Стихотворения

Владислав Фелицианович Ходасевич, 2024

Владислав Ходасевич – остроумный критик и бесподобный поэт, один из самый значительных отечественных поэтов XX века и центральная фигура первой волны русской эмиграции. В книгу вошли лучшие стихотворения Ходасевича, в каждом из которых автору удалось выразить самые неуловимые человеческие чувства. Эти стихи написаны с помощью сердца и разума, которые смогли договориться о союзе, а не о соперничестве за право быть первым.

* * *

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© Шубинский В. И., предисловие, 2024

© Кошелев В. А., составление, 2024

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2024

Прочное звено

Для знатоков русской поэзии XX века величие поэзии Владислава Ходасевича несомненно. Он — классик. Но к самым любимым широким читателем авторам он, пожалуй, не относится. И дело не в сложности восприятия и понимания — стихи Ходасевича по большей части рациональны, прозрачны, классичны. Но картина мира, которая создается в поэзии Ходасевича, слишком некомфортна, неуютна, неромантична. Его поэзия требует внутренней зрелости.

Владислав Фелицианович Ходасевич родился 16 (28) мая 1886 года в Москве. Родители его исповедовали католицизм, были уроженцами Литвы и носителями польской культуры. Этнические корни семьи были сложными. Мать поэта Софья Яковлевна была дочерью Якова Брафмана, публициста еврейского происхождения, перешедшего в православие и написавшего несколько книг, в которых обличались еврейские общинные институции, «эксплуатация» ими христиан и еврейской бедноты. Эти книги широко использовались в антисемитской пропаганде. Почему-то дочь Брафмана была крещена в католичество и воспитывалась в польской семье. Что касается Фелициана Ивановича, ее мужа, то он был потомком знатной западнорусско-литовской фамилии Масла-Ходасевичей, сперва ополячившейся, затем, уже в XIX веке, обедневшей и утратившей дворянское достоинство.

Своему отцу Ходасевич посвятил в 1928 году стихотворение «Дактили». В описании сына Фелициан Ходасевич — художник, который оставил искусство и «стал купцом», чтобы кормить семью. На самом деле неудачливый и не особо талантливый живописец сперва стал фотографом, потом — торговцем фототоварами. Уже на старости он разорился, выбыл из московского купечества и попытался снова заняться живописью.

Владислав был младшим из шестерых детей «Фелицианов» (так в кругу своих друзей он называл родителей). Родился он очень слабым, болезненным, кормилицы от него отказывались, считая, что мальчик «не жилец». Выкормила и выходила его Елена Кузина, которой он тоже посвятил трогательные стихи. Кормилица воплощала для поэта, «инородца» по происхождению, связь с Россией и русской культурой. Впрочем, в доме говорили по-русски. Однако благодаря матери Владислав выучил польский язык, с детства прекрасно знал поэзию Мицкевича.

После окончания в 1904 году гимназии Владислав поступил на юридический факультет Московского университета. Диплома он (так же как Гумилев и Мандельштам) так и не получил. Уже к моменту окончания гимназии он писал стихи — еще довольно слабые, отмеченные отчетливым влиянием поэтической школы, еще вызывавшей негодование у консервативных читателей, но уже начинавшей доминировать в русской поэзии — символизма. Еще в гимназические годы он подружился с молодым поэтом Виктором Гофманом, который одно время считался «оруженосцем» вождя московских символистов — Валерия Брюсова. Другом его стал и младший брат мэтра — Александр Брюсов. Так Ходасевич вошел в святая святых московского символизма. С осени 1904 года он становится постоянным посетителем знаменитых брюсовских «сред».

