же, наверне, радиация!

Слушая своего собеседника, Егору почему-то стало жалко этого человека; возможно, потому, что он пережил ядерный взрыв, а может, потому, что он совершенно не думал о себе, а переживал о тех людях, что выполняли свой долг. В этот трагический момент в его словах и рассуждениях не просто проскальзывала, а отождествлялась сама человечность, более того, при всех обстоятельствах он не боялся отяготить себя гуманностью. Сомов смотрел на него удивлёнными глазами и не знал, что сказать. Сострадание этого человека к пострадавшим пожарникам (хотя он сам был пострадавший) вызывало нечто большее, нежели просто уважение. Не веря своим глазам, пребывая в этом аду, он и сам бы хотел задать множество вопросов: «Как так получилось, что люди, обслуживающие атомную станцию, не имеют соответствующей защиты?! Ведь защита — это не только «защита» сама по себе, это ведь ещё и культура, новое мышление, если мы хотим жить в новом атомном веке. Может быть, это происходит потому, — отвечал он как бы сам себе, — что все те, кто разрабатывает подобного рода объекты, не совсем понимают, с чем имеют дело?! Почему они так безответственно подходят к жизни других людей, к безопасности государства?!»

— Я тут же бросился к телефону, кхе… кхе, а что я мог ещё сссделать, — как бы оправдываясь за свои действия, сказал Николай Степанович, — и стал звонить в разные места дежурным, — тут он замешкался, — но никто не отвечал, представляешь!

Хотя должны были, я ещё пппосмотрел на часы: было половина второго ночи. Даже не знаю, что и думать…

Он резко махнул рукой и замолчал. Не прошло и пяти секунд, как он тут же продолжил:

— Не знаю, може бути, вони були на рибалці? Зараз вони всі там сидять денно і нощно, поки ррриба на глибину не пішла,^[5] — покашливая, Терещенко показал рукой в сторону отводящего канала и пруда-охладителя, где рыбаки, сменяя друг друга, в свободное от вахты время ловили рыбу. Тем более — весна, нерест… — как-то неожиданно для разговора закончил свою мысль Терещенко. — Вот ведь как ппполучается, а! А скорых-то, скорых сколько, — неожиданно переключился он снова на тему аварии.

— И що тепер буде, одному Богу відомо?^[6]

Сомов слушал и одновременно не слушал собеседника — он думал в этот момент совершенно о другом…

— Да, да, извините, — проговорил Сомов, с трудом возвращаясь из своих воспоминаний, вновь слушая Терещенко. — Так оно и есть: одному Богу известно…

Сделав последнюю затяжку, Терещенко бросил папиросу тут же, где стоял, достав через минуту трясущимися руками из пачки другую (это был «Беломорканал»), и, закурив, снова продолжал говорить, размахивая при этом руками, но уже не в сторону отводного пруда, а в сторону реактора…

«Я сказал о Боге, — неожиданно подумал Егор, отвлекаясь опять от рассказа Терещенко, — но я ведь не верю во всю сложность этого утверждения (это было для него аксиомой). Но, с другой стороны, следуя логике, — продолжал он рассуждать, — какое есть у меня право отрицать, что Его нет вообще (все эти его рассуждения проходили в какой-то космической быстроте). Такого права, и вместе с тем знания, у меня — нет. Как нет этих знаний и у всего человечества. Значит, Его можно признавать, а можно не признавать — кому как угодно». И как бы домысливая, чтобы быстрее закончить свою мысль, он ещё раз коснулся смыслового содержания этой формулировки: «По моему размышлению, наверное, здесь всё просто: если не веришь в Бога, то ты и не вправе ожидать от него что-либо для себя; а если веришь, значит, не просто признаешь Его существование, но и ожидаешь каких-то последствий, которые могут содействовать, помогать в жизни. Интересно получается, — пришёл он неожиданно к заключению, — а что плохого в том, чтобы верить и доверять кому-то определённому?»

В эту минуту, как это ни странно, Егора впервые по-настоящему заинтересовала тема веры. Ему захотелось почему-то многое понять, говорить, думать и даже утвердить в себе практику познания истины в этом вопросе.

Терещенко всё в том же волнении продолжал говорить, глубоко затягиваясь папиросой, когда Сомов произнёс:

— Вам бы лучше зайти в помещение, не стойте больше здесь, это очень опасно.

— Так-то оно так…

— Мне надо спешить, извините, — сказал на этот раз уже более твёрдо Сомов, — заходите, прошу вас, не стойте здесь…

— Народу-то, народу сссколько… — всё еще не унимался Терещенко.

— Мне пора, Николай Степанович, спешу, извините, да и позвонить бы надо…

— Так не работает телефон, уже как час не работает, видимо, где-то повреждение, — проговорил Терещенко, найдя с видимой радостью новый предлог для беседы (пребывая в шоке, он действительно не осознавал всей существующей опасности).

Обменявшись ещё двумя парами слов, Егор почти бегом направился к 3-му энергоблоку. Несмотря на плотную, красновато-оранжевую утреннюю дымку, что окутала всю территорию станции, си-дуэт Сомова чётко просматривался издалека… В этот момент в его мыслях молнией пронеслась одна очень странная история, вызванная, видимо, некоторыми ассоциациями от разговора с Терещенко. А история эта была о Ефиме Павловиче Славском^[7]

— министре среднего машиностроения, в ведомстве которого находились все АЭС страны, в том числе и Чернобыльская. Суть этой истории заключалась в том, что Славский очень любил охотиться и рыбачить. Однажды Берия приехал в Челябинск (было это в 1948 году) для проверки строящегося реактора АВ-1, где Славский работал первым заместителем директора и главного инженера комбината 817, ПГУ при Совете Министров СССР, и когда Берия был уже на «участке», что-то пошло не так… При выяснении всех обстоятельств он узнаёт, что Славский очень много времени проводит на охоте и рыбалке. Мало того, он всячески склоняет к этому и своих сотрудников… Берия в категорической форме запрещает ему заниматься этой развлекаловкой. Проходит время. Славского назначают заместителем министра… И вот уже в Москве, в его рабочем кабинете раздаётся «прямой» звонок Берии:

— Правда, что ты продолжаешь охотиться и рыбачить?

— Да, Лаврентий Павлович, — ответил испуганно Славский, — я считал, что ваше запрещение распространяется только на время, пока я был в Челябинске.

— Я запретил тебе это дело до тех пор, пока ты работаешь в атомной промышленности, — пояснил ещё раз твёрдо Берия.

Обругав Славского матом, он вторично запретил ему охотиться и рыбачить, сказав при этом, что в атомной промышленности нужно заниматься делом. После чего положил трубку.

Через несколько дней Славский получает личный пакет от Берии, в котором находит лишь одну бумагу — анонимку со следующим содержанием: «Уважаемый Лаврентий Павлович! Несмотря на ваш запрет, Славский продолжает охотиться в угодьях Челябинска-40 как помещик, поднимая целые деревни для того, чтобы загонять дичь». В самом низу анонимки приписка рукой Берии: «Предупреждаю последний раз. Берия».

Как бы там ни было, но уже через несколько минут в тревожном состоянии Егор был в машинном зале… Картина, представшая перед ним, являла собой печальное зрелище, со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами. Первое, что бросилось в глаза Егору, так это то, что машинное отделение было не только задымлённым, но имело ярко выраженное радиационное загрязнение. (Он чувствовал этот запах.) Повсюду ощущался сквозняк, пахло озоном и гарью. На полу валялись осколки выбитых взрывом стёкол, всюду была вода и грязь… Егор прекрасно понимал, что сейчас ему придётся соприкоснуться с «грязным» оборудованием. В этом случае, согласно мерам безопасности, дозиметрическая служба АЭС должна тщательно изучить уровень активности во всех опасных точках и профилактическими мерами (ограничение времени пребывания в опасных «грязных» зонах, защитная спецодежда, усиленный дозиметрический контроль и др.) обеспечить достаточно надёжную защиту персоналу. «А как мне быть сейчас, когда на всю станцию один дозиметр и тот — нерабочий? Как в аварийной подводной лодке», — подумал он про себя и тут же вспомнил поговорку: «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих». Вот только бежать некуда.

Оглядевшись, он никак не мог понять — откуда взялся этот мусор, ведь взрыв был в «четвёртом»? Но, внимательно присмотревшись, он увидел, что вся эта грязь попала из приточной вентиляционной трубы, что шла из уничтоженного взрывом энергоблока.

«Интересно, сколько сейчас здесь рентген? — подумал он, разглядывая машинное отделение. — Хорошо бы замерить, да где его сейчас возьмёшь, этот дозиметр».

Сомов понял, что для предотвращения дальнейшего притока радиационного воздуха нужны были не только его мысли, но и определённые действия, а вот какие — он не знал. Нужна была объективная оценка всего того, что произошло. Осложнял ситуацию ещё и другой факт, более угрожающий: из-за большого объёма использования воды (было много потрачено на тушение пожара) сложилась крайне тяжёлая ситуация в остальных трёх блоках, грозившая потерей охлаждения активных зон… Этот факт вызывал в нём почти исступление — в любую минуту могло произойти непредвиденное…

«При всей сложности, — думал он в этот момент, — не нужно терять самообладание, сейчас всем потребуется огромная выдержка и спокойствие. Главное, чтобы они никого не покидали в эти трудные минуты».

Глава VI

Все войны и катастрофы начинаются одинаково — по определённым правилам. Сначала количественное накопление ошибок, затем — некий инициирующий момент, потом — образование нештатной ситуации, затем — непредвиденные действия персонала. И, как правило, «процесс» необратим.

