На шаткой плахе

Владимир Шаркунов

Герой повествования попав в места не столь отдалённые, сталкивается с жесточайшей несправедливостью. И прежде, чем он обретёт свободу, ему предстоит пройти через такие испытания, которые под силу не каждому человеку. Книга, как считает автор, написана увлекательно и интересно, не смотря на многообразие литературы о заключённых.

4

Мои попутчики, утратившие всякий интерес к вольной жизни, здесь слыли заправскими комбинаторами. Дипломатической хитрости им было не занимать. Уголовный мир, с его воровскими законами, научил их быть не карасями, а щуками. Не зря среди нашего брата бытует шутка: «Если отсидел больше пятнадцати — можно смело мочить».

Я, перед тем как покинуть эту компанию, по доброте душевной, сделал каждому презент. Феде подогнал десять пачек махорки и мундштук, с головой чертика. Гному, махровое полотенце и перламутровую мыльницу, а грузину Васико, подарил новенький лепень — муха не сидела. Казалось бы, все по жигански. Однако, видя, что мои сидора ничуть не изменили формы, они тонко и мудрено, чтобы вроде как не обидеть, напутствовали меня. Мол мы, конечно, понимаем, не в Сочи едешь, но только в крытой у тебя все отметут. Жалко будет, да поздно, пропадет барахлишко. Не слышали мы, чтобы в Союзе такая крытка организовалась, куда в таком виде, да еще с таким гардеробом принимали. Шлемка махорки, кусок мыла, пара нижнего белья и одна тетрадь — это все, что тебе, возможно, позволят пронести в хату. И то, при хорошем раскладе. Попадешь ДПНТ под х… вое настроение, можешь и этого не увидеть.

— Хорош, дипломаты! — они начинали меня доставать. — Гасим эту тему! Если и уйдет мой багаж в пользу НЭПа, моя печаль — забота! Доберетесь до Иркутска, там и щегольнете своей эрудицией.

— Да ты не принимай к сердцу, — сказал Гном. — Тебе говорят, как оно есть на самом деле. А если ты надеешься на порядочность администрации, сам знаешь, блевотина все это.

— Я сказал, все! Закрываем тему! — у меня начинали почесываться казанки. — Вам на зоне куда проще развернуться, чем мне в четырех стенах… Так что давайте лучше о космосе поп… Дим. Говорят, на землю огромный метеорит летит. Не слышали?

— Кав-о-о? — раскрыл рот Федя.

— П… дец нам скоро придет!

— Вот бы на какую-нибудь мусарню ебнулся.

— Ага, жди. На нас бы не ебанулся.

— А нам к одному концу.

— Может ты и прав, Федя…

…..Крытка, тюрьма, началась для меня со второй половины сентября 1978 года, на тулунской земле Восточной Сибири.

Моросил мелкий, не по-осеннему, теплый дождик. Привокзальные деревца растеряли былую зелень, но зато обрели богатое разнообразие красок, напоминающие калейдоскоп. Листья акаций, не в силах выдержать тяжести дождя, до срока, не кружась, падали на землю. Стоя на мокром асфальте перрона, я глубоко дышал, хотелось как можно больше пропустить через легкие свежего воздуха. Я готов был простоять так хоть час, хоть день… Конвой не торопился. Старшина, стоя на ступеньках тамбура, что-то еще выяснял у прапорщика столыпинского конвоя.

Другой конвоир стоял метрах в трех от меня с автоматом на перевес, поигрывая наручниками в свободной руке. Браслеты мне не одели, как я полагаю, из-за моего багажа. Не потянут же они мои сидора. Удивляло меня и само поведение конвоя по отношению к этапируемому. На меня никто не гаркал, не торопил, толкая в спину, не запугивал. Было в этом что-то интригующее. Я, признаться, такого не ожидал.

Вскоре объявили об отправлении поезда, старшина спрыгнул со ступенек и подошел ко мне.

