Жизнь как она есть. Объяснение в любви

Владимир Троекуров

Глава 1

«Родился человек в мир» ²

Жизнь Бориса не задалась с самого начала — он умер в родовых путях. Мужественные советские медики, эти «люди в белых халатах», по халатности и равнодушию прозевали начавшиеся роды у ничем не примечательной роженицы: воды давно отошли, и крупный ребенок задохнулся, застряв между уютной материнской утробой и покуда неизвестным ему белым светом. Мертвое тельце в конце концов удалось вытянуть с помощью акушерских щипцов, повредив, правда, мягкие еще кости черепа, и с трудом оживить. Не такой уж редкий случай, как говорят акушеры. И не с таким прошлым люди живут. Борис тоже жил.

Воспоминания его матери о мучительных и смертельно опасных родах, бытовая неустроенность, сложные отношения с мужем и проблемы с женским здоровьем стали причиной того, что Борька остался единственным ребенком в семье. Мать Борьки, недавняя москвичка из тамбовского села, принесла окрестить его в небольшую московскую церквушку, чудом ни разу не закрывавшуюся во все годы повсеместной борьбы с «опиумом для народа». В ожидании своей очереди Борька отчаянно кричал на руках своей тетки, вырывался из одеяла, так что выставил-таки на мороз свои босые розовые пятки, пока его мать ездила домой за забытым паспортом. Но в конце концов таинство совершилось и Борька родился вторично, на этот раз во Христе.

Все раннее, несознательное еще детство Борьку мучили головные боли, от которых он кричал днем и ночью, лишая сна и покоя родителей. В более сознательные годы его изводила тошнота в общественном транспорте, на котором его таскали по дошкольным детским учреждениям Москвы, когда по ее улицам на радость восторженной толпе проезжали колонны автомобилей с первыми героями-космонавтами.

Родовая ситуация полной беспомощности, мучительного удушья и ужасного конца не оставила в памяти Бориса ничего, но где-то в потаенном месте его души, которое именуют мало что объясняющим словом «подсознание», весь этот ужас остался навсегда.

Собственно, сам Борис узнавал подробности своего рождения из разговоров своей матери с ее собеседницами, случайно и урывками, и они мало что ему дали. Но, видимо, столь неудачное начало наложило неизгладимую печать на всю последующую жизнь. Сколько Борис себя помнил ребенком, он всегда играл в войну и был убитым. Причем многократно в течение одной игры со сверстниками. От этого зимой он возвращался домой весь мокрый с головы до ног: умирать приходилось почти взаправду и на снегу. Летом он отделывался пылью и сором на штанах и рубашке. Один раз довелось утонуть. Правда, не совсем, хотя и по-настоящему. Их городской детский садик имел открытый бассейн во дворе, и летом всю голую малышню выводили туда купаться. Холодной воды не жалели, и она доходила им до груди. В воду кидали надувные резиновые круги и полуспущенные автомобильные камеры. Вот такая камера и подвела маленького Бориса. Малыш вознамерился улечься на нее животом, и она притопла под весом Борьки, оторвав от дна его ноги. Голова, угодившая в широкое внутреннее кольцо, оказалась под водой. На поверхности осталась торчать только попка в трикотажных трусиках. Борька с интересом разглядывал под водой чьи-то ноги, делал попытки выбраться, но не мог ничего изменить в своем подвешенном положении. До страха, удушья и хлебания воды дело не дошло. Рассерженная воспитательница вытащила его за трусы из подлой западни, пригрозила и потребовала от него больше не баловаться. С тех пор во время купания, в каких бы водоемах оно ни происходило, Борис больше никогда даже на детские круги не ложился животом, но пролезал внутрь и безопасно греб ручонками, натирая себе подмышки до красноты. За безопасность тоже надо было чем-то платить.

Советское детство

Насколько он помнил, в первый раз смерть предстала ему в образе мертвой аквариумной рыбки, которую они всей детсадовской группой вместе с воспитательницей носили хоронить, где-то за забором их детского учреждения. Могилку рыбки разорила потом бродячая кошка. Образ человеческой смерти был сложнее. Когда он вместе с другими детьми гулял во дворе своего дома, добрый старичок в желтой соломенной шляпе и светлом парусиновом пиджаке иногда угощал их конфетами. Ребята показали Борьке окно его комнаты в соседнем доме. Потом Борька услышал от них, что дедушка умер. Он помнил, как смотрел на темный проем окна в желтой стене. Влетавший в открытую форточку ветер шевелил страницы лежащей на подоконнике книги. Таким запомнился ему первый образ человеческой смерти. Позже она обрела конкретные черты.

