На шаткой плахе

Владимир Шаркунов

Герой повествования попав в места не столь отдалённые, сталкивается с жесточайшей несправедливостью. И прежде, чем он обретёт свободу, ему предстоит пройти через такие испытания, которые под силу не каждому человеку. Книга, как считает автор, написана увлекательно и интересно, не смотря на многообразие литературы о заключённых.

5

В следственную камеру №36 СИЗО — 68/3 г. Тобольска, я попал шестого марта 1975 года. Отсидел четыре месяца. Затем, после четырехдневного судебного разбирательства, мне вкатили срок и я был переведен в камеру-осужденку, где еще четыре месяца ожидал этапа на зону, в связи с тем, что мой адвокат написал кассационную жалобу в вышестоящую судебную инстанцию. Ответ, как и водится, пришел отрицательный, с простой мотивировкой: «Ваши доводы не убедительны…. Решение суда обосновано на фактах уголовного дела….. Меру пресечения оставить без изменения».

Меня на следующий день, а вернее ночь этапировали в колонию.

От столыпина воронок покатил сразу на зону. Нас было человек двенадцать. Уже в зоне, нас завели в какую-то комнату, забрали вольные шмутки, оставив всех в одних трусах. Здесь же, зек в малюстиновом костюме, с биркой на правой стороне груди, записывал в тетрадь размеры обуви и одежды каждого. После этого процесса, начали по одному заводить в кабинет ДПНК.

Помимо капитана, дежурного помощника начальника колонии, в кабинете сидели два офицера и завхозы отрядов, видимо, загодя предупрежденные об этапе и вызванные на вахту. Неприятное ощущение, когда на тебя, почти на голого, смотрят столько пар глаз. Такое впечатление, будто ты зверь в клетке зоопарка — еще бы булочки кидали. С минуту меня рассматривали, словно редчайший экспонат выставки человекообразных. Что-то записывая на каком-то бланке ДПНКа сказал:

— Сними трусы.

Я снял. Голому раздеться — секунда времени.

— Присядь.

Приседаю.

— Еще раз.

Приседаю еще.

— Повернись.

Поворачиваюсь спиной к ДПНКа.

— Теперь нагнись и раздвинь ягодицы.

Исполняю и сожалею, что не могу его удавить. «Автомат бы сейчас!».

Офицеры, что-то помечая в своих папках, не скрывая, с ехидцей лыбились. Завхозы, те вели себя скромнее.

— Так, — выдохнул ДПНКа. — Повернись сюда.

Я повернулся.

— Угу, — бурчит себе под нос. — Особые приметы. — Ага.. Родимое пятно на левой стороне груди, размером с горошину. Шрам от аппендикса.. Угу.. Подними руки.. Вытяни перед собой. Что ни одной наколки нет?

— Не успел, — говорю.

— Не беда. У нас нарисуешь.

И тут я не выдержал, и сам не зная зачем, ляпнул:

— Зубы смотреть будете?

— Что? — недоумевая, спросил ДПНКа. — А, зубы. Да вроде коронок у тебя не видать.

— Цыган, когда покупает лошадь, — я продолжал лезть в бутылку, — в первую очередь зубы смотрит.

Несколько секунд в кабинете стояла тишина.

— О. о. — протянул ДПНКа. — Я гляжу, ты шибко умный!

— Да что с ним церемониться! — сказал один из офицеров. — Оформляйте сразу в ШИЗО! Строит тут из себя, понимаешь ли!

— Вот что, осужденный Медведев, — с нотками злорадства произнес ДПНКа. — Ты наверное думаешь, что попал на курорт? Так ты дурак! Ты попал в говно! И вылезешь ты из него или нет — зависит от тебя самого. Будешь грубить, мы заставим тебя уважать закон и порядок нашего учреждения. Очень рекомендую прислушаться к моему совету. Когда впредь захочешь задать мне вопрос, или кому бы то ни было из работников администрации, не забывай слово ГРАЖДАНИН. А если еще раз блеснешь остроумием, на зону попадешь после пятнадцати суток штрафного изолятора. И там, я тебя уверяю, спесь твоя, слетит как осенний листок. Ты меня понял?

