Жизнь как она есть. Объяснение в любви
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Жизнь как она есть. Объяснение в любви предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава 3
Вера
Рече безумен в сердцы своем: несть Бог 4.
Веровати же подобает приходящему к Богу, яко есть, и взыскающим Его мздовоздатель бывает 5.
Борис был бесконечно благодарен Светлане за разорванный круг своего одиночества, за любовь, нежность и тепло. Она была удивительным человеком, словно созданным именно для него. Наверное, только она могла терпеть все его недостатки, душевные метания, поиски, разочарования…
Когда они познакомились, Борис считал, что любовь двоих, это восполнение до полноты единства ущербного одиночества каждого человека, и есть предел человеческого счастья. Но довольно скоро после свадьбы он стал замечать, что этого мало. Да, они теперь вместе идут по жизненному пути, и это делает их сильнее, потому что каждый поддерживает другого, когда тому плохо и тяжело. Но надо же знать цель! Куда им идти? И зачем? Чему учить сына? Как отвечать на его вопросы о жизни? Призрак мармеладовской безысходной мудрости опять встал перед ним.
«Казалось бы, как прекрасна жизнь, — думал иногда Борис. — Ну все есть: работа, друзья, любимая, которая любит меня, чудака неприкаянного, и чему я поверить до сих пор не могу, а если верю, то не понимаю за что, почему, как так случилось. Сын растет… Но все равно не хватает чего-то, а чего — не знаю! И такая безнадежность во всем… Нет исхода. Нету, нету. Не нащупать, не наткнуться на него…»
Первое время после переезда Светланы в Москву она старалась как можно больше говорить с ним: о своих поездках и впечатлениях от экскурсий, о кино, литературе, живописи, о своих родственниках, о своем детстве, о моде, погоде… Молчание пугало ее. Ей казалось, что в безмолвии их взаимное чувство охладевает и ему грозит исчезновение. А Бориса утомляло ее стремление говорить обо всем, что попалось на глаза на прогулке, что вдруг вспомнилось… Гуляя вместе с ней в парке, он брал ее за руку и мягко просил: «Света, нам хорошо вдвоем. Мы наконец вместе. Давай просто помолчим…» Она умолкала, но ненадолго.
Как-то Борис не выдержал ее щебетания и повторяющихся воспоминаний и с мукой в голосе, словно внутренне морщась от боли, попросил: «Не говори со мной на бытовые темы…» Это не было снобизмом или нарочитым подражанием Блоку, хотя Борис и был очень восприимчив к прочитанному. В тот момент его просьба была следствием непреходящей внутренней муки, безуспешных усилий освободиться от страдания и найти ответ на вопрос, который заведомо не имел для него положительного решения. Он искал истину и справедливость и не находил их в окружающем мире.
В отличие от булгаковского Иешуа Га-Ноцри, Борис не верил, что царство истины когда-либо настанет. Оно никогда не наступит, потому что человек боится своих страданий и смерти и посылает на них другого вместо себя. И зло это вечно и бесконечно. И смерть Христа была бесполезна, потому что Он умер на кресте, а мир не изменился. И вокруг и всюду осталось то же «царство кесаря», царство жестокости и несправедливости, и нет ему конца… «О, злее зла зло это!»
Откуда все взялось?
Когда-то в раннем, еще детсадовском детстве Борька озадачил мать вопросом:
— Мама, а откуда мы все взялись?
— Я родила тебя, Боренька, а меня моя мама, твоя бабушка, а бабушку ее мама… Так и все люди на Земле рождались.
— А самые первые люди откуда взялись?
— Они постепенно из обезьян образовались.
— А обезьяны откуда?
— Тоже из каких-то других животных.
— А эти животные откуда?
— Они из неживой природы в процессе эволюции материи на Земле.
— А Земля откуда взялась? — не унимался Борька.
— Земля вместе с Солнечной системой образовалась в космосе… Из космического вещества, что ли, — неуверенно пересказывала ему мать услышанное когда-то в деревенской школе, а может, от мужа или на коммунальной кухне. — Наша Земля и другие планеты вращаются в этом космосе вокруг Солнца…
То было время космического бума. В космос улетали один за другим советские космонавты — Гагарин, Титов, Николаев, Попович, Быковский, Терешкова… В полунищей стране, еще недавно пережившей страшную войну, царила эйфория от достижений советской науки и техники. Все рассуждали о полетах в околоземном пространстве, о Вселенной… Космонавты были героями высочайшего разряда, с которыми не мог сравниться никто другой, не летавший в космос…
Борька представлял его себе как огромную черную бездну со светлячками звезд и шарами планет, которые крутились вокруг Солнца.
— А космос этот, в котором Земля наша и Солнце, он откуда взялся? — настаивал Борька.
Но на этом познания матери закончились, и она в недоумении проговорила:
— Это уж я не знаю, Боря. Спроси у папы.
Отец сказал Борьке, что космос ниоткуда не взялся, а был всегда, то есть вечно, и сам он бесконечен. Но что это значит — объяснить не смог. А может, Борька не понял. Но ему очень хотелось докопаться до начала всего. Представление о бесконечности, как ни странно, у Борьки было. Он ее видел своими глазами на картонной коробке с кукурузными хлопьями. Там была изображена девочка, играющая с собачкой. В поднятой руке она держала такую же коробку, на которой была изображена та же девочка и та же собачка. И та девочка тоже держала коробку с нарисованной девочкой и собачкой… Картинки все уменьшались и уменьшались, пока на них уже ничего нельзя было разобрать, но было понятно, что конца им нет. Борька много раз в недоумении разглядывал такие коробки. Он пытался представить себе, как долго может продолжаться этот ряд одинаковых пропорционально уменьшающихся рисунков, и от невозможности его закончить Борьке становилось жутко, он поспешно отворачивался и уходил к своим игрушкам.
Если черный космос так же бесконечен, то ему нет конца, и его тьма простирается куда-то далеко-далеко. Но должен же он откуда-то взяться, как ряд картинок начинается с первого рисунка на этой коробке. Кто-то же его нарисовал…
В то время споров про Бога в их семье Борис не помнил, но, видимо, ему все же говорили, что Бога нет и космонавты «на небе» Его не видели. Потому что, когда однажды маленький Борька в доме бабушки обратил внимание на темный лик Спасителя в «красном углу», то неожиданно для всех показал на Него пальцем и радостно крикнул:
— А говорили, что Бога нет. Вот Он, Бог-то…
Бабушка довольно закивала головой, вероятно, видя в этом подтверждение слов о том, что устами младенцев глаголет истина. Партийный отец смущенно улыбался, как бы говоря этим: что, мол, взять с несмышленыша, все дети верят в сказки…
Общее воспитание Бориса было советским, то есть атеистическим. В детском саду у них, кроме забавной рыжей белки в большой клетке, бешено вращавшей свое колесо, и аквариума с рыбками, на видном месте висел большой портрет лысого дяди с маленькой бородкой и серьезными глазами, устремленными в светлое будущее человечества. Они учили стихи про Красную площадь и дедушку Ленина с портрета. В его школе, как и везде, стоял стандартный, под белый мрамор, гальванический бюст вождя с перьевой ручкой в руке, застывшей на листе невидимой бумаги. Все ученики были «верными ленинцами». Младшие носили красные октябрятские звезды с пухлым детским личиком вождя, обрамленным длинными вьющимися волосами, разбивались на «звездочки», которые соревновались в успеваемости, сборе макулатуры и прочих добрых делах. Средние, пионеры, носили галстуки цвета алой крови рабочего класса, к борьбе за дело которого они были «всегда готовы». Профиль вождя на их краснозвездных значках почему-то был охвачен языками пламени. Старшие, даже двоечники, были сплошь комсомольцами. На их знаменах и значках был тот же вездесущий ленинский профиль… До Бога ли тут было! Учителя формировали у них научный взгляд на мир так мощно и всесторонне, что дети выходили из школы в полном убеждении, что все тайны мира им уже открыты, а потому «бог» является излишней гипотезой, в которой научное мировоззрение для объяснения окружающей действительности не нуждается…
Странный атеист
Борис был не обычным атеистом. В его спорах с верующими был какой-то внутренний надрыв, словно он возражал не их доводам, а высказывал собственные сомнения, приводил свои причины невозможности принять их истину. От этого он горячился, говорил нервно, раздраженно и тем обижал собеседников. Однажды на дне рождения в компании друзей он набросился на единственную фразу скромной девушки, осмелившейся сослаться на мнение каких-то ученых о достоверности приводимых в Библии фактов. Борис гневно вывалил на нее все «несообразности», «ошибки», «подмены» и «подтасовки» Библии, о которых вычитал в атеистических изданиях, свято веря их авторам и приводимым ими аргументам. Девушка молча выслушала его, а потом незаметно ушла. Когда Борис обнаружил ее отсутствие, то был озадачен и смущен чувством вины перед ней. Он спросил ее подругу о причинах ухода: может быть, она обиделась на его резкость или ей просто было пора домой? И был очень удивлен, когда узнал, что девушка верующая и восприняла его слова как богохульство, а не как личную обиду. «Вроде молодая, интеллигентная, с высшим образованием… И верующая!..» — дивился Борис.