Отношение Ходасевича к Брюсову всегда было сложным. В воспоминаниях Ходасевича создается выразительный и очень неодназначный образ сильного, волевого, более талантливого как организатор, чем как художник, холодного и самовлюбленного, очень «буржуазного» человека. Но с кем из символистов Ходасевич сошелся по-настоящему — это с Андреем Белым. Друзьями Ходасевича стали также писательница Нина Петровская, пылкая и неуравновешенная роковая женщина символистской Москвы, возлюбленная Брюсова и Андрея Белого, и в особенности — Самуил Викторович Киссин, писавший стихи и прозу под псевдонимом Муни. С последним (странным, мятущимся человеком, обладателем пророческого темперамента и мрачного скептического ума) Ходасевич был неразлучно дружен до самоубийства Муни в 1916 году. Самого же Ходасевича 1900-х годов Белый описывает (в годы, когда его дружба с Ходасевичем была уже в прошлом) так: «Жалкий, зеленый, больной, с личиком трупика, с выражением зеленоглазой змеи, мне казался порою юнцом, убежавшим из склепа, где он познакомился уже с червем; вздев пенсне, расчесавши пробориком черные волосы, серый пиджак затянувши на гордую грудку, года удивлял нас уменьем кусать и себя и других, в этом качестве напоминая скорлупчатого скорпионика».

Первая публикация Ходасевича состоялась в 1905 году в альманахе издательства «Гриф». Основатель этого издательства, Сергей Соколов (псевдоним — Кречетов), законный муж Нины Петровской, был соперником Брюсова во всем — как правило, несчастливым. Однако именно в «Грифе», а не в «Скорпионе», основанном Брюсовым и его другом и меценатом Сергеем Поляковым, вышли главные книги русского символизма — «Стихи о Прекрасной даме» Блока и «Кипарисовый ларец» Анненского. Там же вышла и первая книга Ходасевича — «Молодость» (1908).

Выходу книги предшествовали драматические события в жизни поэта. В 1905 году, неполных девятнадцати лет, он женился на еще более юной Марине Рындиной, эксцентричной красивой девушке из богатой семьи. Два года спустя брак распался: Марина увлеклась Сергеем Маковским, художественным критиком и малозначительным поэтом. Официально развод был оформлен в 1910 году, причем Ходасевич взял «вину» на себя (это на три года лишало его возможности вступить в новый брак).

Стихи «Молодости» отразили эти переживания. Они еще не очень самостоятельны, написаны в общесимволистской манере, но интонация Ходасевича — строгая, суховатая — уже чувствуется. Настоящим прорывом в зрелую поэтику Ходасевича стало стихотворение «В моей стране», пропитанное истинно сюрреалистическим ужасом и тоской:

‹…›

В моей стране — ни зим, ни лет, ни вёсен,

Ни дней, ни зорь, ни голубых ночей.

Там круглый год владычествует осень,

Там — серый свет бессолнечных лучей.

Там сеятель бессмысленно, упорно,

Скуля как пес, влачась как вьючный скот,

В родную землю втаптывает зерна —

Отцовских нив безжизненный приплод.

‹…›

Расставшись с Мариной, Ходасевич несколько лет зарабатывает скудной журнальной поденщиной и ведет богемный образ жизни. Вечера и ночи он проводит либо в кафе, в обществе Муни, за графином водки или бутылкой коньяка, либо за карточной игрой в Московском литературно-художественном кружке. Денег ни на что другое (включая нормальное питание) часто не хватало. Это времяпровождение подорвало его и без того очень хрупкое здоровье; у него начинается туберкулезный процесс, и в июне — августе 1911 года он совершает для лечения, путешествие в Италию — на средства старшего брата, известного адвоката Михаила Ходасевича, по возрасту годившегося Владиславу в отцы и в той или иной степени опекавшего его в молодые годы. Живет он сперва в Нерви, со своей тогдашней возлюбленной Евгенией Муратовой, потом, расставшись с Евгенией, переезжает в Венецию. Вскоре после его возвращения в Россию происходит семейная трагедия: в уличном происшествии гибнет Софья Яковлевна Ходасевич, а через несколько недель умирает и Фелициан Иванович.