— Понял, — неуверенно ответил я, и подивился добродушию капитана.

— Так-то вот. — Он несколько успокоился. — Специальность какую-нибудь приобрел?

— Да. Электрогазосварщик.

— Хорошо, — ДПНКа продолжал писать. — Пойдешь в третий отряд. Ну что Попов? — обратился он к одному из завхозов. — Забирай, твой клиент.

— Трусы не забудь, — подсказал мне завхоз.

Я натянул трусы, и мы вместе вышли из кабинета.

Как оказалось, тот, кто записывал размеры обуви и одежды, был зоновский кладовщик. Прямо здесь, в вахтерской, я впервые облачился в одежду советского заключенного.

Третий отряд находился посреди жилой зоны, в длинном рубленом бараке, с широким, в шесть ступенек, крыльцом у входа. Внутри барака была идеальная чистота. Мне даже показалось, что все только что покрашено и побелено. Мы прошли в конец коридора, зашли в угловую секцию, и завхоз показал мне пустующую шконку второго яруса.

— Располагайся, — сказал он. — Сейчас принесут постельные принадлежности.

Как только за завхозом закрылась дверь, ко мне со всех углов секции, как хохлы на сало, сбежались собратья.

— Здоровенько!

— Откуда сам?

— Расскажи, как там на воле житуха?

— О, да у тебя в четвертой секции земляк!

И еще масса всевозможных вопросов. Куда деваться, пришлось нести всякую околесицу. Надо же как-то вливаться в уголовный мир. В отряд пришел новенький и старые зека с удовольствием, раскрыв рты, подставляли свои уши под свежую лапшу. Хоть я и отсидел уже восемь месяцев, но все одно для них являлся носителем свежего, вольного материала. Мой рассказ прервал отрядный зуммер.

— Пошли в столовую, похаваем! — позвали меня.

— Не хочу я.

— Ну смотри сам.

Я правда не хотел есть. Новая обстановка, похоже, затормозила во мне обмен веществ. Морально, я чувствовал себя неважно. Пока новизна, тяжелым грузом давила на меня.

Минут через пять, после того как все ушли в столовую, в секцию зашел среднего роста зек. На вид около тридцати лет, чисто выбрит, в новеньком, не зоновского покроя, малюстиновом костюме. Из нагрудного кармана торчала марочка. Кирзовые сапоги на набитом каблуке, доведенные умелыми руками до неузнаваемости, больше походили на яловые. Он не спеша прошел между койками и сел напротив меня.

— Здорово, — сказал он, и закинул ногу на ногу.

— Здорово, — ответил я на его приветствие.

— Из Тобольска говоришь?

— Да, но откуда….

— Понимаешь, — он не дал мне договорить. — У меня, можно сказать, должность такая, про всех все знать. Я давненько здесь парюсь. Сам по жизни уже старый волчара. С хорошими людьми знаюсь. Сволочей и говнюков, по возможности, давлю… Вот к тебе зашел поспрашать: как жить думаешь, собираешься?

— Да я пока не знаю.

— Тебя как звать-то? Или погоняло есть?

— На воле дразнили «Миша», — ответил я.

— Ты вот что, Миша, — глядя куда-то за окно, сказал он. При этом лицо его не выражало ничего, разве что, какую-то спокойную уверенность. — Постарайся на первых порах никуда не влазить. Будут доставать с расспросами или втягивать в какое-нибудь дерьмо, смело посылай, а особо напористым, не раздумывая, заряжай по гриве. За последствия не переживай, не волнуйся. Ну будь. Не унывай, жизнь она и здесь продолжается! Оглядись пока, присмотрись. Через недельку, если с мозгами у тебя порядок, врубишься что почем.

Он пожал мне руку и уходя добавил.

— Возникнут серьезные проблемы, мои апартаменты в противоположном конце коридора.