Тогда Борис еще не предполагал, что Кто-то премудро ведет его по жизни, расставляя на его пути вехи и знаки, которые он не видел, не замечал, принимал за случайные, ничего не значащие совпадения, а понял и осознал гораздо позднее, да и то, наверное, не все, но лишь то, что ему открылось…
Кирилловская церковь, XII век. Киев.
Вид на ктиторскую композицию и на изображения святых над нею
Считая себя атеистом, Борис в то же время неприметно для себя тянулся ко всему, что было связано с христианством. На всех прогулках по Москве и на экскурсиях в других городах его больше всего интересовали храмы, хотя и как памятники истории и культуры. Правда, в действующие он заходил очень редко и ненадолго. Его пугал их полумрак и какой-то особый запах, почему-то напоминавший о смерти. В храмах-музеях он с интересом рассматривал росписи, мозаики, пытаясь запомнить евангельские сюжеты, притчи, потому что прочитать само Евангелие было негде.
Кирилловская церковь, XII век. Киев.
Вид на ктиторскую композицию и на изображения святых над нею. Схема
Еще до встречи со Светланой Борис пару раз приезжал в Киев, знакомился с городом, ходил на Владимирскую горку с сохранившимся фундаментом древней Десятинной церкви, построенной когда-то Крестителем Руси, видел Золотые ворота, бывал в Софийском соборе, спускался в пещеры Киево-Печерской лавры (на тот момент музея), заходил во Владимирский собор (действующий уже тогда)…
В поисках других достопримечательностей он как-то забрел в музей «Кирилловская церковь» — памятник архитектуры двенадцатого века, как гласил о ней путеводитель. Когда он вошел туда, его встретила и до конца экскурсии сопровождала льющаяся из динамиков музыка. На Бориса, благоговевшего перед древней русской историей, храм произвел сильное впечатление живой памятью веков. На его стенах виднелись сохранившиеся фрески двенадцатого века, поздняя роспись девятнадцатого, иконостас работы М. Врубеля… Он долго ходил, разглядывая на стенах изображения, полустертые от времени и множества поновлений и реставраций, пока в одном месте не наткнулся на неясную фигуру, нимб которой был лишь прочерчен когда-то по сырой штукатурке и теперь остался совсем без красок.
Борис стоял и напряженно вглядывался в то место, где когда-то была полноценная фреска неизвестного ему святого, а теперь он лишь угадывал контуры и видел остатки сохранившихся красок… Словно из толщи веков проступал на древней стене чей-то лик, завораживая, приковывая к себе его внимание, призывая его куда-то, как звала и продолжающая звучать музыка — неизвестная, проникновенная…
Невзрачное неправильное пятно под узким зарешеченным окном в толстой стене храма…
Справа внизу — плечо в голубом и рука, простертая к святому. Слева чья-то обращенная к нему голова… Только контур по штукатурке. Без красок. В нимбе угадывается голова. Пятно лика в контуре темно-коричневых волос. Складки на лбу, переносица, левая бровь, прямой нос, чуть краснеющие губы, борода…
Стали видны зеленый карниз здания, когда-то темный, синий фон фрески. Царапины, трещинки. Следы отвалившегося левкаса. Темный контур вокруг желтовато-бурого нимба. Три черных кружка по сторонам от лица. Его овал, подбородок, губы, нос, тонкие ноздри, брови… Г л а з. Распахнутый настежь, открытый, честный, искренний. Провидящий глубь и суть. И рядом едва угадываемый другой. В з г л я д. Из немыслимого далека. Словно проступивший на древней стене под узким зарешеченным окном. В з г л я д. Оттуда — сюда. На меня и мое. И туда, за меня, на моих будущих потомков. На них и на их. На наше. В будущее. Сквозь годы и дни, через восемь веков. Через эпохи, пожары, войны, разрушения…
Он помнит древность. Походы половцев, усобицы князей, Батыя. Раскосые хищные глаза под мохнатыми шапками. Помнит ляхов и литовцев. Помнит Врубеля и Прахова. И новую Орду, испепелившую Русь, — фашизм. Бабий Яр, газовые камеры, печи крематориев… Он видит нас сейчас: экскурсии, туристов, зевак, реставраторов, ученых. Он видит их, наших потомков. Какие они, кто? Он видит и помнит всё вот уже восемьсот лет. Хотя и краски стерлись, и штукатурка осыпалась. Но глаза остались. Остался взгляд. Оттуда — сюда, на нас. И туда, на них, в будущее…
Борис стоял, смотрел, думал… К нему подошла группа туристов с экскурсоводом, женщиной средних лет, которая на ходу профессионально полуразвернулась к своим ведомым так, чтобы одновременно видеть их и иметь возможность указывать, куда и на что им смотреть. Вежливо попросив Бориса отойти в сторону, она привычно бойко заговорила, показывая авторучкой, изящно зажатой в тонких пальцах, на то самое «пятно», которое он рассматривал:
— Посмотрите, пожалуйста, сюда. Здесь мы с вами можем рассмотреть фрагменты фресковой композиции двенадцатого века. В центре композиции — крупная фигура; сохранилось изображение ее головы с кресчатым нимбом и распростертые над кем-то руки. Судя по кресчатому нимбу, изображен на фреске Иисус Христос. Под распростертыми руками справа заметен фрагмент нимба и верхняя часть головы, слева — часть руки, что-то подающей Иисусу, — вероятно, макет Кирилловской церкви. Несмотря на плохую сохранность, эти малочисленные фрагменты подсказывают нам, что перед нами ктиторская композиция: Иисус Христос с предстоящими. Трудно судить о том, кого благословляет Христос и кто подносит Ему макет собора. Единственно, что можно утверждать, — что это изображение двух святых. А теперь перейдем к следующей фреске.
Неизвестный святой. Фреска, XII век. Кирилловская церковь. Киев
Ангел, свивающий небо в свиток. Фреска, XII век. Кирилловская церковь. Киев
Панорамный вид интерьера Кирилловской церкви. Киев
Надгробный плач. М. А. Врубель, 1884 г. Кирилловская церковь. Киев
«Так вот оно что! — подумал Борис. — Значит, это не неизвестный святой, а Сам Христос. И это Его взгляд!..» Борис еще раз посмотрел на изображение под зарешеченным окном, сразу увидел Его глаза, и ему стало совсем не по себе от мысли, что этот взгляд на самом деле, наверное, ровесник и даже старше вечности…
Борис ходил по Кирилловской церкви, озираясь по сторонам, разглядывал фигуры апостолов, святых воинов, мучеников, пророков, столпников, пытаясь прочесть плохо различимые надписи. Рядом с нимбами часто встречалось непонятное ему слово «Агиос»6. В одном месте он узнал слово «логос». В другом — с трудом, путаясь и запинаясь, Борис разобрал целую фразу: «Страха несть в любви, но совершенна любы вон изгоняетъ страх»7. Смысл прочитанного поразил его, хотя и не был до конца ясен. Что имел в виду древний святой, Борис точно не знал, но его слова надолго запали в душу и потом иногда всплывали в памяти.
