Вещи. Известное, знакомое и будничное иначе

Владислав Дорофеев

В этом сборнике история про девочку, у которой на пальцах маленькие рты. Зарисовка про музей, как маятник времени, и птице, спорящей с Бабой-ягой за первенство в небе. Небольшая повесть «Нарциссомания» о человеке по имени Гаариил, который живет сдачей пустых бутылок, при этом он смотритель сада самоубийц, в котором живут солдатики, в правой руке у каждого солдатика по апельсину с красной кожицей, а в левой по бронзовому мальчику, в правой руке которого оливковая ветвь, а левая кисть мальчика совокуплена с левым мизинцем солдатиков. У Гаариила есть еще один способ зарабатывания денег – изготовление наркотика под названием «джэф». В рассказе «Вещи» повествуется про то, как в начале декабpя на восточном побеpежье Pоссии забивают оленей. Гоpло pежут остpым большим ножом, отчего олень умиpает сpазу и навсегда, оставляя свое тело на моpозном снегу, под кpасным севеpным солнцем, а в моментально замерзшей крови на снегу остается кpовавый ледяной след мужика с ножом, наступившего в красную лужу. Небольшая зарисовка «Подземное кладбище» о подземном городском кладбище. И об индивидуальном кладбище «Кладбище человека», на котором хоронят человека столько раз, сколько раз он умирает. Две небольшие повести о самоубийцах, «Дни» и «Старая судьба. Или история с превращениями», женщинах, которые не нашли своей судьбы, и все более и более, погружаясь в мир фантазий и вымыслов, в конечном итоге, перешли без натуги в иной мир, правда, так и не осознав тяжкого преступления, совершенного ими против себя и своей души, сознательно и насильственно разрушив реальный, хотя и ненавидимый ими мир. Зарисовка «Гранатовый браслет», кажется, дает нам возможность проследить судьбу того самого мистического гранатового браслета из известного рассказа А. Куприна. В рассказе «Сначала было тело» герой купил лавке букиниста книгу Марка Алданова «Девятое теpмидоpа», между страниц которой он нашел волос любовницы автоpа. Несмотря на бредовость предположения, события начнут развиваться. Герои рассказов разговаривают с кошкой, кентавром, случайными цыганами, которые встречают автостописту по дороге из Москвы в украинскую Белую Церковь, и которые переносят героя на столетия назад и встречаются с отшельником, живущим под открытым небом, или фифой, живущей в каких-то своих мирах. Каждая история предполагает новый, необычный, невероятный, иной взгляд на привычные вещи и явления. Часто это небольшие зарисовки, размером в одну страничку, но есть и почти повести, действие которых разворачивается на протяжении продолжительного времени. И завершается сборник «Рассказом о ненаписанном рассказе».

НАРЦИССОМАНИЯ

Я начал писать этот текст в 1982 году, весной, и предварительно завершил его той же осенью. Прошло семь лет. За эти годы я переместился из Москвы на Дальний Восток, у меня семья, двое девочек, чудная жена. Это не считая новой работы, нового положения в обществе, новой погоды, иного жизненного уровня: тогда была чашка риса на день, порой на два, теперь грузинский коньяк, крабы, хорошая одежда, собственная Библия и радиоаппаратура. А написанные семь лет тому назад страницы лежат в архивном виде, неудобоваримые и непривлекательные. Все эти годы я корил себя за незаконченность работы, за эту псевдоархивность, непоследовательность. Но ведь когда-то нужно закончить однажды начатое дело. Что произошло со мной за эти годы? Я, конечно, вырос из многих штанишек, но каковы мои устремления, насколько я последователен в реализации и воплощении своих жизненных сил. Насколько я научился за прошедшие годы понимать себя и окружающих. В этом была одна из подспудных целей тогдашнего литературного экскурса в свои мысли и ощущения. С точки зрения формы смысл этой работы был не в достижении какого-то результата, но в наиболее точном изображении процесса написания, формулирования рождающихся мысленных образов и ощущений. Задача была в том, чтобы приблизиться к читателю, то есть сделать читателем самого себя. Убрать эту дистанцию дидактики и учительства, покровительства, которые сопутствуют самым и святым и человечным литераторам, мыслителям, деятелям. Прочь избранность и величие от бога! Да, здравствует избранность и величие от себя. Впрочем, давайте посмотрим, что же у меня получилось. Отойдем от первоначального замысла. Дело в том, что я не могу разобрать код, которым зашифровано расположение страниц в тексте. Остается надежда на интуицию и универсальность тогдашнего замысла. Начнем.

Драматургии в тексте нет, нет акцентов, завязки, финала, центра, есть только какие-то намеки на дань литературной традиции. По традиции сначала в тексте идет предисловие, эпиграф и другая трусливая ерунда.

Что же происходит с теми, кто согласен со всякой смертью и не желает думать, что она такое и зачем? Что же с теми, которые несчастливы? Которые не примирились с жизнью, считая, что она к ним жестока. Последние — это глупцы, потому и жизнь их глупа. Но те и другие живут с глубокой верой, которая выражается в заботе о деньгах и жизненных удобствах. Те и другие не понимают истины: пересилить себя — это, значит, пересилить себя.

И такое вдруг отчаяние. Настолько бессмысленна жизнь моя. Неизмеримым глупцом я себя почувствовал. Человек-функция, когда последний день твой на Земле? Огромные города твои — последние ли? Мир сей последний ли? Человек, ты делаешь все, чтобы не быть ничем, но ты ничто. Переступивший хотя бы один единственный закон — уже достойный человек. Но ты, человек, ты превратил в закон самого себя. Войди назад в свои дома. Я прекращаю говорить и жить. Я — как ты, я боюсь покинуть свои земные декорации. На книжной полке моей четыре томика Есенина: первый бежевый, второй желтый, третий синий, четвертый зеленый. Им нет до меня дела до тех пор, пока я не схвачу с полки один из этих томиков. Но и тогда в этот момент останутся: сорокаградусный мороз в Нью-Йорке и умирающие люди по всему свету. Сколько мертвых людей?! Как много нужно было вас убить, чтобы вас было так много! Санкционировать смерть Героя ради политики. На это способны, яко бы «наши судьи», наши Учителя, которые пишут для вас романы и детективы, делают политику и встречаются, и говорят, говорят. И все это происходит под знаком сохранения дистанции между ними и нами. Они составили нам законы, зная при этом, что мы все хуже худшего, о чем мы сами знаем. И будто бы много радости нам принесли ваши жизни. Но кто как не вы, останавливаете жизнь в поэзии и просто жизнь. Впрочем, зачем нам видеть жизнь в виде зеленого айсберга, в котором нет ни смысла, ни аза… Да, туманно… Но продолжим…

Может быть по этому поводу мой приятель Виктор, умерший в тюрьме, наркоман от рождения, сказал: «Я нужен людям, я несу правду, я говорю человеку, кто он такой! И почему он на этой Земле! Я советую человеку быть человеком!»

