Рассказы. И все-таки интересная это штука – жизнь…

Владимир Титов, 2023

Книга эта о людях совершенно разных, с разными судьбами, разным пониманием своего места в жизни, но так или иначе шедшими по одним с автором книги дорогам.

6. Сентиментальное (Рассказ хулигана)

Я возвращался из Питера самым медленным, самым неудобным дневным рейсом — так получилось. «И поезд-то полупустой, одни дураки и неудачники на таком ездят», — отметил я про себя. В купе сидел человек, бессмысленно уткнувшись в окно на прохожих, шлепающих по мокрой платформе. Больше в купе никто не пришел. Когда тронулись, человек как бы очнулся, достал из сумки бутылку коньяку, представился: «Сергей. Ехать-то долго, не возражаете»? Я не возражал.

— Туда или отсюда?

— Отсюда.

Оказалось, он москвич, джазовый музыкант, кларнетист.

— По делам, значит.

— Да не знаю, можно ли назвать это делом. Со мной такая странная происходит вещь… — замолчал. — Вот и сейчас, зачем приехал, не знаю.

И потянулась история, едва поместившаяся на весь путь. И все это за бутылкой, говорил он сбивчиво, путано, перескакивал с одного на другое, иногда начинал заикаться; потом вдруг замолкал, затем взрывался и говорил, говорил; быстро — боялся, что его не дослушают до конца…

Я попробую пересказать это проще.

В Питере проходил джазовый фестиваль. Успех неожиданно оказался ошеломляющий. Толпа орала, соперничая с музыкой, и в какой-то момент казалось, вот-вот полезут на эстраду и начнут хватать за руки. Эмоции лезли через край и создавали иллюзию невесомости. Потом пьяная карусель на всю ночь, и, помнится, уже в такси ходила еще по рукам бутылка шампанского.

Утром оторвал свинцовую голову от подушки, сообразил: впереди еще целый день (у него был ночной поезд), решил, что встречаться ни с кем не будет — отдохнет в одиночестве. Однако выпить хотя бы пива придется: ходить с чугунной головой весь день невесело.

На Большой Морской в кафе съел замечательные домашние пельмени, выпил пива и на Невский вышел бодрый, с желанием прожить еще сто лет. «Иногда все-таки приятно ходить вот так без всякого дела, крутить головой по сторонам», — подумал он про себя. На фасаде Строгановского дворца баннер зазывал посетить выставку старинных духовых инструментов. «Любопытно», — решил зайти. В первом зале он прочитал, что экспонаты были привезены из московского музея музыкальных инструментов, из Нижнего Новгорода, Дрездена, Севильи, Милана и еще какого-то итальянского городка, название которого он тут же забыл. Посетителей было немного, но и пустыми залы не назовешь. Везде ходили люди.

Посмотрев выставку, хотел уходить, но вернулся еще раз взглянуть на экспонат, особенно заинтересовавший его. Фагот конца XVII века. Трудно было сразу понять, чем он так интересен; но вот цвет дерева необычен; тусклые металлические части вроде как светятся изнутри… И у Сергея вырвалось вслух:

— Какая восхитительная вещь!

Он не обращался ни к кому конкретно. Кто-то стоял рядом, но он не обращал внимания.

— Да, такие были мастера, — ответ сбоку.

Сергей повернулся — рядом стояла девчонка (показалось именно девчонка) — тонкая, стройная, прозрачно-бледнолицая, несмотря на стоявшую жару. На ней была тонкая рубашечка, просто перехваченная узлом чуть выше пупка, и суперкоротенькие шорты (кажется, появилась такая мода у девчонок), ну чуть подлиннее трусов. Она сказала что-то еще, но Сергей уже не слышал.