К сожалению, так было, так есть и так будет в истории всегда. Другого пути у человечества нет. Всякий другой путь труден и тернист. Но самое печальное в том, что труден он и тернист на том отрезке пути, где меньше всего этого ожидаешь.

День 26 апреля 1986 года выдался очень жарким. К полудню все жители города Припяти уже слышали о ночном взрыве и пожаре на АЭС, но никто (за небольшим исключением) не знал истинных причин. А главное никто ничего и не хотел знать. Все понимали, что с городом-сказкой никогда ничего не произойдёт. Жили там не просто хорошо, а очень хорошо! Так же как все понимали и то, что у них всё самое лучшее: лучшее медобслуживание, лучшее образование для детей, лучшие условия для спорта, отдыха и вообще для жизни! Если где-то в других городах Советского Союза была просто поликлиника, то у них была медико-санитарная часть от Москвы, которая называлась МСЧ-126, где все поголовно проходили диспансеризацию и не просто так, для галочки, а по-настоящему. Детей учили лучшие учителя: к примеру, в каждой школе работало пять-шесть Заслуженных учителей Украины или СССР. О жителях этого города не просто заботились, а делали всё, чтобы они были обласканы судьбой! Люди были полны надежд на светлое будущее, а высокие зарплаты на станции позволяли ни в чём себе не отказывать, в магазинах — всё было. Сотрудники станции верили, что делают полезное дело. И что мечта про счастливую жизнь в Советском Союзе воплотилась именно в их городе Припяти. И это казалось вечностью. Да и всему миру он был известен как образцово-показательный город — город-сказка! Поэтому мало кто обращал внимание на то, что где-то что-то происходит… Выбросы пара на станции, как необходимый технологический процесс, походили на небольшие взрывы, так что все уже привыкли к этим «хлопкам» и никто не обращал на них внимания. Люди занимались не только субботними делами, но и собирались на пляж, на дачи, на рыбалку, многие уже сидели на речке, возле пруда-охладителя (искусственное водохранилище возле АЭС), дети вернулись из школ. А кто-то сидел в кафе и пил пиво, обсуждая не только предстоящий футбольный матч киевского «Динамо» со «Спартаком», но и результаты игр чемпионата мира по хоккею с шайбой, что завершался в Москве. К тому же жители города Припяти ждали с нетерпением предстоящее открытие парка аттракционов. Однако, несмотря на все меры по предотвращению утечки информации о том, что именно происходило на АЭС, уже утром началась «самоэвакуация». Десятки и сотни людей из Припяти и других, близких к станции населённых пунктов, старались незаметно пройти сквозь кордон милиции и покинуть радиационную, как им казалось, территорию.

В это время в Припять съезжаются высшие военные чины и академики, чтобы разобраться, что же произошло на 4-м энергоблоке ЧАЭС и что с этим делать дальше.

Распоряжением Совета Министров СССР № 830 от 26.04.86 для расследования причин и ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС была создана Правительственная комиссия; Председателем комиссии был назначен Б.Е. Щербина — заместитель Председателя Совета Министров СССР. В её состав вошли: А.И. Майорец — министр энергетики и электрификации СССР; А.Г. Мешков — первый заместитель министра среднего машиностроения; В.А. Сидоренко — первый заместитель Председателя Госатомнадзора СССР; В.И. Другое — заместитель министра внутренних дел СССР; Е.И. Воробьёв — первый заместитель министра здравоохранения СССР; Ф.А. Щербак — начальник Главного управления КГБ СССР; О.В. Сорока — заместитель Генерального прокурора СССР; Н.Ф. Николаев — заместитель Председателя СМ УССР; И.С. Плющ — председатель Киевского облисполкома; Н.П. Симочатов — председатель ЦК профсоюза рабочих электростанций и электротехнической промышленности, и академик АН СССР В.А. Легасов.

Выслушав информацию о ситуации на станции от местных руководителей, члены Правительственной комиссии разбились по группам, в которые, кстати, входили и другие специалисты. Каждая группа должна была решать свою задачу.

Первую группу возглавил А.Г. Мешков, в её обязанности входила работа по выявлению причин, приведших к аварии; вторую группу, отвечающую за весь спектр радиационной защиты, включая дозиметрические измерения, возглавил А.А. Абагян.

Группу с целью выработки мероприятий, направленных на локализацию происшедшей аварии, возглавил В.А. Легасов. Группе Е.И. Воробьёва было поручено заняться всем комплексом медицинских мероприятий.

Служба гражданской обороны республики, возглавляемая генералом Ивановым, должна была начать подготовительные меры к возможной эвакуации населения и первостепенными дезактивационными работами.

Министерству внутренних дел республики, возглавляемом генералом Бердовым, поручалась задача по наведению порядка и защите населения от радиационной угрозы.

Первое заседание Правительственной комиссии решили провести в 22:00, а до этого времени требовалось тщательно изучить вопрос: что делать со станцией? Времени на все работы отводилось очень и очень мало… При осмотре 4-го энергоблока специалисты очень надеялись, что аварийный реактор хоть и пострадал, но, в общем, цел. Тем более что о целостности реактора было доложено директором станции Брюхановым в Москву. Этот факт если не радовал, то хоть как-то облегчал проблему Правительственной комиссии: радиоактивность можно будет понемногу заглушить, а это значит, что радиационный фон в Припяти будет со временем падать, но, как, оказалось, заглушать, к сожалению, было нечего. Реактор был полностью разрушен, а всё топливо (1700 тонн урана) выброшено в атмосферу. Все понимали, что это не авария, а катастрофа, но никто не понимал: как с ней бороться? В стране, да и в мире, ещё не было ни теоритических, ни практических программ по ликвидации подобных катастроф. В этом вопросе наступил день «X».

Не веря в случившееся, члены комиссии прекрасно осознавали всю серьёзность положения. Они понимали, что с этого часа вся ответственность за людей и страну ложится на их плечи. Что им придётся не только брать ответственность на себя, но и принимать непростые решения, не имеющие аналогов в мировой управленческой практике. В этой экстремальной обстановке им нужно будет применять совершенно новый стиль работы, радикально отличающийся от сложившейся в стране управленческой практики с её предельно консервативным и рутинным механизмом. И эта работа потребует жертв.

Домой Сомов приехал только к вечеру. Уставший, с потухшими глазами, он с трудом поднимался по ступенькам на третий этаж… Мир казался ему в этот момент серым, унылым и мрачным, без всяких перспектив и возможностей. Голова болела и раскалывалась на части, и он не знал, что делать, что предпринять в этом случае. (Днём он уже выпил таблетку йода, но радиация в этом круговороте трагических событий «зацепила» и его, и он это чувствовал.) Чтобы прийти в себя, даже психологически оттого, что он увидел и пережил всего лишь за один день, ему нужна была невероятная сила и энергия, особенно на уровне подсознания, чтобы включить все защитные механизмы организма, начав процесс избавления от непосильной тяжести и боли; сброса всего лишнего, что накопилось; нужны были определённые, свежие мысли с уже готовой оценкой, которые были бы адекватными и истинными, чтобы через них, хотя бы на короткое время, сосредоточиться и принять правильное решение. Ведь то, что случилось, не могло присниться даже во сне. А здесь всё наяву — вот, на тебе: смотри, чувствуй, страдай. Всё это подавляло в нём жизненную энергию и иммунитет, делая слабым и беззащитным. Что говорить: внутреннее спокойствие, неспешность, уверенность — всё быстрее покидали его, предоставляя место новым, не характерным для него свойствам. Среди которых больше всего отводилось места отрицательным мыслям и эмоциям, раздражительности, неуверенности, подавленности, недовольству и всему тому, что выводило его из состояния равновесия. Всё это было для него впервые, как, впрочем, и для многих его коллег по работе, оказавшихся в эпицентре трагических событий. Он уже знал о многих погибших и раненых, как и о всей масштабности и серьёзности случившейся катастрофы, о той доле, что выпала на многих специалистов, особенно на реакторщиков, тушивших не только пожар вместе с пожарными внутри здания 4-го энергоблока, но и обеспечивавших безопасность остальных реакторов. Для этого нужно было проделать огромную работу — от замены повреждённых механизмов до перекачки десятков тонн масла из машинного зала, заменяя взрывоопасный водород в турбогенераторах азотом. Объём их работ, казалось бы, был невыполним, но ценой собственной жизни они это сделали; но ведь этого могло и не быть…

В эти минуты он не мог смириться с мыслью о том, что Юра Астапенко, его хороший товарищ, в тяжелейшем состоянии доставлен в одну из больниц города (всех подробностей, касающихся его случая, он ещё не знал). Разные мысли и предположения по этому поводу не давали ему покоя. Тем более что днём раньше они виделись, разговаривали…

Была и другая тяжесть на душе, в которую невозможно было поверить. Заключалась она в том, что всё ядерное топливо было выброшено взрывом в атмосферу в виде мелкодисперсных частичек двуокиси урана, высокорадиоактивных радионуклидов йода-131, плутония-239, нептуния-139, цезия-137, стронция-90 и многих других радиоактивных изотопов с различными периодами полураспада. Часть топлива оказалась заброшенной на оборудование, трансформаторы подстанции, шинопроводы, крышу центрального зала 3-го энергоблока, вентиляционную трубу АЭС. Масштаб катастрофы поражал, а главное, не был понятен до конца. Такое исключалось даже в теории…

«Конечно, — думал он, поднимаясь по ступенькам, — сегодня все АЭС превращены в лаборатории, можно сказать: в экспериментальные участки. Но этого требует наука… по-другому нельзя изучить поведение атомной реакции — это ведь естественно. Безусловно, в этом есть определённая опасность, поскольку каждый раз атом ведёт себя по-разному, более того — он непредсказуем, а значит, не подчиняется никаким правилам «поведения». Никто не знает, что он «думает» и на что способен… А у человека в этом случае всегда возникает искушение «порулить», не отдавая отчёта своим действиям». В этот момент он подумал о том, что деление атома похоже на наше общество. «Его правила вроде ясны, — продолжал он рассуждать, — но в определённый момент наступает «революционная» (неуправляемая реакция), происходит взрыв, который включает совершенно другие механизмы развития. Вывод здесь, наверное, только один: реактором, как и обществом, нужно управлять вдумчиво. Его нужно чувствовать, примерно, как водитель чувствует двигатель автомобиля. Иначе можно съехать с дороги».