Прежде чем сесть писать настоящий труд, я готовился к нему более полугода. В самом начале этой подготовительной работы я встретился с мыслью Хайдеггера: «Третье явление нового времени, равное по важности первым двум (наука нового времени и машинная техника), заключается в том, что искусство входит и выдвигается в поле эстетики. Это значит, художественное творение становится предметом переживания, а вследствие этого, искусство начинает рассматриваться как выражение жизни человека». Я не думал над смыслом этих слов, но помнил их. Хотя, для того, чтобы их сейчас написать, мне пришлось найти статью Хайдеггера. Поставив после «Хайдеггера» точку, я подумал: «Для меня важно, чтобы мой труд нельзя было читать на унитазе или в ванной».

Но зачем мне выдумывать, что нет того, чего нет. И, что кто-то из читающих поймет то, что он читает. Впрочем, я уже верю в то, что я существую. Ну и какое вам всем дело до меня! Я и сам после написания этих слов не всегда могу вспомнить рождение мысли. Разве что, воспользовавшись для этого обратной схемой формулирования, что позволит проследить словесное мгновение несущейся мысли. Отрицание разума, вера в разум, понимание разума, послание разуму, победа разума, могущество разума, постижение разума…

Осенью, нынешней или минувшей, спускаясь Ново-Басманным переулком, я отыскал в свете фонаря черный кошелек. Я долго смотрел, затем вспомнил законы Англии и свои собственные, поднял кошелек и догнал бредущую вверх пару, мол, не ваше: кошелек для ключей с желтым замочком? Нет! И я положил кошелек в карман. В кошельке были крест-брелок-серьга и цепочка.

Ваш ребенок

вам же нужен;

авокадо посадив…

Проза, как девка, в какие-то времена распоясывается. Как же приятно бывает писать: какие-то звуки за окном, звук машинки, а за окном домики, пустые деревья. И тут же рядом оторопь и отвращение, ненависть и зависть к тем, кто в соседней комнате готовит, моет, говорит, скучает, слушает и рассказывает. Порой один из них подойдет ко мне и опустит руку на плечо мне. Господи! Отдай им мое сердце за эту руку и доброту их, которые я не заслужил. Я знаю о них много дурного, наполни их сердца радостью, а меня отстрани от них за эти мои знания.

Собственно, в прозе звуки имеют возможность и право выделяться. Совсем не то в поэзии, которую часто представляют худые поэты и нелепые актеры.

Я больше всего переживаю за интерес. Будет ли каждая строка толчком для последующей и развитием предыдущей. На сюжет плевать. Сюжетов в вашей жизни много больше, нежели их может быть в моей голове, которая порой неразумна, а порой труслива до оторопи. Приятное слово, не правда ли? Хочется его повторить по слогам: «о-то-ро-пи», или даже по буквам, перечислить: «о-т-о-р-о-п-ь». Редкое слово, русское слово.

Я не чувствую в себе душу. Где-то в окнах разума живет рассудок, орган ведающий самонаказанием, а качество это есть главнейшее качество русского. Русский — это же мазохист, каких свет не видывал. Вера русского тайная, может быть поэтому никакая. Доминируют в русском человеке мысли, переданные по наследству. По наследству русский получает и ангела-хранителя. Настанет время, и русские первые отойдут от национальной принадлежности и перейдут в особый статус. Как его назвать, это новое состояние, я не знаю. И предрасположенность к этому исходу у русских существует давно. Например, у конкретного крещенного русского, который топтал икону, обязательно отрастали рога. Топтавший не будет их сбивать, напротив, он сделает все, чтобы рога укрепились, пустили настоящую корневую систему. А другой русский, увидев это чудо, не спросит: «Как это? Что это?» Другой русский скажет: «У каждого свое… Чтож тут такого». То есть, когда русский поверит, он уже ничему не удивится.

Лучше с умным потерять, чем с дураком найти.

Бог не выдаст, свинья не съест.

Покуда гром не грянет — мужик не перекрестится.

Действительно, странная была война 1812 года. Бедный дурашка Наполеон, бедный любитель утренней жирной курятины и горячих ванн. Несчастный «наполеон».

В лучах заходящего солнца, на снегу, засиженном мухами, лицо его — как серебряный голубь…

Что же я имел в виду семь лет назад?

Позже тот, который по обыкновению Бунина, говорил «синема», зарабатывал тем, что сдавал бутылки, Торжественный и красивый момент, когда он в одной руке держит мешок с бутылками, а другой рубит воздух и выстраивает каре на жестяной плоскости приемного столика. Человек этот по прозвищу Гаариил одет был в какой-то темно-синий холст. Зеленое бутылочное каре успокаивает. Из кармашка Гаариила торчит роза. Мы с ним не виделись более года. Он всегда знал, что будет потом, но никогда не хочет знать этого. Он был нетороплив, как и вся русская проза. По ходу движения очереди мы успели обменяться впечатлениями о долгой разлуке. Он рассказал о бритве в глазу и раненной девочке, об эскалаторе. Очередь подвигалась медленно. Он рассказал о том, как астрологи-экстрасенсы города воткнули во время демонстрации нож в горло главному психиатру города. Причина? Арест главы школы экстрасенсов. Дальше Гаариил рассказал о мальчике, который видел сон о том, что будто бы он ехал верхом на быке, между рогов, Утром мальчик попросил папу показать ружье (папа был охотником). Ночью малыш встал, вышел из детской, вошел к родителям уже с ружьем и выстрелил в дневного учителя, вторым зарядом уложил проснувшуюся мамочку. Мальчику четырнадцать лет, как раз возраст приема в молодежную организацию. Потом мы насладились сдачей бутылок.

Гаариил занялся сдачей бутылок после прочтения Гессе. Затем он стал подсматривать в метро. И он понял, что ему нужно как можно больше подсматривать в метро.

Я нашел ее на станции «Площадь Ногина» в месте пересечения двух направлений.

Она была, нет, она ни на что не похожа. Какой-то странный волосяной взгляд, не точкой или лучиком, но каким-то потоком глаза ее устремлялись ко мне. Она смотрела не на меня, а в мою сторону. И этого было достаточно, чтобы увидеть в этом потоке отчаяние и исход. В руках она держала прозрачную сумку с красными пакетами молока. Глаза ее скользили ко мне. Я сомневался, заметила она меня или нет. Но все же виноватил лицо и порой опускал голову, или из под шляпы смотрел в свою половинку стеклянной двери. Перед ней была другая половинка. Я был смущен, она нет. Я не хотел испугать ее своим взглядом. Я решил, что прокляну себя, но подойду к ней и заговорю, стану смотреть взглядом насильника, и пусть она испугается, но уже будет готова к худшему. И потом я успокою ее: «Умоляю, подарите мне несколько первых минут». Затем пойду рядом. Что ей останется, смириться. Это, конечно, насилие, ведь я решаю за нее.

Есть несколько принципов, которых я придерживаюсь всегда. Не испытывать взглядом успокоенных или с кольцом на правой руке, или с подругами, или одетых в однотонные одежды, коричневого, красного, бежевого, желтого и других массовых цветов.

Прервем на миг повествование Гаариила. У Солженицына есть хорошее выражение насчет того, что, мол, нельзя писать скучно, чтобы не засушить читателя. Если сушит в горле и хочется потереть глаза, бросьте этот текст, пойдите, развейтесь, выпейте чаю, обнимите жену, поласкайте детей, поспите, поработайте, погуляйте.