Находившегося в тяжелой депрессии поэта спасает новая любовь. Анну Ивановну Гренцион, урожденную Чулкову, в течение нескольких лет гражданскую жену Александра Брюсова, давно связывали с Ходасевичем дружеские отношения, постепенно перешедшие в иное качество. В конце 1911 года они начинают жить вместе. Обвенчаться им удается в 1913 году, после завершения наложенной на Ходасевича епитимьи. Отношения между супругами были в эти годы очень нежными. Владислав Фелицианович очень тепло, почти по-отцовски, относился к сыну Анны Ивановны от первого брака Гарику (Эдгару) и участвовал в его воспитании. Семейную идиллию нарушало лишь безденежье, но вскоре и заработки пришли. Ходасевич в большом количестве переводил польскую и французскую прозу, писал сценки для театра миниатюр «Летучая мышь», составлял хрестоматии. Нашла службу и Анна Ивановна. Наступил краткий момент спокойствия, тихого счастья. В этой обстановке выходит в 1914 году вторая книга Ходасевича — «Счастливый домик».

В начале 1910-х молодые поэты искали освобождения от символистской эстетики. Акмеисты, в частности, шли от символистских «абстракций» к прямому смыслу слов, от образа поэта-«мага» — к культу мастерства, к идее человеческого самоосуществления и человеческой ответственности. Если акмеистический «ремесленный» (пусть в высоком смысле) подход к искусству был Ходасевичу чужд и даже враждебен, если мажорный пафос гумилевской лирики мог его раздражать, то в других отношениях он двигался в сходном направлении. «Счастливый домик» — гимн той простой человеческой жизни, которую отвергали символисты. Одно из центральных стихотворений книги — «Голос Дженни» (1912), написанное в связи с объявленным Брюсовым конкурсом (стихи на темы строк из пушкинской «Песни Дженни»: «А Эдмонда не покинет Дженни даже в небесах»). Ходасевич в конкурсе (среди победителей которого была юная Цветаева) участия не принял, но после его окончания показал Брюсову свою вариацию.

‹…›

Помнишь ли, как просто мы любили,

Как мы были счастливы вдвоем?

Ах, Эдмонд, мне снятся и в могиле

Наша нива, речка, роща, дом!

‹…›

Средь живых ищи живого счастья,

Сей и жни в наследственных полях.

Я тебя земной любила страстью,

Я тебе земных желаю благ.

Другое дело, что эта смиренная идиллия была чужда личности и дару Ходасевича. За приятием «земного счастья» неминуемо следовала антитеза:

‹…›

Смешны мне бедные волненья

Любви невинной и простой.

Господь нам не дал примиренья

С своей цветущею землей.

Мы дышим легче и свободней

Не там, где есть сосновый лес,

Но древним мраком преисподней

Иль горним воздухом небес.

Так начался тот спор между двумя правдами — «человеческим» измерением, человеческим счастьем и долгом, и — с другой стороны — устремлением к исключительному и гибельному, спор, под знаком которого прошло все зрелое творчество поэта.

Между тем началась война. Ходасевич, как и все, не избежал «патриотического подъема». Его не особо вдохновлял пафос побед и завоеваний — но ему казалось, что война выведет общество из спячки, заставит его отказаться от пустяковых интересов, обратиться к коренному, главному. 15 декабря 1914 он пишет писателю Георгию Чулкову, своему шурину:

«…Все стало серьезнее и спокойнее. Политических сплетен мало, верят им совсем плохо. Москва покрыта лазаретами. Лечат раненых и жертвуют денег, белья, всяких припасов много, делают это охотно и без вычур. Удивительнее всего, что жертвы эти доходят до тех, кому предназначены. Поэтому дышится в известном смысле приятней и легче, чем это было до войны.

Вопросы пола, Оскар Уайльд и все такое — разом куда-то пропали. Ах, как от этого стало лучше! У барышень милые, простые лица, все они продают цветки, флажки, значки и жетоны в пользу раненых, а не дунканируют. Студенты идут в санитары, тоже торгуют, даже учатся — а не стоят по суткам перед кассой Художественного театра».