С трудом поднявшись на свой этаж и отдышавшись (появилось астматическое удушье), он нажал кнопку звонка… После недолгой тишины дверь открыла Наталья.

— Папа, папа, папочка пришёл! — весело проговорила Лиза, выбегая ему навстречу из комнаты.

— Мы тебя уже потеряли, — чуть не плача, проговорила она, обнимая Егора. — Ну, как же так, столько всяких разговоров… я не знала, что и думать…

— Подожди, подожди, надо переодеться, — проговорил Егор, убирая руки жены со своих плеч, — принеси всё чистое.

Посмотрев подозрительно на мужа и не говоря ни слова, Наталья тут же скрылась в комнате, и уже через минуту она несла полный комплект чистой выглаженной одежды. Не прошло и пятнадцати минут, как они дружно сидели за кухонным столом и, разговаривая, пили чай.

— Хотели с Лизой погулять, а там такое творится, — возбуждённо начала говорить Наталья. — Кругом одни военные. Говорят, чтобы все шли по домам, так как проходят учения — вот как тебе сказали, ночью… Мы пошли в школу, а там всех детей отправили домой. Правда, многие из них уже бегали на мост^[8], чтобы посмотреть пожар на станции, и делились своими впечатлениями. После этого в школе даже окна заколотили, представляешь.

При этих словах Егор задумчиво посмотрел на жену. Он понял, что она совершенно ничего не знает о случившейся аварии.

— По пути зашли в магазин, — продолжала она, — а там уже другие разговоры: про какую-то ночную аварию на станции говорят, короче, даже не знаем, что и думать. Всем раздают какие-то таблетки, я побоялась даже их брать в руки — ну мало ли что, сам понимаешь. Все дороги залиты водой, каким-то белым раствором — это какой-то кошмар. Повсюду милиция, военные… такое ощущение, что у нас в городе военное положение. Они, конечно, никому и ничему не препятствуют, но они повсюду советуют, без всяких объяснений, чтобы в квартирах закрывали все окна и балконы. Мы пришли, конечно, всё закрыли…

— Молодец, что закрыла, — тихо, почти шёпотом, проговорил Егор, поглядев на жену.

В этот момент он вспомнил про совещание, что проходило ночью в бомбоубежище, где говорили о прибытии в город мобильного отряда механизированного полка Гражданской обороны Киевского военного округа.

— Это очень хорошо, — тихо проговорил Егор, как бы разговаривая с собой.

— Ты это о чём?

— Военные, я про военных… это всего лишь мобильный отряд Гражданской обороны.

— Да какой отряд! — удивилась жена. — Там сотни БТРов.

— Я что-то ничего не заметил.

— Это было днём, а сейчас уже вечер, может, и уехали… С тобой всё нормально? — спросила Наталья, глядя на мужа. — Какой-то ты странный сегодня.

— Со мной всё нормально, устал немного, это ничего, пройдёт.

— Почему так поздно? — тревожно спросила она, всё более пристально глядя на Егора. — Ты посмотри на время…

— Всё нормально. Не только я один не покидал станцию — там были все наши ребята.

Выдержав короткую паузу, он продолжил:

— Сегодняшний день был, наверное, самый длинный и тяжёлый из всех. — И, посмотрев устало на жену, произнёс: — Я думал, что ты всё уже знаешь…

— Да что я могу знать, Егор? — разводя руками, удивлённо проговорила Наталья.

— А ты что, даже телевизор не включала?

— Включала, но он не работает почему-то! Так же как не работает и телефон. Хотела позвонить маме… Всё отключено.

— Отключено? — удивлённо спросил он. — Странно… Значит, завтра напишут во всех газетах… Но это будет завтра, а сегодня…

— Что сегодня?

— Надо готовиться к эвакуации, — неожиданно для себя выпалил Егор.

— Не поняла, к какой эвакуации? У нас что, началась война?

— К серьёзной, самой настоящей. Ты не пугайся — это всего лишь на пару дней, не больше.

В этот момент он прекрасно понимал, что эвакуация продлится не день и не два, и даже не неделю, а значительно больше.

«Ну зачем я обманываю её и себя, тем более что в этом «искусстве» я не так уж и силён, — мыслил он про себя, — надо бы сказать всё как есть, правду, хотя нет, только не сегодня. Хватит уже того, что я уже сказал».

— Егор, я не могу в это поверить… — она закрыла лицо руками.

— Да, ты права: в это трудно поверить, но ты должна была это услышать.

Глядя на мужа, она всё ещё не верила в то, что он говорит, во всяком случае, она всячески пыталась понять — где тут правда, а где ложь.

— Пока не знаю, — задумчиво сказал он, — но будет лучше, если ты уедешь с Лизой к родителям в Киев, а я… — здесь он прервался, о чём-то задумавшись, — как устроюсь, так вас сразу заберу.

— Егор, объясни сначала, что случилось? — требовательно настояла Наталья.

— Случилось то, чего не должно было случиться никогда: разрушен 4-й энергоблок, взорвался… ну, короче, всё плохо.

— Взорвался? Как взорвался? — в недоумении переспросила она. — И что это значит?

— Хиросима — вот что это значит, может, даже пострашнее. Я ничего не могу понять, понимаешь, всё было так надёжно и вдруг…

Не говоря больше ни слова, он посмотрел сначала на супругу, а потом на Лизу (этот взгляд говорил как о сожалении, так и о своей беспомощности) и с грустью добавил:

— Трудно, очень трудно что-либо придумать сейчас после всего того, что произошло.

— Вот оно что, — с каким-то ещё большим испугом произнесла Наталья. — Теперь мне понятно, почему в городе полно военных и всякой техники. Скажи, Егор, а как могло вообще такое случиться? У нас ведь в стране всё самое лучшее, передовое, мировое… Ты же сам мне говорил постоянно, что всё надёжно, что всякие аварии с «мирным атомом» исключены.

В разговоре её повышенные тона нарастали и нарастали, словно она пыталась кого-то разоблачить, прижать к стенке.

— И как же теперь нам жить со всем этим?

— Мне нечего тебе сказать… Я сам в шоке. Сейчас рано делать какие-то выводы. К тому же, пойми меня правильно, я не могу тебе всё сказать, понимаешь…

— Если мне не хочешь сказать, то скажи нашей дочери. Заодно скажи ей и то, что будет с нами…

— Перестань… Я понимаю твоё состояние… Ты думаешь, мне легче.

— Знаешь, что, — резко прервав мужа, проговорила она (Егору показалось в этот момент, что такой напористой жены он ещё не знал), — ты никогда не поймёшь состояние женщины, так же как я не пойму состояние мужчины — мы разные — вот в чём проблема.

— Может, нас и притягивает друг к другу именно то, что мы разные, — парировал Егор.

— Знаешь, мне сейчас не до твоей философии…

— Прости, но я полностью согласен с тем, что ты говоришь: да, мы разные во всех отношениях, но есть человеческий фактор и он может касаться нас обоих — как тебя, так и меня. И в этом отношении мы равны. Я вот о чём.

— Вам, мужчинам, — продолжала она напористо говорить, — доверяют жизни, — она проговорила это как-то пафосно, как-то особенно красиво, — а вы всё играетесь, шутите, экспериментируете, снимая с себя всякую ответственность за человеческие судьбы. Само по себе ничто не происходит беспричинно — и ты хорошо это знаешь, в тысячу раз лучше меня. И не смотри, пожалуйста, на меня так, как будто видишь в первый раз.

Ничто так не выводит из себя мужчину, как агрессивность женщины, но в этот момент слова Натальи были настолько искренними и справедливыми, что временами от её слов по спине Егора пробегал мороз — так были затронуты его чувства.

«Сказала как отрезала», — подумал он про себя, продолжая смотреть на жену. А в это время что-то рвалось из его сердца… Да так рвалось, что удержу не было: хотелось рыдать, хотелось просить прощения, вымаливать пощады за всё то, что произошло на станции, а проще говоря: за «мужской» фактор… «Ведь в чём-то она права. Ой как права!» — опуская свои глаза, заключил он для себя.

В эту минуту он задавал себе только один вопрос: почему все сотрудники 4-го блока, дежурившие в эту ночную смену, подверглись гипнозу самонадеянности? Почему никто среди них, чувствуя опасность (а они должны были это чувствовать), не сказал, не крикнул в ночи на всю станцию, а может, и ещё громче: «Братцы мои хорошие! Что же вы делаете? Что же вы творите? Остановитесь! Опомнитесь!..» Но произошло то, что произошло…

Разговор с Натальей стал для Егора полной неожиданностью… Нет, он собирался ей сказать всё, сказать как есть, но предвидеть такую реакцию он не мог…

«Я считал, — подумал он в этот момент, — что хорошо знаю свою жену, но оказывается, что я совершенно её не знаю. Конечно, расстрельной мишенью я для неё не стал, но кой-какие чувства она всё же затронула, причём крепко».

