Тридевять небес

Всеволод Олегович Глуховцев, 2022

Перед самой Великой Отечественной войной причудливые линии судеб привели в город Ростов-на-Дону двух людей, чьи имена тогда мало кому были известны: будущего министра госбезопасности СССР Виктора Абакумова и непризнанного гения психологии Сабину Шпильрейн. Сегодня оба знамениты, но с тяжелым, таинственным оттенком, а Ростов и окрестные города Таганрог, Шахты, Новочеркасск в свое время приобрели темную славу: так называемый "ростовский треугольник" стал местом, необъяснимо порождавшим аномальное количество безумных серийных убийц, включая маньяка всех времен и народов Андрея Чикатило. Есть ли незримая связь между этими людьми, судьбами, событиями, и не только ними?.. Автор книги предлагает свой ответ на данные вопросы и не возражает против того, чтобы вдумчивый читатель нашел собственное решение.

Глава 1

Российская империя, Петроград, 1916 год, ноябрь

В скверном трактире близ Сенной площади было грязно, чадно и шумно. Дверь поминутно распахивалась то входящими, то выходящими, всякий раз врывалась промозглая стужа, и запах уличной сырости, расквашенного снега сшибался с жаркой, пряной гарью. Харчевня подавала себя как «заведение кавказских блюд»: посетители жадно, хмельно грызли шашлык, вообще баранину в разных видах, запивая коньяком, правда, из чайных чашек: война, сухой закон. За стойкой громоздился толстый, усатый, пучеглазый армянин, а за его спиной пробегали из кухни в кладовую и обратно разгоряченные повара с закатанными рукавами, иной раз с огромными, страшного вида ножами…

— Разбойники! — улыбнувшись, кивнул в сторону стойки парень в сильно потертой форменной куртке железнодорожника.

Он обращался к соседу по застолью, студенту, чьи шинель и фуражка, небрежно брошенная на край стола, изобличали будущего обладателя диплома Психоневрологического института.

Если, конечно, не случится с ним чего-либо непредвиденного, опять же по военному времени…

Студент бросил взгляд на смуглого лохматого типа с ножом, тащившего багровый, с желтоватыми прожилками сала, бараний бок.

— Да уж, — мельком улыбнулся тоже, — дети гор!

— Приходилось бывать? — путеец чуть пригубил из чашки.

— На Кавказе?.. Нет, именно там не довелось. Впрочем, бывал неподалеку, в донских краях. Ростов, Таганрог… А вас туда ваши дороги не заводили железные? Вы ведь, простите, кочегар?..

— Помощник машиниста. Подымайте выше!

— Ах да! Простите.

Помощник машиниста пожал плечами.

Эти двое, хотя и пробавлялись коньяком и беседу вели ни о чем, вовсе не похожи были на праздных выпивох — ни по осанке, ни по движеньям рук. Во всем этом не было беспечности, бездумья, ничего от кабацких посиделок. Оба сидели сжато, подобранно, и алкоголь не размягчал их мышцы и не туманил головы, напротив, не давал нервам распрячься, держал в том искусственном натяге, что потом может грозить угнетающим упадком… Но этим до упадка было далеко. По некоторым признакам знающий человек безошибочно определил бы, что они в самом тонусе. Больше того: оба крепки, плечисты, упруги в движеньях — как-то слишком и для аудиторий и даже для локомотива. Скорее, похожи на цирковых гимнастов, почему-то ряженых в студенческую шинель и путейскую тужурку.

Студент аккуратно пригубил из чашки, бросил в рот маленький леденец-монпасье из круглой жестяной коробочки, захрустел им.

Хруст этот будто обозначил переход между приступом к разговору и разговором.

— Что ж, — произнес студент, разделавшись с конфетой, — мы ведь здесь не по пустому делу? Итак, вас интересует?..

Второй вопрос прозвучал с продленной интонацией, и железнодорожник немедля подхватил повисший конец фразы:

— Психология. Вообще все это… — он покрутил рукой в помощь речи, — все, что касается души человеческой. Читал кое-что, но это мало, понимаю. А главное, беспорядочно. Не знаю, с какого боку подступиться, за что взяться. Ну, вы понимаете.

Кратким кивком студент подтвердил, что понимает. А помощник машиниста как будто разволновался, порядком отхватил из чашки и заедать ничем не стал, лишь губы вытер заскорузлой ладонью. Коньяк ли подхлестнул его, память ли — Бог ведает, но заговорил он пылко, от сердца:

— Меня всегда тянуло к знаниям, к ученью, сколько себя помню. Да не сложилось вот. Отец был слесарь, превосходный мастер, золотые руки. Что касаемо железа, все что хочешь мог сделать. Мог бы порядочные деньги иметь… собственно, отчасти и имел, да только пил до полного недоумения, так и допился, помер. Я в городском училище тогда учился, четыре класса окончил. Был первый ученик в классе. Но… собственно, это и есть maximum моего регулярного образования. Вынужден был пойти работать, и дальше все самоучкой…

— Но вы, очевидно, немало читали, — серьезно сказал студент, слушавший очень внимательно.