Сам Ходасевич призван не был по состоянию здоровья. В 1916 году после травмы у него диагностировали туберкулез позвоночника, и все лето он лечился в Крыму (часть времени — в Коктебеле, в знаменитом доме Максимилиана Волошина, в компании Мандельштама и других людей искусства). В этот период он активно участвует в работе над антологиями поэзии народов Российской империи, которые готовят столичные интеллектуалы. С подстрочника он переводит армянские, латышские, особенно много — еврейские стихи. Внук Якова Брафмана стал одним из редакторов антологии еврейской поэзии на иврите, а уже позднее, в 1923 году, его переводы с этого языка вышли отдельной книгой. В еврейской поэзии его привлекает отсутствие суетности, сосредоточенность на глубинном, вечном. Дружеский круг его в эти годы наряду с Андреем Белым составляют писатель Борис Садовской и пушкинист (и мыслитель) Михаил Гершензон.

Ходасевич — как практически вся интеллигенция — приветствовал Февральскую революцию. Более того, он поначалу скорее сочувственно воспринял октябрьский переворот и приход к власти большевиков. 3 апреля 1919 года он писал Садовскому:

«Что жизнь надобно перестроить, Вы согласны. До нашего времени перестройка, от Петра до Витте, шла сверху. Большевики поставили историю вверх ногами: наверху оказалось то, что было в самом низу, подвал стал чердаком, и перестройка снова пошла сверху: диктатура пролетариата. Если Вам не нравится диктатура помещиков и не нравится диктатура рабочего, то, извините, что же Вам будет по сердцу? Уж не диктатура ли бельэтажа? Меня от нее тошнит и рвет желчью. ‹…› Я понял бы Вас, если б Вы мечтали о реставрации. Поймите и Вы меня, в конце концов приверженного к Совдепии. Я не пойду в коммунисты сейчас, ибо это выгодно, а потому подло, но не ручаюсь, что не пойду, если это станет рискованно».

Собственная жизнь Ходасевича в первые послереволюционные годы была трудной. Литературный труд в условиях военного коммунизма прокормить не мог. Ходасевичу пришлось служить секретарем третейского суда при комиссариате труда Московской области; позже его службы были все-таки связаны с его литературной деятельностью — он заведовал московской Книжной палатой, состоял экспертом в театральном отделе Наркомпроса, читал лекции о Пушкине в Пролеткульте, заведовал московским отделом основанного Горьким и располагавшегося в Петрограде издательства «Всемирная литература». Он перенес тяжелую «испанку», из-за жизненных тягот обострилась его хроническая болезнь — фурункулез. Тем не менее он находит силы на интенсивное поэтическое творчество.

В 1920 году первым изданием выходил третья книга Ходасевича — «Путем зерна». В нее вошли и стихи последних предреволюционных лет, написанные в дни революции и гражданской войны. Поэт воспринимает происходящее со сложной смесью тревоги, ужаса и поэтического волнения. Эти чувства пронизывают вошедшие в книгу лиро-эпические стихотворения, написанные белым пятистопным ямбом — «2 ноября», «Обезьяна», «Дом»:

…К чему таиться? Сердце человечье

Играет, как проснувшийся младенец,

Когда война, иль мор, или мятеж

Вдруг налетят и землю сотрясают;

Тут разверзаются, как небо, времена —

И человек душой неутолимой

Бросается в желанную пучину.

‹…›

С идиллией «Счастливого домика» покончено. Еще в предреволюционных стихах Ходасевич мечтает о «преображении» мира. Преображение пошло странным и страшным путем, но поэт в конечном итоге оптимистичен:

‹…›

И ты, моя страна, и ты, ее народ,

Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, —

Затем, что мудрость нам единая дана:

Всему живущему идти путем зерна.