Тут надо отметить свойство характера его. Хоть он и с молодости публичный человек: всю жизнь на эстраде, в толпе, — вне сцены был крайне застенчив; в себе неуверенный, всегда предпочитал стоять в сторонке. С женщинами совсем плохо: не знал и руки куда деть и говорил всегда невпопад. Но случалось, когда выпьет, вдруг просыпалось неведомое… Несмотря на приличный уже возраст, вселялся в него пацан и хотелось прыгать молодым козлом; становился болтлив не в меру и даже какой-нибудь великосветской львице мог влепить такой «комплимент», что у той от восхищения вспыхивали глаза и падала надменная маска.

К нему вернулась та легкость, которую он ощутил на улице, и прямо какой-то чертик всадил ядовитую иголку в зад. Позднее, много раз вспоминая, не мог понять, как вообще могло это произойти, как он мог выкинуть такое колено, вовсе не свойственное его природе.

Он неожиданно сунул руку ей между ног там, где кончались ее шортики, и ущипнул за нежное тело.

— Ой! — вскрикнула она. Но не от страха и неожиданности, а… — Больно же!

— Извините, больно я не хотел, но у вас такие смешные штанишки, что невозможно не поозорничать.

«По идее она должна была бы, как минимум, влепить мне оплеуху, — думал Сергей. — В музее, на виду у всех… Конечно, скорее всего никто ничего не заметил, но все же не в лесу. Старый потрепанный тип, от которого к тому же за версту разит перегаром… запускает руку… кошмар!» Но все это он думал потом, а тогда чувствовал лишь, что жизнь все-таки веселая штука.

— Пойдем-ка пиво пить, холодное, душно тут, — предложил он.

— Пойдем, — ответила она просто и спокойно.

«Девчонка-то смешная и, возможно, даже чуть-чуть вульгарная, но для прогулки по городу в самый раз», — мелькнуло у него.

В кафе оказалось, что ничего спиртного она не употребляет, даже пиво, и не курит. Неожиданно… Она взяла сок, а он пиво. Оказалось, на выставку она зашла по пути с работы. Приглядевшись поближе, он решил, что вообще-то она не такая уж девчонка, но все же достаточно молодая. Женщина в серьезном возрасте не станет ходить на работу (работала в институте археологии) в таком наряде даже в жару.

Потом бесцельно шатались по улицам, и было по-детски беспричинно весело. В какой-то момент он развернулся и пошел перед ней задом, изображая сцену: размахивая руками, театрально кривляясь и даже пританцовывая, стал читать пришедший вдруг стих.

«…Брел долинами и холмами, лесами, болотами и берегами рек и видел, как все вокруг радуется, что пропал человек…»

— Ваш земляк, с этих вот невских берегов — Олег Григорьев.

И хоть стих не соответствовал моменту, в исполнении его звучал как бравурный марш.

— А пойдем ко мне, это недалеко.

«Так, — мелькнуло сразу, — развеселая девица тащит к себе домой. Вот это в мои планы не входило».

Вспоминалась неадекватная ее реакция на его неадекватные действия. Но признаться, выказать хоть на миллиметр трусость было невозможно, и, решив про себя, что ни при каких обстоятельствах дальнейшего развития событий быть не может, резко выдохнул:

— Идем.

— С мамой познакомлю.

«Мама» окончательно сбила с толку.

— Ну, раз с мамой, надо бы тортик, что ли, к чаю.

В кондитерской взяли торт. По облезлой лестнице поднялись на 4-й, может, 5-й этаж. И за дверью неожиданно оказался особенный мир. Да-да, не просто красивая квартира, а именно мир. Было видно, что живут тут особой жизнью. Квартира была нестандартной. Из большой комнаты узкая лестница поднималась еще на этаж, но пониже. На стенах много фотографий: экзотические города, старинные карты. На одной (не сразу и узнаешь) изображалась Европа XVI века. и часть Северной Африки. Как странны были привычные уже очертания государств. Гренландия — ледяная глыба — нависала над Европой, угрожая раздавить континент, так что полностью и не поместилась. А итальянский сапожок оказался неожиданно коротким и не в меру широк. Кто-то рассандалил его, натянув на здоровенный не по размеру лапоть. А Россия белым пятном вообще уходила в бесконечность. Было много диковинных вещей, предназначения которых Сергей даже не знал.