Он был не так уж и юн, но и на «вечного студента» не похож — из тех, что до первых седин бесплодно болтаются по университетам, больше по коридорам, чем по лекционным залам, занимаясь не столько наукой, сколько «общественным делом» — за этими словами стараются они спрятать свои неопрятность, лень и худое честолюбие. Нет, этот был совсем не таков. В холеном правильном лице, в гладком изяществе всего облика подспудно, но безошибочно читалась порода: несколько дворянских поколений должны пройти, чтобы из мельчайших черточек быта, воспитания, общения незаметно сформировалась такая вот завершенная гармония осанки, жестов, речи, выражения лица — точно все это создано одним мгновенным росчерком умелого художника, без всяких ученических помарок и сбоев. Конечно же, собеседник рядом с ним смотрелся невзрачно — его-то рисовал не мастер, но подмастерье: мучительно, угловато, хмурясь и потея… Но старался. И сделал массивное, с тяжеловатой челюстью, с твердым взглядом лицо человека, способного наверстать то, что не дали предки. И не было в нем округлой мягкости, столь характерной для русского облика; хотя и странного ничего: мало ли из каких народов и племен слагалась Российская империя, как гоняли племенные волны с запада на восток, с востока на запад…

— Это да, — столь же серьезно ответил помощник машиниста. — И на публичные лекции старался ходить. Правда и в том системы не было, да и быть не могло. Когда свободное время выпадало, тогда и ходил, все, мол, на пользу…

— Положим, так, — студент усмехнулся. — Резон в том есть. Но отчего же вам не сосредоточиться на вашей технической стезе? Вы человек энергический, полагаю, сумели бы добраться до института путей сообщения, благо, таковой имеется…

Железнодорожник упрямо и чуть хмельно замотал головой.

— Нет, — сказал он. — Не тянет. Работаю из хлеба насущного. Не скрою, работник я неплохой, начальство ценит. Да только интересно мне совсем другое. Знаете, я давно приучился за людьми наблюдать, нашел в том вкус и толк. Стал даже записи вести.

Лицо его при этом приобрело неуверенно-школьное выражение. Но студент лишь поощрительно кивнул:

— Дневник наблюдений.

— Да.

Железнодорожник подобрался, сдвинул плечи. Руки твердо легли на стол.

— И вот что я хотел… Мне тут повезло попасть на лекцию, читал ваш collega… Некто Румянцев Леонид Петрович.

Услышав это имя, студент ожил необычайно:

— Да что вы! Румянцев?! Как же, как же… Так вы на его лекции были? Вот браво! Полагаю, под впечатлением остались?.. Ну, еще бы! Мне ведь довелось не просто знать, но сотрудничать, и надеюсь, еще придется. Прекрасный исследователь, надежда нашей науки, я бы сказал…

Тут медик вгорячах хватил коньяку, разрумянился, понес о роли народного просвещения, о важности приобщения широких масс к знаниям, культуре… Говорил, говорил — а помощник машиниста слушал, смотрел, не меняясь в лице и взгляде, сильные руки неподвижны — и совершенно не понять, что он думает насчет барского красноречия. А студент вдруг сообразил, что в его речи могли бы нечаянно прорваться нотки снисходительного превосходства. Он смутился:

— Простите… Вы только не истолкуйте превратно моих слов. Я несколько увлекся и, возможно, позволил себе…

Помощник засмеялся:

— Ну что вы! Никак подумали, что ненароком чем-то меня задели?

— Признаться, близко к этому…

— Да это все пустое. Я все понимаю, вижу вашу искренность. Давайте к сути дела! Я пытался найти Румянцева и не смог…

— И не найдете в ближайшее время. Убыл в действующую армию. В психиатрический госпиталь… Да-да, представьте себе! Эта война, черт бы ее побрал, задает задачи нашему брату. Помимо ранений головы, контузий и тому подобного, еще, изволите ли видеть, девятый вал травм психических. Острые психозы, шоковые аффективные реакции. Ну, понимаете ли: артиллерийские обстрелы, газовые атаки — ничего подобного раньше не было, психика не выдерживает… Вот и командировали Леонида Петровича. В Галицию.

Железнодорожник терпеливо кивнул:

— Так мне и сказали. И посоветовали обратиться к вам.

— Ах, вот как! Что же вы сразу-то не сказали? — в голосе медика прозвучал азартный укор ученого, по-детски убежденного, что все на свете чепуха в сравнении с предметом его интереса. — А я-то не могу взять в толк, чего же вы хотите!..

Помощник машиниста, улыбаясь, чуть развел плечами: извините, дескать, не смог изложить кратко и ясно. А психолог разгорался все пуще, коньяк в чашках убывал, пока не исчез вовсе. Потребовали еще по одной порции «чая».

— Скажите, а вы Румянцева откуда знаете?

— А он семинары у нас вел лабораторные. Но сошлись мы не на этом. Это рутина, школярство, — студент небрежно отмахнул рукой. — Дело в другом. Он… а вернее, они — целая исследовательская группа, нащупали кое-что прелюбопытное. Есть ли в человеке скрытые возможности?.. То есть, с этим и спорить не приходится: есть, разумеется. Как их раскрыть? — вот в чем вопрос.