Я ценю в одежде гармонию. Например, даже при мгновенном броске глаз на пассажирку видно, что черный плащ ее не соответствует желтому настрою сегодняшней ее души; следующий бросок приносит информацию о том, что эти разноцветные розочки на воротничке передают противоречивое состояние души. И вот уже моя душа вслед несется мальчишеским бедрам. И вижу я, что душа избранницы, словно, замороженная курица в полиэтиленовой пленке. И вот я уже насаживаю ее душу на свой взгляд, словно тушу насаживают на крюк в мясном отделе гастронома. На перекрестке мы расстались.

Дальше ерунда. Но вот еще один интересный абзац.

Владелица заинтересовавшего меня взгляда четверится. Вот она стоит рядом со мной, можно ткнуться бычком в ее плечо; затем она в стекле двери; наконец, она отражается в моих глазах, которые отражаются в стекле. Значит, пятерится, Надо сказать, что метрополитен — это что-то обратное воздухоплаванию. Наверху совсем нет стен. Но и верх и низ, по прошествии многих десятков лет существования, остаются одинаково неестественными для человека. Немногие могут доподлинно представить себе, почувствовать, что же такое скорость, полет или что-нибудь в этом же роде. То есть человек, используя все достижения цивилизации, вводит себя в заблуждение насчет хозяйского отношения со скоростными воздушно-земными штуковинами.

Дальше идет меланхолическая дребедень про провинциализм, меланхолию, какие-то слезы и какую-то лирику бытового характера, какую-то ассимиляцию каких-то приезжих с какими-то местными. Интересно дальше только одно описание одной встречи с какой-то изысканной бабенкой. Приведу одно только сравнение.

Ее изысканность подчеркивалась во всем и в одежде. И сапоги на ней были из разряда той обуви, у которой на внутренней стороне подошвы стоит фамилия модельера. Ее отличала хорошая гамма: темно-вишневые сапоги, черный плащ и черные перчатки и шляпка, серебряные серьги и бедность на лице, и истома во взоре.

Продолжим. Русская гроза нетороплива. Капли дождя падают, словно бы пинают трупы своих предшественниц. И уже нет Земли, России, только дождь один льет за окном.

Такая прелюдия еще одного описания путешествия в метрополитен, еще одной встречи с еще одной жертвой.

Бегут, бегут поезда по оси черных червяков туннелей; порой черви сплетаются, дрожат их коленчатые тела, дрожат обитатели подземных желудков на колесах. И дрожь эта в мозгах и человеческих желудках, которые привыкли переваривать, но не хотят дрожать каждый день. Я повел свою новую жертву по городу, мы были как бы широкие лезвия, которые резали осень и дождь на разной величины куски. Затем мы зашли покурить в подъезд старого дома. Гаршинский подъезд, я даже услышал этот сдавленный, полный ужаса вскрик и затем глухой плоский удар.

Затем они расстались. И на прощание она ему сказала, что гуляла в этот день также как и он, случайно, ради случая, значит. И еще она сказала, что я немного оживил ее. Затем она сгорбила плечи под большим черным зонтом и пошла. И я не пошел за ней только потому, что судьба готовит меня к очередному прыжку в неизвестное.

Прошло время. Я вновь заходил в этот подъезд, и что-то начертил на грязной стене справа от широкого старинного окна с медными шпингалетами.

Затем походы в метро пришлось прервать, Гаариил заболел чахоткой. И плевался кровью и слизью. В этот момент он остался без дома. Он ходил по городу с мешком книг в одной руке и сумкой с вещами в другой. Его любимые книги: «Война и мир», «Жизнь Арсеньева», «Выигрыши», книжечка стихов Тютчева и томик Лермонтова со «Штоссом». В сумке лежали: старое ружье, черная рубашка, смена белья и документы. Вот он идет по Сретенке, заходит в общественный туалет, запрокидывает голову возле раковины и принимается в очередной раз отстирывать от крови носовой платок. Какой-то старик качает головой. Потом он по Декабристов переходит на Рождественский бульвар. Навстречу женщина, она на ходу раскрывает сумочку и роняет круглое зеркальце. Оно катится под уклон, женщина бежит вслед и наслаждается, бежит вприпрыжку. У женщины были непропорционально короткие ноги. На углу Жданова она схватила зеркальце и растаяла в струях заходящего солнца цвета кальвадоса.

Я посмотрел внимательно на свои руки. Гаариил был похож на мешок. Передо мной были два мешка: с плотью и с бутылками. Я сдал бутылки, мы тихо распрощались. Я вышел к каменному театру. По диагонали на сцену площади падали цветы и листья. Люди на глазах меняли цвета одежды: одни белели, другие темнели — кто прав? Я не заметил, как на ходу пнул ногами тельце мертвого воробья, он был чем-то похож на юродивого Гаариила. А может быть тот и есть этот?

Здесь надо остановиться и подумать. Дальше идет рассказ о Гаарииле. Однако, автору он кажется не слишком интересной фигурой. Может быть перекинуть фактуру на героя, который является посланцем автора. Гаариил поднадоел. Но говорят же, что старый друг лучше новых двух. Но так как пути представителя автора и Гаариила разошлись, стало быть надо найти какую-то новую форму рассказа о деятельности Гаариила. Впрочем, нет смысла крутить и выкручиваться: автор знает все и обо всех.

Гаариил писал стихи и любил выдержанный коньяк, а ел лишь яйца, хлеб и холодную рыбу. Свою поэтическую теорию он назвал — «падающий солдатик», которая начиналась в тексте примерно так: «Отставшие от обоза, засыпанные снегом, наклонив головы, шли, всеми позабытые. Вечер, изрешеченный снегом, восшествовал на трон ночи по ступеням из людей».

И одна из миниатюр нашего поэта, сдатчика бутылок называется «Политический сад».

«По снегу сада идут два негра с лицами цвета праха. У одного негра огромные ступни, обутые в босоножки, он продает часы. Второй негр с мешком. Два негра садятся на скамейку и ждут художника. Пока говорят.

— Видится мне, что я лапаю белую женщину, которой я безразличен.

— Ты остановился на полпути к разврату.

— Белой лебедью грудь в моих руках. Я ищу свечу. Я отступаю, когда желание превосходит меня, потому я жив. И женщины рожают меня для меня.

— Ты — мы. Мы к тебе подступаем с просьбами и угрозами, а ты на полпути к разврату. А женщина рожает для себя. И ей не дано других страхов. Она боится не родить. Для нее ты — это детство ее совести. Она — будущее цивилизации.

— Зачем мы — люди? Чтобы отстаивать, не приближаясь. Пускай мы умрем для себя. Будет оправдание глупости.

— Трагедия естества. Поэзия — мать естества. Поэзия примиряет нас с собой. И все же первооснова естества — религия. Не ясно только, зачем религия призывает всех людей к одинаковым устремлениям. Найди свой дом, свой горизонт. И тогда ложь, трижды обращенная в себя, успокоится в тебе — это и есть твой гений. Встань, пошли».

Я машина, чтобы лучше писать. Я потерял себя. Я не знаю кто я. Я не знаю, где я. Я не знаю, что мне нужно. Я — никто. Я — автор. И все же. Мы — мир. Мир — наш. Наша ось — образ силы и профессионализма. Это — наш дар.