Я ни хрена толком не успел сообразить. Лишь догадывался, что это был не просто зек, а человек, наверняка имеющий авторитет в этой среде. Иначе зачем он давал мне первые уроки, да и по сути гарантировал поддержку в случае неувязки. Даже имени его не узнал…

Еще в камере-осужденке я слышал от старых каторжан-мужиков, шедших возвратом с поселения в эту зону, каково здесь положение. Конечно, та информация не могла быть полной. Мужики, которым оставалось до конца срока самую малость, неохотно делились ей, ибо их думы были о другом, о предстоящей свободе. Но, тем не менее, я уже тогда имел понятие, конечно, не ахти какое, на какие касты делится уголовная братия.

Когда пришел из столовой сосед по койке, я рассказал ему о том, кто приходил в секцию в их отсутствие. Сосед мне популярно все объяснил. Оказалось, что я был прав в своих догадках.

После ужина, на который я также не ходил (сосед принес мои, обеденную и вечернюю, пайки), меня вызвал завхоз. В его махонькой комнатке стояли кровать, стол и дощатый шкаф. По зоновским меркам, жил он как царек, обособленно.

— Присаживайся, — сказал он, указывая на туборь. — Надо завести на тебя карточку, которая будет лежать на вахте промзоны. Твои инициалы я записал. Назови мне статью, начало срока и конец срока.

Я назвал.

— Ну вот и вся бухгалтерия.

— Так я пошел?

— Вот возьми бирку, — он протянул мне небольшой удлиненный четырехугольник с моей фамилией и номером отряда. — В секции у кого-нибудь возьмешь иголку с ниткой и пришьешь к лепню. Вот сюда, — и он ткнул пальцем в свою бирку.

— Понял? Все?

— Пару дней тебя тревожить не будут. Отдыхай. А потом на работу. Поглядим, что ты за сварщик. Иди.

Ровно в восемь вечера завыл зуммер. Проверка. Весь контингент отряда выстроился в коридоре. Вскоре появился ДПНКа и трое солдат-срочников, у одного из которых были лычки сержанта. Минут пятнадцать длилась процедура пересчета, по окончании однако, все продолжали стоять, и лишь после проверки остальных отрядов колонии дали команду «разойдись».

До самого отбоя меня доставали с расспросами о вольной жизни, особенно те, кто давно чалились. Я чесал, что только мог.

Ночь прошла в полудреме, как обычно бывает на новом месте. Много думал о доме, о родителях. О том, что быть может ждет меня за время отбывания срока. Строил планы на далекое будущее. Словом, забивал мозги всевозможной несбыточной чепухой, которая как птица из клетки вылетела из моей головы с воем зуммера, известившего о подъеме.

Подъем. Заправка кроватей. Туалет. Завтрак. Проверка. Развод на работу.

Я остался один. Все, кто проживал в этой секции, работали в первую смену. В столовую опять не ходил. Мои пайки черствели в тумбочке. Не так хотелось есть, как курить. А курева у меня, как впрочем, и ничего другого не было. Какое-то время я сидел в секции и листал подшивку «Тюменской правды», вскоре это занятие мне опостылело, и я решил выйти на свежий воздух, поглазеть на территорию, которая на долгое время будет принадлежать мне, а я ей, по которой придется ходить, бросать окурки и плевать на нее. На крыльце стояли двое парней, лет на пять постарше меня. Они курили и мирно о чем-то беседовали. Мое появление привлекло их внимание. Один из них спросил:

— Ты со вчерашнего этапа?

— Да, — ответил я и понял, что новичка в отряде распознать, не составляет труда.

— Зовут-то как?

— Миша, — назвался я погонялом, а сам с едва скрываемой жадностью, смотрел на их дымящиеся сигареты.

— Сроку дох..я? — спросил он, и протянул мне открытую пачку «Памира». Видимо, увидел мои «опухшие уши».

Я сказал и, прикурив сигарету, сделал подряд несколько глубоких затяжек. От приятного головокружения меня ажно пошатнуло.