В ноябре того же 1920 года Ходасевич с семьей по предложению Горького уезжает в Петроград и вскоре поселяется в Доме искусств — писательском общежитии-клубе в бывшем дворце Елисеевых на углу Мойки, Невского проспекта и Большой Морской улицы. Соседями его оказываются Гумилев и Мандельштам. На некоторое время он даже становится членом возрожденного Гумилевым после долгого перерыва Цеха поэтов, хотя отношения Ходасевича с акмеистами остаются сложными.

Именно в опустошенном Гражданской войной, лишь к концу 1921 года начавшем медленно оживать Петербурге-Петрограде начинаются блестящий расцвет таланта Ходасевича и его слава. Слава, которую сам, чуть иронически, так описывал годы спустя:

‹…›

Смотрели на меня — и забывали

Клокочущие чайники свои;

На печках валенки сгорали;

Все слушали стихи мои.

‹…›

В стихах начала 1920-х годов Ходасевич окончательно отказывается от той присяги «малому и простому», которую готов был принести в дни «Счастливого домика». Теперь он устремлен в иные миры — не всегда светлые, иногда грозные. На фоне лишений Гражданской войны его отношение к обыденным жизненным тревогам и радостям становится то брезгливым, то провокативно-разрушительным. Он одержим апокалиптическими фантазиями:

Все жду: кого-нибудь задавит

Взбесившийся автомобиль,

Зевака бледный окровавит

Торцовую сухую пыль.

И с этого пойдет, начнется:

Раскачка, выворот, беда,

Звезда на землю оборвется,

И станет горькою вода.

Прервутся сны, что душу душат.

Начнется все, чего хочу,

И солнце ангелы потушат,

Как утром — лишнюю свечу.

Поэт в этом мире — носитель несоразмерных человеческому сознанию откровений, почти непосильных для его собственной житейской малости, а в «невинный» мир несущих не только музыку, но и «дыхание распада». В минуты вдохновения он преображается:

‹…›

Я сам над собой вырастаю,

Над мертвым встаю бытием,

Стопами в подземное пламя,

В текучие звезды челом.

‹…›

Возвращаясь, в каком-то смысле, к символистскому представлению об искусстве, Ходасевич, однако, отвергает свойственный символистам культ «мига». Жизненный опыт ценен, экзистенциальные ощущения не даются в дар. Поэтический хмель сочетается у зрелого Ходасевича с глубинной трезвостью. Его стих рационален, классичен, по-классически афористичен, но эта классичность внезапно нарушается вторжением чужеродной лексики, неожиданным поворотом интонации, смелым эпитетом. Еще в книге «Путем зерна» критика отмечала своеобразие оптики поэта — то, что сейчас назвали бы магическим реализмом. «Образы, наиболее и тесно и живо связанные с обыденнейшими жизненными впечатлениями — трамвай или вывеска, — у него всегда подчеркивают хрупкость и прозрачность всего видимого мира» (Георгий Адамович). Еще отчетливее эти особенности в стихах следующих лет.