— Ну, что крытничек!? Поехали? — сказал он, по отечески хлопнув меня по плечу и зашагал впереди, в направлении воронка, который стоял у водонапорной башни, неподалеку от кособокого, деревянной постройки ж/д вокзала, с огромными кривыми буквами на крыше: ТУЛУН.

Третий охранник, он же водитель, в дождевике, с автоматом на плече курил у открытых дверей автозака.

Город скорее напоминал большую деревню, поскольку ни одной каменной постройки, идя до воронка, я не заметил.

Подвыпившие конвоиры довольно таки долго раскатывали по городу. А в одном месте стояли минут двадцать, один из них куда-то бегал. Когда он вернулся, я слышал их разговор:

— Ну что? — спросил сидевший за перегородкой автозака.

— Не дала, сучка! — отдышавшись, сказал вернувшийся. — Нету, говорит.

— Ладно, давай этого доставим, а там видно будет.

С грехом пополам завелась машина и воронок, как дрожащий листок, по катил по нескончаемым кочкам тулунских улиц. Я насилу удерживался на корточках, ухватившись руками за сидора, чтобы не улететь в какой-нибудь угол бокса. Наконец машина остановилась. Открыли двери.

— Выходи.

Водила настолько профессионально подъехал к входу, что спрыгнув, я сразу оказался в помещении. Через минуту меня ввели в светлую комнату, похожую на кабинет: шкаф, типа книжного, тэобразный стол, два стула и вешалка.

— Значит так, — деловито начал тот, что хлопал меня по плечу. — Шмонать мы тебя не будем, но при одном маленьком условии: ты даешь нам пять рублев, на постройку кораблев, а мы, вроде как обыскав тебя, вызываем корпусного и он уводит тебя в камеру. Договорились?

Я, конечно, прокатывал разные варианты, но чтобы такое.. У меня аж глаза округлились. Бывшие мои наставники по столыпину говорили о миске махорки, паре белья… Я уж и не знал, что мне думать. Правду говорят эти оболдуи, или по ушам ездят. И все-таки у меня не было никаких оснований верить им. Монета у меня имелась — стольник, пятаками. Каждая купюра измята как салфетка, свернута в несколько раз, перетянута ниткой и аккуратно вшита в бушлат.

— Откуда у меня могут быть бабки. — сказал я, изображая удивление на лице. — Не с заработков же я сюда прикатил.

— Значит, хочешь, чтобы мы тебя скрупулезненько шмонали? — спросил все тот же, шустрый.

— Я серьезно говорю, нет бабок, — мне казалось, что говорю убедительно.

— Что ты «балду» крутишь? В тюрьму и без денег? Он словно чувствовал, что деньги рядом и не успокаивался.

— Ты подумай, пять рублей, это не пятьдесят. А то смотри — найдем, все потеряешь?

— Были бы, какой базар. Что мне, пятеру жалко? — руками развел я.

— Ну не хошь, как хошь, — сказал старшина. Придется тебя, как чебака выпотрошить.

Все трое поставили свои автоматы, кто куда, и начался капитальный шмон. Они так увлеклись этим занятием, что напрочь забыли о своем оружии. Автомат водилы, стоял всего лишь в метре от меня. Протяни руку и… Окажись на моем месте урка, которому нечего терять, шмон этим олухам обошолся бы дорого. Лобари тупорылые. За пятерик, готовы очко подставить.

Я наблюдал как кропотливо, и с каким азартом они прощупывали каждую тряпку. Шуршали тетрадками, открытками, раскидывая их по сторонам. Казалось, их усердию, не будет конца. Но тут попала в руки, с угреватой мордой, конвоиру, капроновая баночка, с надписью «Снежок». Он долго не мог открыть ее, а когда психанув, с силой дернул крышку, все содержимое высыпалось на его чистый китель и брюки. Машинально он начал стряхивать с себя зубной порошок, от чего его амуниция и вовсе пришла в негодность. Собирая всех богов, он злобно глянул на меня.