— О. о. — он заметил мое телодвижение. — Ты когда последний раз трапезничал?

— Да это…. — я и сам не помнил.

— Ну-ка, выкидывай сигарету, и пошли!

— Парни, да я не голоден. — Мне было неудобно.

— Пошли, пошли, — и они, чуть ли не под руки, повели меня в свою секцию.

На подходе я понял, что это именно те «апартаменты». Уютная, светлая секция с двумя большими окнами. И как повсюду в отряде, идеальная чистота. На двух койках спали.

— Так.. Посиди пока, — сказал все тот же, что дал мне закурить. — Сейчас, шустренько хавчик сообразим.

— Вадя! — обратился он к своему товарищу. — Ты насчет чайку, организуй в темпе.

Вадя достал из тумбочки «плаху» чая, взял, не меньше литра, плексиглазовую кружку и вышел из секции. Я видел, что в коридоре стоял большой титан, все брали из него кипяток, и понял, что Вадя пошел туда. А Рыба, так дразнили того, кто остался, доставал съестное из всех тумбочек и ложил на ту, у которой сидел я. Было ясно, что жили они общаком и жили, судя по продуктам, не хило. Тумбочка превратилась в шикарно сервированный стол: масло, сыр, нарезанный маленькими ломтиками, килька, конфеты подушечки. Вскоре вернулся Вадя, поставил кружку на соседнюю тумбочку и накрыл ее золотинкой из-под упаковки чая.

— Минут пять, и воровская кашка будет готова, — сказал он и подсел к нам.

— Давай, Миша, мечи. — Рыба двигал съестное ближе ко мне. — Давай, давай налегай, не стесняйся. А то где-нибудь костями сбрякаешь.

Они тихо рассмеялись. На верхней койке кто-то заворочался.

— Внатуре, поспать дайте!

— О, Хома проснулся, — Вадя подошел к его изголовью, — Я знаю, Хома, ты не от шума проснулся, ты своим дегустаторским шнобелем чай учуял. Вставай, день впереди, дохрюкаешь.

— Ну вот, опять Хома крайний. — Он спустился с койки и не одеваясь, в одних трусах, прошел к нам в проход.

— Здорово. Хома.

— Миша, — я пожал его крепкую руку.

Рыба взял эмалированную кружку и тусанул чифир.

Я перекусил самую малость и, поблагодарив парней, собрался идти.

— Тормознись-ка. — Рыба достал из тумбочки три пачки «Памира», пачку «моршанки» и спички. Протянул мне. — Держи. На первое время. Закончится, подойдешь к любому из нашей секции.

— Но я не знаю, когда смогу вернуть. — Мне было неудобно, что ни за грош, они оказали внимание моей персоне.

— А тебе никто и не говорит, чтобы ты ворачивал. — сказал Рыба. — Или ты думаешь, если зона, то здесь нет ничего человеческого? Не надо так думать. И тут есть люди-человеки. Тебе, как я понимаю, тоже карта не козырная выпала, вот и попробуй, сыграй так, чтобы остаться человеком… Ну, да я это так. Не принимай близко к сердцу…

С этим философским наставлением Рыбы, я и пошел восвояси. После еды и горячего чая, потянуло в сон. Я стянул сапоги, запрыгнул на кровать и улегся поверх одеяла. Мои размышления над словами Рыбы, прервал завхоз. Он вошел в секцию и сразу на повышенных тонах:

— Ты че борзеешь-то?

— В каком смысле? — Я спрыгнул на пол.

— Приспичило дрыхнуть, расправь постель. Усвоил?

— Понятно.

— Отрядный тебя вызывает. Пошли.

Пошли, — я натянул сапоги и вышел вслед за завхозом.

Отрядная хоть и была по больше каморки завхоза, но чистотой не отличалась. Складывалось впечатление, что это кабинет какого-то ряши-растеряши, даже на столе, за которым сидел с добрым лицом деда Мазая, капитан лет шестидесяти, царил полнейший бардак.