Мама, не старая еще, красивая женщина. «Пожалуй, в молодости-то покраше дочки была», — подумал Сергей. И глаза такие тихие и умные. Пили чай. Мама рассказывала о своей жизни. Занималась она наукой — археологией (и это уже дочка нырнула туда же по ее стопам), написала толстые книги, исколесила тысячи и тысячи километров. Рассказывала просто — не как для гостей, а вовсе не желая произвести эффект, говорила, как вспоминают прошлое среди своих близких.

И как-то так выходило, что незатейливый в общем-то разговор захватил Сергея. Хмель вылетел начисто, и он с жадностью слушал этих двух женщин. Сергей, как это часто бывает у людей яркой профессии, мало знал и еще меньше интересовался тем, что происходит за пределами своей профессиональной среды, где даже анекдоты были на музыкальные темы: «В доме композиторов Шостакович выходит из туалета, а навстречу ему Долматовский…»

Большинство друзей, как и он сам, вели полувокзальный образ жизни и, попав в дом, где столько тепла, уюта, где не хотели удивить, не кривлялись, но говорили интересные вещи — он сразу размяк и почувствовал себя вроде кенгуренка под брюхом матери. Как потом оказалось, просидел он там больше пяти часов (пронеслись — как спичка сгорела) и схватился, когда до поезда оставалось двадцать пять минут.

Вскинулись, помчались на вокзал.

— Да не беги ты так, успеем, тут пешком не больше пятнадцати минут, — успокаивала Таня.

К поезду подошли за четыре минуты.

— Приедешь ко мне?

И опять просто ответила: «Приеду. В субботу, раньше никак, я ведь работаю». И сунула в нагрудный карман его рубашки клочок бумаги: «Мой телефон».

Он хотел оставить ей свой, но нужно было искать, чем писать, на чем…

— Я позвоню завтра, утром, сообщу свой номер.

Ткнулся ей в лицо и прыгнул в вагон. Войдя в купе — там уж все приготовились ко сну — понял, что заснуть он не сможет: так был возбужден. «Сейчас эти все захрапят, и слушай лежи ихнюю музыку». Сергею показалось это просто унизительным. Бросил сумку и отправился в ресторан.

В ресторане было пусто. Подошел молодецкий официант, ленивый и равнодушный. Сергей заказал 100 г коньяку, салат и кофе.

И поплыл весь этот лихорадочный день перед глазами. Никак не мог он сообразить — что же произошло? Неужели он никогда не встречал таких людей — простых, открытых и умных. И почему сразу решил, что Таня обычная разухабистая девка. То есть в искренности углядел изъян. Ведь сам-то в женщинах терпеть не мог как раз вот этого самого бабьего жеманства. «Да деваться некуда — так уж они устроены, сотворены из другого теста». Всегда восхищался ситуацией (в кино или литературе — в жизни не приходилось), когда люди сходились быстро и просто. И находил это открытостью и добротой. Тут почему-то влезло воспоминание, как одна баба в деревне рассказывала: «А я всегда с мужьями быстро схожусь. У меня две козы, куры, он поросенка привел — жить стали»… Нет, это не то. Тут другое главное. А случилось с самим такое — принял так, будто под нос крысу дохлую сунули. Моралист, психолог хренов.

— Плесни-ка еще наперсток, — махнул официанту.

Посмотрел в окно и увидел из черноты вперившийся, грозный, как ему показалось, собственный лик. Мысли (с испугу) метнулись в другую сторону. И сладко размечтался, как всего через четыре дня будет стоять с цветами на перроне Ленинградского вокзала — встречать Танечку. В купе он мешком картошки рухнул на койку и сразу уснул.