Блуждая по закоулкам большого храма, Борис наткнулся на полукруглую темную нишу с росписью на стене, которую подходившие с группами экскурсоводы называли «Надгробный плач» работы Михаила Врубеля. Поначалу Борису казалось, что художник выбрал неудачные пропорции фигур, особенно для лежащего во гробе Иисуса. Буро-зеленые тона производили необычное впечатление. Борис смотрел на Христа, лежащего в тесном гробу, слушал экскурсовода, который рассказывал о наскоро сделанном маслом на стене эскизе Врубеля, который ему потом не дали уже изменить, сочтя шедевром, о трудностях реставрации отслаивающейся краски и многое другое. Понемногу он проникся смыслом и настроением увиденного.
Распятие. Смерть. Снятие с креста. Положение во гроб. Оплакивание. Воскресение… Вот последний отрезок земного пути Иисуса, отраженный в иконостасах и росписях всех храмов. Но только здесь Борис увидел так крупно и близко безмолвный плач над гробом Того, Кто почему-то зовется Спасителем и Кто сошел с неба на землю, чтобы умереть, воскреснуть и опять уйти на небо, оставив нас страдать и умирать, покидать этот мир навсегда, исчезать в той пугающей неизвестности, откуда нет возврата. Зачем? В чем же тогда спасение? От чего?..
Что есть Истина?
Две главных проблемы мучили Бориса всю жизнь. Это тайна смерти и поиск истины, которые определяют смысл жизни. Что есть смерть и что есть истина? Собственно, тайна смерти могла быть раскрыта только в свете истины. Мысль Бориса кружила и билась, как мотылек о стекло, пытаясь познать эти самые сокровенные тайны бытия, найти ответы на его проклятые вопросы.
Но даже гении человечества не могли ему в этом помочь. Они сами задавали те же вопросы, что и он. Лев Толстой писал о смерти, боялся ее, останавливался у ее черты, ничего не объясняя. Борис как-то особенно почувствовал это, когда, перечитывая «Войну и мир», дошел до того места Аустерлицкого сражения, где Андрей Болконский подхватывает упавшее на землю полковое знамя и бежит в атаку. Он бежит навстречу смерти. Кругом него гибель. Вокруг стонут и падают солдаты, а он заворожено стремится к своей смерти, и ужас встречи с ней, разверзающийся в его душе, все нарастает. Борис чувствует, что Толстому страшно об этом писать, он боится сам, натыкается на свой страх, как на невидимую стену, и не может двинуться дальше, и оттого Болконский натыкается на невидимую пулю и падает навзничь, и вместо перехода за черту жизни, в неведомое, пугающее и влекущее, в небытие или другое неизвестное бытие — только небо, ничего, кроме неба. И неубедительные слова о «ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих»8. И тихая смерть Болконского после Бородина тоже ничего не открыла Борису. Ничего. Смерть как «пробуждение» (от жизни?) не объясняла ее тайны. И неясный безвестный свет в конце черной дыры, в которую провалился Иван Ильич, пробарахтавшись в черном мешке смертной агонии9, ничего не освещал для Бориса, не давал никакого нового знания и не освобождал от страха. И потому радость Ивана Ильича при виде этого света не была радостью Бориса.
«Что есть истина?». Художник Н. Н. Ге
Голгофа. Художник Н. Н. Ге
Борис видел, что разница между ним и всеми людьми была в том, что он, не будучи смертельно болен, как Иван Ильич, тем не менее видел смерть, как и тот, за всеми делами и вещами. Их обман не скрывал ее от него. Умирающий Иван Ильич плакал о своем одиночестве, жестокости людей и Бога, об отсутствии Бога. Живой и здоровый, но знающий о своей смертности Борис тоже искал, за что бы уцепиться на краю невидимой другими, но прозреваемой им бездны. И потому Борис был несчастнее Ивана Ильича, в смерти освободившегося от ее страха.
За черту жизни осмелился заглянуть Александр Блок, но он не увидел там ничего, кроме бессмысленной круговерти тех земных вещей, из которой нет исхода. «Умрешь — начнешь опять сначала, и повторится все, как встарь…»10 Так что же там, за гранью жизни? «Безвестный край, откуда нет возврата земным скитальцам»? А если смерть лишь сон, «какие сны приснятся в смертном сне»? Вот что пугает Гамлета, терзает душу самого Шекспира11. Монолог Гамлета — внутренняя речь человека, ничего не знающего и не верующего в вечность души. Однако Гамлет видел и говорил с духом убитого отца. Гамлету ли после этого говорить о страхе «чего-то после смерти», когда ему открыто — после смерти тела душа живет, томится горем, местью и любовью. И «сны» ее полны земных страданий. Отец его сражен «врасплох, непричащен и непомазан» в цвету грехов. «О ужас! Ужас! О великий ужас!» Не Гамлету так рассуждать о смерти. Это монолог Шекспира, который, судя по всему, не имел таких свидетельств, а чужим не верил. И Борис хотел, но не мог никому поверить. Где же истина, в чем она?..
В поисках ответа Борис даже специально ходил в Третьяковку смотреть картину Н. Н. Ге «Что есть истина?». Сюжет он знал в расхожем пересказе экскурсоводов, а вот ответ… Вглядевшись в картину, Борис поразился несоответствию большого, сразу бросающегося в глаза уха Пилата и его жеста, заранее цинично отметающего всякий ответ. Очевидно, Пилату истина жалкого оборванца была не нужна. Но и Борису Христос с полотна ее не открыл. Рядом висел эскиз того же художника «Голгофа». На нем был изображен Христос со вскинутыми руками, в ужасе и отчаянии обхватившими голову. Вид его вызывал острое чувство сострадания. И Борис внутренне возмутился, когда услышал брошенное кем-то походя замечание: «Мазня!» Да, эта не гладкопись классицизма, где мазочек к мазочку сливаются в сверкающую лаком картину. Зато какое чувство! Подлинное страдание человека, всеми преданного и брошенного, обреченного на страшные муки тела и души… Страдание, отчаяние, страх боли… Но истина? Где она? В чем?
Даже монументальное многофигурное полотно Иванова, изображавшее явление Христа народу на Иордане, при всем богатстве человеческих характеров, подробно описываемых экскурсоводами, не говорило Борису главного. Пророк Иоанн указует всем на Христа, чья маленькая фигурка видна вдали. Воины, рабы, фарисеи, Иуда, Петр, Иоанн… Все смотрят по-разному. Равнодушно, с надеждой, любопытством. И Борис лишь один из них. Он глядит с недоумением. Почему все взирают на Христа? Его маленькая фигура так далеко. Что Ему до Бориса и всех? И что Он для нас? Ответа не было…
Бориса мучило постоянное, неистребимое желание исчезнуть, раствориться, «вернуться к началу»… Но какому? Иногда плодом его напряженных размышлений и неясных снов становились странные строки в толстой общей тетрадке, в которой он пытался сформулировать родившиеся в нем смутные чувства и тяжкие думы.
«Истина, к которой взывал я так долго и исступленно, внезапно открылась мне, но я ужаснулся и отшатнулся от нее, и она скрылась от меня во мраке. Она исчезла, не сумев проникнуть в мою память, ибо я не принял ее. И само воспоминание о ее появлении истаивает во мне неприметно, быстро и легко, так что теперь я уже сомневаюсь, точно ли она предстала предо мной или была лишь выдумкой моего воспаленного сознания, померкнувшего на мгновение и пробудившегося вновь, чтобы припомнить о страшном своем сне… Но если сомнение мое истинно, почему же тогда так мучает меня сожаление, что в тот момент силы и решимость оставили меня и я не смог принять ее и потому вернулся во тьму, которую все считают светом, как до сих пор считал и я?..»