— Гражданин капитан, осужденный Медведев. — Это завхоз меня научил.

— Слышал, слышал, — сказал он. — Я тут маленько прихварнул, потому на работе вчера не был. Что ж, зовут меня Игорь Львович, фамилия моя Соломатин. А для тебя просто — гражданин капитан. И поскольку я начальник этого отряда, хотелось бы узнать о тебе по больше.

Минут двадцать я отвечал на вопросы седовласого капитана. Он ни сколько не обладал начальственным голосом, говорил спокойно, неперебивая слушал меня. Мне даже показалось, что наш разговор перешел в рамки задушевной беседы. В конце собеседования, отрядник вдруг спросил:

— Ты чем сейчас занят?

Я признаться, растерялся от такого вопроса. Чем же я мог быть занят? Схему побега рисовл.

— Пока ничем, — ответил я, и сослался на завхоза.

— Он мне сказал, чтобы я два дня отдыхал, присматривался.

— Ага, — задумчиво произнес капитан. — Что уж совсем без дела-то слоняться по бараку. Ты вот что, Попов? — кивнул он завхозу. — Отправь-ка его в помощь дежурному, лед со ступенек крыльца убрать. А то я сейчас поднимался и чуть шею себе не свернул.

— Гражданин капитан, — мне хотелось внести ясность.

— Я лишь один раз поднялся по этим ступенькам, как же так. Почему я должен…

— Ты что, отказываешься?

— Отказываюсь, — выпалил я.

— А ты хоть представляешь себе, что бывает с теми, кто отказывается от работы?

— Нет.

— Я могу лишить тебя на месяц отоварки, что пагубно скажется на твоем желудке.

— Лишайте.

— Хорошо — Говорил он все так же спокойно, не превышая голоса.

Взяв из рядом лежащей папки бланк, он с минуту что-то писал, а закончив, развернул его, подвинул к краю стола и подозвал меня.

— Распишись.

Я взял протянутую мне ручку и поставил автограф, где он указал.

— Ну вот, — сказал отрядник, пряча листок в папку.

— Отоварки в декабре месяце ты не увидишь. А теперь иди и подумай, каково это отказываться от работы. Тебе здесь не один год находиться, и не с этого надо бы начинать. Иди и подумай, хороше-е-енько подумай.

И я ушел думать в курилку. Отрядник оказался не такой уж и тихоня, как мне показалось сначала. Очень даже мудреный, хренов дедушка Мазай. Не успел я войти в секцию, следом завхоз.

— Тебя снова отрядник вызывает, — сказал он, и далеко недружелюбным голосом добавил: — Ты, хули с первых дней начинаешь выебываться?

Завхозу было лет пятьдесят. Средний рост, ладно скроен, морда худая. Но меня нисколько не смущал его вид и грозное выражение лица.

— Ты что хочешь? — сказал я далеко не добрым тоном и уставился не моргая ему в глаза. — Ты мне кто? Папа? — мой голос уходил на хрип. — Не гавкай на меня, понял?

Не знаю, что удержало меня не заехать этой мрази в рожу. Но все же, после моих слов, завхоз будто помягчел.

— Ладно, пошли. — совершенно другим голосом сказал он.

Отрядник, как и прежде, сидел за столом, все с тем же добродушным выражением на лице. Никогда бы не подумал, что это всего лишь личина, за которой скрывается лиходей. Годы службы прошли для него недаром. Он сумел взрастить в себе монстра-педагога. Он — то уж наверняка знал, как зека перековать в человека и вернуть на свободу с чистой совестью.

— Ну что, подумал? — спросил он меня, словно прошла уже неделя.

— Да я не успел…

— Не успел, говоришь. — Перед ним уже лежал чистый бланк постановления. — Я еще раз спрашиваю тебя. Ты пойдешь убирать крыльцо?

«Вот это наглость», — подумал я, но отступать не намеревался. Будь что будет.

— Нет, — твердо ответил я.