А самое главное заключалось в том, что он почувствовал какую-то невероятную силу и уважение к этой милой, хрупкой женщине. Его радовало то обстоятельство, что она смело высказывала свои мысли, свои суждения. Чего он раньше за ней не замечал.

— Да что там говорить, — продолжала она, — все эти станции… — причём сказала она это с каким-то непонятным украинским акцентом, — это сплошные пороховые бочки. Вот и рвануло в один прекрасный момент.

— Аварии происходят на всех станциях, пойми, даже за рубежом, — попытался хоть как-то оправдаться Егор. — Вот совсем недавно…

— Я знаю, что ты очень умный у меня, — перебивая и глядя на мужа преданными глазами, проговорила она, — но я ведь тоже не дура! Меня меньше всего волнует тот факт, что у них там за рубежом. Меня волнует больше всего то, как здесь у нас, понимаешь?!

Она сказала это громко, напористо и как-то ответственно, причём не теряя рассудительности… Всё это время Егор слушал и не сводил с неё глаз.

«Как она красива, как она мила в эти роковые минуты», — подумал он, всё больше умиляясь, радуясь и трепеща к ней любовью.

Таких слов, такого «бунтарства» он никогда ни от одной женщины в жизни не слышал. Хотя, чего уж там говорить: женщин он знал мало. И вот перед ним образ красивой и сильной женщины. С которой можно вести разговор, спорить… Конечно, это не тот разговор, который «требует» женщина, чтобы говорить больше о ней, чем, например, о себе, но тем не менее.

«Главное, — подумал он, — не доводить женщину до такого состояния, при котором бы она признала неопровержимость своих слов, — вот тогда будет совсем плохо: признав их, она может затаить не только злобу, но и непрощение».

— Ты говорил про эвакуацию, а почему мы ещё в городе? — неожиданно спросила она после недолгого своего осмысления. — Мы же уже сутки под этой пылью, грязью и, как её там… — от волнения она забыла слово, — а… радиацией, чёрт бы её побрал.

— Я сам ничего не пойму, — неожиданно и как-то виновато произнёс Егор, — говорят, что ждут правительственную комиссию.

— Как у вас всё весело, а, мать честная, в трёх километрах от города произошёл ядерный взрыв, а они ждут правительственную комиссию… «Вот приедет барин — барин нас рассудит» — так, что ли, получается! А если барин приедет к шапочному разбору?! Они там что, белены объелись?! Мне кажется, нет, я просто убеждена в том, что это не просто преступление, а преступление против человечности, против разума, против всего святого.

Она закрыла лицо руками и, не удерживая сердитых слёз, заплакала. Дочка стояла рядом, тут же, и, глядя на маму, тоже тихо всхлипывала. Егор тихо подошёл к супруге и молча обнял её за плечи, испытывая мучительное чувство в сердце. Одно время он даже притянул ее к себе и поцеловал.

«Какой чувственный, горячий поцелуй», — подумала она в этот момент, не ослабляя в мыслях своего напора и готовая вновь ринуться в бой…

Молчание длилось всего каких-то пару минут, не более, но оно показалось Егору вечностью. Он никогда не думал, что услышит такой разговор от своей жены, причём она не сказала ничего лишнего, придуманного — она сказала правду, и вот эта правда (как это ни покажется странным читателю) понравилась Егору. Его усталость как-то сразу отступила на второй, третий планы; он будто протрезвел от такой «словотерапии». Он действительно не понимал: почему эта страна, которую он любит, за которую готов отдать жизнь, так относится к своему народу? При такой радиации (а он хорошо знал, что она очень высокая), когда речь о выживаемости идёт не на часы, а на минуты, в городе почти сутки гробовая тишина, какая-то искусственная, никем не объяснимая блокада… После всего того, что он услышал от жены, ему нечего было сказать, даже возразить хотя бы в чём-то. Перед этой хрупкой женщиной и дочкой он чувствовал себя этаким безжизненным пространством, вроде как он есть, но его — нет, в силу того, что он, как человек, как мужчина, слаб и беспомощен и неспособен что-либо сделать в этой ситуации. От этой беспомощности в груди всё клокотало и щемило, работая на износ, а мозг (от безысходности) готов был взорваться — как тот ядерный реактор. Прижавшись к жене, он заметил, что по бледным её щекам, где пересекались тончайшие сосудистые капилляры, текли еле видимые слёзы. Худенькая, с длинными чёрными волосами, в этот момент она казалась Егору если не Вселенной, то частицей этого межпланетного пространства, от которой чувствовалась не просто энергия, а вселенское притяжение, наполнявшее его сердце и душу не только гармонией и счастьем, но и каким-то спасительным нектаром. В эту минуту он чувствовал к ней нечто большее, чем просто страсть, привязанность, плотские желания — в нём жила любовь! Ему хотелось всё: носить её на руках, говорить дивные, прекрасные слова, петь, играть для неё — то есть совершать всё то, что сделало бы её самой счастливой женщиной на свете…

Чувствуя его теплоту, душевность и расположение, Наталья также поцеловала его в губы. Была ли это игра или что-то другое — сказать было трудно, но эти поцелуи были похожи на чудные, волшебные прикосновения: так прикасается впервые мать к своему только что родившемуся ребёнку, где есть место не только любви, радости и счастью, но и некому утверждению защиты и спасения этой новой жизни. За которую она, как мать, будет сражаться до последней секунды, до последнего вздоха, чего бы ей это ни стоило. Её маленький прямой носик, касаясь лица Егора, выражал уверенность и несгибаемость её воли. В этот момент, чтобы она ни делала, всё в ней было гармонично и красиво.

— И что теперь с нами будет? — с какой-то новой силой и экспрессией, глядя Егору прямо в глаза, спросила Наталья.

— Не знаю, не знаю, что и сказать тебе сейчас, — проговорил Егор совершенно спокойно, подыскивая нужные слова для своего ответа. — Ты должна понять, что от нас мало что зависит в данной ситуации. За нас теперь всё будут решать там, наверху, — он указал пальцем куда-то вверх. — Но как бы там ни было, мы должны понимать — то, что случилось, — уже не изменить. Так или иначе, мы должны найти в себе силы жить — нет ничего непреодолимого.

Глава VII

Несмотря на позднее время, Егору никак не спалось — он был в каком-то напряжённом, страшно измученном состоянии. Наталья и Лиза легли пораньше (весь вечер они плохо себя чувствовали). А он всё еще думал и размышлял над словами своей жены… Раньше они никогда не касались подобной темы, зная одно: в нашей стране всё хорошо и лучше быть не может. Хотя бы потому, что он видел лица иностранцев (в Припять они приезжали регулярно), восхищающихся социалистической системой хозяйствования и высочайшей советской культурой — всё им нравилось.

Была уже полночь, когда он, уставший, стоял на кухне у окна и пристально всматривался вдаль, в городское пространство. Город казался ему совершенно пустым. Лишь иногда он видел небольшие группы людей по три-четыре человека — это (как он догадался) были патрули-дозиметристы. Егор видел над городом отчётливо красно-алое свечение, которое раскинулось почти на половину неба — его издавал реактор 4-го энергоблока. Глядя на это, ему хотелось не возмущаться, а понять, понять разум, мысли, порывы и действия людей, совершавших те или иные поступки. Ему очень хотелось в своём сознании разобраться в том, что же всё-таки произошло, что же это за такой риск, что человек порой забывает всё: доверие, ответственность, страх… доводя дело до катастрофического состояния (он был уверен, что причина катастрофы носила человеческий фактор), но понять это, как ни старался, он был не в силах. Поскольку был слишком слаб, чтобы прикоснуться к истинному пониманию этой аварии, к тем фактам, которые повлекли за собой столь серьёзные последствия. Для этого было мало его «понимания», для этого нужны были глубокие знания самой «болезни».

Он вспомнил, как в какой-то книге, уже давно, прочитал интересную мысль: «Не из себя и не из иного, и не из того и другого, и не без причины возникают когда-либо, где-либо, какие-либо вещи».

И, если посмотреть, ведь действительно: в безоблачный солнечный день никогда не пойдёт дождь. Для этого сначала набегут облака с востока или запада, подымется ветер; пчёлы и пауки — предвестники дождя — попрячутся в свои жилища; нахохлившиеся воробьи, все мелкие птички вовремя постараются найти укрытие, забраться в свои гнёзда и не показываться. То есть во всём есть логика, свои особенности для появления того или иного события. Природа нас многому учит; нам нужно только вовремя заметить явления, чтобы потом их, как болезнь, предупредить, если это требуется. Работать на предупреждение — это значит быть ответственным вдвойне, чего бы это ни касалось. Болезнь, как правило, не развивается сама собой. Только мы сами, своим нежеланием, незнанием, помогаем ей всячески развиваться, забывая о грозящей нам опасности. Хотя, ещё раз повторю, у всякого действия есть свои симптомы, и правильно поставленный диагноз, при тех или иных обстоятельствах, помогает излечить болезнь.

«Почему же никто не заметил симптомы «ядерной болезни реактора? Почему не поставили вовремя диагноз «врачи», давая разрастаться «болезни» как таковой? — подумал Егор. — Без такого комплексного подхода всякое дело рано или поздно обречено».