— Всякую х… ню с собой тащишь! — и сняв китель, тут же начал его выхлапывать. — А ты Петро, — сказал он старшине. — Иди за корпусным, пускай забирает! — Он оглядел себя и добавил! — Баба сегодня мне п… дячек вставит.

Петро взял автомат и исчез за дверью. Я тем временем собирал и укладывал, разбросанные по полу свои вещи. А когда вернулся Петро, я уже готов был к дальнейшим событиям. Но вдруг он подошел ко мне, и смерив загадочным взглядом мой рост, требовательно произнес:

— Ну-ка, жулик, бушлатик сыми-ка!

После этих слов я почувствовал, как жаром обдало спину, будто за шиворот кипяточку плеснули. Деваться некуда, пришлось снять фофан. «Вот ведь сволочь. Телепат он что-ли?» Дубак, шустор орудуя пальцами и держа голову чуть на бок, как бы прислушиваясь к своей работе — не хрустнуло ли, начал сантиметр за сантиметром, прощупывать ватин между швами. «Найдет сучара! Нюх как у собаки ищейки». Но мне подфартило. В комнату вошел высокого роста, сухощавый, лет шестидесяти, с износившимся лицом прапорщик. Форма на нем была отутюжена, прилично сверкали сапоги и очки, которые нашивали в старину. Все это придавало прапорщику деловой профессорский вид. Петро не досмотрев фофан, швырнул его мне.

— Давай за мной! — в приказном порядке сказал мне корпусной, и спросил Петра: — Дело сдал?

— Сейчас унесу.

— Гляди, Петро, доиграешься. Чую, уже приняли?

Конвоиры виновато молчали. Мы шли по полутемному, с высокими потолками, длинному коридору первого этажа. Через каждые четыре метра по обе стороны, камеры, много камер. В спертом воздухе витал запах сырости. «Курорт, не иначе». По узкой, винтовой лестнице, поднялись на второй этаж. Воздух здесь был намного чище, а большие окна, находившиеся в обоих концах коридора, хорошо пропускали уличный свет.

У камеры №124 корпусной сказал: «Стой» и окрикнул дежурного по посту, который и без того спешил в нашем направлении из глубины коридора. «Видать по глазкам дыбарил, курва». Стук его кованых сапог напоминал удары двух разных по весу молотков о наковальню.. По мере приближения контролера, я понял от чего была такая разница в стуке его «копыт». Он сильно припадал на одну ногу — не то от рождения так шкандыбал, не то укоротили. «Наберут же уродов» и мне вдруг пришла на ум, давным-давно запомнившаяся частушка, которую по пьяни, сидя на лавочке у палисадника с гармошкой в руках, любил напевать дядя Ваня, сосед по дому, еще с войны вернувшийся без ноги: Хорошо тому живется

У кого одна нога,

И портяночка не рвется,

И не надо сапога.

— Этого на «фунт», — сказал корпусной контролеру, когда тот подошел и остановился в ожидании распоряжений.

— Накормишь обедом, а часа через два я свожу его в каптерку.

— П..п..понял, — с трудом выговорил тот и забряцав связкой ключей, стал открывать камеру.

Я опустил голову, поскольку не мог сдержать себя, чтобы не улыбнуться. Хромой дубак, оказался еще и заикой. «Дефект ходячий, да и только. Ему бы дома на полатях лежать, а он нашего брата стережет. Во дают! Такого, сколько сидел в СИЗО, отбывал на зоне, не встречал. Были, конечно, всякие, но чтобы припудренные до такой степени…»

«Инвалид» открыл камеру и сделал мах рукой внутрь, мол заходи. Подняв с пола вещи, я переступил порог. Камера оказалась совершенно пустой, лишь обрывки газет, разбросанные повсюду, да окурки в бумажной пепельнице, что стояла на столе, говорили о недавнем присутствии людей.