Помощник смотрел цепко, понимающе.

— Новая методика, — сказал он утвердительно, но все же с оттенком вопроса.

— Тоже верно, — подтвердил студент. — Да вот позвольте, я вам все сейчас наглядно изображу… Человек! Поди сюда, любезный. Послушай, есть ли у вас бумага?

— Писчая?

— Она самая.

— Найдем.

— Отлично, тащи.

Половой — светло-русый паренек с простецким, но неглупым, неуловимо-приятным лицом, проворно сбегал куда-то за стойку с армянином, принес лист дешевой серой бумаги:

— Пожалуйте!

— Вот благодарю, — студент мягко, ласково посмотрел на юношу. — Ступай, братец, понадобишься — кликнем… Так вот, смотрите.

Карандаш у него имелся свой — новенький, аккуратно очиненный. Его острие уже было кольнуло серый лист, но неожиданно студента осенило.

— Кстати! Позволите небольшой психологический экзамен?

— Да сколько угодно.

— Превосходно. Вот этот парнишка, что лист принес… Что вы про него можете сказать?

Железнодорожник испытующе взглянул в глаза экзаменатора, затем, полуобернувшись, рассмотрел суетившегося неподалеку официанта, затем вернулся к разговору:

— Это что, по методу Шерлока Холмса?

— Хотя бы и так.

Помощник подумал пару секунд.

— Что скажу… Малый недавно из деревни. Скорее всего, кто-то из родни или земляков уже здесь, тянут своих. Уже пообтесался, пообтерся. Быстро впитывает в себя… как это лучше назвать?.. столичный воздух, что ли, все и дурное и хорошее, что тут есть. Вообще, что-то в нем есть такое…

— Какое? — студент воззрился с острым любопытством.

Помощник чуть смежил веки, сжал губы в длинную бескровную линию.

— Какое?.. Да с запасом, что ли. Больше, чем видно. Чего он и сам не знает.

— Вот! — вскричал студент так, что сам осекся и упал в другую крайность: — Вот! — повторил он жарким шепотом. — Великолепно! В самую точку попали. Это самое главное!..

Карандаш черкнул по бумаге — вышла на диво ровная, четкая окружность.

— Смотрите. Вот, положим, то, что мы привыкли понимать как наше «я». То есть, то, как живем нашей жизнью, день за днем…

— Обыденная личность.

— Соглашусь. Теперь смотрите! Эта обыденная личность есть лишь незначительная часть нас, нашего «я» как такового. Любого! Понимаете? Любого человека…

И пошел, и пошел. Вдохновился, разгорелся, подкрепляя себя из чашки, зазвучали слова «бессознательное», «комплекс», «личностный эскиз»… Путеец ничуть не мешал собеседнику разливаться соловьем, и к чашке тоже исправно прикладывался, но незаметно стал править разговором. Его краткие реплики были всегда в цель, всегда к тому, что заставляло студента чуть ли не вспыхивать — и наконец, он пришел в восторг от природного таланта этого рабочего парня. Самородок, черт возьми!

–…позвольте? — если я скажу, что восхищен, вы, вероятно, не поверите?

— Ну, почему же…

— Верно! Верьте. Я вижу в вас серьезнейшие задатки — и не смейтесь, пожалуйста, и не думайте, что я устраиваю тут какое-то хождение в народ. Это вздор; вряд ли и найдется человек, менее меня сему сочувствующий. Я вижу в этом особый род фарисейства, только и всего. Этакое, знаете ли, показное умиление перед тем, кого в глубине души полагаешь себе неровней… Нет-нет, я совершенно серьезно…

— Не сомневаюсь.

— Да.

Сказав так, студент как будто вознамерился много еще чего продолжить, но вместо этого странно умолк, уставясь в грудь соседа — тот даже бросил взгляд вниз, стряхнул что-то с куртки, хотя понял, конечно, что не в том дело:

— Что?

— Простите?..

— О чем призадумались?

— Ах да, — совсем невпопад повторил медик, зато очнулся, заговорил шутливо, и даже не просто шутливо, а с какой-то особой интонацией: — Послушайте, сэр, а не засиделись ли мы с вами в этом благородном собрании? Ведь я, пожалуй, могу стать вам полезным немедля…

И предложил пройти к нему на квартиру — «здесь недалеко». Номер в меблированных комнатах. Там-то у без пяти минут доктора есть нечто такое, чем он охотно поделится с любителем психологии. Нечто исключительно интересное!

— Книги? — любитель чуть приподнял брови.

— Не только. Не только… Но пока — ни слова более! Идем?

— Идем.

— Отлично! Ах да, простите, я ведь и не спросил: временем-то вы располагаете? Час поздний, не смею настаивать.

Но помощник заверил, что временем не стеснен. Послезавтра вечером их локомотивная бригада ведет воинский эшелон в прифронтовую полосу, а до той поры полностью свободен.

— И прекрасно! — воскликнул медик с подъемом. — Человек, счет!

Они допили, расплатились со щедрыми чаевыми, нахлобучили фуражки — студент свою щегольскую, помощник замасленную как блин, с технической эмблемой — и уже было пошли, как случилось досадное происшествие.