Он задумался, и в его уме промелькнула такая мысль: «Философы утверждают, что они ищут истину; учёные утверждают, что они ищут решения. Стало быть — ни те, ни другие не нашли то, что ищут, если происходят такие катастрофы… А если они не используют того, что не нашли, то что они используют? В этом и кроются все сомнения».

Всякие мысли приводили его в уныние. Мнения людей на этот счёт интересовали его меньше всего, ибо он хорошо знал, что только доводы разума могут привести к формуле поиска решения и истины. Временами он закрывал глаза, но не от усталости и не оттого, что хотел спать, а от той трагической безысходности, что овладевала им в последний день. Возможно, он думал о том, как был счастлив все эти годы, живя в этом прекрасном, солнечном городе, где всё ему казалось близким и родным. А может, наоборот, старался ни о чём не думать в эти поздние часы, наполненные раздумьями и всякими сомнениями. Во всяком случае, это мало что меняло в его поведении — во всём чувствовалось переживание и сверхнапряжение.

Теперь, к сожалению, подумал он, ни ему, ни другим, уже не придётся смотреть над городом в это ночное пространство. Увязывать ночное звёздное небо с тем романтическим порывом, под которым можно укрыться ночными звёздами, любоваться волшебной луной, загадывать желания, раствориться, спрятаться от чьих-либо глаз, мчаться по Млечному Пути, даже поплакать, если захочется. Привычные для взгляда, набирающие зелень кусты, деревья — всё это великолепие царства природы превратится во что-то мистическое, таинственное, напоминая своими чёрными тенями о порочности и смертности, где каждый «штрих» будет служить не красоте и гармонии, а некому носителю опасности. Прикасаясь к которой, человек будет ощущать не таинство, и не дух природы, и даже не милость её, а только опасность. Ночные звуки, часто знакомые и любимые нам: пение птиц, смех и плач малышей, шум машин… — будут вытеснены скрежетом, свистом и завыванием ветра, будоража всех страхом, грустью и тоской.

Уже сейчас город казался Егору пустым, серым и мрачным — таким он ещё его не видел. Вместо ночной тишины он слышал всё усиливающийся шум двигателей вертолётов. Иногда ему казалось, что они совсем рядом. Что вот-вот сядут под окнами дома — так сильно было их слышно.

— Сколько вертолётов, странно, для чего они здесь? — как-то шёпотом вырвалось у Егора. — К тому же так низко над городом… Неужели они собрались разгонять радиацию вертолётами? Да нет, такого не может быть.

В это время где-то далеко раздались выстрелы (слышались только одиночные), похожие на резкие щелчки, но эхо ночного города усиливало звук и от этого выстрелы казались громкими и звучными. Выстрелы то пропадали, то вновь звучали — один за другим. Понять, что происходит там, в кромешной темноте, было трудно. Даже невозможно. Он отошёл от окна и огляделся на кухне — сердце щемило, душа плакала.

«С собой всё взять невозможно, даже самую малость», — подумал он.

В эту минуту его охватил страшный холод; затем появился озноб, да так, что зубы заходили. Он зашёл в ванную комнату, надел свой тёплый халат и, выходя в коридор, прислушался: в квартире было совершенно тихо; Наталья и Лиза крепко спали. Глядя на них, он почувствовал нестерпимую боль… Они, как многие тысячи людей в этом городе, были подвержены смертельной опасности. И спасения, казалось, нет никакого. Ведь даже сейчас, во сне, они подвергались радиации (про себя в этот момент он не думал). Глядя на них, спящих, он впервые ощутил факт того, насколько они важны для него, насколько дороги и любимы. В этот момент он готов был сделать всё что угодно, но только чтобы оградить их от надвигающейся опасности. Но что он мог сделать? И вот эта безысходность, неспособность помочь своим самым дорогим и любимым людям мучила его и терзала. От этого ему становилось не по себе. Он зашёл снова на кухню, где ему было спокойнее и не так томительно. На всякий случай оглядел себя — мало ли что (ему показалось, что он ощутил на своём теле что-то неприятное), но не нашёл никаких причин для беспокойства. «Видимо на нервной почве, такое бывает, — подумал он, — не нужно лишний раз расстраиваться. Я уверен, что эвакуация продлится недолго, дня три-четыре, не больше. Хотя, кто его знает. Ничего не остаётся, как думать о благоприятном истечении обстоятельств. Главное, надо не забыть перед отъездом всё отключить и накрыть всю мебель, чтобы поменьше пыли было. — Он оглядел всю кухню. — Хотя всё равно потом всё мыть. При любом раскладе, если что, заеду, проведаю, — думал он. — Жену с дочкой отправлю в Киев, а самому-то придётся работать ещё на станции. Жить, правда, придётся пока в другом месте — начальство определит. Книги, да, книги… — он окинул взглядом полочку над кухонным столом, — парочку книг я возьму, обязательно. Нет, пожалуй, одну… В следующий раз возьму побольше, а пока… — он пробежался взглядом по ряду книг, — вот, вот… то, что мне нужно… — он протянул руку и вытащил книгу Булгакова «Мастер и Маргарита», — вот её и возьму… как раз отдам, при случае, Юре Астапенко. А то как-то нехорошо получается: взял и с концами».

Об этой книге он хорошо был наслышан, но прочитать, к сожалению, не пришлось: не было того удачного случая. В этот момент он вспомнил, что его товарищ попал в больницу. Больше, к сожалению, никаких подробностей о нём не знал.

Стоя у стола, Егор почувствовал опять лёгкий озноб (как-то резко). Укутавшись в свой халат, он сел удобнее за стол. Закрыв глаза, он сразу замер (со стороны могло показаться, что он даже не дышит). «Читать имеет смысл, только если это доставляет удовольствие, — вспомнил он слова английского писателя Моэма. — Не скажу, что этот «смысл» наступил именно сейчас, в позднее время, но занять себя на несколько минут всё же можно», — подумал он, открывая первую страницу романа. Потом была вторая страница… третья… были моменты, когда он возвращался… Чтение романа его больше удивляло, в каком-то смысле чем-то захватывало. Он останавливался только для того, чтобы перевести дыхание в глубоком вздохе. Так он читал только в детстве, забывая обо всём на свете. Его бросало от строчки к строчке словно ветром, которому он не в силах был сопротивляться. В этот момент он был похож на путешественника, пытавшегося переплыть на маленьком судёнышке мировой океан. Время шло; усталость давала о себе знать, но он не думал отрываться от книги, хотя чувствовал временами озноб и подступающую тошноту. Он всё чаще и чаще возвращался назад, чтобы лишний раз поразмыслить и прочитать волнующие его строки: «… Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык. Ещё более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: «Этого не может быть!..»

Фраза «Этого не может быть!..» в буквальном смысле остановила его. Егор понимал, что она написана в другом контексте, но её смысл распространялся и на его мироощущение, на его понимание того, что произошло. Всего несколько часов назад он также произносил эту фразу относительно аварии: «Этого не может быть!» «Значит, — подумал он про себя, — если «этого не может быть», то, значит, это может быть всегда! Как это ни странно». И вот это «может быть» глубоко запало в его сознание. До катастрофы он был уверен в некой непоколебимости тех или иных суждений, а сейчас в нём произошло то, что поменяло кардинально миропонимание. Даже «светлые пятна», те, которые были (а они действительно были), подвергались сомнению. Он увлечённо читал дальше:

«… — Разрешите мне присесть? — вежливо попросил иностранец, и приятели как-то невольно раздвинулись; иностранец ловко уселся между ними и тотчас вступил в разговор.

— Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисуса не было на свете? — спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зелёный глаз.

— Нет, вы не ослышались, — учтиво ответил Берлиоз, — именно это я и говорил.

— Ах, как интересно! — воскликнул иностранец.

«А какого чёрта ему надо?» — подумал Бездомный и нахмурился.

— А вы соглашались с вашим собеседником? — осведомился неизвестный, повернувшись вправо к Бездомному.

— На все сто! — подтвердил тот, любя выражаться вычурно и фигурально.

— Изумительно! — воскликнул непрошеный собеседник и, почему-то воровски оглянувшись и приглушив свой низкий голос, сказал: — Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего, ещё и не верите в бога? — он сделал испуганные глаза и прибавил: — Клянусь, я никому не скажу.

— Да, мы не верим в бога, — чуть улыбнувшись испугу интуриста, ответил Берлиоз. — Но об этом можно говорить совершенно свободно.

Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже привизгнув от любопытства:

— Вы — атеисты?!

— Да, мы — атеисты, — улыбаясь, ответил Берлиоз, а Бездомный подумал, рассердившись: «Вот прицепился, заграничный гусь!»

— Ох, какая прелесть! — вскричал удивительный иностранец…»

Егор всё больше и больше погружался в таинственный мир романа, наталкиваясь на те же границы, что и сам автор, — границы, присущие поиску истины…

«… — В нашей стране атеизм никого не удивляет, — дипломатически вежливо сказал Берлиоз, — большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о боге…»

«Странно, — подумал Сомов, — сказано, конечно, утрированно, но ведь сказки, по определению, всегда были, есть и будут, потому что сказки — это конфликт добра и зла. И они будут существовать до тех пор, пока существует литература. К тому же мы на них воспитывались, черпая из них уроки нравственности и добра».