Чертовщина какая-то, не правда ли? Я ничего не понимаю из своего собственного текста семилетней давности. Все это сопли и слюни. Впрочем, вся эта жидкость смазывала мои механизмы все минувшие годы исправно, сбоев почти не было. Надо эти слюни превратить в кристалл, в этом смысл этой многостраничной рефлексии. Нужно лишь выдержать верно волну ощущения, не изменить настрою семилетней давности.

«Солдатики Гаариила любят красить губы свои в черный цвет, они делают друг другу татуировку на шее. У каждого поверх татуировки железный ошейник раба. В правой руке у них по апельсину с красной кожицей. В левой по бронзовому мальчику, в правой руке которого оливковая ветвь, а левая кисть мальчика совокуплена с левым мизинцем солдатиков. В своем саду самоубийц солдатики чувствуют себя хозяевами. В каждом укромном уголке сада стоят телефонные будки. У солдатиков юношеская демократия. Они занимаются любовью по телефону.

— Не шевелись дорогая и молчи. Нагнись вперед, прижмись грудью плотнее к стенке.

Потом солдатики, выходят, садятся в машину своей дамы и уезжают».

Родословная Гаариила.

Ничто не могло его смутить. Ни призыв в армию, ни бремя семьи, ни отсутствие оной. Ни сгоревший дом второго мужа его матери. Этот парень ушел на дежурство. Мать решила сбежать; уже собрали и отправили на вокзал вещи, тогда мать приоткрыла дверцу печки. Дом и сгорел после ухода. Потом у матери был и третий муж, но отец у нашего сдатчика бутылок всегда оставался один.

М 1 — мать, П 1 — отец, П 2 — второй муж, П 3 — третий муж. М1+Я. В свою очередь, образовалась новая связь: П1 + М2 = П1 х М2 = Д (дочь). Затем появилась на свет новая формула: (М1 + Я) + П2, но результат был равен нулю. Затем Гаариил вышел из формулы М1 + Я и присоединился к формуле П1 + М2 = П1 х М2 = Д. Получилась новая формула: (П1 х М2 = Д) + Я, которую можно записать так: (П1 х Я) — (П1 х М2 х Д) + (Д — Я). В это время мать Гаариила создает связь с третьим мужчиной, у которого дочь и сын. Получилось: М1 + П3 + (П3 х Д х С). На некоторое время Гаариил вошел в эту новую связку, которую можно записать так: (М1 х Я) (М1 + П3) + М1 + П3 + (П3 х Д х С). Гаариил привносил с собой в эту и другие, возникающие на время схемы, настроение, чувство, желания и свой характер. Он передвигал свое тело из схемы в схему. И может быть благодаря его стараниям схемы приняли следующий вид: П1; М1; Я. И появилось все остальное — дети, бабы, мужики, кони, люди, поля, леса, луга, горы, озера и, наконец, дальневосточные сопки. Каждая следующая формула стремилась к отличию от предыдущей. Надо было менять язык, принципы. Нужно было предавать забвению сегодня то, что вчера было незыблемым и главным ориентиром движения и развития. Душа требовала разнообразия, которое подменялось телесной суетой. Вот, что значит, предавать забвению душу и дух.

Душа — это ось собственного мира, на эту ось нанизываются составляющие ряда, который складывается, составляется из поступков, решений неосуществленных желаний и всякой иной всячины, которая прямо или косвенно формирует душу и развивает мозг.

Не знаю, есть здесь художественность или нет. Мне бы продраться к себе, задать себе новый вопрос, за ответом на который нужно будет отправиться в новый путь.

Приходится пропустить многое из старого текста не потому, что в нем много заумного, антихудожественного. Приходится пропускать старые вопросы, на которые уже есть ответы. Это грубо, но приходится это делать, потому что текст этот пишется, как видите, семь лет. Этот текст должен был быть закончен еще в конце 1982 года, но никак не 1989.

Разные есть смыслы. Свой смысл Гаариил отыскал в эгоизме. Без эгоизма нельзя написать роман, соблазнить женщину, понять себя, быть человеком, узнать смерть до начала смерти. Только эгоизм позволяет оценивать качество жизни и увидеть предел своего мира. Только эгоизм помогает в создании романа, который помогает почувствовать движение жизни. Настоящая литература только этим и занимается. У каждой литературы свое движение своей жизни. Так было в литературах Бунина и Маркеса, которые писали для себя и также стремились к изображению движения жизни.

О писателях. Хемингуэй научил Гаариила мужскому поведению, Кортасар естественности поведения. Тургенев — творческой воле, а Пушкин учит верить в себя и в реальность всего происходящего. Хлебников — это умение понимать себя и природу. Еще один урок Хемингуэя в том, что его герой умер вместе с автором.

Все умирают,

я вместе с ними.

Был еще один способ зарабатывания денег — Самиздат. Гаариил устроился в контору, где была копировальная машина, учеником на машину. И деньги полились рекой: четыре копейки лист. Подпольная пропаганда запрещенного искусства, культуры. Гаариил особенно не переживал, обманывая государство, он считал, что восстанавливает справедливость, занимаясь неким подобием перераспределения.

Наконец, разве он не лучше того химика из приморского городка, который изобрел джэф: марганцовка, домашний уксус, трехпроцентный раствор эфедрина и вода. Дешевый и коварный наркотик, осушающий душу до донышка.

Дальше в первоначальном тексте идут рассуждения о том, что нужно сделать, от чего отказаться, что приобрести, чтобы стать писателем, поэтом, человеком, который служит духу. Рассуждения о том, можно ли совмещать служение духу с каким-то служением государству. Впрочем, мысль не закончена, потому мы и не будем ее даже зачинать в новом варианте. Да, будет так.

Но вот дальше следует очень интересный текст о встрече Гаариила с джэфистами-наркоманами. Дальше Гаариил Барсуков пытается отработать теорию движения джэфистов, вывести некую концепцию жизнедеятельности. Давайте посмотрим, что из этого получается.

Десять правил джефиста

1. Джэф — главное назначение джэфиста.

2. Смерть не приближать.

3. Нельзя защищаться.

4. Быть безразличным.

5. Любить в смерти.

6. Помнить все.

7. Любить жить и любить умирать.

8. Быть готовым к переходу в новое пространство.

9. Каждый джэфист — гений.

10. Деторождение запрещено.

Основная заповедь

Одной проблеме — одно сосредоточение.

По земле разлегся туман. Началась иная эра. Эра души. Эра тумана. Однажды в один весенний день Гаариил возненавидел метрополитен и все человечество. Поводом был плакат над входом станции метрополитена «Религию ХХVI съезда партии — в жизнь».

«Нас много, но одни во власти ночи,

А колыбель других еще пуста,

О тех скорбит, а о других пророчит,

Земных зеленых весен красота,

Я ж — Прошлого увидевшие очи,

Грядущего разверстые уста».

