Каторга

Влас Дорошевич, 1903

Влас Михайлович Дорошевич (1865–1922) – выдающийся журналист, публицист, писатель, блестящий театральный критик, «король фельетонов». Учился в нескольких московских гимназиях, откуда неоднократно исключался; гимназический курс завершил экстерном. Был репортером «Московского листка», «Петербургской газеты», писал юмористические заметки в «Будильнике». Известность его началась в 1890-х годах, со времен работы в знаменитом «Одесском листке». С 1902 по 1917 годы редактировал газету И. Д. Сытина «Русское слово». В этот период издание стало самым читаемым и многотиражным в Российской империи. Книгу «Каторга», представленную в этом томе, Дорошевич написал в 1903 году после своего путешествия на Сахалин – самый отдаленный остров Российской империи, освоенный беглыми людьми, каторжниками и поселенцами. Писатель сумел воссоздать вполне реалистическую картину трагедий и ужасов Сахалина: его тюрем, палачей, преступников всех мастей – убийц, людоедов, воров, авантюристов. Книга эта имела большой успех, не раз переиздавалась, в том числе и за рубежом.

Поселенцы

— К вам там поселенцы пришли! — в смущении, почти в ужасе объявила квартирная хозяйка.

— Так нельзя ли их сюда?

— Что вы! Куда тут! Вы только взгляните, что их!

Выхожу на крыльцо. Толпа поселенцев — человек в двести — как один человек снимают шапки.

— Ваше высокоблагородие! Явите начальническую милость…

— Что вам?

— Насчет пайков мы! Способов никаких нет…

— Стойте, стойте, братцы! Да вы за кого меня принимаете? Я ведь не начальство!

— Точно так! Известно нам, что вы писатель… Так уж будьте такие добрые, напишите там, кому следовает… Способов нет. Голодом мрем! Пришли сюда с поселений, думали работишку найти, — все подрядчики японцами работают! Пайков не дают, на материк на заработки не пущают. Помирай тут на Сакалине! Что же нам теперь делать?

— А сельское хозяйство?

— Какое ж, ваше высокоблагородие, наше хозяйство! Не то что сеять — есть нечего. У кого были семена, — съели. Скота не дают. Смерть подходит!

— Барин! Господин! Вашескобродие! — протискивается сквозь толпу невзрачный мужичишка.

Мужичишка — тип загулявшего мастерового. Хоть сейчас пиши с него «Камаринского мужика»: «Борода его всклокочена, вся дешевкою подмочена». Красная рубаха от ветра надулась парусом, полы сюртучишка так ходуном и ходят.

Голос у мужичишки пронзительный, с пьяной слезой, из самых недр его пьяной души рвущийся.

Первым долгом он зачем-то изо всей силы кидает об пол картуз.

— Господин! Ваше сиятельство! Дозвольте, я вам все разъясню как по нотам! Ваше сиятельство! Господин благодетель! Это они все правильно! Как перед Господом говорю, — правильно! Потому способов нет! Сейчас это приходит ко мне, к примеру скажем, он: «Мосей Левонтич, способов нет». Я ему: «Пей, ешь, спасай свою душу!» Потому я для всякого… Правильно я говорю, ай нет? — вдруг с каким-то ожесточением обращается он к толпе. — Правильно, аль нет? Что ж вы, черти, молчите?

— Оно действительно… Оно конечно! — нехотя отвечает толпа. — Ты про дело-то, про дело.

— Потому я для всякого! На свои, на кровные! Вон они, кровные-то! — мужичишка разжимает кулак, в котором зажато семь копеек. — Вон они! Обидно!

«Мосей Левонтич» бьет себя кулаком в грудь. В голосе его все сильнее и сильнее дрожит слеза.

— Правильно я говорю, ай нет? Что же вы молчите? Я за вас, чертей, говорю, стараюсь, а вы молчите!

— Оно конечно… Оно верно… Да ты про дело-то, про дело! — уже с тоской отвечает толпа.

Но «Мосей Левонтич» вошел в раж, ничего не слышит и не слушает.

— Какой есть на свете человек Мосей Левонтич?! Сейчас мне поселений смотритель лично известен. Призывает: «Можешь, Мосей Левонтич, бюсту для сада сделать?» Так точно, могу, — потому я скульптор природный. Природный!

«Природный скульптор» начинает опять усиленно колотить себя в грудь и утирает слезы.

— Не какой-нибудь, а природный! Из Расеи еще скульптор. «Можешь?» — «Могу». — «На тебе две записки на спирт». Обидно! Что я с ними, с записками-то, делать буду? Куда денусь? Ежели у всякого свои записки есть? Правильно я говорю, ай нет? Что вы, черти…

— Ну, слушай! — перебиваю я его, видя, что красноречию «скульптора» конца не будет. — Я вижу, что ты человек серьезный. Мы с тобой в другой раз поговорим. А теперь дай мне с народом покончить. Поотодвиньте-ка его, братцы.

Десяток рук берется за природного, но огорченного скульптора, — и его тщедушная фигурка исчезает в толпе.

Положение тягостное.

— Что ж я для вас могу сделать? Я ничего не могу.

— Так! — уныло говорит толпа. — К кому ни пойдешь, все ничего не могут! Кто ж может-то? Делать-то теперь что же?

— Этак в тюрьме лучше!.. Куда! Не в пример!.. Там хошь работа, да зато корм!.. А здесь ни работы, ни корма. Что ж теперь делать? Одно остается: убивать, грабить! Пущай опять в тюрьму забирают. Там хошь кормить будут! Больше и делать нечего: хватил кого ни попадя! — раздаются озлобленные голоса.

Тут-то мне в первый раз пришел в голову афоризм.

— Каторга начинается тогда, когда она кончается, — с выходом на поселение.

Афоризм, который повсюду на Сахалине имел одинаковый успех, где я что ни говорил.

— Это действительно. Это правильно. Это слово верное! — говорили каторжане и поселенцы. — Это истинно, так точно!

— Совершенно, совершенно справедливо! Именно, именно так! — подтверждали в один голос чиновники.

И даже те, кому, казалось бы, следовало именно заботиться, чтобы это было не так, — и те только вздыхали.

— Вы это напишите! Непременно напишите. Это правда, глубокая правда. Ужас, ужас!