В Москве с утра начались звонки. Задергала какая-то бестолковая суета. Опомнился только к ночи, когда вернулся домой. Опять вспомнил Таню, размечтался. Ему особенно нравилось, что она не была вызывающей красавицей, тихая внешность… И тут резануло: «Ведь я утром должен был ей звонить, сообщить свой номер. Клочок бумажки, клочок бумажки, да где же он, черт возьми»! Бумажки нигде не было. Он перерыл все возможные и невозможные места — пусто. Вывернул даже наизнанку вчерашнюю пустую пачку сигарет, что с утра еще запустил в мусорный мешок.

Сел и ощутил такую пустоту, что не осталось даже сил на переживания.

Все, выкинуть из головы, забыть и не вспоминать — проехали. Со дна моря ничего не достать. Вспомнился вдруг нелепый случай из своей молодости.

В Крыму в разгар гулянки ночью одна девица стала тащить всех купаться. Море не на шутку заштормило, было прохладно и ветрено. Никто не хотел выползать из уютного укрытия. Девице наскучило сидеть за столом, набралась она уже довольно, и ей хотелось дерзать — выпустить пар как-нибудь поярче. И он решил выказать молодецкие качества: поддержать градус ее фантазии. Пошли вдвоем.

Ветер рвал черноту: ни воды, ни неба — сплошной провал. Невидимые волны сбивали с ног, подло исподтишка накрывали сверху, забивали рот противной теплой водой. Жутковато было. Девица орала от удовольствия.

Утром она появилась с заспанным, помятым лицом, злая. Сказала, что во время вчерашнего заплыва с пальца у нее соскочил перстень — для нее очень дорогой. И виноват во всем, конечно, он: не остановил, не отговорил, не запретил. Что сказать, он не знал, но решил в благородстве своем идти до конца и заверил, что непременно достанет перстень со дна морского.

Пришли на вчерашнее место. Море так притихло, почти не шевелилось. Казалось, не составит труда облазить дно и найти блестящую штуковину с ярким «камнем». Море тут резко набирало глубину, нырять пришлось на два-три метра. С первой же попытки стало ясно, что затея не так уж проста, как казалось. Там не было огрызков скал с косматыми водорослями, одна галька. Но, боже, сколько их там, камушков — больших, маленьких, разных по цвету, форме!..

Через полчаса он выбился из сил. Признал поражение и обещал купить новое кольцо. Она злобно фыркнула, сказала, что ей важно ТО кольцо.

— А что, страшно дорогое?

— Не в цене дело…

Чтоб хоть как-то разрядить обстановку, загладить, так сказать, — оставалось одно. Под полосатым тентом сели за столик пустующего кафе. Он заказал бутылку коньяку, и после второй стопки подруга была совершенно счастлива.

Вот так легко и просто надо расставаться с дорогими вещами. Да, сколько всего в жизни прошло сквозь пальцы. Что ж теперь, сидеть киснуть над всем этим? Нет — забыть, забыть.

Но совсем забыть не получалось. И в какой-то момент явилась простая мысль. Что значит потерял? — Найти ведь можно. Лихорадочно стал собирать огрызки памяти, и оказалось: так много он знает. Вот размазня, руки опустил.

Итак. Недалеко от вокзала, по пути пересекли Лиговский. Но главное дом. Стоит пред глазами, как портрет близкого человека: закопченно-зеленый или желтый — нет, зеленый, и парадное как-то с угла. Двор-колодец под аркой. Этаж верхний. Но вот улица?.. Улица…

Есть! Торт покупали у самого дома, и это была французская кондитерская. Как просто. Ехать, ехать немедленно.

В Питере от вокзала взял правее Лиговского, затем еще правее и на Суворовском сразу напоролся на французскую кондитерскую. Удивительно, проще, чем казалось из Москвы. Рядом нырнул в арку, и вот… Ну конечно, он самый: во дворе-колодце своеобразный такой угловой дом. Но дальше, в глубине двора, чернела другая арка, он вошел и понял, что не тот, увиденный первоначально, а вот этот, действительно тот самый, и подъезд, зажатый в углу, и глухая стена напротив — он помнит, как обратил на нее ТОГДА внимание. И тут увидел еще одну арку. Больше из любопытства зашел и в третий двор, и память перечеркнула все предыдущие догадки, и то, что увидел, — утвердило бесповоротно — ОН.