В 1922 году жизнь Ходасевича резко меняется. У него начинается роман с молодой поэтессой Ниной Берберовой. Несколько месяцев он разрывается между Ниной и Анной Ивановной. 22 июня, получив командировку от Наркомпроса, Владислав Фелицианович вместе с Ниной уезжают в Берлин. Что заставило поэта совершить этот шаг, кроме стремления как-то разорвать сложную житейскую ситуацию? С началом НЭПа он все больше разочаровывается в советской власти. Он видит в происходящем отказ от возвышенной утопии, от стремления к новому, небывалому, ради которого можно вытерпеть и жизненные лишения, и политический деспотизм. Тем не менее изначально он не воспринимает свой отъезд как эмиграцию. В Берлине в 1922 году собралось множество видных представителей русской культуры, и часть из них (в том числе друзья Ходасевича — Гершензон и Андрей Белый) вскоре вернулись в Россию. В Берлине Ходасевич сближается с Максимом Горьким, которого хорошо знал и прежде. Вместе с Горьким (а также Белым и Виктором Шкловским, тоже вскоре вернувшимся на родину) он участвует в создании журнала «Беседа», который, как предполагалось, будет издаваться без цензуры за границей и распространяться в России. Но советские власти, сперва согласившиеся на этот проект, затем не выполнили своих обещаний — «Беседа» в страну не допускалась и вскоре заглохла. В Берлине тем временем выходит в 1922 году книга стихов, написанных в Петрограде, — «Тяжелая лира», а в Ленинграде — книга «Поэтическое хозяйство Пушкина» (1924). Хотя по случайным причинам эта книга, важная для автора, объединившая его пушкиноведческие штудии многих лет, вышла не в авторской редакции, поэт вынужден был смириться с этим по денежным причинам: это давало ему возможность материально поддержать оставшуюся в России бывшую жену. Вообще в течение двух лет он старается печататься как в эмигрантских журналах, так и в России (в основном в дышащих на ладан частных журналах). Но постепенно, после долгих скитаний по Европе (они побывали в Праге, в Ирландии, в Италии, в Париже), Ходасевич и Берберова принимают решение не возвращаться в СССР. Одним из эпизодов, подтолкнувших их к этому решению, стал скандал из-за статьи Ходасевича «Господин Родов» (1925), посвященной одному из деятелей Революционной ассоциации пролетарских писателей. Хорошо знавший С. А. Родова в свое время, Ходасевич изобразил его беспринципным циником и карьеристом. Это вызвало ответные нападки в советской печати. К тому же советское консульство отказалось продлевать паспорта Ходасевича и Берберовой. Необходимо было делать выбор. В апреле 1925 года Владислав Фелицианович и Нина Николаевна уезжают из Сорренто в Париж и переходят на эмигрантское положение.

Как часто прежде, Ходасевич оказался перед проблемой литературного заработка. Он — и в этом особенность его биографии — практически всю жизнь был литератором-профессионалом, не имевшим других источников дохода. Однако немногочисленные парижские русские издания могли предоставить лишь ограниченный заработок, тем более что все вакансии были заняты более ранними эмигрантами. В конце концов Ходасевич стал постоянным сотрудником двух изданий очень разной направленности — журнала «Современные записки», издававшегося ветеранами партии эсеров, и газеты «Возрождение», изначально — умеренно-консервативной, но постепенно эволюционировавшей вправо. Соответственно в конкурирующую с «Возрождением» либеральную газету «Последние новости» ему путь был закрыт. При этом Берберова была штатным сотрудником «Последних новостей» и не печаталась под своим именем в «Возрождении». Рубрику под подписью «Гулливер», посвященную обзору советской периодики, Ходасевич и Берберова вели вместе, но для редакции ее автором считался только Ходасевич. Под собственным же именем он в большом количестве печатал критические, мемуарные, историко-литературные статьи.

Постоянными оппонентами Ходасевича были ученики Гумилева — Георгий Иванов, Георгий Адамович, Николай Оцуп, сотрудничавшие в «Последних новостях» и одно время выпускавшие журнал «Числа». Зачастую эта полемика, особенно с Ивановым, сводилась к публичным выпадам друг против друга и печатному, немного завуалированному выяснению личных отношений. Статьи Иванова «В защиту Ходасевича» (1928) и «К юбилею Ходасевича» (1930), при внешней учтивости, представляли собой издевательские пасквили. Но спор с Адамовичем носил более принципиальный характер. Если некогда Ходасевич осуждал акмеистов за то, что казалось ему холодным формализмом и пренебрежением к человеческому, то в парижский период роли изменились. Теперь уже Адамович хвалил молодых поэтов «парижской ноты» за искренность, бесхитростность «человеческого документа», а Ходасевич отстаивал мастерство и самодисциплину. Среди писателей, которые были друзьями Ходасевича и союзниками его в этой литературной борьбе, надо назвать прежде всего молодого Владимира Набокова (тогда писавшего под псевдонимом Сирин). Неровные, но в целом доброжелательные отношения были у Ходасевича с Мариной Цветаевой.