Как-то раз еще до встречи со Светланой он попытался найти истину в вине. Прямо по Блоку. Буквально. Борис никогда особенно не выпивал. Иногда в компании он позволял себе немного сухого или крепленого вина, и только. Он всегда хотел сохранять свой ум ясным. Но однажды, когда уже после окончания института они собрались тесной компанией студенческих и новых друзей, он вдруг решил заглушить гложущую его тоску спиртным и выпил больше обычного…
Он очнулся там же, где и сидел во время застолья. Открыл глаза и понял, что проспал почти весь вечер, откинувшись головой на спинку дивана. Вокруг продолжалась веселая вечеринка. Кто-то танцевал, кто-то оживленно разговаривал, шутил, смеялся… Он пошел в ванную комнату, чтобы холодной водой смыть с себя одурь сонного забытья. «Спасенья нет ни в чем: ни в забытьи, ни в пьянстве. На жизнь я обречен глухим ее коварством…» — думал он, глядя на бегущую из крана воду. Пробуждение сознания и возвращение к жизни означали возвращение к тем же проклятым неразрешимым вопросам.
Истина иллюзии
Надо было во что-то или в кого-то верить, как-то жить, а не мучиться. Дело в том, что, будучи убежденным атеистом, Борис тем не менее имел веру. Он вырос на романтике революции и Гражданской войны, почитал классиков марксизма-ленинизма и героев революции… Хотя Борис не был членом партии и страдал душой от лицемерных коммунистов и лицемерной компартии, он искренне верил в идеалы коммунизма, в возможность построения справедливого общества и осуществления всеобщего счастья (пусть не в ближайшем будущем и даже не при его жизни). Учение Маркса и Ленина было для него истинным и потому всесильным. Правда, смерть в нем побеждалась лишь условно, символически, в виде мумифицирования вождей и в благодарной памяти далеких потомков. Иногда Бориса посещала смущающая мысль о странном пристрастии компартий к бальзамированию своих генсеков (Ленин, Г. Димитров, Хо Ши Мин, Сухэ-Батор). Что-то в этом было сродни древним религиозным ритуалам, а не диамату и истмату12.
Осторожные намеки знакомых на теневые стороны советской истории Борис поначалу с возмущением отвергал как клевету «вражьих голосов». Он с горячностью юного всезнайки спорил с собственной матерью, рассказывавшей ему, как в ее родной деревне проходило раскулачивание и коллективизация и какие пьяницы, и лодыри на самом деле входили в сельские комбеды13, романтизированные советской историографией. Но, в конце концов, кризис все же настиг его. Копившиеся годами факты фальши официальной пропаганды и лжи официальной истории сделали свое дело. Жизнь его надломилась, когда он стал узнавать правду обо всем ужасе революционного лихолетья и сталинских репрессий. Это была полная духовная катастрофа. Мир для него перевернулся… По вечерам, поначалу таясь даже от Светланы, он читал книги, привезенные из-за границы или вышедшие в самиздате, за распространение которых тогда еще лишали «осознанной необходимости» и отправляли по этапу в отдаленные места Советского Союза. По ночам ему снились мучительные кошмары о тысячах невинно убиенных жертв революции, Гражданской войны, коллективизации, массовых репрессий, ему виделись списки на ликвидацию, подписанные партийными вождями…
На какое-то время Борис стал, как он сам себя называл, «благочестивым безбожником». В то время он любил парадоксы. Он рассуждал о вере и боге. Своей вере и своем боге. День ото дня он делал записи в своей тетрадке:
«29 мая. Истинная вера критики не боится. Она всегда выше ее.
22 июня. Верить нельзя. Никому нельзя. Своим родным, себе самому нельзя. Вера дарит надежду. Но вера обманывается, ошибается. Ошибается люто. Смертельно, болезненно до безумия, до нежелания жить. Нельзя верить. Нет, нельзя. И не верить невозможно. Никаких сил человеческих не хватит, чтобы не верить. Нет таких людей, быть не может. Безверие изматывает, ожесточает, иссушает душу до бесчувственности…
24 июня. Не только надежда придает силу. Когда ее отнимают у человека, он, вдруг лишившись опоры, поддержки, уже отчаявшись, пережив горе утраты, перестрадав, неожиданно для самого себя чувствует в себе особенную силу. Не ту легковесную, дареную и поверхностную, которую мы не ценим, ибо она слишком просто нам достается, а глубинную, выстраданную, о мощи которой человек лишь догадывается по глухой тяжести внутри себя. Она придает ему твердость, цельность, уверенность, стойкость. Она, словно второе дыхание, пришедшее изможденному, измотавшемуся, обессилевшему, но не сошедшему с дистанции. Главное не сойти, не сдаться. И оно придет, это второе дыхание… Если придет…
13 сентября. Из живого человека бога делать нельзя. У него всегда есть слабости. И когда обстоятельства сложатся так, что он в силу какой-то из них отступится, дрогнет, сияние его, нимб померкнут, то разочарование создавшего себе этот образ боготворца будет жестоким. Страшным. Ибо рухнет мироздание, наступит тьма, где лишь боль и стон… Богам не прощают ошибок. Человеку — да, но богам — нет.
Смерть бога равносильна гибели боготворца. И если он переживет ее телесно, то останется опустошенным или злорадно-циничным, пока кому-нибудь не удастся вдохнуть в него истинную жизнь, став для него новым богом или богоподобным. Но этого нового бога, скорее всего, уже никогда для него не будет. Переживший смерть своего бога не решится или не сможет сотворить себе нового.
Но как быть человеку, чья душа жаждет бога, взыскует его и готова уже принять, и в то же время он знает, что его ожидает, какой опасности он подвергнется, какая катастрофа грозит ему из тьмы и света будущего? Решится ли он на страстную истовую веру вопреки разуму, грозящую гибелью в случае обмана, но и дарящую невиданную силу и мощь?.. Каждый решает сам…
21 сентября. Когда теряют веру в человека, начинают верить в бога. Но боги, как люди, рождаются, живут и умирают. Для того чтобы избавиться от разочарований и предательств, от падения и смерти богов, надо взрастить бога в себе. Человек! Стань самому себе богом. Не ищи опоры вовне, и твой бог умрет лишь вместе с тобой. После тебя. Так ты избегнешь страданий безбожника и вероотступника. Но, взрастив бога в себе, ты обречешь себя на великое беспросветное Одиночество, ибо не предают лишь того, кто никому не верит.
10 октября. Чтобы испытать блаженство, надобно вначале познать страдание, так же как для веры необходимо отчаяние»…
Однажды, листая сборник произведений Достоевского, Борис наткнулся на его письмо из ссылки к Н. Д. Фонвизиной, в котором писатель изложил свой символ веры, который, по его словам, «очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной»14. Борис позавидовал Достоевскому, не его вере во Христа, а вообще его вере, его убежденности, тому, что у него есть такая опора для жизни, хотя он и писал: «я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных».15
Борис тоже был сыном неверия и сомнения, а его голова была переполнена разрушительными сопротивными доводами. Его жажда веры не могла найти себе предмета, объекта. Он боялся нового обмана, разочарования, новой боли и страдания утраченной истины. Борис много читал Достоевского, подчеркивал карандашом фразы и абзацы, возвращался к ним опять. Он тянулся к Достоевскому душой, чувствуя в себе страстность его героев, их отчаяние и надрыв, хотя и не понимал его веры. Более близок и понятен Борису был бунт Ивана Карамазова. Мир вокруг страшен и несправедлив, полон страданий, войн. Даже невинные дети страдают и погибают… Где же благость Творца? Да есть ли Он? А если есть, то в чем же Его Промышление о мире? Зачем было создавать весь этот ужас? Ради чего?
Как-то раз ему посчастливилось купить сборник стихов Арсения Тарковского. Среди его переводов он наткнулся на стихотворение Ираклия Абашидзе «Голос у Голгофы» и был потрясен. Борис перечитывал его снова и снова, заучил наизусть и повторял, повторял до боли дорогие строки:
…О боже,
распятый за истину
В Иерусалиме,
Душе моей страстной
несносны земные утраты.