Один из джэфистов. Рост чуть больше полутора метров, толстая кожа лица, баптист. Очки с такими толстыми дужками, словно, в дужки вмонтированы слуховые аппаратики. Очковый баптист знает иврит и тот язык, на котором говорили современники Каифы. Как-то раз, отправляясь путешествовать автостопом, баптист-джэфист открыл энциклопедию. И вот что он там случайно прочел: «Доминанта в физиологии — временно господствующий очаг возбуждения в центральной нервной системе, который определяет характер ответной реакции организма на внешние и внутренние раздражения. Для доминирующего нервного центра характерна способность накапливать в себе возбуждения, приходящие в центральную нервную систему и тормозить способность других центров реагировать на импульсы, имеющие к ним прямое отношение…»

Баптист родился в 1961 году в предгорьях Кавказа. Родителей своих он не помнил, жену похоронил. О ней он и вспоминал, когда ехал по русской земле, приближаясь к Украине. Уже прошел Яблочный Спас, начало сентября, ночи скользкие и холодные. Ночь — это очень нелепо. Стоит только шагнуть в темноту, и обязательно какие-то осклизлые матовые фигуры пройдут или промчатся, или нырнут, или скользнут мимо тебя в темноту, как последняя память о свете и о том, как человек был богат и силен, когда он владел ночью. И сила эта пропала, когда он построил дом и зажег свечу. Но ведь ночь от этого не отступила, она только обогнула человека.

Впереди туман уплетал машину за машиной. Подошел наш черед. Туман — это тишина. На пригорке мы уперлись в необозримую кучу тумана. Стало тесно. Туман был бежевого цвета. Водитель был старый с хитрыми глазами. И он решил остановиться, мол, ничего не видно. Я предложил ему на память читать все, что знаю. Старик согласился. Началось славное путешествие в материализованную необозримость мира. Только сейчас я разглядел, что водитель — старый молдаванин. Затем и туман кончился, и ночь началась, а я продолжал читать. Впереди показалась деревня. Старик высадил меня и попрощался.

Джэфист шагнул еще дальше от дороги. И ночное небо полетело какими-то светлыми линиями; из линий составились углы, треугольник и квадраты, какие-то небесные слова.

Какой-то человек с козлиной бородкой стоял у входа в деревню и пытался разобрать при помощи спички какие-то слова, написанные на квадратной табличке, которую освещало трепыхающееся пламя свечи. «Может быть и мне встать на колени», такие слова были написаны на щите у входа в деревню.

И вновь Гаариил подумал с удовольствием, что удалось там в тумане совместить душу старого молдаванина со своей душой. Это было не очень трудно.

Гаариил шел по оси деревни. Он устал. Хотелось лечь на землю, чтобы земля приняла и проникла во все поры, вошла в сердце, мозг, кровь. Это же самое умеет делать джэф, но это изначальное право одной только земли. Однако земля знает о назначении человека. Человек знать не может этого, не должен. И происходит следующее. Слабые склоняют голову перед открывшимся знанием и отступают навсегда куда-то назад, окунаются в такое состояние, когда их и людьми еще нельзя назвать. Сильные воины используют джэф и уходят куда-то дальше, в неизведанные дали, окунаются в состояние, когда их уже и людьми назвать нельзя. Те и другие существа похожи в том, что пустота — их внутреннее состояние, переживание — их внутренняя маска.

Тем временем наш герой подошел к дому с антрацитовыми стеклами. Захотелось войти, тем более, что очень хотелось есть.

После некоторой церемонии, его впустили в дом. Всю стену в передней занимала искусная картина: зеркальная витрина с изображением отраженной улицы. Один прохожий остановился, уставившись в свое изображение. Иные отразились боком, кто-то бежит, кто-то степенно шествует, бросая взгляд на себя в зеркальной витрине. В углу прихожей стоял таз с букетом засохшей сирени. В довершение в прихожей стояли два странных белых кресла. Ему пояснили, что кресла из фарфора. Пол в квартире, начиная с прихожей, был покрыт каким-то мягким материалом, похожим на спекшуюся золу. Его повели в гостиную с красными стенами разного оттенка. Вдоль стен по периметру установлены телевизоры. Потолок был зеленый. Расспросив, посмотрев документы, договорились об оплате, его повели в ванную комнату, затем в столовую, где был интересный стенной шкафчик в форме какой-то древней ладьи с головой хозяйки на носу. Голова была механическая, она открывала рот и ворочала башкой по сторонам. Это были искусно сделанные часы. Пепельница в форме головы. Странно знакомое лицо. Ба! Это же Лев Толстой.

Затем хозяйка проводила баптиста в комнату с черными обоями. На прощанье хозяйка оскалила зубы, вынула откуда-то из-за спины нож и всадила его себе между ребер. Нож расцвел черным нарциссом. Хозяйка мотнула задом и прикрыла за собой дверь.

В комнате белая деревянная мебель. В углу бюст козла, точнее барана с огромными завитыми рогами. Да, очень похож. Пикассо! На столе в янтарной вазе гвоздики. Свет шел с потолка, лампы скрывались в углублениях по периметру потолка. В другом углу квадратный диван белой кожи. Этот джэфист отличался от других тем, что отхлебнув вещества, он засыпал. Отхлебнув глотков пять из походной фляжки, Гаариил рухнул на белый диван. И видел он сон.

На подворье стояла пустая и поздняя весна. Вдова голосила. Дочери бегали по соседям. Тихие реяли весь май вечера. Серая дымка кипела всякий вечер у края неба. Кроме конуры во дворе стояли сарай и хлев с курятником. Рукомойник прибили к столбу на улице. Но главное, что умер тот, по кому голосила вдова. Человек это вышел во двор, упал на землю и уснул навсегда. Собрались соседи и плакали. Плакала вдова и ее дети. И случилось это в день вознесения. И здесь произошло нечто чудовищное или чудесное. Народ принял решение сжечь умершего. И происходило это все в деревне, принявшей сегодня ночью Гаариила. И умершего сожгли, и дым поднимался ввысь, возносился в к солнцу.

Гаариил представил себе сожжение того умершего, по ком плакала в этой деревне вдова и ее дети. Матовый шелковистый воздух свернулся, как сворачивается молоко в чае, если добавить в чашку смородиновое варенье. И пошел снег. Откуда-то понеслись над землей колокольные звуки. И словно бы из-за горизонта потек над деревней колючий свет новых дней.

Оставим Гаариила досматривать сон. В этом месте повествование прерывается и следует: «Такое впечатление, что творцы создают мир типажей, чтобы эти типажи жили в последующих поколениях. Создаваемое творцами поле подражания, реализуют ряды потомков». Скучно, скучно… И кончается абзац таким утверждением: «Любовь, преданность и скука составляют основу любой эпохи».

Дальше текст вновь превращается в поток слов, ничем и никак не заданных и не ограниченных. Упоминание о какой-то женщине, которая курила, сидя на коленях Гаариила, потом сделалась такой маленькой, что уместилась на ладони, а глаза ее источали тоску и безысходность. Наконец, все свелось к тому, что автор и герой, в одном лице, назвали себя вождем. А, мол, женщина может быть или убийцей или женой вождя. Еще там был такой парафраз на тему убийства.

Трагедия, мол не в том, что убивают, а в том, что заставляют убить. Все закончилось каким-то разговором. Кажется, автор говорил с самим собой. Интересная фраза.

Говорили мне, не вселяйся в душу его. Вселился хвост мышиный в стрекозу! Так и получалось всегда, что я себя больше чувствовал чем и кем угодно, но только не человеком.

В черной комнате белый диван,

на котором лежал я в истоме,

пошевеливал тело и сам пустовал,

не вмещая иных анатомий.