Он задумался, обстоятельства заставляли его пересмотреть важные жизненные принципы: жить со сказками о боге или жить без них. Он впервые так глубоко задумался над этой мыслью, с нетерпением читая дальше. Вопросов становилось всё больше и больше. Его удивлял вот какой факт.

«Если я причислял себя к «неверам», — с какой-то опаской размышлял он, — к «безбожникам», то во что я всё-таки верил? Какой такой драгоценной истиной я владел? Получается — никакой. Получается, что «сказка о боге» не для меня, не для нас всех… ведь в сегодняшней «битве» побеждает зло, а не добро, но это противоречит сказочному сюжету».

Он продолжал читать:

«… — И мне жаль! — подтвердил неизвестный, сверкая глазом, и продолжал: — Но вот какой вопрос меня беспокоит: если бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?

— Сам человек и управляет, — поспешил сердито ответить Бездомный на этот, признаться, не очень ясный вопрос.

— Виноват, — мягко отозвался неизвестный, — для того, чтобы управлять, нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. Позвольте же вас спросить, как же может управлять человек, если он не только лишён возможности составить какой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день? И, в самом деле, — тут неизвестный повернулся к Берлиозу, — вообразите, что вы, например, начнёте управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг у вас… кхе… кхе… саркома лёгкого… — тут иностранец сладко усмехнулся, как будто мысль о саркоме лёгкого доставила ему удовольствие, — да, саркома, — жмурясь, как кот, повторил он звучное слово, — и вот ваше управление закончилось! Ничья судьба, кроме своей собственной, вас более не интересует. Родные вам начинают лгать, вы, чуя неладное, бросаетесь к учёным врачам, затем к шарлатанам, а бывает, и к гадалкам. Как первое и второе, так и третье — совершенно бессмысленно, вы сами понимаете. И всё это кончается трагически: тот, кто ещё недавно полагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи. А бывает и ещё хуже: только что человек соберётся съездить в Кисловодск, — тут иностранец прищурился на Берлиоза, — пустяковое, казалось бы, дело, но и этого совершить не может, потому что неизвестно почему вдруг возьмёт — поскользнётся и попадёт под трамвай!..»

Егор знал, что идея романа — это добро и зло. И не только в контексте борьбы, но и в поиске определения.

«Но, чтобы вот так разложить всё по полочкам, — мысленно рассуждал он, — нужна не просто уверенность, нужны большие знания, нужна принципиальность, нужно воображение, нужно погрузиться в фантазии, романтику жизни (нестандартная форма романа, его необычная композиция, авторский стиль — всё это захватывало его), а мне трудно сравнивать, трудно выносить суждения. Моя нравственность неразвита, более того, я страдаю духовным истощением. Прекрасное и безобразное, доброе и злое — для меня это лишь общие понятия морального сознания, не более. Наверное, дела мои плохи, если я не могу разобраться во всей этой правоте, — с грустью подумал он. — И потом: если я верю в нечто такое, что не только не обещает мне блага или спасения, но прямо ведёт к гибели, — разве это вера? Получается, что с верой жить лучше — с ней и жизнь, с ней и спасение. А если ещё человек будет не просто «верить», а веровать, то это и вовсе придаст особую силу и глубину! Ух! — пронеслось в его голове, — интересные получаются рассуждения, никогда об этом не думал, даже не помышлял, а ведь есть над чем подумать, чтобы всё это понять и осилить… нет, здесь нужно время».

Он встал со стула, взял семейную фотографию, что стояла тут же на полочке с книгами, бережно положил её между страничек и закрыл книгу. Потянувшись, он глубоко вздохнул и тихо, на носочках, чтобы не разбудить своих, вошёл в спальню. За окном уже светало…

Глава VIII

Рано утром, к началу рабочего дня, Егор был уже на станции, на своём рабочем месте. Всех новостей он ещё не знал, как не знал и то, что происходило вокруг в эту самую ночь (в «Комсомолке», что он купил в киоске «Союзпечать», никаких сообщений об аварии не было, чему он очень удивился). Общение с коллегами (машинистами-обходчиками) носило чисто формальный характер — больше молчали, чем говорили. Все чувствовали свою вину, понимая, что катастрофа вызвана человеческим фактором. К тому же всех пугал масштаб случившегося и его последствия… Одним словом: все находились если не в шоке, то в подавленном психологическом состоянии. Никто и никогда не мог предвидеть ничего подобного. И эта травма была настолько велика, что найти силы противостоять этому было очень сложно, если не сказать — невозможно. Это всех мучило и не давало покоя. Поэтому всем было не до разговоров. Нужно было принимать срочные меры, учитывая важность происходящих событий…

После тщательного изучения радиационной обстановки и аварийности 4-го энергоблока в зале заседания горкома партии города Припяти (там находился и работал штаб) прошло первое заседание Правительственной комиссии, под председательством Б. Е. Щербины. После короткой справки для членов комиссии он недовольно, можно даже сказать брезгливо, предоставил слово директору станции Виктору Брюханову.

За трибуной стоял осунувшийся, маленького роста, чуть сгорбленный, с лицом уставшим, худым и нездоровым черноволосый мужчина. Узнать в нём прежнего — улыбающегося, жизнерадостного человека — было уже невозможно. Это был совершенно другой человек. Казалось, что в этот момент в нём не наблюдалось совершенно силы, будто все человеческие возможности покинули его, оставив только одно — страх перед наказанием. Было видно, как он взволнован и потрясён тем, что случилось. Со стороны казалось, что он всё время был в невменяемом состоянии. Прилагая огромные усилия, он пытался что-то объяснить всем сидящим в зале, но видел лишь осуждающие глаза членов комиссии. Говоря напряжённо и невнятно, где-то там, внутри себя, он явно думал только об одном: «Совершено страшное преступление на вверенном мне объекте… и за это преступление последует наказание. И наказан я буду не в порыве чьего-то гнева, а на основании беспристрастного изобличения. К такому ли позорному концу я шёл всю свою жизнь…»

Эта страшная мысль буквально разрывала его в клочья, мучила и не давала думать, чтобы хоть как-то выстроить свою неподготовленную речь. Возможно, от этого, он мало что сказал по существу, за исключением следующего:

— Во время проведения внештатного испытания работы турбогенератора 4-го энергоблока, в режиме свободного выбега, — сказал он сухим, хриплым голосом, — произошли последовательно два взрыва, в результате чего разрушено здание реакторного помещения. Пострадало заметное количество персонала; есть погибшие. Наличие высокого уровня радиации было достоверно установлено только к 3:30, так как из двух имевшихся на станции приборов на 1000 рентген — оба вышли из строя, а других — нет. Поэтому в первые часы аварии были неизвестны реальные уровни радиации в помещениях блока и вокруг него; неясным было и состояние реактора, — заключил он.

Что послужило причиной такой неуправляемой цепной реакции, которая закончилась тепловым взрывом, Брюханов сказать не смог.

— Брюханов! — обратился один из членов комиссии к директору АЭС. — Вы докладывали в Киев и Москву, что радиационная обстановка нормальная, а что за графит валяется по всей территории станции?

— Трудно даже пппредставить, — заикаясь, начал искать оправдывающие его слова Брюханов, — ггграфит, который мы получили для строящегося 5-го энергоблока, цел, весь на месте. Я ппподумал вначале, что это тот графит, но он на месте. Не исключён в таком случае выброс из реактора…

— Приборы вышли из строя, а других нет — это что, вообще, за ответ?! — Почему на станции нет элементарных радиометров и остальных нужных приборов? Вы директор станции или нет? — возмущённо спрашивал другой член комиссии, — Безобразие!

— Пппоймите, произошла непроектная авария. Случилось нннемыслимое, — продолжал оправдываться всеми силами Брюханов. — Радиометр один был, но он оказался под зззавалами. Мы сразу запросили помощь у гражданской обороны и у военных… Они скоро должны прибыть…

А реактор тем временем горел, горел графит, изрыгая в небо миллионы кюри радиоактивности.

Комиссия осталась очень недовольна информацией директора станции о принятых мерах в первые часы аварии — как по форме, так и по содержанию.

Более того, председатель Правительственной комиссии Борис Евдокимович Щербина, после резкой критики всего того, что сообщил директор станции Брюханов, не стесняясь, принародно, резко бросил ему в лицо фразу:

— Брюханов, была бы моя власть, я бы тебя расстрелял на месте.

Об итогах, без принятия каких-либо мер, было сразу доложено высшему руководству страны, лично М.С. Горбачёву.

В Кремле не ждали таких новостей — все были уверены в аварийности энергоблока (как докладывал Брюханов), но не ядерного реактора, который, как думали все, можно заглушить без особых затрат и решений. Но то, что было услышано, никто не ожидал. После долгого анализа всей ситуации, руководством страны, на основании доклада Комиссии, было принято решение о приостановке первого и второго энергоблока ЧАЭС (3-й заглушили ещё в первые часы аварии) и начале эвакуации населения.

Вывоз всех жителей города Припяти назначили на утро 27 апреля. При этом, в связи с подготовкой к первомайским праздникам, высшее руководство страны решило об аварии народу не сообщать ни при каких обстоятельствах, чтобы не сеять панику — как в стране, так и за рубежом (последнее было куда важнее). Кроме того, Комиссии было предложено выработать срочные меры по ликвидации аварии. С этого момента начались плановые и организационные мероприятия.