Я в поисках истины,
зверя степного гонимей,
судьбою истерзан,
у гроба стою
нераспятый.
Пока не исчез я бесследно
под крышею гроба
в утробе отчизны твоей,
каменистой и ржавой,
скажи мне:
к чему
так стремились при жизни
мы оба?
Скажи наконец:
что есть истина,
боже мой правый16.
Стихотворение было для Бориса откровением. Выражением его собственной душевной боли. Однако оно являло истину страдания, но не саму Истину.
В букинистическом отделе «Книжного мира» на Калининском проспекте, куда Борис часто заходил в те времена, когда хорошие книги были еще бо́льшим дефицитом, чем хорошая колбаса, ему случайно попалась книга Ираклия Абашидзе о поисках следов Руставели в Палестине. Из нее он узнал, что полюбившееся ему стихотворение входит в большой цикл стихов, связанных с этими изысканиями. Потом Борис так же случайно увидел по телевидению выступление Абашидзе на творческом вечере и был потрясен услышанным. Престарелый поэт почти потерял речь, он сипел и хрипел, тяжело выговаривая слова. «Бог наказал меня, лишив голоса», — сказал он со сцены в полный зал и с трудом прочитал одно свое стихотворение…
Борису невыносимо захотелось написать ему письмо и поделиться чувствами, которые переполняли его, словно перегретый пар готовый взорваться котел. Он чудом раздобыл адрес, дозвонившись в Союз писателей, и в коротком страстном письме написал о том, как его поразили стихотворение, голос и судьба поэта, спрашивал о цикле стихов, посвященных Руставели, и закончил своим собственным не менее страстным и отчаянным стихотворением:
Я слышал голос твой, поэт,
глас у Голгофы.
Распятья страшный силуэт
чернел сквозь строфы.
Ты припадал к его кресту —
ключу в пустыне.
Взывал об истине к Христу
как благостыне.
И рядом с ним себя распял,
алкая правды.
А он уста сжимал,
молчал.
Ты тщетно страждал.
На кожу пыльную земли
мольбы,
как кровь, стекали,
до слуха Божьего не шли
и иссыхали.
И вскоре голос твой пропал —
иссох от жажды.
Росинки ты не получал,
ни слова правды.
Тебя, поэт, бог покарал
за святотатство.
Он истины, как ты, не знал,
само коварство…
Это был бунт. Открытый, надрывный, болезненный. Отчаявшись «достучаться до небес» и получить, наконец, ответы на свои вопросы, Борис дошел до богоборчества. Молчание Бога в ответ на свои вопрошания об истине Борис счел «коварством», как ранее обвинил в коварстве саму жизнь, обрекшую его на бессмысленное и бесцельное существование.
Сам того не понимая, он жаждал и требовал ни много ни мало откровения Истины. Ни слов о ней, каких-то доказательств, аргументов, а непосредственного познания ее самой. Не сознавая того, он требовал прямого богообщения. В сущности, в этом Борис повторял бунт Иова17. Он готов был судиться с Богом, если… если Он действительно есть…
Неожиданно Борис получил ответ… но не от Всевышнего, а от поэта, что в тот момент для него было почти равнозначно. Ему пришла заказная бандероль, в которой он обнаружил сборник стихов Ираклия Абашидзе с циклом стихов «Палестина, Палестина». На обратной стороне обложки Борис увидел краткие слова благодарности «за прекрасное письмо» и автограф. Борис был счастлив и горд тем, что ему, безвестному читателю, ответил не просто именитый поэт, а на тот момент еще и Председатель Верховного Совета Грузинской Советской Социалистической Республики, своего рода живой небожитель советского пантеона. Борис внимательно прочитал цикл «Палестина…», написанный в 1960–1963 годах и состоявший из двух вступительных, одного заключительного стихотворений и восьми «Голосов», «услышанных» автором в грузинском Крестном монастыре Палестины, последнем убежище Руставели, почившего там в тринадцатом веке. «Голос у Голгофы» был центральным в цикле и самым значительным во всем сборнике. Но отчаявшемуся сердцу Бориса оказались близки еще несколько строф. От лица легендарного древнего поэта Грузии его современный почитатель писал:
Зачем
богоотступничество мне
в вину вменяют
и грозят расплатой,
когда на свете
о моей вине
ты ведаешь один,
мой бог распятый?18
Нечто подобное Борис пытался выразить и в своих стихах. Спор человека с Богом, упреки, обвинения — это отношения двоих и третий здесь не судья. Существуют только двое: Творец и тварь, наделенная Им разумом и свободой. Свободой, способной бросить вызов Самому Творцу:
«Не знаю, похулишь или похвалишь,
лишь твоему подсуден я суду,
судья всевышний мой,
и от тебя лишь
великодушья и прощенья жду.
…………………………………
Ты поклоненья требовал слепого,
Коленопреклоненья одного,
но только мысли, воплощенной в Слово,
я поклонялся, веря в естество19.
Именно «слепое поклонение» и выхолощенная обрядность отталкивали Бориса от того, что он считал религией. Знания о ней он почерпал из советских кинофильмов и учебников атеизма и религиоведения. Человек звучал для него так же гордо, как для Горького, а мудрая мысль, облеченная в человеческое слово, вызывала действительное восхищение и преклонение. Однако у Абашидзе спор Руставели с Богом заканчивался мирной кончиной в окружении братии монастыря:
Когда-то здесь
за истиной по следу
он шел,
предвестьем истины
томим.
С кем спорил он?
С кем затевал беседу?!
Не сомневался.
Веровал.
Аминь.
Борис же во всем сомневался и ни во что не верил. Это было сущим проклятием, невыносимым и нескончаемым. «О, злее зла зло это!..»
Светлана не видела дневниковых записей Бориса, но интуитивно чувствовала, что ему тяжело и, как могла, поддерживала его. С ее рациональным умом Светлана никогда не принимала близко к сердцу лозунги советской пропаганды. К тому же у нее был замечательный дедушка, которого Борис еще успел застать в живых. Ему было уже под девяносто лет. Он успел родиться и вырасти в прежней, настоящей, России, принять участие в Первой мировой, пожить за границей с тем, чтобы, затосковав по родине, вернуться уже в страну Советов. Богатые семейные предания о жизни старой, еще царской России, правда о голодоморе и коллективизации в СССР давно раскрыли Светлане фальшь советской власти, и потому это был кризис только Бориса. Он искал в жизни опору, смысл, цель… Светлана была практичней. Она искала подходящий комод в тесную комнату и удобные табуретки на маленькую кухню. Ей хватало забот о семье, о сыне… Сам Борис и маленький Василек и были смыслом ее жизни. Но она не возражала против его поисков, хотя и смотрела на них как на некую блажь.
Паломничество в страну Востока
Поиски истины заводили Бориса в места разные, порой экзотические. Он штудировал Фрейда и пытался разгадывать по нему свои сновидения; испробовал на себе голотропное дыхание по Грофу, в надежде докопаться до глубин своего подсознания, а, если повезет, то и узнать о своих прошлых воплощениях — не там ли лежат причины всех его нынешних бед. Забредал на Семеновскую в Центр дианетики, адепты которой обещали за кругленькую сумму скорое обретение душевного равновесия в результате одитинга — дикого эрзац-психоанализа хаббардовского пошиба. Долго еще они забрасывали его своими безграмотными письмами, упорно зазывая на очередной платный тренинг, сулящий достижение немыслимого совершенства.
Перепробовав «западные пути», то ли под влиянием Германа Гессе, то ли в силу общего увлечения экзотикой, Борис подался-таки «на Восток». Он посещал торжественные и шумные собрания кришнаитов, где разносили прасад милые русские девочки, завернутые в сари из крашенной в оранжевый цвет марли, и распоряжались суровые бритоголовые кавказские парни со странными, с потеками белесыми пятнами на лбу — знаками особого посвящения. Однако сам Борис получил посвящение и личную мантру для трансцендентальной медитации от американских последователей Махариши Махеш Йоги, коленопреклоненно бормотавших на санскрите молитвы о новых учениках перед фотопортретом учителя, обложенного их приношениями — свежими фруктами, цветами и кусками хлопковой ткани. Борис сосредоточенно пел священный слог Ом, прочищая чакры, чтобы затем чисто и бескорыстно полюбить человечество во всю мощь своей раскрытой анахаты. В медитациях он созерцал какие-то криптографические тексты, которые, как он думал, скрывали от него искомую истину. Он даже зарисовывал по памяти некоторые знаки, но все равно не мог их расшифровать.