— Что ж, на это у тебя свое право, а у меня свое. И он начал заполнять постановление.

Как только я, не читая, расписался, он поднял трубку телефона и набрал номер.

— Это Соломатин, — представился он. — Иван Федорович, пришли ко мне наряд. Да.. да.. незговорчивый.. Блатного из себя корчит. Вот ты его к блатным и устрой.. Ага.. Ну всего.

Положив трубку, он напутствовал меня.

— Я думаю, после того, как ты похлебаешь щей в нашем ШИЗО, станешь несколько сговорчивее, да и ума, полагаю, прибавится.

— Насколько суток, гражданин капитан? — спросил я, понимая неизбежность ждущей меня участи.

— Не долго, не долго, — он посмотрел на меня с едва заметной ухмылкой. — По истечении пятнадцати суток, мы вновь с тобой увидимся, но при условии, что будешь соблюдать правила поведения распорядка в ШИЗО. Там твое неповиновение может обернуться для тебя наказанием, в виде добавочного срока пребывания в камере.

В сопровождении прапорщика и двух солдат, я проследовал в штрафной изолятор, этакую маленькую тюрьму, внутри колонии, служащую для укрощения нарушающих режим содержания заключенных.

В изоляторе мне в приказном порядке велели раздеться до гола. Одежду мою закрыли в большой деревянный шкаф, а к ногам бросили другую. Я впервые одел на себя робу узника ШИЗО: зачуханные короткие штаны, вместо пуговиц на ширинке — вязка, лепень тоже без пуговиц, с рукавами до локтя и, утратившие свое название, тапочки.

Посадили меня в тринадцатую камеру, где уже сидели двое парней, постарше, чем я.

— Во, пополнение, — сказал один из них. — Ты каких кровей будешь?

— Своих, — не задумываясь, ответил я.

— И в котором отряде у нас водятся такие свои? — если до этого они сидели на корточках, то теперь встали на ноги. — Ты уж поведай нам темным.

— Вроде в третьем.

— В третьем? — прижмурясь, удивился один. — Ты давно на зоне?

— Сегодня сутки, — я сказал, как есть.

— Сутки! — они оба рассмеялись. — И уже сюда! Это за какой такой прокол?

Я рассказал парням о своем героическом поступке. А на вопрос, знаю ли кого-нибудь в отряде, я назвал парней из тех апартаментов. Мои сокамерники переглянулись.

— Шустер, бродяга. В таком разе, будь как дома. Ты среди своих.

…Потянулись долгие «кичевские» сутки. Здесь не делили время на часы, дни и ночи. Подъем, отбой, подъем — сутки.

Кормежка была на должном уровне. Одни сутки кормили отвратительно, другие не кормили вообще. Нет, конечно пайку и кружку теплой воды, чтобы не подох, утром давали. У зеков это называлось, — день лет, день пролет.

Размер камеры три на четыре, не больше. Стены «шуба». Пол бетонный, в углу толчок. Посреди камеры бетонная тумба, за которой принимают пищу и на нее же после отбоя, раскладываясь, опираются нары, на день зафиксированные в стенах длинными штырями из коридора. Маленькое окно ни сколько не пропускало света, а тусклая лампочка в нише, под самым потолком, лишь создавала полумрак. Лежать от подъема до отбоя, где бы то ни было в камере, запрещалось. Курить не положено. Переговариваться с соседними камерами нельзя. За все нарушения можно схлопотать добавку к уже имеющимся суткам. Один из моих сокамерников, Володя, загорал вот уже сорок суток. И ничего, оставался разговорчивым и неунывающим человеком. А Игорь, так звали другого, устроился сюда недавно, всего пять суток. Но и он так же ни о чем не переживал.

— Срок идет, — говорил он. — И мне без разницы, где эти мрази будут охранять меня. На зоне лафа, базара нет. Но еще не вечер.