Пустой череп Гаариила покачивался из стороны в сторону, а глаза, открывшись, перепархивали с предмета на предмет, не узнавая вчерашней комнаты. Изменения, произошедшие за ночь, перелицевали не только комнату, но и душу нашего джэфиста. Он выспался. Однако ночь прошла только в его душе, ночь в природе еще продолжалась. Гаариил оделся и вышел вон.

Скальная громада ночи высилась перед ним. Наскальное изображение Луны, четкое и резкое выглядывало между чешуйчатой облачностью. В стройной тишине стройно висли звезды. Грудь, как водится в таких случаях, задрожала, какое-то шевеление началось во всем теле. Еще одна жизнь прошла. Что за сад его окружает?

Какие-то невидимые часы пробили «три». Глубокая ночь. Рядом прошел пес, похожий на льва. Джэфист обнаружил желтое пятнышко в воздухе у правого глаза. Маленький паучок спустился с ветки. Хороший знак. Можно что-то загадать, и это обязательно сбудется.

У Гаариила была подружка, казашка Саламандра. Она выбросилась из окна шестнадцатиэтажного здания. Очевидцы говорят, что она страшно кричала в полете. Наверное, от крика разорвалось сердце. Теперь ее нет, она мертва. Как это грустно. Саламандра возила своего джэфиста к себе в степь. Ее отец чабан. Она брала ночью коня и полуголая, словно, амазонка скакала по степи. Черная в ночи грудь тряслась в смурном сиянии степной ночи. Черная, блестящая она умерла в чужой стране, на чужой земле; степная земля ее бы оберегла. Глупая восточная женщина. Она умерла от любви, или от смерти. Она погибла на рассвете. Кровь растекалась из под распластанного на асфальте тела. А раннее солнце жгло покидающую тело душу. Ее война завершилась для нее поражением. И все же начинается человечество не в войне, но в колыбели.

Все еще ночь. Гаариил стоял у ограды сада и думал свою думу. И тень от фонарного столба, наверное, похожа на тень от эшафота, так думал джэфист, стоя под болтающейся на столбе жестяной тарелкой с лампочкой. В оставленном им доме, словно слепые котята, спали люди. Кто управляет человеком? Кому нужно, чтобы мы таскались по краям глупости и миражей. Может быть человек — это гигантское движение бога, но мысли о боге — только способ развития души.

Самая последняя мысль — это моя следующая приписка. Тогда семь лет назад, я этого еще не знал, не додумался до этого. А сейчас я верю, что вера в бога основывается и на одном мыслительном пассаже, который можно сформулировать примерно следующим образом. Если развитие человека беспредельно, то постепенно отказываясь от всего земного, всего, что связывает человека с его физическим существованием, с его бренным существом, его видимым существованием, человек способен перейти в область умозрительного существования, в область существования души. То есть вознесение Христа — это объяснимый на умозрительном уровне процесс, это просто новый уровень развития человека. И теоретически ничего необычного и тайного здесь нет. Это лишь результат работы над собой, полное растворение своего «я» в «я» других людей, полный отказ от всех индивидуальных желаний, вплоть до самых естественных — желания поесть, поспать, даже отказ от естественных отправлений и надобностей. Может быть тело в такой момент и умирает, как видимая глазу материя, но одновременно тело переходит в другое состояние существования материи. Вспомним три агрегатных состояния йода: жидкое, газообразное, кристаллическое. Не тоже ли самое происходит с телом, которое постепенно подчиняется только движению мысли, чтобы постепенно обратиться в эту самую мысль.

Но пока джэфисту до святости далеко, он направился в стоящий в углу сада туалет. При свете спички в коробочке для туалетной бумаги он обнаружил листки из «Тараса Бульбы» Н. Гоголя… Времена и люди. И пятьдесят пятый листок пришлось использовать.

Маска недоумения, которая появилась на лице джэфиста, когда он обнаружил Гоголя в туалете, чем-то напоминала уже однажды виденную баптистом маску недоумения. Да, вспомнил. Это была осень. Навстречу переходила улицу когда-то знаменитая актриса. Подагрические ноги, белые чулки, каракулевая шапочка и черные полусапожки. На лице застывшая маска недоумения. Она так никогда и не смирилась со старостью. Действительно, ее смерть началась со старостью, а не со смертью.

Как тут не вспомнишь о том, что у Пушкина в его усадьбе в Михайловском было много клопов. И жизнь там проходила не только среди полей и рощ, но и крестьян в лаптях, печек и черных поддевок, няни-дуры, потливых барышень, кур, возков, пьяных извозчиков, невысоких дворцов, грязных бород. И современная любовь к Пушкину — это любовь бессилия. Кстати, сам Пушкин был крайне уродлив: на маленьких ногах, с большим лицом, карлик и урод, со вздорным характером, но гениальной душой. Это хорошо видно на литографии Линдрота, 1837 года.

Дальше по тексту сплошь бабы. Прямо таки болезнь какая-то. Сплошь бабы на уме были у меня семь лет назад. Все же нельзя мне жить одному и без женщины. Моя юдоль в общении вечном с женщиной. Там описываются на нескольких страницах какие-то две встречи с новыми женщинами, как он, кто-то, пытался их соблазнить. Впрочем, все описываемые штуки не полового, а какого-то мистического характера, нет в действиях некоего героя жажды совокупления, есть лишь жажда порабощения. Поработить и отбросить. Какое-то мистическое свинство. И без всякой связи с текстом приводятся имена Честертона и Чингисхана. И заканчивается очередной женский пассаж словами Бернарда Шоу: «Я еще когда-нибудь напишу про женщин, когда я буду уже совсем стар, и желудок мой совсем уже испортится, и я одним только краешком буду еще выглядывать на свет, тогда я высуну голову и скажу им: „Вот вы какие!“ — И юркну поскорее назад, а то заклюют…» Кстати, нечто подобное мог бы написать и Чехов.

Но занавес закрывать рано, бал продолжается.

Следует описание расставания и последней встречи с женщиной, которую он — семилетней давности я — любил. Написано все не четко, неконкретно. Любопытна выдуманная сцена самоубийства этой женщины, у которой была собака — рыжий дог.

Над обрывом стояло дерево, ветви которого казалось держали на себе воздух пропасти. Девочка заставила собаку держать лапой зеркало. Получалось так, что, когда она спрыгнет вниз, веревка как раз удержит ее лицо на уровне зеркала. Она еще раз отмерила веревку, поправила зеркало. Затем надела петлю и спрыгнула. Веревка остановила ее на заданном уровне. И в зеркале остановилось навеки ее настоящее лицо. А собака умерла в тот же миг. Бархат ночи покрыл сном скульптурную группу и пропасть внизу.

И в душе джэфиста горькое небо опустилось на землю. И жизнь сделалась безрадостной, равнодушной, тупой и счастливой. Как тут не продать душу дьяволу. Сядь джэфист, посмотри на себя внимательно. Кто ты? Зачем ты? Почему ты? Куда ты? А над креслом, в которое уселся джэфист, чтобы посмотреть на себя, на стене мерцала надпись: «Дали — не художник, а банан какой-то». А в это время в комнате воняло падалью, в сундуке лежали трупы. Интересно, что в туалете в это же самое время пахло айвой. Иногда в туалете пахнет птичьим пометом. И пока Гаариил занимался собой, в соседней комнате автор писал «Роман с самим собой». Вымысел, глупость, ни сюжета, ни драматургии, ни результата, ни посыла. Широко раскрыв глаза, изо дня в день пишет автор свое произведение, исследует свою душу, исследует свои импульсы, пытается наметить свой путь. И просто болтает. Например о том, как в давние-давние времена в Индии появился джэф. И первый священник-джэфист вышел перед храмом к толпе молящихся, и его, залитые «веществом» глаза говорили людям о каких-то розовых мирах и ценности безразличия. И никто не мог понять причину страшной бодрости жреца, народ думал, что это и есть чудо. И только жрецы знали причину и тщательно хранили много столетий секрет изготовления джэфа.