Борис читал полуслепые ксерокопии индийских йогов, кое-что практиковал из хатха-йоги, но непонятную для себя радость вдруг обнаружил, наткнувшись в какой-то из индийских книжек на рассуждения йога о распятии Христа. Йог читал Евангелие «по-индийски» и считал трехдневное пребывание Иисуса в гробу трехдневным состоянием самадхи — мнимой смерти йога, в котором он получает высшее откровение. Стражу, мол, подкупили, удара копьем не было, и через три дня Иисус восстал из мертвых. Логика во всем этом была чисто индийская, ни с Евангелием, ни с научной критикой Библии не было ничего общего, но Борис вдруг ощутил необыкновенную радость от мысли, что Христос остался жив. Пусть самадхи, пусть йога… Но он жив!!! Борис несколько дней ходил в радостном возбуждении, пересказывая близким знакомым прочитанное. Никто не понимал его радости. Он и сам не понимал. «Если Иисус и был в самадхи, тебе-то что до того?» — корил его внутренний голос всегдашнего сомнения. Борис не знал, что ответить. Радость его была не рассудочной.
Тем не менее, он продолжал ходить в одну школу доморощенной советской йоги, где глубоко дышали, танцевали под медитативную музыку и чистили энергетические меридианы… Правда, Борис ничего этого в себе не видел и не чувствовал, хотя по уверению инструктора должен был ощущать и зреть. Только однажды у него перед глазами мелькнули светящиеся нити каких-то энергетических каналов.
Однажды в этой школе им сказали, что пришло время сделать одну длительную генеральную чистку всех каналов и чакр и вступить в общение с Высшим существом, которое само откроется им в каком-либо образе. «Наконец-то», — подумал Борис и приступил к подготовке. В соответствии с наставлениями он долго и тщательно выполнял все предписанное, потому что очень хотел постичь Брахму (так он решил для себя называть Высшее существо в согласии с индийской традицией). В какой-то момент напряженных усилий тела и ума Борис увидел не очень ясный, но узнаваемый образ человека. Он различил только лицо с доброй, сочувствующей улыбкой на устах…
В тот момент Борис не ощутил в себе ничего особенного, но интерес к дальнейшим упражнениям с чакрами у него пропал. Он был удивлен и смущен одновременно. «Это Христос», — почему-то решил он. Все в том же смущении он еще походил пару месяцев в свою «школу», но смотрел на все происходящее отстраненно. «Значит, христианство, — думал он. — Какое? Наверное, надо сначала узнать свое, русское. Вот есть же живая традиция, Православная Церковь… А потом уж, если что-то будет не так, искать другое…»
Когда Борис еще ходил в свою «школу йоги», он накупил там брошюрок, в которых все религии были смешаны в одном коктейле: нравственные заповеди христианства, ислама и буддизма… Статьи о медитации, мандалах, Иисусовой молитве… Последняя его заинтересовала. Он прочел рекомендованную там книгу «Откровенные рассказы странника…», а заодно и статьи Игнатия Брянчанинова на ту же тему. Купил и кое-что прочел в пятом томе «Добротолюбия», посвященном «умному деланию», да и сам начал читать Иисусову молитву во все пустующее время — в основном в дороге на работу и домой, в разъездах по городу… Как-то раз в метро он стоял напротив ряда сидений, держась за верхний продольный поручень, молился и думал о чем-то своем, поскольку молиться, не отвлекаясь, не получалось. Сидевший напротив подвыпивший мужичок начал было спрашивать его, не художник ли он, и прочую пьяную чепуху. Но Борис не отвечал, молча смотрел на него, повторяя мысленно одну и ту же просьбу к Богу о помиловании. Мужичок продолжал свои расспросы и рассуждения, досадуя на неразговорчивость Бориса, но потом вдруг оборвал себя на полуслове:
— Ты что, молишься что ли? — изумился он собственной догадке, удивленно взирая на Бориса снизу-вверх.
Но Борис промолчал, хотя внутренне подивился, как это нетрезвый пассажир догадался о его «умном делании». Однако в жизни его ничего не менялось. Иногда он чувствовал какое-то тепло возле сердца и его охватывало воодушевление, но ответов на свои главные вопросы он не получал. Постепенно к нему вернулась беспроглядная тоска.
Однажды, когда Борис был дома один и молился, его охватило лютое безысходное отчаяние, и он в изнеможении повалился на пол: «Все бессмысленно, — думал он, лежа ничком на полу. — Бог меня не слышит. Сотни раз в день я молю Его: Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного. Но ничего не меняется. Я все так же не знаю, зачем я живу, для чего мучаюсь…» Он долго лежал, уткнувшись лбом в старый вытертый ковер. Когда в дверь позвонили, Борис тяжело поднялся и пошел открывать: Светлана с Васильком вернулись с прогулки…
Той ночью Борис во сне ощутил себя как бы вне тела в бескрайнем черном космосе без света и звезд. Над ним простиралась невидимая бесконечно высокая бездна. Он падал в эту высь и чувствовал себя маленькой песчинкой, затерявшейся в этих незримых просторах. Его начал пробирать страх, который постепенно нарастал. Внезапно откуда-то с высоты как гром прозвучал над ним ясный властный голос: «Ты услышан!» Его охватил ужас, неизъяснимо смешанный с радостью и ликованием, от которых он разрыдался и проснулся весь в слезах. Никогда в жизни, ни до этого, ни после, Борис больше не слышал такого голоса. Это был глас Божий. Борис в этом не сомневался. Если бы он тогда знал Псалтирь, то воскликнул бы с псалмопевцем: «Господи, чтό есть человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его?»20 А может, повторил бы за Давидом: «Близок Господь ко всем призывающим Его, ко всем призывающим Его в истине»21. Но Борис Псалтири не знал и слов для выражения своего изумления у него не было.
Тяжесть и тоска оставили его душу. Он как-то сразу успокоился и перестал читать Иисусову молитву с прежним напряжением и воодушевлением. Но и йогу он тоже бросил. Пришло время узнать что-нибудь о Православии. В его голове сидело множество атеистических аргументов против Бога и Церкви, а в метро к нему то и дело приставали сектанты, к которым у Бориса было стойкое отвращение еще с советских времен. Его внутренне трясло от их елейных зазываний, но аргументов не было никаких.
Наконец Борис понял, что самостоятельно он со всем этим не справится и вере тоже надо учиться. Поколебавшись, он с другом-однокурсником записался на катехизаторские курсы при одном московском монастыре. Полгода три раза в неделю по вечерам Борис исправно посещал занятия. Светлана с Васильком ждали его дома. Не обходилось и без упреков, но она терпела, как раньше терпела его йогу, сидения допоздна в библиотеке… Пока она стирала, готовила, кормила и укладывала спать малыша, Борис слушал лекции по катехизису, литургике, догматике, иконоведению… Он пел вместе со всеми церковные песнопения, поначалу стыдливо скрывая, что не знает слов даже самых известных молитв: «Отче наш», «Царю Небесный».
Каждый день на курсах приносил Борису открытия. Даже занятия церковным пением поразили его новым, до тех пор неведомым чувством единства с незнакомыми людьми, причастности к чему-то высокому и общему для всех них. Постепенно Борис стал ориентироваться в основных понятиях христианства. Конечно, он еще в советское время читал книги и энциклопедические статьи по разным вопросам, но тогда все было какое-то чужое, вымученное. И сейчас еще, желая выбить из своей головы застрявшие там богоборческие парадоксы, он смущал вопросами преподавателей. Противопоставлял христианским догматам духовный опыт буддизма, йоги… Сомнения продолжали терзать его, и он продирался сквозь них, как через колючий терновник, больно цеплявший и царапавший его душу. Но что-то влекло его вперед все сильнее и сильнее.