В первые годы жизни за границей Ходасевич написал свою последнюю и, возможно, вершинную книгу — «Европейская ночь». Она увидела свет в 1927 году в составе «Собрания стихотворений», под одной обложкой с двумя предшествующими книгами — «Путем зерна» и «Тяжелая лира». В поэтике Ходасевича снова произошли изменения. В последней его книге больше, чем в «Тяжелой лире», вещей и явлений реального мира. Тяжба с «малым и простым» продолжается. Поэт то презрительно отвергает его (страшное стихотворение An Mariechen), то готов признать моральное превосходство обделенного, нищего духом человека («Баллада», 1925) — но не отречься от своего грешного избранничества. Наконец, он создает балладу «Джон Боттом» — гимн человеку из толпы и его простой любви, разрушенной войной. И все-таки в целом мир буржуазной Европы вызывает у поэта какую-то гоголевскую смесь отвращения, презрения и особого художнического восторга. Классическая просодия в «Европейской ночи» сочетается с почти экспрессионистской пластикой:

Уродики, уродища, уроды

Весь день озерные мутили воды.

Теперь над озером ненастье, мрак,

В траве — лягушечий зеленый квак.

Огни на дачах гаснут понемногу,

Клубки червей полезли на дорогу,

А вдалеке, где все затерла мгла,

Тупая граммофонная игла

Шатается по рытвинам царапин,

И из трубы еще рычит Шаляпин.

‹…›

Но сам поэт, помещенный в этот волшебно-уродливый мир, тоже убог и непрезентабелен. Его избранничество и одиночество лишены романтического ореола. Он всего лишь человек, а не «ангел или демон» — на что претендовал лирический герой «Тяжелой лиры»:

Я, я, я! Что за дикое слово!

Неужели вон тот — это я?

Разве мама любила такого,

Желто-серого, полуседого

И всезнающего, как змея?

‹…›

Этот (в конечном счете) выбор человеческого измерения мотивирует эстетические принципы Ходасевича — отказ от «зауми», от иррационализма, суггестии.

…Заумно, может быть, поет

Лишь ангел, Богу предстоящий, —

Да Бога не узревший скот

Мычит заумно и ревет.

А я — не ангел осиянный,

Не лютый змий, не глупый бык.

Люблю из рода в род мне данный

Мой человеческий язык…

После «Европейской ночи» Ходасевич написал лишь несколько стихотворений. Одно из них, отсылающее к пушкинскому «Памятнику», подводит итог всему пути поэта:

Во мне конец, во мне начало.

Мной совершенное так мало!

Но все ж я прочное звено:

Мне это счастие дано.

‹…›

Замолчав на рубеже 1930-х как поэт, Ходасевич обращается к жанру биографии. В 1930 году выходит его книга «Державин». Любовь к творчеству этого поэта, как будто совсем на него не похожего, Ходасевич пронес сквозь десятилетия. Вот как он писал о Державине в 1916 году: «Над тихой, покойной, здоровой жизнью простер он благословляющую свою руку. Он воистину глубоко и мудро возлюбил землю — и на этой земле — благополучный и крепкий дом свой. И так целомудренна, так величава эта любовь, что перед ней хочется преклониться… Он боится вечного холода и пустоты межзвездных пространств. Их хочет он снова заполнить милыми образами земли. В самом бессмертии, „в бездне эфира“, жаждет он снова увидеть образ прочнейшей и глубочайшей любви своей — Плениры, земной жены. Самая вечность если и желанна ему, то лишь для того, чтобы уже никогда не разлучаться с землею, чтобы окончательно закрепить свой давний духовный союз с нею… Бессмертный и домовитый, Державин — один из величайших поэтов русских». В эмигрантские годы, на волне всеобщего интереса к биографическому жанру (Берберова в эти годы, к примеру, пишет биографии Чайковского и Бородина), Ходасевич создает стилистически блестящую, тонкую и в то же время монументальную книгу, в которой есть элемент идеализации поэта, но нет внутренней фальши. К «Державину» примыкает маленький шедевр Ходасевича — «Жизнь Василия Травникова» (1936), биография вымышленного поэта начала XIX века. К сожалению, ему, за отсутствием времени и материалов, так и не удалось написать задуманную им биографию Пушкина. Осталась незаконченной и автобиографическая книга «Младенчество» (1932–1933).