Тяжеленная дверь бухнула за моей спиной. Я повернулся и крикнул:

— А почему никого нет? — Будто это было для меня сейчас важным.

Резинка, закрывающая снаружи дверной глазок, поднялась и на ее месте появился, похожий на кнопку, глаз дубака.

— Фу..фу..фунтовиков, — глаз часто заморгал, — содержат отдельно. П..понял?

— Понял, понял, — согласился я, и глаз исчез.

…И вот теперь, оставшись наедине с самим собой в пустой камере, еще не отошедший от всех этапных передряг, я мысленно вернулся к тому, как буквально час назад, прокатывал варианты своего поведения на случай, если окажусь среди тех, кто задолго до меня обосновался в этой «обители». Не столько тревожила встреча с собратьями, сколько с администрацией. Но пока все складывалось так, что мне с трудом верилось в происходящее. Однако, исходя из собственного опыта, я знал, чтобы жить и при этом оставаться на плаву в столь страшном и несправедливом мире, необходимо было стоять за себя, доказывая свое присутствие не только словами, но и прибегать к физической силе (в зависимости, в какой переплет попадешь). Правда, наличие огромных кулаков не играло главной роли в тех кругах, в которых вращался и жил я. Но порой случалось всякое. Доходило и до того, что в ход шли штыри, ножи, всевозможные заточки. Но такое происходило в исключительных случаях. Многие, конечно, ломались, не в силах перенести всех ужасов уркаганских разборок. У иных при виде штыря сдавали нервы, и они ломились на вахту, в надежде встретить понимание и поддержку кумовьев. Другие, плохо дружившие с головой, сами попадали в капканы, ловко расставленные оперативниками. Эти люди уже навсегда теряли свою прежнюю репутацию. Жулики подобного не прощают. Закон жесток. Подвел жиганов, ты для них — мразь, гребень, козел.

За три с небольшим года пребывания на зоне, где мне довелось испытать нимало лишений и унижений, именуемый администрацией блатным, я не позволил себе сделать и шагу в сторону той грани падения, за которой человек начинал терять свой облик, постепенно превращаясь в услужливого подонка, которого администрация вынуждала совершать поступки, связанные с тем, чтобы опорочить любого и каждого, лишить его возможности нормально жить и работать — тем самым приблизить день своего освобождения.

…Я все еще стоял посреди камеры, не сделав ни единого движения.

Рассчитанная на шесть человек (судя по количеству двухярусных железных шконок, вмурованных ножками в бетонный пол), камера была неплохо оснащена. Оцинкованный питьевой бачок, ведро, тазик с ручками, и даже раковина с краном, толчок, в котором постоянно журчала вода. Между шконками полутораметровой длины стол и лавка, также ножками в бетон. Короче, хата со всеми причиндалами, не чета БУРовским на зоне. Правда, хреново было то, что в окне (метр на метр) за решкой, жалюзи и зонд.

Я снял бушлат, постелил его на нижнюю шконку, и улегся на спину, вытянув ноги. Приятно было лежать ни о чем не думая, — благодать, да и только. В глубине души я ликовал. Все позади, можно наконец-то расслабиться, отдохнуть. Полное безмыслие в странной для тюрьмы тишине. Вскоре мой бессмысленный взгляд упал на живое существо, выползающее из расщелины между уголком верхней шконки и стеной. Клопы были знакомы мне еще по БУРу, но дневных вылазок они там не делали, а вот ночью допекали частенько. Клоп медленно двигался так, чтобы оказаться вертикально против меня. «Нет дорогой, этот номер тебе не пройдет». Я живо соскочил и стал вести наблюдение. Клоп должен был прыгнуть на добычу, но каким-то образом дотемяшил, что пролетел, развернулся и поперся восвояси, ближе к щели. Только я собрался было прихлопнуть наглеца, как вдруг, нарушив тишину, раздался голос, словно из преисподни:

— Земеля, а земеля?

У меня ажно ноги подкосились.