За двумя соседними столиками громко веселилась компания молодежи, разодетой с пошлым франтовством, неумеренно пьющая и разнузданная. Там и прежде вспыхивали ссоры, но половые успевали вовремя угомонить задир. А тут вдруг не успели — пьяные сцепились с воплями, проклятьями, со столов с грохотом, звоном полетела посуда.

— Ишь, подлецы! — с гневом вскричал студент, — и немца на них нет! Осторожней, коллега!

Один из гуляк, дюжий детина в шевиотовом пиджаке, попер вдруг на железнодорожника. Черт знает, что замкнуло в его дурманном мозгу: скорее всего, принял за невесть кого, схватил что под руку подвернулось — столовый нож — и ткнул вперед в глупом подобии фехтовального выпада.

Путеец и глазом не моргнул зря. Ловкий финт корпусом, перехват — и верзила с тупо изумленной рожей скрючился в адски неудобной позе, ибо правая рука его, вывернутая жесткой хваткой, оказалась задрана вверх — спасаясь от разрыва связок, болвану приходилось гнуться в три погибели.

— В-ва-а!.. — проревел он, не в силах иначе выразить смесь удивления и гневной злобы, вслед за чем ощутил резкий болевой прострел в скрученном запястье. Пальцы разжались, нож упал, звонко заскакал на каменном полу. Руку же вдруг прожгло от кисти до плеча.

От этого дурак стал даже трезветь. «Твою мать… что за дьявол, кто он?!» — мелькнула не самая глупая мысль, пока тело корчилось от боли. Мысль мелькнула и тут же погасла — удар под зад коленом, теменем в стену, и дух вон. Минуты на две.

Армянин за стойкой заколыхался, завопил что-то, к дерущимся побежали половые, а помощник машиниста, брезгливо отряхнув руки, крикнул:

— Пошли! Скорей!

Оба стремглав вынеслись из кухонно-табачного чада в студеную сырую полутьму.

Тут студент дал волю чувствам:

–…послушайте! Черт меня побери, если я упущу вас, а вернее, мы с Леонидом упустим! Я уж с ним потолкую… Но вы-то, ах, друг мой, вы-то… просто иллюстрация к Ницше, черт вас знает!

— Вы мне льстите.

Студент от души расхохотался:

— Ну, если и так, то совершенно независимо от своих дальних планов!.. Нет, но как ловко вы этого идиота — раз! раз! И лежит, голубчик. Великолепно… Послушайте, так вы приемами владеете? Откуда это, скажите на милость?!

Помощник, смущенно посмеиваясь, спросил:

— А вы, случаем, не монархист?

— Я? Ха! А вы не знаете, что за репутация у нашего института?..

Что верно, то верно: даже на фоне испокон веку либерального студенчества за питомцами Психоневрологического института тянулась слава самых отчаянных социалистов.

И помощник машиниста признался: был у них в депо один агитатор, социал-демократ. Умел найти подход. Однажды заявил, что знает секреты японской борьбы «джиу-джитсу» — не поверили ему, подняли на смех. А он будто того и ждал. Не верите?.. Ну, хорошо, давайте покажу. И показал, да так, что у всех глаза на лоб полезли. Парни-то подумали: чепуха, попробовали взять на силу, а кувыркнувшись пару раз, обалдели, раззадорились — а этот лишь посмеивается: что, говорит, слабо, пролетарии?.. Ну, тут уже ребята шутки в сторону, попытались всерьез взяться, а он опять двух-трех раскидал как котят. И вновь смеется: так-то, пролетариат, учись!..

–…неглупый дядя, — помощник высморкался на ходу в грязноватый платок, — нашел путь к рабочей массе. После этого ему в рот смотрели. Ячейка возникла, Маркса взялись штудировать, и вроде как Плеханова с Лениным…

— А! Так вы еще и социал-демократ?

— Да Боже упаси! Политикой не интересуюсь. Вот наука — другое дело… Но джиу-джитсу штука важная, понравилась мне. Я из этого пропагандиста нашего все что мог постарался выжать. Как видите, не зря.

— Да, верно… Вот сюда, подворотней пройдем. Бр-р, ну и погода же, чтоб ей черт!.. Нашел местечко для столицы Петр Алексеич, ничего не скажешь. Уж лучше мороз так мороз, чем эта слякоть чухонская!

И правда, все окутал ледяной туман, городские огни как-то болезненно мерцали сквозь сырую мглу. Двое давно свернули с оживленной Сенной, шли по безлюдным теснинам дворов-колодцев, и со стороны могло показаться, что движутся они по призрачному царству, даже звук их шагов поглощал ночной студень, порожденный зимним дыханием Финского залива.

Хмельной подогрев постепенно выветрился, оба умолкли. Шли быстро, рядом, но будто бы не вместе, каждый сам по себе, как бы завернувшись в свое молчание. О чем думали?.. Кто знает. Помощник машиниста вполовину спрятал лицо в поднятый воротник, фуражку сдвинул вперед — не разглядеть. Студент же как-то странно отвердел лицом — в трактире оно гляделось моложе и округлее, а здесь осунулось, заострилось, резче выступили скулы; исчезла общая готовность к быстрой улыбке, ловкому ответу — казалось, этот человек вряд ли бы стал шутить, даже просто легко, учтиво говорить… Он и никак не говорил. Молчал и спутник, вопросов не задавал, считая это излишним. Сказано — недалеко, стало быть, недалеко.