Лето он проводил в деревне у бабушки. Туда же съезжалась многочисленная родня: тетки и дядья, двоюродные братья и сестры. Там было шумно и весело, много ягод и яблок в саду, пруд, луга, шипящие гуси, кудахтающие куры. Там блеяли загоняемые во двор овцы, корова исправно поила всех молоком, куры несли настоящие яйца… Можно было спать до обеда, а не ехать спозаранку в детский сад… Словом, тихое детское счастье на свежем воздухе. Но однажды, когда все были в доме, у него на глазах младший братишка погнался за кошкой. Та бросилась в кухонный чулан и с перепугу сиганула на верхнюю полку, оттолкнувшись в прыжке от большой, накрытой крышкой кастрюли, в которой закипала вода. Кастрюля слетела с керосинки и обдала кипятком трехлетнего малыша. Саша зашелся в крике…

Ближайшая больница была на железнодорожной станции в двенадцати километрах от их деревни. После дождя машины по жирному маслянистому чернозему, называемому грунтовой дорогой, ехать не могли. Пока нашли тракториста, пока синий работяга «Беларусь» с тесной кабинкой, в которой с трудом помещались два человека, довез мать с малышом до врачей… Братик умер в больнице. Обратно его привезли в маленьком гробике. На деревенском кладбище Борька стоял за гробом, в головах. Саша неподвижно лежал, а вокруг плакали и причитали взрослые. Все подходили и целовали Сашу в восковой лобик.

— Боря, поцелуй братика, — говорили ему его тети.

Но ему было страшно только от одной мысли, что он должен прикоснуться своими губами к этой желтоватой коже на выпуклом лобике Саши, который уже ничего не говорил и даже не двигался, о котором все вокруг говорили, что он умер…

* * *

Вопрос принца Датского в первый раз встал перед Борисом рано, лет в пять-шесть. Как-то, обидевшись за что-то на своих родителей, он лежал ночью один (родители были на коммунальной кухне) на кровати в их единственной комнатке и размышлял об ответных мерах. «Больше не буду есть еду, которую они мне дают. Ничего мне от них не надо, — решил он. — И одежда их мне не нужна». Придя к этой мысли, он снял с себя ночную рубашонку и уже не стал накрываться одеялом. Стало холодно, но обида была сильнее. «Мне ничего от них не надо. Я все им верну — одежду, игрушки… Но они же меня еще и родили…» Последняя мысль его озадачила. Выходило, что для полных счетов с папой и мамой надо было отказаться от подаренной ими жизни, то есть умереть. Эта была крайняя степень освобождения от детской зависимости, но на тот момент обиды на нее не хватило. Он нехотя оделся, помучался еще своим открытием и незаметно для себя уснул.

Детские сны Бориса всегда были мучительными. Все раннее детство его изводили ночные кошмары. Его убивали ножами, саблями, расстреливали из винтовок и автоматов… Он падал с огромной высоты в зияющую бездну с замирающим сердцем и чувством сладкого ужаса… Со временем Борька запомнил, что полет в бездну заканчивается не ударом о землю и болью, а пробуждением и чувством облегчения от пережитого. Хуже обстояло дело с ножами. Он панически боялся ножевых ранений в своих снах. Угрозы удара ножом в разных сюжетных вариантах изводили его ожиданием боли от вонзающейся в плоть стали. Страшнее всего было то, что время от времени он их все-таки получал и тогда с криком просыпался.

Дни были более счастливыми, наполненными детскими играми, беготней, ушибами и ссадинами… Жизнь шла вперед, но смерть всегда была с ним. Она пугала… и почему-то манила. Иногда он брал в руки нож и раздумывал о том, куда его надо себе воткнуть, чтобы умереть. В живот? Больно и, как говорят взрослые, не смертельно, или, по крайней мере, не мгновенно. Лучше в сердце, под левый сосок плоской детской груди… Пальцы он ранил себе частенько, неудачно отрезая кусок хлеба от буханки. А вот воткнуть нож себе глубоко внутрь… Уже во время службы в армии, будучи в карауле, он примерил ствол заряженного «калаша», упирая его себе в ребра, все те же, но под уже выпуклой мускулистой мужской грудью. С пересохшими губами он осторожно отключил предохранитель, положил палец на спусковой крючок и замер, смотря в темную землю и ощущая кожей через гимнастерку холод ружейной стали. «А вдруг рука дрогнет, и я выстрелю?! А если ствол съедет, и я промахнусь?! Не насмерть!.. Искалечит!!!» Он осторожно снял палец с крючка, поставил на предохранитель и отстранил от себя автомат. Зачем?