Для того чтобы окончательно убедиться в подлинности взрыва реактора Б.Е. Щербина, В.А. Легасов и ЕА. Шашарин на вертолёте гражданской обороны поднялись в ночное радиоактивное небо Припяти и зависли над аварийным блоком, рассматривая раскалённый до ярко-жёлтого цвета реактор, на фоне которого хорошо были видны темноватый дым и языки пламени. А в расщелинах справа и слева, в недрах разрушенной активной зоны, просвечивала мерцающая звёздная голубизна. Казалось, что кто-то невидимый пытается раздувать всё сильнее и сильнее этот ядерный горн…

— Ишь, как разгорелся, дьявол! — взволнованно и громко проговорил Щербина. — Сразу и не укротишь. Думаю, надо бы песку немного подкинуть?

— Борис Евдокимович, одним песком не отделаемся, — рассматривая горящий реактор, громко проговорил сквозь гул работающего двигателя вертолёта Легасов. — Здесь нужны поглощающие и фильтрующие материалы…

— Вот и займитесь этим вопросом, — глядя на Легасова, почти кричал Щербина.

— Полностью собранный и загруженный топливом реактор весит десять тысяч тонн, — встревая в разговор, громко проговорил Шашарин. — Если выбросило половину графита и топлива, а это около тысячи тонн, то образовалась яма глубиной до четырех метров и в диаметре метров двадцать. У песка больший удельный вес, чем у графита. Думаю, малым количеством не ограничимся, нужно три-четыре тысячи тонн песка, не меньше, а то и больше.

— Ну, что ж, значит, вертолётчикам придётся хорошо поработать, — твёрдо сказал Щербина. — Какая активность на высоте двести пятьдесят метров?

— Триста рентген в час, — быстро ответил Легасов, словно ждал этого вопроса. — Но когда в реактор полетит груз, — тут же пояснил он, — поднимется ядерная пыль и активность на этой высоте резко возрастёт. Если бомбить, то придётся с меньшей высоты, а это чрезвычайно опасно…

— У вас есть другое предложение? — посмотрев на Легасова, сурово спросил Щербина.

— Другого предложения пока нет.

— Вот и хорошо, — громко заключил Щербина. — Значит, будем работать…

В 23.45 на станцию прибыл, как и ожидалось, передовой отряд 122-го мобильного отряда химических войск МО СССР. Военные, что называется, с марша, оперативно начали замерять радиационную обстановку не только на станции, но и в городе. Эта работа продолжалась недолго, так как состояние солдат сильно ухудшилось. Оказывается, резкое ухудшение здоровья солдат было связано с тем, что вечером 26 апреля в разрушенном энергоблоке началось возгорание графита; из жерла реактора наблюдался мощный поток аэрозольной газовой радиоактивности. Ясно было, что горит графит, каждая частица которого несёт на себе достаточно большое количество радиоактивных источников. По распоряжению директора станции Брюханова, реактор начали заливать водой, что категорически делать было нельзя — из-за высокой температуры вода (выше 1500 градусов), испаряясь, образовала радиационное облако, заражая территорию различными радионуклидами. После того что произошло на станции, исходя из сложившейся ситуации, Правительственная комиссия принимает план В.А. Легасова. Главная цель которого заключалась в одном: не допустить высокой температуры в реакторе, поскольку при температуре 2500 градусов начиналось плавление топлива двуокиси урана, увеличивая при этом активность загрязнения в сотни раз. А может, даже и больше, потому что пошли бы поганые изотопы, ещё гораздо более тяжёлые, чем цезий. Чтобы этого не произошло, необходимо было забросать жерло реактора поглощающими и фильтрующими материалами: мешками с порошкообразным карбидом бора, свинца, железной дроби, глины и песка. Это была очень непростая задача. Для выполнения этой непростой и опасной работы в срочном порядке, ночью, был передислоцирован из Александрии в Чернигов 51-й гвардейский вертолётный полк.

Поначалу мешки загружали прямо в вертолёты и сбрасывали один за другим в жерло реактора, но этот метод подвергал смертельной опасности экипажи вертолётов. Новое решение заключалось в том, чтобы складывать мешки в тормозные парашюты, используемые в авиации для истребителей (они наиболее прочные) и уж затем, поднявшись на стопятидесятиметровую высоту, сбрасывать груз. Этот «метод» был всё же более безопасным для вертолётчиков.

Егор видел непосредственно, как начались все эти работы, но ни он, ни другие его товарищи ещё не знали, чем это обернётся. Усиливающийся утренний гул сотен вертолётов, непрерывно сбрасывающих что-то на станцию, приводит всех жителей Припяти в волнение. Все начинают понимать серьёзность этой аварии, поскольку выглядит она значительно страшнее, чем казалось ещё вчера. (Ситуация осложнялась ещё и тем, что местные власти, следуя указаниям свыше, старались скрыть всю правдивую информацию о том, что же всё-таки произошло на станции.) К полудню волнение людей переходит в панику…

На площади перед Речным вокзалом, откуда в Киев ходят суда на подводных крыльях «Метеор», собирается около трёхсот человек с баулами и чемоданами, все хотят немедленно покинуть Припять. (В атомной энергетике широко применялась практика «сжигания» временных ремонтных рабочих, то есть привлечение по найму плохо подготовленного, а то и вовсе не подготовленного персонала к выполнению работ, связанных с радиацией.) Работая в ночную смену, эти люди слышали взрывы и видели пожар, бушующий на крыше 4-го энергоблока (их отделяло расстояние всего в 1200 метров). Недолго раздумывая, они собрали свои вещи и самовольно покинули объекты…

Ближайший «Метеор» по расписанию отходил в полдень, но билетов уже не было. Строители, расталкивая пассажиров с билетами, штурмом берут судно, по сути, захватывая его, а затем ссаживают всех, кто попадается под руку, в том числе женщин и детей. Дежурный милиционер вызывает по рации подкрепление, но все силы милиции заняты на патрулировании. Остановить «восставших» строителей и навести порядок некому. Захваченный «Метеор» отплывает от берега и уходит в сторону Киева. Чтобы подобного случая больше не повторилось, в Припять стягиваются внутренние войска, блокируя город по всему периметру, чтобы не допустить правонарушений и вывоза заражённых вещей. Кроме того, горисполкомом было принято решение об отстреле всех животных, без исключения, находящихся на территории города. Отстрел животных производился спец, отрядом и начался ещё с ночи (вот почему Егор слышал выстрелы). 27 апреля, уже с самого утра, дозиметрическая обстановка в городе резко ухудшилась. Из-за этого все подготовительные работы по эвакуации населения были ускорены, и она началась в 14 часов, а не в 18, как планировали вначале. В 10 часов по городскому радио раз за разом объявляли об эвакуации всех жителей города Припяти:

«Внимание, внимание! Уважаемые товарищи! Городской совет народных депутатов сообщает, что в связи с аварией на Чернобыльской атомной электростанции в городе Припяти складывается неблагоприятная радиационная обстановка. Партийными и советскими органами, воинскими частями принимаются необходимые меры. Однако с целью обеспечения полной безопасности людей и, в первую очередь, детей, возникает необходимость провести временную эвакуацию жителей города в населённые пункты Киевской области. Для этого к каждому жилому дому сегодня, двадцать седьмого апреля, начиная с четырнадцати часов, будут поданы автобусы в сопровождении работников милиции и представителей горисполкома. Рекомендуется с собой взять документы, крайне необходимые вещи, а также, на первый случай, продукты питания. Руководителями предприятий и учреждений определён круг работников, которые остаются на месте для обеспечения нормального функционирования предприятий города. Все жилые дома на период эвакуации будут охраняться работниками милиции. Товарищи, временно оставляя своё жилье, не забудьте, пожалуйста, закрыть окна, выключить электрические и газовые приборы, перекрыть водопроводные краны. Просим соблюдать спокойствие, организованность и порядок при проведении временной эвакуации».

Эвакуацию назвали «временной», чтобы люди не паниковали и брали с собой только самое необходимое, то есть наименьшее количество облучённых радиацией вещей.

В 13:00 принято решение, помимо Припяти, эвакуировать сёла Бурякова и Красное. Вечером того же дня в Чернобыль переехала вся Правительственная комиссия, а также администрация горисполкома. В городе остались специалисты ЧАЭС, строители, милиция и сотрудники безопасности. Всего около пяти тысяч человек.

Уже к полудню Егор спешно вышел из проходной и направился домой, чтобы предупредить семью об эвакуации и собрать необходимые вещи; медлить было уже нельзя. Автобусы и другой городской пассажирский транспорт уже не ходили (все транспортные средства были мобилизованы для эвакуации жителей города). Добирался с оказией.

Всему обслуживающему персоналу станции было предоставлено жильё в пионерском лагере «Сказочный», что находился в десяти километрах от города Припяти. Ввиду того, что Егор не смог позвонить в Киев родителям Натальи, он принял решение оставить жену и дочку с собой в лагере, до полного решения этого вопроса в ближайшие дни…

«В Киеве им будет всё же лучше и безопаснее», — подумал он.

Не доходя до своей пятиэтажки (шагов двести), он услышал несколько глухих хлопков, похожих на выстрелы. Это его заинтересовало, и он резко свернул во дворы, где это произошло. У спортивной площадки он увидел грузовую машину и двух незнакомых ему мужчин, как он понял, они закидывали в кузов каких-то животных. В это время из соседнего дома появился ещё один мужчина лет сорока-сорока пяти. Он вёл на поводке собачку — это была небольшая лайка серого цвета. Она то шла, то бежала, игриво виляя своим закрученным хвостиком. Иногда останавливалась и глядела на своего хозяина, словно что-то хотела ему сказать. «Хвост крючком, ушки торчком…» — глядя на собачку, умилился Егор, понимая, что для собак сейчас не время для прогулок. Мужчина вместе с лайкой подошёл к машине и привязал поводок к раме автомобиля, после чего, не оборачиваясь, быстро ушёл. Лайка засуетилась, заскулила, потом залаяла и дёрнулась за хозяином, но в это время прозвучал выстрел… После чего труп собачки привычно был закинут мужчинами в машину, где их и без того был полный кузов. Глядя на всё это, Егор не мог поверить своим глазам. Он понимал, что, если это происходит средь бела дня, на виду у людей, значит, для этого есть очень серьёзные основания, но вот так открыто, нет, в это он поверить не мог. Всё это было похоже на какой-то конец света.