Так и вышло. Свернув в очередной двор, студент оживился, воскликнул:

— Ну, вот и пришли!

Он взбежал на крыльцо, сиротливо освещенное одинокой лампочкой, скрежетнула дверная пружина:

— Прошу!

Стали подниматься по лестнице, где пахло дешевой кухней.

— Сейчас отогреемся, чайку соорудим… Если хотите, можете ночевать остаться, место найдется. Чего ради вам в такую непогодь тащиться?..

— Там видно будет.

— Да, да, разумеется… Коридорный! Никак дрыхнут уже, черти?.. А, вот ты братец, отлично. Сообрази-ка нам самоварчик на двоих, да поживее!

— Слушаюсь! Еще чего прикажете-с?

— А что еще есть? Варенье вишневое? Превосходно! Тащи варенье, да побыстрей, любезный, не копайся, слышишь ли?

— Будет сделано-с!

— Ну-ну, знаю я вас… А нам вот сюда, прошу!

Он отпер номер, вошел первым, повернул выключатель. Лампа под зеленым абажуром превратила тьму в узкую комнату, порядком загроможденную всякой мебелью. Тускло-изумрудный свет делал тесное пространство похожим на аквариум, отчего железнодорожник, войдя следом, невольно усмехнулся.

А натоплено в «аквариуме» было так, что после улицы казалось раем.

— Садитесь, — бросил хозяин, не оглянувшись. Расстегнув шинель, он обогнул массивный круглый стол, прошел к запотевшему окну.

Помощник сел, снял фуражку, но не расстегнулся.

Психолог коснулся пальцем стекла, мгновенно прочертил на дымчатом сыром налете девичий профиль — и тут же стер его. Ладонь ощутила холод странно, как нечто чужое, что ли — как будто там, за окном, во тьме, нет ничего: города, неба, мира. Ничего.

Молодой человек вздрогнул. Вряд ли пережитое было ясной мыслью — так пронеслось, помрачение какое-то, будто часть мозга выключилась и тут же включилась — и вот за окном снова город; во тьме, но город, едва различимые стены и крыши — может, самый странный город на Земле, порожденный из ничего волей и прихотью одного человека — фантом, видение, возникшее в диком краю лесов, болот, гнилых испарений — но вдруг зацепившееся за этот край бытия и начавшее расти, расти, жить уже своей жизнью, вовсе не похожей на жизнь своего создателя, вбирая в себя судьбы тысяч, миллионов людей, разбухая от них, и живых и ушедших — те ушли, а линии их судеб тянутся и тянутся, уходят в будущее, и никто не знает, как схлестнутся там с судьбами живых и еще не рожденных…

Тьфу ты, черт! Вновь наваждение какое-то!

Он точно провалился на миг, но уже не частью мозга, а весь — исчез и вынырнул, и снова здесь.

Это его разозлило. Нет, хватит! Все!

Помощник, сев, не расстегнул бушлат, домашнее тепло чудно охватило его, он блаженно потянулся, улыбнулся, подумал, что и правда стоит, пожалуй, заночевать здесь в каком-нибудь номере…

Он даже смежил веки, в них мягко, вкрадчиво повеяло сном… на секунду он отпустил контроль над собой. Реальность дрогнула, потекла — аквариум! — гость чуть не рассмеялся вслух, но спохватился, встряхнулся, и поплывший было мир вжался в прежние рамки.

Так! Рамки те, да мир не тот. В этом другом мире в лицо смотрел ствол пистолета.

«Студент» по ту сторону стола твердо держал в правой руке «карманный» браунинг модели 1906 года. А над рукой с оружием гость увидел неприятно изменившееся, совсем не студенческое лицо.

— Руки! Руки на стол, герр… не знаю, как вас там. Спокойно, без резких движений. Руки на стол, чтобы я видел!

Помощник машиниста послушно выполнил приказ, но с ошеломленной улыбкой:

— Это… это что все значит?

— Ну-ну! Не будем паясничать. Знаете ли, как уважающий себя шахматист капитулирует задолго до эндшпиля, если видит безнадежность позиции?.. Не унижайте себя. Револьвер!

— Что — револьвер?

— Не глупите. Аккуратно, одной рукой выньте и тоже на стол. Очень аккуратно! Вы у меня на мушке. И я не затруднюсь нажать на спуск. Итак, прошу! Очень, очень осторожно!..

Улыбка превратилась в ухмылку. Медленно расстегнув верхние две пуговицы тужурки, германский агент вытащил наган, положил на стол. Обе руки со слегка раздвинутыми пальцами тоже покорно легли на столешницу.