Наконец занятия на курсах подошли к концу, и Борис пришел к убеждению, что ему надо исповедаться и причаститься. Он купил брошюрку для подготовки к исповеди, взял тонкую тетрадку и стал записывать в нее все свои грехи, которые вспоминались ему по мере чтения пособия для кающихся. Грехов набралось на несколько листов. В ближайшее воскресенье он заставил себя встать пораньше и поехал в тот же монастырь на литургию. Тогда он еще плохо ориентировался в церковном богослужении и приехал совсем поздно, к самому концу службы. Иеромонах уже собирался уходить, когда Борис подошел к нему со своей тетрадкой.
— Ну, что у вас? — спросил он Бориса без интереса.
— Да я вот хотел исповедаться… — замямлил Борис.
Иеромонах без всякого энтузиазма приготовился слушать. Борис начал читать по тетрадке. Через пару страниц священник перебил Бориса вопросом:
— Вы в первый раз?
— Да, — ответил Борис и продолжил чтение.
Последнее, что сказал Борис, было предубеждение против причастия с общей ложки из опасения чем-нибудь заразиться.
— Но вы причащаться-то будете? — только и спросил священник.
— Буду, — твердо сказал Борис.
Иеромонах молча накинул ему на голову епитрахиль и тихо прочитал молитву. Затем, посмотрев на растаявшую очередь прихожан к Чаше, сказал Борису:
— Причастие уже закончилось. Приходите в другой раз. Вы молитвы читали?
— Какие? — удивился Борис.
Священник перечислил.
— Как раз и правило к причастию прочитаете. Будет непонятно, тяжело, но вы все равно прочитайте и тогда приходите.
Через несколько дней Борис, мало что понимая в церковнославянском тексте, механически вычитал все каноны и все правило и пришел на литургию. На этот раз к началу. Найдя того же иеромонаха, Борис наскоро исповедал ему несколько грехов, напомнив, что был у него недавно. Служба прошла для Бориса нетягостно. Правда, было много непонятного, но, главное, Борис причастился. Первый раз в своей сознательной жизни. Он возвращался домой по заснеженной улице, и внутри у него звучали торжественные церковные песнопения. На душе было легко и радостно, хотелось петь, и он действительно пел то, что запомнилось ему на литургии. Так началась его жизнь в Церкви.
Монастырь
Борис еще не знал, что православному христианину нужно каждый день утром и вечером читать домашнее правило, ходить в храм на богослужение каждые субботу и воскресенье и в большие праздники, поститься в среду и пятницу и многое другое. Все это ему еще предстояло узнать и осуществить в своей жизни. Однако жизнь его уже изменилась. В ней появилась радость. Неизъяснимая, невыразимая… Бориса подхватил какой-то невидимый поток и понес. Теперь он мог думать и говорить только о вере. Все остальное ему было неинтересно, скучно. Во время разговоров в компаниях знакомых и родных, когда Борис с увлечением говорил что-нибудь о Христе, Евангелии и Церкви, он иногда замечал переглядывающихся между собой по его поводу людей, но не обижался на них, а лишь сожалел, что им еще не открылось то великое богатство веры, которое переполняло его душу. «Они считают меня чудаком, помешанным на религии, а себя трезвыми прагматиками, прочно стоящими на почве реальности. Когда-то я тоже был материалистом-реалистом и не имел оттого ничего кроме тоски и бессмысленности. Может, и их когда-нибудь приведет Господь к Себе», — думал он.
Сам Борис стремился узнать о Церкви как можно больше. Каждый день читал Евангелие, рассказы о жизни пустынных отцов, книги о молитве, об иконах, по истории Церкви… Ему вдруг открылся огромный, необъятный, доселе неведомый мир, и он жадно вбирал его в себя истосковавшейся и изголодавшейся душой. Как все новоначальные, Борис порывался вразумлять неверующих и сомневающихся, мечтал побыстрее достигнуть высот созерцательной молитвы, получать откровения, может быть, даже уйти когда-нибудь в монастырь и там молиться, молиться…
Стены и башни Псково-Печёрского монастыря
Соборная площадь монастыря
В Богом зданных пещерах монастыря
Хозяйственный двор Псково-Печерского монастыря
Возможность удовлетворения последнего желания вскоре ему представилась. Знакомые сообщили ему, что принимаются заявки на паломническую поездку в Псково-Печерский монастырь. Значит, он сможет съездить пока на разведку, пожить десять дней в монастыре, узнать, что к чему. А там — как Бог даст…
Борис позвонил по указанному телефону и записался в группу, отъезжающую в июне, взял на работе отпуск и в назначенный день пришел на собеседование. Молодой энергичный иеромонах в простой задушевной беседе рассказал им о монастыре и дал практические советы. Главный сводился к тому, что цель их поездки не экскурсия, а помощь монастырю в работах по хозяйству. Они те, кого в прежней, православной России называли «трудниками».
— Днем вы будете работать, а вечером ходите в храм на монастырскую службу. Узнаете, что это такое. Это вам не в Москве на приходе. В выходные дни не уезжайте из монастыря смотреть Псков и окрестности. Не превращайте паломничество в православный туризм. Побудьте в монастыре. Поверьте, что от этого вы получите больше духовной пользы, чем от экскурсий…
Светлана напекла Борису в дорогу постных пирогов с горохом и отпустила в дальний путь. В монастырь они приехали в субботу утром. Помощник благочинного расселил их группу по разным кельям, рассказал распорядок дня и оставил осматривать монастырь с молодым разговорчивым послушником-экскурсоводом. Борис был восхищен русской красотой монастыря. Все его поражало. Он в первый раз увидел крепость, которая стоит не на защищенном рекой и рвом холме, а в глубоком овраге. От этого построенные из местного камня высоченные, метров в тридцать, башни, стоящие на дне оврага, едва возвышались над его склонами, а отходящие от них влево и вправо стены круто взбирались вверх, чтобы дотянуться до угловых башен. Невысокие стены по краю оврага замыкали периметр, очерчивая территорию древнего монастыря…
В понедельник после завтрака они отправились в поле на послушания. Женщины на прополку огородов, а мужчины на сенокос — ворошить и сушить сено. Всю неделю они честно трудились. В поле Борис вспоминал свои прежние навыки, которые он впервые получил в детстве, когда ездил в деревню и помогал там своему деду, а потом уже на заводе, когда молодым специалистом ездил в подшефный колхоз «на картошку». Вечером усталые они приходили на службу в монастырский храм, где монахи неспешно часа четыре, а то и пять молились. Ноги едва держали Бориса, но сидеть было не на чем, да и не принято. Службу Борис не знал, и потому она казалась ему бесконечным чтением и пением малопонятных славянских текстов. Что-то в ней повторялось, и это еще больше утомляло его. Но он все терпел, хотя бы и из последних сил. Ведь и другие устают на работе. Не он один. Людей полный храм. Местные женщины, приезжие паломники, трудники… Ужин начинался только после окончания службы, ближе к десяти часам вечера. Молитва перед началом трапезы. Чтение житий святых во время еды одним из послушников. Молитва после окончания трапезы и расход по кельям. Все было ново, необычно, интересно…
Однажды днем акафист Богородице служили на соборной площади перед Успенским храмом. Борис стоял позади хора послушников и стал свидетелем ссоры двух певчих. Молодой послушник в сером застиранном подряснике разругался с крепким парнем лет тридцати пяти, приехавшим с Украины в надежде поступить в монастырь. Звали его Ярославом. Он был не дурак поесть, шутник и балагур. Послушник требовал от Ярослава не фальшивить своим басом ему в ухо и не сбивать с мелодии. Ярослав оправдывался, что это тот перевирает мелодию и сбивает его самого. Они тихо перебранивались каждый раз после окончания пения икоса, пока священник читал очередной кондак. Кончилось тем, что они нешуточно сцепились, чуть ли не до драки. Увидев это Борис, пребывавший в идиллических грезах о братолюбивой церковной, и особенно монастырской, жизни, чуть не лишился своей новоначальной веры. Он был в сильном недоумении и смущении. «Вот тебе и братья во Христе, смиренные послушники…» — думал он. Но на его счастье певчие помирились и прямо у него на глазах троекратно расцеловались. Сердце Бориса наполнилось радостью и умилением: «Вот такие же люди, как и все мы: сердятся, гневаются… А нашли в себе силы примириться…»
Ежедневная работа в поле утомляла Бориса, но самое тяжелое послушание ждало его в субботу. В этот день в монастыре все работали до обеда. Отец эконом задумал в эту субботу перевезти запасы воска из подвалов хоздвора в угловую башню. Воск был отлит в огромные «блины» размером в обхват, толщиной в два-три кулака и весом в пуд и больше. «Блины» лежали в ветхих, местами прорванных мешках из подгнившей от сырости мешковины. На это послушание призвали трудников-мужчин из их группы и кого-то еще. Работой руководил щуплый иеромонах в сером подрясничке, как говорили, бывший химик с университетским образованием. Он следил не только за их делом, но и за их речью, чтобы никто не выражался и даже не чертыхался. Если у кого-то с языка срывалось что-то привычно-неприличное он останавливал спокойно, но твердо.