За время моего пребывания в изоляторе, два раза, ночами на пол камеры падали небольшие свертки, в которых было курево и чай. Когда мы спали, тихо открывалась кормушка и кто-то из солдат, а возможно и прапор, кидали нам «грев». Так что нам еще жить можно было.

Все имеет свое начало и конец. Настал и час моего освобождения. Перед самым обедом, уже слышалось побрякивание мисок, лязгнул замок, дверь камеры открылась.

— Медведев, на выход, — сказал прапорщик, которого я видел во время проверок и во время раздачи пищи, если он крутился возле баландера.

У шкафа я скинул с себя вонючую ШИЗОвскую одежу. Открыв шкаф, прапорщик сказал:

— Забирай свои вещи и одевайся.

На полках лежало порядка десяти комплектов, внизу стояли сапоги. Я просмотрел всю одежду, но со своей биркой не нашел. Сапог тоже не было.

— Шевелись! — рыкнул на меня солдат. — Силенки кончились что ли?

— Но моей одежды здесь нет, — сказал я.

— Как это нет?! — возмутился солдат.

И уже прапорщик и оба солдата принялись перерывать вещи сами.

— Ну еб твою мать! — выругался прапорщик, не обнаружив моих вещей. — Этого мне только не хватало.

Он зашел в дежурку и куда-то позвонил.

— У меня тут Медведев освобождается, а его вещей не оказалось… А при чем… Не в мою смену… Да где ж я возьму… что значит — найди выход. — Прапорщик бросил трубку, сплюнул под ноги. — Бардак кругом, блядь! — Сходи в рабочку, — сказал он одному из солдат. — Может там какие шмутки есть?

Вернулся солдат с брезентовыми штанами, какие выдабт сварщикам.

— Вот, больше ничего не нашел.

— Одевай, — сказал прапорщик.

Я было заартачился.

— Одевай, одевай! — злился он. — До отряда дойдешь, не околеешь! Я Соломатина предупрежу.

На голое тело: ШИЗОвский лепень, брезентовые штаны и тапки (ладно не белые) — в таком виде я вышел с вахты и медленно зашагал в отряд. Стоял морозный, градусов двадцать, ясный день. Меня слегка пошатывало от «убойной кормежки». Мороз сразу прожег мое тело до костей, кишок, но ему было не под силу заморозить мою ненависть. В глазах у меня скопились слезы. Я никогда еще не был так унижен, оплеван. Жить не хотелось. Мне казалось, что я попал в какую-то адову круговерть.

Я шел с опущенной головой, и не от того что стеснялся своего вида, просто глаза после темной камеры не могли сразу воспринять дневной свет, да и снега за мое отсутствие навалило — кругом белым-бело. Метров двести, не доходя до барака, мне вдруг в плечо уперлась чья-то рука. Я поднял голову. Предо мной стояли Рыба и Хома.

— Здорово, братан, — приветствовали они меня.

Я поражался жизнерадостности этих ребят. Второй раз их вижу и все с улыбкой на лицах. Откуда только силы берут? Будто они и вовсе не на зоне, а на свободе.

— Вот это тебя вковали — Хома покачал головой. — Смотри, что делают, суки! Гниды подмутные! Во, кровососы!

— Ни че, ни че, — сказал Рыба. — Сейчас мы приведем тебя в босятский вид. А вот мокроту с фаса утри.

— Да это от света у меня, — почти соврал я.

— Это еще цветочки, — видя мое состояние, пояснил Рыба. — Эти вампиры ненасытные. Они так и жаждут нашей крови. Так что, как говорят пионеры, «Будь готов», дитя рабочего. А теперь давай в баню, смоешь чесотошную вонь. Ты, наверно и баня то не знаешь где?

— Не знаю.

…Еще через час, я сидел в тех самых апартаментах, одетый, обутый во все новое. Меня встретили как родного, чего я не ожидал. Шутя, поздравили с «крещением».

«Кто же преступники? — немногим позже, размышлял я. — Люди, встретившие меня из ШИЗО или те, кто….»

Начиналась новая, хрупкая как стекло, полоса в моей жизни.