Мысль работала так, что казалось, сейчас вскипятит мозг. Что делать? Что делать?! Попал, крыть нечем. Взяли. Неплохо сработали… Студент! Хорошо сыграно, просто хорошо, надо признать. Хотя, если присмотреться получше… Но не присмотрелся, что ж теперь из пустого в порожнее! А коридорный этот, сомненья нет, уже бежит за подмогой. Самовар, варенье… Дурень, эх, дурень!.. Не понял условного языка. Ну вот теперь сиди на мушке… Но ничего, ничего! Партия, говоришь, проиграна? Ну, нет, посмотрим! Партия еще не кончена. Рано петь за упокой!..

Не сводя прицел с задержанного, контрразведчик левой рукой подтянул револьвер, хмыкнул:

— Что так, по старинке?

Агент дружелюбно усмехнулся:

— Не доверяю я этим новомодным штукам. Автоматика… Нет уж, так-то надежнее.

Усмехнулся и хозяин положения:

— Не лишено логики.

— Скажите, — живо откликнулся агент, — а как вы меня вычислили? Не по джиу-джитсу ведь?

— Нет, конечно. Это уж так, последний штрих. Между прочим, в этом деле я могу вам и фору дать…

— Вот как, collega?..

— Вот-вот! — ствол браунинга чуть колыхнулся. — Должен признать, что роль вы играли прекрасно, хоть на сцену ступай. Браво! Именно так бы и вел себя и говорил ваш персонаж. Но вот слова maximum и collega вы произнесли совсем не так.

— Неужели с акцентом?

— Ни в каком случае. Но произношение выдало человека иного сословия… И еще одно.

— Что же? — с интересом вскинул брови разведчик.

Замечательно, что в этот миг могло показаться, будто бы ровно ничего не случилось, все так же беседуют два приятеля.

— Вы слишком хорошо сдали экзамен на наблюдательность. Профессионально.

— С тем парнем из трактира?

— Вот именно. Я, разумеется, постарался немного подыграть… А впрочем, не суть важно.

— Надо же! — агент искренне рассмеялся. — Вот ведь, как у вас говорят, знал бы, где упасть…

— Соломы бы подстелил. Но и не в том, разумеется, дело. И вообще вся эта кабацкая беседа лишь подчеркнула уже известное.

— Вот как?

Русский тоже присел, не отводя ствол. Немец напрягся, никак этого не выдав. Шанс? Это шанс?..

— Да. Мы давно просчитали, что на Румянцева могут клюнуть. Даже должны. Либо вы, либо австрийцы. Он в Вене учился и работал, вы же это знаете наверное?

— Знаем.

— Вот-вот. Но у австрийцев на такое пороху не хватит. Гуляш-чардаш… вот их дело, а не разведка. Мы это тоже знаем. Поэтому, когда мы показали наживку, и на нее клюнули, то вывод напросился сам собою.

Немец задумчиво кивнул:

— Да. Все гениальное просто. Правда, не все простое гениально. Не берусь сказать, гениально ли это, но во всяком случае, просто…

Афоризмы рождались экспромтом, агент выдавал их с легкой усмешкой, при этом совершенно незаметно сдвинул левую ногу, плотно уперся подошвой сапога в ножку стола…

–…но как бы там ни было, проигрывать нужно уметь, это вы справедливо заметили. Я офицер кайзера — и к оплате готов. Се ля ви, как говорят ваши союзники…

Он мел этой словесной метелью и все сильнее, все пружиннее упирался в стол, он видел, что противник слушает невнимательно, лицо его кривит скрытая досада… и вдруг она прорвалась:

— Э, что за черт, ну где там эти олухи?.. Сидеть!

— Сижу.

Контрразведчик вскочил — вернее, не успел вскочить. Успел оторваться от стула, еще не распрямив ноги, отчего дуло браунинга чуть увело вправо. И опытный агент не потерял ни секунды.

Метнувшись влево, со страшной силой толкнул ногой стол, всю массу и силу вложил в этот толчок.

— А, ч-черт!..

Адский грохот упавших людей, стульев, оружия. Шанс! Вот он, шанс!..

Вскочили оба враз, ринулись в схватку. Удар!

Вот тут-то немец понял, что противник не врал насчет рукопашного боя. Сильнейший удар пробил в пустоту, а рука точно в клещи угодила. Тело же от умелого рывка потеряло баланс, мотнулось вперед и тут же нарвалось на подсечку.

«Шляпа! Такой шанс! Шляпа!..»

Гауптман Третьего бюро Генерального штаба Германской империи давно думал по-русски, ругался по-русски и даже сны видел на русском языке. Вот и теперь, чувствуя, что летит, беспомощно размахивая левой рукой, он успел обозвать себя не только «шляпой», но куда более сильными словами.

Грохнулся. Соперник навалился, стремясь взять на удушающий прием, но и ослабил хват правой руки. Мгновенно ощутив это, агент вырвался из захвата.

Есть! Есть! А ну…

Мысли летели пулями, но это не были логические формы. Это были вспышки, слепящие, жаркие, меткие. Все в цель, без промаха.

А ну влево!

Рывком влево агент ушел от удушающего. Наган!

Тот валялся в двух шагах. Левой рукой немец схватил его.

Неоспоримый плюс револьвера перед всякими там кольтами, браунингами и прочими новейшими системами — отсутствие сложной автоматики. В нем все работает вручную, но одной рукой, даже одним пальцем — от «взял» до «выстрел» — никаких отказов.