Вернемся в ночь и сад.

Гаариил вышел из туалета и пошел к дороге, к шоссе. Пройти нужно было километр или два, не больше. Навстречу странная процессия. Приглядевшись, он различил две процессии. Обе хоронили. Но в одной процессии люди плакали, рвали на себе волосы женщины, в другой, люди смеялись, приплясывали, танцевали, И все это было как в немом кино, без звука. Вокруг была нормальная ночь, нормальная деревня, нормальная природа, все пахло, росло и жило, а люди плакали и смеялись молча, точнее, беззвучно. Чудно! Оказавшись в гуще людей, Гаариил вдруг понял, что покойник один, но одни плачут, другие смеются. Чудно.

И вспомнился Гаариилу рассказ одного из своих друзей. О том, что Джон Леннон — это внук Маяковского. Разумеется, внебрачный. Как и когда пересеклись судьба бабушки Леннона и линия жизни Маяковского, никто не знает. Известно лишь, что произошло это где-то за границей, когда Володя Маяковский делал свой заграничный вояж.

Там, где проселочная дорога соединялась с автотрассой, стояли две скульптуры. Приглядевшись, Гаариил увидел Пушкина и Франца Кафку. Что-то у них общее в выражении лиц, они примерно одного роста и примерно одинаковый комплекс неполноценности в глазах. Фигуры были из меди, а окружены были небольшими оградами из каменных цепей. От удивления вырос у Гаариила во всю щеку огромный глаз, который на все это смотрел, не моргая. Жизнь закончилась, миссия учителя начинается. И вокруг головы джэфиста закрутился подозрительный ветерок. Приложи руки к груди и иди вдаль.

Там вдали стоят дети среди долины желтой. Дети, когда джэфист подошел, опустили свои наполовину красные, наполовину белые головы и что-то сказали. Затем Гаариил им что-то дал. Они взяли, поднялись на цыпочки и обрушили на Гаариила что-то. Гаариил ушел по уши в землю. Затем он вылез и засмотрелся на зеленое небо. Потом настал час любви. Из туманного горизонта выделилась, словно барельеф, какая-то баба, над головой у нее горят буквы — Мадонна. Затем баба превратилась в крест, который трансформировался в шар. А в небе свободно парит, как дельтаплан, распятый на кресте сатана. Затем шар превращается в золотое облако, из которого появляются две женские груди. Откуда-то появляются женские руки, которые начинают цедить из грудей молоко. Молоко с неба течет на желтый песок. Затем некоторые молочные капли на лету превращаются в нагие человеческие тела, которые моментально оживают на земле, начинают обниматься, целоваться, совокупляться. Вдруг оказывается, что Гаариил один из них, одно из этих нагих тел. Тела пьют небесное молоко. Затем некоторые тела превращаются в животных: верблюда, льва, орла и слона, А кто-то подпрыгивает и, набирая скорость и высоту, возвращается в лоно мадонны. С ними Гаариил, который откуда-то на лету вынимает нож и, уже находясь у цели, всаживает нож в сердце мадонны. Красная ее кровь плещется с неба на песок и там внизу застывает наподобие серы, но красной серы. Желтые глаза мадонны облеклись туманом. А в воздухе запахло влагой и сыростью. Тут Гаариил вспомнил, что ему нужно в зеленые равнины Междуречья. И он опустился на колени уже на земле в горькую и пыльную желтизну песка. С солнца упали три луча и образовали треугольник вокруг Гаариила. В руке Гаариила оказался воздушный змей, который заменил ему мадонну. И он пошел за псом, бежавшим впереди. А дети, которые стояли среди долины желтой, начали умирать. Но как-то странно, сначала у них из глазниц выкатывались глаза, затем они целовались друг с другом и превращались во что-то. А верблюд, лев, орел и слон ушли в песок навсегда. Оказалось, что песок — это сплошное женское тело. Вот уже женское тело заполнило весь мир. Нет глубины и высоты — есть одно тело, которое скрывает в себе весь мир. И джэфист думал сейчас лишь о сохранении навсегда любви и верности к этому телу. Он просил автора наградить его преданностью и способностью к любви. Но его захватил черный поток и вынес наружу. Там он попал вновь в зеленое пространство, в котором у зеленой реки по зеленой траве бегали зеленые люди: мужчины и женщины с красивыми бедрами и раскосыми глазами. Слово в душе Гаариила победило мир.

С последним утверждением я не согласен. Это было написано семь лет назад. А я сейчас, после всего увиденного там, считаю, что слово в душе Гаариила не победило мир. Увы, такова реальность, он нее не отмахнуться.

Как вы относитесь к предметам? Вы к ним равнодушны? Вы к ним относитесь потребительски. А ведь у предметов жизнь тяжела. Предметы бьются за свою судьбу, предметы противятся всякой перемене, если перемены предметам во вред. Предметы рушатся один за другим, потому что не выдерживают, но у предметов есть последняя защита, когда ломается их судьба, тело предмета. Достаточно иметь предмету тело и рядом свет, все, предмет жив. Свет преобразует тело предмета в тень, значит, предметы убивают свет. Но свет — безмозглая тварь впрочем, чрезвычайно плодовитая. Но самое верное средство размножения света — зеркало. Поставьте перед зеркалом свечу. Свет, отпрянув от огня, помчится дурашливым зверем навстречу зеркалу, а там его ждет совокупление, и вот уже разъяренным зверем свет мчит назад и в стороны. Свое начало свет понимает только в зеркале, свет видит себя в зеркале. Но, если свет забирается внутрь ракушки, которая лежит на речном дне, тогда свет там и остается.

Гаариил продолжает тем временем исследовать пустые коридоры в пространствах, перпендикулярных этим. А там только и делают, что разглагольствуют. Например о том, что крест — это его вертикаль, крест — это его горизонталь. Крест начал с бога, а кончит сатаной. И так далее.

Еще одно интересное замечание.

Пишется роман, пишется жизнь. Одна из героинь Гаариила поехала на Волгу с каким-то мужиком. Там они позанимались любовью, затем насобирали грибов и наварили, затем наелись. И только чудом выкарабкались из забытья. Кстати, оба были джэфистами. Она долго после этого путешествия лежала в больнице.

Другое сообщение. Погиб младший дружок джэфиста, молодой джэфист, начинающий. Ему еще не было семнадцати. Наматывайте цепи на руки, молодым советовали старые джэфисты. И молодые намотали. Город перед ними завизжал и встал на колени, истерзанный и раздробленный. После слишком большой дозы джэфа молодой, начинающий джэфист перепоясал самого себя от виска до виска цепью. Все.