Тем временем частная жизнь Ходасевича складывалась непросто. Жил он в Бийянкуре, одном из предместий Парижа, постоянно нуждался в деньгах. Разочаровавшись в эмиграции и эмигрантской литературной жизни, он все больше погружался в депрессию, все свободное от работы время проводил лежа на диване лицом к стене — и лишь вечерами отправлялся в кафе, где отдавал долг своей давней страсти — картам. Одним из партнеров его был постоянный литературный оппонент — Адамович. В 1932 году Берберова оставила его. Год спустя Владислав Фелицианович женился на своей давней знакомой — Ольге Марголиной, двоюродной сестре писателя Марка Алданова. Ольга Борисовна своей мягкостью скрасила последние годы жизни поэта, но не могла заменить ему по-прежнему любимую Нину. Впрочем, Ходасевич и Берберова оставались близкими друзьями.

Разочарование и тоска были столь велики, что во второй половине 1930-х годов Ходасевич, до этого десять лет занимавший бескомпромиссно антисоветскую позицию, вновь начинает задумываться о возвращении в СССР. На него произвел впечатление тот масштаб, с которым в СССР было отмечено столетие смерти Пушкина, и «исчезновение» наиболее одиозных деятелей «пролетарской культуры». 21 июня 1937 года, то есть как раз в момент начала Большого террора, он пишет Берберовой: «Действительно, своего предельного разочарования в эмиграции (в ее „духовных вождях“, за ничтожными исключениями) я уже не скрываю; действительно, о предстоящем отъезде Куприна я знал недели за три. Из этого „представители элиты“ вывели мой скорый отъезд. Увы, никакой реальной почвы под этой болтовней не имеется. Никаких решительных шагов я не делал — не знаю даже, в чем они должны заключаться. Главное же — не знаю, как отнеслись бы к этим шагам в Москве (хотя уверен „в душе“, что если примут во внимание многие важные обстоятельства, то должны отнестись положительно)». Можно лишь порадоваться, что эти настроения были кратковременны, иллюзии по поводу происходящего в СССР и советской культуры вскоре схлынули, но в любом случае жить Ходасевичу оставалось недолго. «Некрополь» (1939), великолепная мемуарная книга, собранная из разрозненных воспоминаний о современниках и друзьях (Горьком, Брюсове, Белом, Нине Петровской, Муни и других), стала его последним произведением.

В конце января 1939 года Ходасевич стал чувствовать боли в животе и спине. Весной у него диагностировали рак поджелудочной железы. 14 июня он скончался после неудачной операции (которой предшествовало несколько мучительных недель в городской больнице для бедных). Смерть его была замечена в эмиграции, было много некрологов. Набоков, в частности, писал: «Крупнейший поэт нашего времени, литературный потомок Пушкина по тютчевской линии, он останется гордостью русской поэзии, пока жива последняя память о ней».

Вскоре началась война. Многие знакомые Ходасевича и, в частности, его последняя жена, Ольга Марголина, погибли в нацистских концлагерях. Лишь в 1961 году стихи Ходасевича были переизданы за свой счет Берберовой. В эти же годы другая спутница поэта, Анна Ивановна Ходасевич, в Ленинграде зарабатывала на жизнь тем, что переписывала для знакомых его стихи. Несколько раз они появились и в советской печати, но окончательно запрет на Ходасевича был снят после 1985 года. Тогда же пришла и настоящая слава среди знатоков поэзии, для которых до определенного времени Ходасевич был заслонен Ахматовой, Цветаевой, Пастернаком, Мандельштамом. И если эта слава пока не перешла в массовую популярность — что ж, для многих открытие этого первоклассного поэта еще предстоит.

Валерий Шубинский