Агент сто раз в секунду вознес хвалу тому сотруднику Бюро, кто настоял категорически: только револьвер! Ты не в окопах будешь воевать, да и вообще в твоей службе лучше обойтись без стрельбы, но уж если доведется…

Довелось.

Ствол уткнулся в ворс шинели. На!

Выстрел в упор, конечно, вещь опасная — может раздуть ствол, гильзу, переклинить барабан, но тут уж не до жиру. Выстрел хлопнул совсем сухо, противник судорожно дернулся, обмяк…

Оттолкнув его, немец вскочил. Ноги дрожали. Дыхание срывалось. Доза коньяка оказалась сильным испытанием даже для тренированного организма.

Он наклонился над застреленным. Тот слабо дышал. Ну, если выживет — пусть выживет, и удачи ему!..

Гауптман умел уважать достойного соперника.

Подобрав браунинг, он сунул его в левый карман куртки, нахлобучил фуражку, рванул в коридор. Все было тихо-сонно, но из одной приоткрытой двери ошалелыми глазами смотрела взлохмаченная женская голова, видно, все же разбуженная шумом.

— Сгинь! — цыкнул агент. Голова исчезла так, точно с ней сделали фокус.

Бесшумно скользнул к лестнице. Замер. Вслушался. Тихо. Ну, на Бога надейся, а сам не плошай!..

И он пустился вниз.

Почти добежал, один лестничный пролет остался. И тут с резким скрипом распахнулась дверь, дунуло холодом, крепко застучали шаги.

–…так он не говорил тебе, чего колбасник-то ищет, чего ему надо? — уверенный фельдфебельский голос.

— Да говорил, да разве ж я что в этом смыслю?.. — жидко дребезжал коридорный. — Психику, говорит, какую-то найти хочет.

— Кого?! Психику?

— А чего?..

— Да то, что дурак ты. Как это — психику найти? Психика это все равно, что душа. Выходит, душу ищет?

— Мефистофель, яти его! — третий голос, веселый, молодой.

Агент обмер. Вверх шагали трое: коридорный, набросивший на плечи дрянной сюртук темно-ржавого цвета, и двое бравых, в котелках, в добротных темных пальто.

Секунда — взгляды встретились. Глаза коридорного, рот под рыжеватыми усами изумленно округлились…

— Да… матерь Божия, да вот же он, шут его дери… Вырвался?! Кондратьич, глянь, вон он, немчура!..

Агент уже стрелой летел вверх.

— Чего встали, рты раззявили?! — сердито заорал внизу невидимый Кондратьич. — Хватай его, сукинова сына!..

Лестница. Поворот. Коридор. Скорей!

— Стой! Стой, паскуда, стрелять буду!

Скорей!.. Куда? Ага!

Выстрел! Острой болью обожгло руку выше локтя.

Резко развернувшись, агент пошел ответной пальбой дырявить стены — лупил неприцельно, полетели пыль, известь, щепки — одна из пуль раскрошила дверной косяк. Коридорный взвизгнул зайцем, упал, схватясь за ногу. Двое в котелках бросились врассыпную, их пистолеты зло залаяли, кроя пространство вспышками и дымом. Но гауптман успел метнуться за выступ стены.

Лестница! На чердак. Люк?.. На замке, сволочь!

Барабан нагана был пуст. Морщась, выхватил браунинг, выстрелом разнес щеколду замка. Так!

Ясного плана не было. Удрать! — весь план. С лестницы на чердак, оттуда на крышу. Холодный ветер хлынул в лицо, за ворот куртки. «Не простыть бы!..»

Ха! Вполне возможно. Впридачу ко всем прочим прелестям шпионской жизни.

Левую руку дергало болью, кровь текла. Он чувствовал, как гадкая слабость берет в плен… Стиснул зубы, избочась побежал по жестяному косогору, железо гулко загромыхало под ногами.

«Догонят… догонят ведь…» — предательски полоскалось в мозгу.

Емкость магазина «бэби-браунинга» — шесть патронов. Одним сшиб замок. Еще пять. Отбиться можно. Теоретически. А практически…

А практически послышалось:

— Где он, колбаса паршивая?.. Ага, ну сюда ему ходу нет, значит, туда!

Нет, на одной руке, пожалуй, с двумя «волкодавами» не сладить. Ну, что?..

Он свернул на торцевую сторону крыши, глянул вниз. К трехэтажному дому вплотную примыкал двухэтажный, его крыша была аршинах в пяти ниже, дальняя сторона ее уходила в туман. Обернулся. Ага! Чердачное оконце, в котором торчит какой-то дрын.

Сам не зная зачем, агент схватил палку — оказался сломанный черенок лопаты.

Решение пришло мгновенно. Размахнувшись, с силой швырнул обломок вниз и подальше — и нырнул обратно в чердачное нутро, услыхав, как палка долбанулась в нижнюю крышу так, словно конь туда прыгнул.

Двое гулко прогрохотали над головой.

— Туда! — возбужденно вскричал молодой голос. — Туда сиганул!

— Слышу, не глухой.

Добежали до края крыши, застыли на секунду.

— Ух ты! Высоко больно, Кондратьич, яти его!..