«Как же так, — вырывалось у него из глубины души, — ещё сутки назад в этом городе ничто не предвещало беды и вот на тебе… словно за взрывом ядерным последовал взрыв нравственный, уничтожая самое ценное, что есть в человеке — душу». Это растревоженное милосердие, которое ему было присуще, жгло его изнутри. «Я всё понимаю, — размышлял он, — оставлять животных в пустом городе нельзя, но всё равно видеть такое страшно».

Он вспомнил в этот момент рассказ одного археолога (читал в каком-то научном журнале) о том, как при раскопках они нашли глиняные таблички, на одной из которых была интересная надпись: «Если в городе псы собираются в стаи, городу пасть и разрушиться».

«А ведь недалёк тот день, — с грустью подумал он, — когда это может произойти… Разве эти люди виноваты в том, что произошло? — думал он, глядя на всё происходящее. — Сейчас они делают, причём добросовестно, свою работу, и не более. За что я должен их осуждать, говорить об их натуре, нравственности… имею ли я на это право, когда вокруг творится такое!»

Потрясённый тем, что он увидел, Егор медленно направился к своему дому. Налитые будто свинцом ноги были так тяжелы, что не давали ему идти, останавливая, возможно, для того, чтобы ему ещё больше проникнуться сутью вещей человеческого мира.

Наталья и Лиза не ждали его так рано, даже хотели выйти на улицу и посмотреть, что там делается (в окно они видели очень большое скопление машин и людей). Объявление по радио они слышали, но мало что поняли про эвакуацию.

— Папа, папочка пришёл, — подбегая к отцу, радостно проговорила Лиза.

— Слава богу, что ты дома…

— А где же мне ещё быть сейчас, — перебивая жену, ответил Егор. — Надо собираться… Через час уезжаем…

— Куда уезжаем? Да на тебе лица нет, — глядя на мужа, проговорила Наталья, — ты болен?

— Всё хорошо, — снимая верхнюю одежду, проговорил он. — Немного переволновался, да и устал, кажется, сейчас всё пройдёт. Сегодня нас ждут в пионерском лагере «Сказочный» — это в десяти километрах от города. Красивое, живописное место, так что пока будем там, а после первого мая отвезу вас в Киев. Думаю, твои родители не будут возражать, если вы поживёте у них несколько дней. А там видно будет. Работу на станции оставлять мне никак нельзя, не хватает специалистов… буду продолжать работать вахтовым методом — это приказ, и он не обсуждается.

— Не хватает специалистов? — вдруг как-то неожиданно и заинтересованно спросила Наталья, обняв дочку.

— Ну, видишь ли, есть обстоятельства… — Егор всячески не хотел говорить жене, что треть всех сотрудников находится в больницах. — Кто-то не вернулся ещё из отпуска, — начал он говорить, — кто-то…

— Всё понятно, можешь дальше не продолжать…

Она сидела и внимательно глядела на мужа, не пытаясь что-то больше говорить, спрашивать, спорить, гнуть какую-то свою линию, как часто это бывало. Она сидела и просто молчала.

Егору, глядя на неё, трудно было понять то, о чём она сейчас думает. Хотя, если честно признаться, ему было в этот момент тяжело. В конце концов, она имела на это полное право — молчать. Ведь говорим мы для других, а молчим для самих себя. Почему бы и не помолчать… Безмолвие вовсе не несёт следов каких-то недостатков или недоговорённостей — это чистый воздух, которым иногда хочется дышать всем. Более того, молчание не отторгает мысль оппонента, а, напротив, заставляет думать, анализируя и очищая её от ненужных примесей. Да, он понимал, что всё это несправедливо и что всё это не сон, а реальность, и эта реальность не оставляет ему никакого выбора: даже сказать всю правду… Обстоятельства заставляют сделать именно так, а не иначе. Чтобы хоть как-то отвлечь её от разговора и от ненужных мыслей, он взял ручку, лист бумаги и начал медленно ходить по комнате, записывая и говоря одновременно что-то непонятное себе под нос.

— Набирается немало, — произнёс он неожиданно, — теперь из всего того, что я записал, нужно взять совсем немногое, — как бы заключил он. — Наташа, теперь твоя очередь: подумай и запиши, какой минимум взять вам с Лизой, — обратился он к жене, протягивая ей ручку и чистый лист бумаги.

— Я не могу во всё это поверить… У меня голова кругом…

— Верю, но что делать. Надо собираться понемногу, — сказал Егор где-то даже немного жёстко. — Не мы одни в таком положении…

Первой проявила инициативу Лиза: она принесла свои вещи и стала их раскладывать на своей кроватке. Среди них были две небольших куклы, альбом для рисования, акварельные краски, цветные карандаши и что-то ещё. Наталья и Егор молча наблюдали за всем этим процессом, не говоря ни слова — они не знали, что сказать.

— Доченька, возьми что-то одно, — проговорил Егор, обращаясь к Лизе, — всё брать не нужно. Мы ведь скоро вернёмся. У нас и так будет прилично вещей.

— Папа, — сказала она, разводя руками, — если я возьму только альбом, то я не смогу рисовать без красок, а если я возьму краски, то я не смогу рисовать без альбома.

Эта логика ребёнка очень удивила Егора и Наталью, и они оба улыбнулись, встретившись взглядом…

— Хорошо, хорошо, — согласился с мнением дочери Егор, — бери всё, что захочешь, я не возражаю.

Егор был очень рад такому разговору с дочкой, так как видел в нём положительные эмоции как для себя, так и для жены. И действительно, с этого момента Наталья немного ожила и стала чуть веселее. Собрав необходимые вещи, они начали ещё раз смотреть, не забыли ли что. И тут Егор вспомнил про книгу…

— Я сейчас, — сказал он, вставая с небольшого кожаного дивана, где они сидели все вместе.

И уже через секунду он вышел с кухни, держа в руке книгу.

— Эта книга мне очень нужна, — тихо проговорил он. — Я должен её вернуть одному человеку, вернее… ну, потом расскажу.

Он открыл небольшой чемодан и аккуратно положил туда книгу. Затем снова сел на диван рядом с женой и дочкой. Они тесно прижались друг к другу, словно кто-то их должен был сейчас разлучить. В квартире витала абсолютная тишина, когда Наталья неожиданно сказала:

— Я хочу послушать музыку.

Она сказала это тихо, почти шёпотом. Егор даже опешил от такого её желания. «Тут в пору хоть плачь, — подумал он, — а она — музыку! Уж не показалось ли мне это?» — заключил он для себя

— Что ты сказала? — удивлённо переспросил он её на всякий случай.

— Музыку, хочу музыку.

(Наталья прекрасно играла на скрипке и фортепиано, к тому же в их семье была небольшая коллекция пластинок классической музыки.)

Встав с дивана, она неторопливо подошла к старенькому проигрывателю «Аккорд», включила его и аккуратно поставила пластинку — это была музыка Вивальди «Времена года» — «Весна». Дальше было так: они сидели вместе, прижавшись друг к другу, слушая Концерт № 1 ми-мажор «Весна», с его сонетом:

Весна грядёт! И радостною песней

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

«Философский пароход» — собирательное название для двух рейсов немецких пассажирских судов Oberburgermeister Haken (29–30 сентября 1922 года) и Preussen (16–17 ноября 1922 года), доставивших из Петрограда в Штеттин (Германия) более 160 насильственно высланных из Советской России представителей интеллигенции, включая многих известных философов и мыслителей.

2

В советские времена «почтовым ящиком» назывались закрытые административно-территориальные образования, или ЗАТО, работающие на оборонную промышленность. У них не было адреса. Вместо адреса был только номер почтового ящика «п/я №…». Попасть в ЗАТО можно было только по пропускам.

3

Я сразу подбежал к окну, чтобы посмотреть кхе… кхе… что же там пппроизошло… А там тттакое твориться (укр.).

4

Я увидел, как пппроехали к блоку первые пожарные расчёты, они явно услышали тоже взрывы, во всяком случае, я так думаю. Это были машины из караула ВПЧ-2, я их сразу узнал; через пару минут ппприбыли машины с Припяти, точно не помню сколько, но много, может, даже все, что есть в городе (укр.).

5

Не знаю, может быть, они были на рыбалке? Сейчас они все там сидят, денно и нощно, пока рррыба на глубину не ушла (укр).

6

И что теперь будет, одному богу известно (укр).

7

Ефим Павлович Славский (Фейфель) (07.11.1898 — 28.11.1991) — министр среднего машиностроения СССР. Трижды Герой социалистического труда.

8

Мост в Припяти известен своей печальной историей. Во время аварии на Чернобыльской АЭС облако радионуклидов накрыло это место. Если верить историям бывших жителей, фон на мосту «смерти» достигал 600 рентген. Те, кто в день аварии наблюдал с моста, как горит разрушенный реактор — не выжили.