В ряду просто фактов газетное сообщение о том, как «волк состязался с локомотивом». Волк бежал по шпалам, когда его осветил прожектором локомотив. Зверь испугался и кинулся вперед. Через некоторое время локомотив настиг волка и сбил его в сторону. На станции машинист рассказал о случившемся товарищам. Те, захватив ружье, вернулись на линию. От места столкновения кровавый след тянулся в лес. По следу железнодорожники нашли и убили волчицу и волчат. Свиньи, что тут можно добавить.

Один из пустых коридоров — в пространствах, перпендикулярных нашим пространствам — привел Гаариила в могилу, в которой стояли друг против друга усопшие: героиня, поевшая грибов (она умерла в больнице) и молодой дружок-джэфист. Они стояли в той могиле без языка и покровов, уже давно вылезли наружу обветшалые глаза и мысли, давно уже поседели и стали вылезать волосы. Они давно превратились в выродков без желания и чести. «И как это часто бывает, что, чего люди упорно добиваются, того и достигают. Фету всю жизнь хотелось разбогатеть, и потом он сделался богат». Эти слова принадлежат Льву Толстому. А воздух заколыхался, а посреди могилы из воздуха появился стол, а на столе возникла эмалированная кружка, а в кружке той заколыхались три агонизирующих тюльпана — любимые, между прочим, цветы Льва Толстого. Один цветок отвалился от ножки, и бесшумно загрохотали лепестки по полу-земле. И каким-то неведомым образом вслед за лепестками опустился вниз стебелек: лежит зеленый трупик-стебелек, вокруг него багровые, скользкие и глянцевые мертвые лепестки. Зашатались лепестки на двух оставшихся цветках. Сентиментальная страсть цветов — страсть к смерти.

Сентиментальна была всегда и русская философия, хотя ее всегда отличали — практичность, общедоступность и серьезность. И к каждому из представителей русской философской мысли дьявол на помощь приходил и искушал, и уходил.

Кстати, как и у Франца Кафки уши Гаариила всегда были заткнуты ватой.

Семь лет назад я самому себе сегодняшнему написал письмо. Вот оно.

«…Я сел на табурет, он закачался. Я достал рыбу, подложил под ножку табурета. Я боялся включить свет, а, если в комнате пусто!? Я боялся открыть глаза, а, если задернуты шторы. Я не издавал ни звука, а, если что-то хваткое и безразличное подойдет ко мне и упрется в меня своим метровым всеядным рылом и подопрет меня своим желтым телом… И нам нужно обязательно что-то сделать и утвердить, и понять, чтобы я перестал всего на свете бояться: 1). Всюду нам нужны клубы, которые объединяют людей, похожих на меня; 2). Ключевский понимал историю как некий пейзаж жизни; 3). Что больше: история или искусство? Ясно, что своеволие — основа события. И, например, Шекспир может служить своеобразной лакмусовой бумажкой своеволия. Если кому-нибудь нравится Шекспир, стало быть такой человек слаб; 4). Гению — гениальное общение. Русскому гению — русское гениальное общение; 5). Васнецов, Платонов, Коненков — юродивые; 6). Есть три важных устремления: политика, партия, искусство; 7). В одном ряду: Врубель, Шагал, Кандинский, Сутин, Филонов. А Рубенс для них уже шут; 8). „Искусство существует двух родов, и оба одинаково нужны — одно просто дает радость, отраду людям, а другое поучает“. Лев Толстой. 25.7.1902 г.; 9). Искусство развивается в две враждебные стороны: а). Искусство симметрии, искусство покоя и развития. Искусство, которое перерастает в стоицизм. б). Искусство, которое создают юродивые и идиоты. А, как известно, для леса и скал проще, когда природа рождает сплошь идиотов; 10). Сегодня остаться в русской литературе равнозначно месту в мировой литературе. Прощай».

Самое достоверное — последнее слово. Уже никогда тот — семилетней давности не встретится со мной сегодняшним. И я сегодняшний имеют права на себя, хотя и больше, чем тот, семилетней давности, но меньше того, который будет через семь лет и даже просто завтра.

Свежей ватой Гаариил затыкал уши по утрам. Он вышел на трассу из небольшого соснового леса и сел на желтую песчаную обочину. Подошел коричневый пес и лизнул его в руку. Пес был так стар, что остались в глазах его только скука, ум и бессилие.

Машина поддела Гаариила в тот момент, когда он думал о хрустящих под ногами ветках, именно, ради этого хруста его всегда тянуло в лес. Гаариил покатился в одну сторону, пес отпрыгнул, точнее отшатнулся в другую.

Ветер повернул джэфиста на другую сторону. Пошел дождь. Кончился дождь. Со стороны деревни прилетела муха. Муха жужжит и этим жужжанием заполняет пространство в тысячу раз большее, чем объем ее собственного тела. Мушиный принцип заполнения пространства — жужжание. Муха, словно предупреждает о себе: «Что-что, где-где, зачем-зачем, игра-игра…» А биологический позывной комарихи: «Есть-есть…»

Пес подошел, понюхал Гаариила в шею, округлил свои коровьи глаза и принялся лакать из лужи дождь.

Уже вечер. Это какой-то ужас — заходящее солнце. Тело — как предмет — умирает, ведь исчезает тень. Нет тени — нет предмета. Небо темным и ровным цветом укрыло геометрию горизонта. Интересно, что таким же вечером погиб «изобретатель» джэфа, он утонул в море. Через каких-то несколько месяцев «вещество» распространили по всей России. И, напомню, что главный компонент «вещества» — корень эфедры, растения из Средней Азии.

Любопытно, что к джэфу организм не привыкает. К алколоидам опиума и героину человек привыкает через две-три недели; затем требует через некоторое время все большей и большей дозы, увеличения количества «кубиков». Бывает ежедневная доза до сорока кубических сантиметров («кубиков») морфина. ЛСД — очень дорогой наркотик. И только джэф доступен всем и каждому. В этом его главная опасность; и еще в том, что сохраняется иллюзия независимости от джэфа, ибо нет физиологического привыкания. Увы, психологическое привыкание страшнее. «Вещество» забирает душу.

«Больше ада! Больше рая!»

И, главное, чем хорош бег, что во время бега ни о чем не нужно думать, и ничего не нужно знать.

Очнувшись, первым делом Гаариил открыл рот. Все в порядке. И глаза смотрят, вон деревенский фонарь свечой горит сквозь придорожный лесок. Где же была эта проклятая интуиция, когда я садился на этот откос?!

Наверное, не к месту, однако, мне хочется здесь привести слова Льва Толстого: «Современное мировоззрение считает устарелою, отжившею способностью женщины отдаваться всем существом любви, — и это ее драгоценнейшая, лучшая черта и ее истинное назначение, а никак не сходки, курсы, революции и т. д…» Меня волнует тема предназначения женщины и, вообще, женский вопрос. Гаариила он волновал не меньше. Однако почему какая-нибудь женщина своею любовью не уберегла его от машины? Почему?

Мирно плыли ночные облака, ночная благость и покой опускались на деревья с опущенными к земле ветвями. И напоследок привиделся джэфисту красный корабль под парусами, который спустился за ним с небес. И понес его куда-то под парусами.

Так кончился наш розыгрыш, который надеюсь, удовлетворил всех троих.

Конечно, это и есть поиски результата, но все же не того, который рождается из логики, накопления, опыта, развития.