— Я те дам — высоко! Давай вперед!

Раздались два гулких массивных удара, почти слившихся в один, вслед за чем — ругань и топот. Гауптман бросился бежать в обратном направлении, еще не смея верить в удачу, но уже предчувствуя восторг спасения…

Примерно через час он, уже без всяких восторгов, изнеможенный, кое-как перевязавший рану, сидел в подвале огромного доходного дома близ трубы парового отопления, в тепле и темноте. Вблизи пугливо, но настойчиво шуршали крысы. Противно пахло какой-то гнилью.

Конечно, у столь солидной корпорации, как резидентура германской разведки в Петрограде, имелись планы на разные случаи развития событий, в том числе и на такой. Были разработаны особые тексты писем до востребования, отправляемых на те или иные имена в определенные почтовые отделения… но до того следовало закрепиться по какому-то адресу. Разумеется, и это преодолимо, плох тот агент-нелегал, у которого нет на примете двух-трех пристанищ, где за некую сумму без лишних слов готовы принять любого и где менее всего желают встреч с полицией. Были они и у гауптмана. Однако до этих пристанищ требовалось еще добраться, а потом еще там и отлежаться: рана хоть и не страшная, но денька на два потребует покоя. Деньги… ну, деньги, слава Богу, при себе, служба требует предусмотрительности. Да. Надо будет, понятно, сменить личину: к черту помощника машиниста, какой-то иной обитатель Петрограда должен появиться на свет…

Все это были задачи не простые, но решаемые. По-настоящему же заботило его другое.

Он провалил задание, на котором упорно настаивал. Что делать?..

Похвал ожидать нечего, но оперативное чутье подсказывало: он вскоре может оказаться необходим начальству, и на его теперешний провал могут взглянуть сквозь пальцы. Умея профессионально анализировать информацию, он понимал, что в Берлине всерьез возлагают надежды на русские оппозиционные партии, ищут контакта с ними: и здесь, в России, и с эмигрантскими центрами, находя совпадение интересов в возможном русском бунте. Тут важно этот самый бунт подтолкнуть, раскачать обстановку, сделать ставку на тех, кто может стать полезен в отчаянной, не на жизнь, а на смерть схватке, где Германская империя вынуждена биться на несколько фронтов. На западном, восточном, африканском, даже на океанском, где нет огневых линий, флангов, тыла, а битвы не оставляют за собой могил, бесследно растворяя погибших в неведомых глубинах… В этой схватке Россия очевидно обозначилась как слабое звено — и стало быть, герр гауптман, очень может быть так, что прежние промахи милостиво зачеркнут и скажут: кто старое помянет, тому глаз вон. Включайся, трудись. Все в твоих руках.

Он усмехнулся тому, что все это прозвучало на русском языке. Сросся с ним… Усмешка вышла кислой: слабость одолевала, надо час-полтора вздремнуть, хотя б немного набраться сил. Он повозился, пристраиваясь поудобнее, закрыл глаза, стараясь не замечать крысиного шороха.

Мысли поплыли пустые, но приятные, вроде облаков, розовато подсвеченных зарей. Из ближнего будущего захотелось заглянуть в дальнее: а там что?.. Конечно, будущее не поддалось, не раскрылось, облачно клубилось, только и всего.

Постепенно сознание размягчилось, по краям его стали вспыхивать загадочные завихрения, в них призрачно мелькали некие лица, фигуры… точнее не разобрать, человеческие они, или же это некие химеры, или же вовсе игры вспышек и теней. «Я!.. — туго, тяжело думал раненый. — Я?.. Что это — Я? Где его границы? Что за ними?.. А верно я ухватил нить, прав был, прав и еще раз прав! И не отступлюсь, что бы они там себе ни решили. Да. Я иду искать!.. Найти, нет, непременно надо найти… Румянцев этот и кто еще там… Они знают. Это точно, только их надо найти…»

Думать ему сейчас было все равно, что валуны ворочать. От этого ли, от чего другого тело прохватила волна озноба, мелко застучали друг о друга зубы. Он сжал их, одолел внезапную напасть и ощутил, как прихлынуло сладостно-одуряющее тепло, окутало невесомым одеялом. Хорошо!..

И он погрузился в сон.

Если бы мы отбросили правила вероятности, оптики, да и просто здравого смысла — и увидели осунувшееся лицо спящего человека, забившегося от преследователей в смрадный подвал и попытавшегося представить свое будущее, то угадали бы, что вряд ли этот человек рад ему, будущему своему. Не то, чтобы там что-то уж совсем худое. Нет. Оно никакое. Долгое ненужное время, день за днем, за годом год… Все, что должно быть в жизни этого человека, все уже было. А осталось то, чего могло бы и не быть: что будет, что не будет — все равно.

Но он о том, конечно, не знает. Его большое Я лишь бегло проступило на лице, которого никто не видит, а он тем более. Пока ноябрь, война — и только первые штрихи животканого полотна, в чем трудно еще угадать картину. Рука, сплетающая нити, замерла. Как шевельнутся ее пальцы, что за узор пойдет слагаться по ее прихоти и вне ее?.. Увидим. Или нет?..