— Тут монастырь и таким речам не место. А то выгоню…
Трудники разного возраста, многие только пришедшие к вере, еще недавние закоренелые сквернословы, кряхтя и охая, вытаскивали мешки из подвала и грузили в бортовую машину. Когда подвалы опустели, грузовик отвез мешки к башне, куда трудники пришли пешком. У башни отец Роман поставил новую задачу: двое поднимают на блоке мешки под самую крышу на третий этаж башни (метров пятнадцать в высоту), а остальные подтаскивают им груз от машины. На подъем он назначил высокого крепкого парня в бурой скуфейке, а в помощь ему придал Бориса. Борис подтаскивал очередной мешок от дверей к концу свисавшей сверху веревки, его напарник набрасывал на горловину мешка петлю и, повисая всем телом и перехватывая веревку, поднимал мешок наверх, где его отцепляли и оттаскивали к стене.
Мешок весил ненамного меньше Бориса, и потому он быстро вымотался. Напарник его тоже был чуть жив, потому что блок был простой, и экономия усилия была минимальной. Очень скоро без помощи Бориса он уже не мог поднять мешок. Пока «скуфееносец» после очередного подъема вытирал пот рукавом и немного приходил в себя, Борис подтаскивал новый мешок. Отдыхать ему было некогда. Пот лил с них в три ручья. Пальцы уже едва держали мешковину и веревку, грозя сорваться, но Борис с напарником, сжав зубы, выполняли послушание и не просили замены. На то оно и послушание, чтобы не обсуждать, а выполнять сказанное. В довершение всего последние совсем трухлявые мешки из соображений безопасности пришлось поднимать в каком-то корыте, которое на подъеме перекашивало. Нависавшие над бортом пудовые «блины» грозили свалиться с высоты пятиэтажного дома им на головы, которые ничто кроме потных волос не защищало. Поначалу Борис еще поглядывал с опаской наверх, но потом усталость притупила чувство опасности, и он только ждал окончания этого каторжного труда…
Когда мешки, наконец, кончились и они вышли из башни на летнее солнце, ноги Бориса подгибались от смертельной усталости, а руки не сгибались в локтях, пальцы саднило от мешковины… Он с удивлением увидел вокруг веселых трудников, которые явно не были переутомлены работой. Они балагурили и курили. Да, должно быть, отец Роман поделил общую тяжесть не поровну, но, видно, так надо. Не пристало в монастырских послушаниях искать справедливость. Это Борис уже знал по патерикам.
После обеда у них настало свободное время. Борис устало подумал, не поехать ли ему в Псков, но сил не осталось ни на что, да и сосед по келье, служивший чтецом в московском храме, не советовал. Борис взошел по пологому бетонному водосливу на Святую горку в монастырский сад, лег на скамейку и замер в забытьи. Когда зазвонили к вечерней службе, он, морщась от боли во всем теле, побрел в храм…
Ночью, когда усталый Борис спал в выделенной для них келье на хоздворе, он услыхал дивные голоса. Их пение было так сладко, так невыносимо прекрасно, что Борис несколько раз просыпался со слезами на глазах и вновь впадал в дрему. Там, в этом странном забытьи, где не было привычных звуков и шорохов, пение опять звучало так пронзительно явно, душа приходила в такое умиление и восторг, что ему снова становилось нестерпимо от этого сладостного неземного блаженства. Казалось, что еще чуть и он умрет на излете этих чудных голосов, влекущих его душу в бесконечную высь…
Когда он окончательно проснулся весь в слезах с еще свежим чувством испытанного блаженства в душе, он понял, что это было ангельское пение. Кто же еще мог петь так красиво, так высоко и так восторгать в небо человеческую душу? Борис вспомнил монастырское предание о том, что когда-то давно, именно в этом овраге окрестные жители слышали необычайное ангельское пение и потому считали это место святым. Потом здесь поселился первый отшельник, затем еще… Так возник монастырь. Но за что же Борису такая награда? Разве он постник или молитвенник? Разве он может сравниться с теми, кто достиг бесстрастия, всепрощения, любви к врагам, одним словом, святости? Что он такого сделал? Неужели Господь так награждает человека лишь за безропотный, безвозмездный труд во славу Божию?.. Дивны дела Твои, Господи!..
Борис вернулся из монастыря другим человеком. Многие неофитские иллюзии рассеялись, как дым. Прежде всего, представление об уютном благостном уединении в монастыре вдали от тревог мира. Он увидел, что мир валом валит в монастырь, переполняя его своими бедами и заботами. Иеромонахи часами исповедовали трудников и паломников. Во-вторых, оказалось, что монастырь — это не только молитва в келье с четками в руках, но и непрестанный труд на послушаниях. Борис видел, как, не разгибаясь, работали в поле послушники, как агроном-иеродиакон в черном подряснике устало ходил по солнцепеку, осматривая высаженную рассаду и гоняя деревенских коз, которых местные жители выпускали подкормиться на монастырских грядках свежими листьями свеклы и капусты. Как иеромонах-водитель развозил на грузовичке по полевым бригадам обед, благословлял трапезу и терпеливо дожидался ее окончания… Монастырь — это тяжелая работа. Труд тела и души. Только когда Борис приехал в Москву и перестал ходить каждый день в храм на службу, он почувствовал разницу. Он словно лишился чего-то неприметного, но важного, что трудно объяснить словами. Оказалось, что так утомлявшие его длинные и непонятные монастырские службы чем-то важны для его души и нужны ей.
Малая церковь
Вернувшись домой, Борис замечал на себе любопытные взгляды домашних, когда он по монастырской привычке молился перед едой и благодарил Бога после завершения трапезы. Борис привез из монастыря их первые семейные святыни: небольшую венчальную пару (иконы Спасителя и Богородицы), икону псково-печерских святых, серебряный образок преподобного Серафима Саровского и нательные крестики… Вскоре в их семье стало привычным молиться перед едой и после нее. Появились уголки с иконами в комнатах, на кухне, в прихожей. Однако ходить каждую неделю в храм Светлана поначалу отказывалась.
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Жизнь как она есть. Объяснение в любви предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
16
Абашидзе Ираклий. Голос у Голгофы / Пер. Арс. Тарковского. Цит. по Абашидзе Ираклий. Избранное. М.: Художественная литература, 1979. С. 212. Здесь и далее в цитировании сохраняются особенности советской орфографии в передаче слов «Бог» и связанных с ним.
17
Топоров В. Н. Несколько слов о «Книге Иова» и об этой книге // Козырев Ф.Н. Искушение и победа святого Иова. Поединок Иакова. М.: Дом надежды, 2005. С. 186–187.