Демобилизовавшись, он вернулся в Москву и зажил гражданской жизнью. Поступил учиться в институт на технолога легкой промышленности, но на душе было по-прежнему тяжело. «Почему так манит, так притягивает к себе смерть? — думал Борис. — Что так властно зовет к ней? Почему, стоя где-то на обрыве, на высокой скале, на крыше или балконе дома, ловишь себя на, казалось бы, противоестественном желании ступить шаг в разверзшуюся под ногами бездну и лететь, лететь вниз, вниз, все быстрее, быстрее… пока не распластаешься на самом дне, разбросав в стороны руки, припав к земле разбитой грудью, словно пытаясь обнять ее всю?..»

Прошли годы учебы. Он уже работал технологом в техбюро, а глубинная тоска от непонятной безысходности своей жизни не оставляла его. Он жил вместе с родителями, у него, конечно, были друзья, но все же он чувствовал себя одиноким, особенно с окончанием студенческой поры. Школьные и студенческие друзья повзрослели. Кто-то уехал из Москвы, кто-то встречался с девушками, кто-то уже и женился. Мармеладовское «человеку надо, чтобы было куда пойти» не имело для него положительного ответа. В стране развитого социализма, где «молодым везде у нас дорога», ему было абсолютно некуда идти. Одиночество многолико, как многолико человечество, и однообразно, как и оно. Бывало, он бродил один по центральным улицам большого города, смотрел на проезжающие мимо автомобили, мигавшие ему то правой, то левой фарой, поочередно закрываемых придорожными столбами, и думал: «Все они куда-то спешат… А я вернусь домой, лягу спать, а завтра утром опять пойду в техбюро… Пройдет еще один день. Настанет вечер. Ночь. Снова день… Зачем?!.»

Он чувствовал себя на обочине жизни. Жизнь представлялась ему мчащимся поездом. Одни в нем едут, стремясь на ходу перебраться из общего вагона в плацкартный, из плацкартного в купейный, оттуда в СВ… Другие плюют на «карьеру», вылезают на крышу и дышат вольным ветром. Или улетают на сделанных себе крыльях… А он идет вдоль путей. Время от времени вскакивает на подножку бегущего мимо поезда и тогда жадно глотает тугой пьянящий воздух, и ему кажется, что он летит над землей… Но вдруг замечает, что он опять стоит на обочине, а поезд жизни мчится мимо. Там плачут, смеются, ругаются, любят и ненавидят… А он только смотрит на все это со стороны. Аутсайдер жизни…

Регулярный дневник он бросил вести еще в школе и теперь лишь делал в каких-то блокнотиках и на случайных клочках записи своих мучительных мыслей. «Главная задача — заставить себя жить. Научить себя любить жизнь. Доказать себе, что ты все-таки достоин ее. Выискивать в своей душе крохи доброго, человеческого, возвышенного, поднимающего тебя над зверем. И, цепляясь за них, жить, впадая в отчаяние всякий раз, как только обнаружишь их исчезновение». «Жить для меня, значит страдать. Когда я страдаю, тогда-то я и живу». «Мы все приговорены к разным срокам телесного заключения. Сроки неизвестны, но все пожизненные». «Такие люди, как я, не живут. Они просто не умирают. Долго-долго, пока не устанут…» «Если не думать о жизни, мысль о смерти в голову не приходит. Мысли о смерти приходят, как только задумываешься над жизнью…» «Жизнь бессмысленна, как и смерть. Смысла не существует. Жизнь теряет всякий смысл, стоит только о нем задуматься. Надо уметь просто жить. Если этого не можешь, то будешь не жить, а мучиться и мечтать о смерти, которая бессмысленна, как и жизнь». Научиться любить жизнь прежде ее смысла, по совету одного из героев Достоевского, у Бориса не получалось.

Доводы знакомых, что осознание конечности нашей жизни как раз и придает ей смысл, ему не помогали. Для него смерть обессмысливала в жизни все, включая и ее самое. Смерть была не просто рядом, а в нем самом. Рядом или где-то вдалеке была гибель — возможность попасть под машину, например. Смерть же была частью его самого и потому всегда с ним, даже когда ее не было в памяти и сознании. Той самой частью, которая неотлучно пребывала в глубине его существа. «О, злее зла зло это!..»

Примечания

2

Ин. 16: 21.