Но что-то ползучее поднималось изнутри, неясное еще, но ломающее уверенность. Он вернулся назад и вошел в соседнюю арку. Но и там он увидел знакомый подъезд, знакомую закопченную стену. И слева и справа — со всех сторон на него глядели знакомые окна, стены, двери. Что же это?.. — они все похожи…

Дворы-колодцы пронзали квартал и выходили на соседнюю улицу. От растерянности он просто пошел вперед, потому что не знал, куда идти дальше. Потом опомнился и решил вернуться, но сразу не мог сообразить, в какую сторону, и спросил у проходящей старухи, где французская кондитерская? Та долго озиралась по сторонам, потом ткнула пальцем:

— Туда, но мне кажется, ее закрыли.

«Старая… выжила из ума, я же только что был там». Пройдя 200 метров, сообразил, что идет в другом направлении. «Ошиблась старуха». Повернул за угол, и тут, как кувалдой по лбу, — перед ним была французская кондитерская: другая! Да что у них тут, французский район? Он зашел внутрь. Но и тут показалось, что здесь он уже был. И рядом, как и на той улице, провал арки с цепью проходных дворов. И тот образ, что вез из Москвы, стал распадаться на куски, рушиться и превратился в груду бессвязных обломков.

Неожиданно неудача разозлила его. «Нет уж, во чтобы то ни стало найду…»

И он впал в виртуальное состояние. Беспрерывно (даже во сне), с одержимостью шахматиста разыгрывал бесчисленные комбинации. Он видел ее со спины, как метнулась она в подъезд. Потом в окне на пятом этаже. Раз он встретил ее на улице, совершенно в другом районе. Он ехал на троллейбусе и вдруг увидел, как она преспокойно идет по улице, улыбается и размахивает сумочкой. Заметался по салону в страхе, что она затеряется в толпе, свернет на другую улицу, пока он выскочит из троллейбуса. Успел. Он ведь счастливый, ему вообще везет. А то в час пик едва втиснулся в вагон метро и нос к носу столкнулся с ней… Оказавшись зажатыми толпой, не имея возможности пошевелиться, они, не говоря ни слова, хохотали, глядя друг другу в глаза.

Был еще такой случай: он увидел ее с улицы. Она сидела за столиком маленького кафе, у окна. В вечернем платье черного бархата. Сидела и пила кофе. В левой руке вазочка со сливками или молоком. Он подскочил к окну, крикнул. Она не услышала. Стал размахивать руками. От неожиданности (она заметила его) рука ее дрогнула, и молоко потекло по черному бархату. И так явственны, такой реальной силы были эти ощущения…

Есть такой прием: чтобы снять напряжение, усталость глаз, надо на несколько минут закрыть глаза ладонями, расслабиться и представить абсолютную черноту. И всякий раз потом, стараясь увидеть эту черноту, — ему представлялось на черном бархате разлитое молоко.

Прошло лето, и вот он уже давит на тротуаре грязный снег, и другое лето прошло, и новая зима хлюпает под ногами, а он все топчется по осточертевшим дворам и улицам. Фанатизм его стал заметно таять, поездки в Питер стали всё реже, и не раз казалось, что он уже поставил точку, но внезапно срывался и опять в Питер. И тут появилась идея: наглая, глупая и смешная одновременно.

Снова в Питер, намозоливший глаза перекресток. Высмотрев из прохожих немолодую, несомненно местную тетку, узнал, где можно найти участкового милиционера.

Крохотное помещение, у стены пара стульев, дверь с синей табличкой — расписание приема. Называлось это «Опорный пункт».

— Да что ж я могу сделать, ведь он прописан там, — мужской голос за дверью. Его перебивал шамкающий старушечий:

— Но ведь у его своя комната имеется. А это что же, хулиганничать так — спать на общественной кухне. Растянется на полу, перебирайся через него. Да еще аккурат у порога. Третьего дня чуть борщ не пролила: скрючился как-то клубком, перешагнуть никак не могла. Что ж теперь, и управы на него нет никакой?..

Сергей стал ждать, когда кабинет освободится. Наконец старуха вышла. Внешность старшего лейтенанта не соответствовала ленивому голосу из-за двери. Милиционер был молодой, востроглазый, модно подстриженный.

— Понимаете, — начал Сергей. — У меня к вам дело особого рода… Обращаюсь к вам не как к человеку с погонами, а как если б мы с вами сейчас были в бане — к человеку просто. — Изложил проблему и за некоторое вознаграждение (это ведь не в рабочем порядке) просил помочь.

— Я понимаю, Танечка живет с мамой — информация скудноватая. Но вы ведь в своем районе и голубей всех наперечет знаете, — сыпанул Сергей порцию лести.

Востроглазый молчал. Взвешивал, видимо, ситуацию, затем коротко сказал:

— Будет результат — позвоню.

Звонок от питерского мента последовал скоро — Сергей устал удивляться и принял это как должное, хотя внутренне ликовал. В том же кабинете, отсчитав несколько сотенных серо-зеленых купюр, получил драгоценный номер-бумажку с коряво выведенным десятком цифр.

Голоса ее он не помнил, но сразу догадался, что это она. Повисла пауза. Ему показалось, что она его не слышит. Он стал кричать в трубку, но потом все вроде наладилось и договорились встретиться в субботу.

У метро на Сенной похоже было на муравейник. И сколько же их этих снующих. Сергей вцепился глазами в толпу, стараясь не пропустить ЕЕ среди мельтешащих. Он знал, что узнает ее сразу, издалека, не различая еще лица. Но вокруг все как-то деловито неслись мимо.

Кто-то схватил его за руку. Смазливая крашеная блондинка (с глянцевого журнала) улыбалась и что-то говорила. Он рассеянно поздоровался, не переставая следить за толпой.

«Этого сейчас как раз не хватало», — его всегда раздражало, когда лезут с приветствиями, разговорами малознакомые люди, которых и не помнишь толком, не знаешь, кто они и откуда взялись. И главное: в такой неподходящий момент. Он не слушал, но вежливо поддакивал. А она все не уходила и теребила его за рукав. И тут мелькнула догадка — ведь это и есть «Таня»…

— Ну и что, так и будем стоять тут, пойдем, может?

Он не мог ничего найти сказать хотя бы для приличия. Она взяла его под руку, и они пошли.

— А я теперь на Петроградской живу, разъехалась с мамой.

Толкаться в метро не хотелось, взяли такси. По дороге ОНА трещала без умолку (часто это бывает, когда люди не знают, что сказать) и про то, как она сразу его заметила, и тут же, как потеплело на днях и навалило снегу. Как летом она ездила в Италию и что море было неожиданно холодным. Сергей молчал. Потом внезапно:

— Ты кто?

— Э-э-э, у нее тут дочка родилась недавно. А я Люся, мы работаем вместе. Она хотела прийти, она тебя помнит, но что-то испугалась.

— Вы что же, действительно рассчитывали, что одна сойдет за другую?

— Зря ты так, ей просто не хотелось вот так грубо ставить тебя перед фактом. А у меня, кстати, в среду был день рождения, праздника не получилось — так что есть повод…

В квартире у нее был такой непогрешимый порядок, что следы жизни отсутствовали. Появились вытянутые узкие бокалы с кудряшками по краям, похожие на нераспустившиеся тюльпаны на длиннющих ножках, бутылка шампанского и хрустальная пепельница.

— С шампанским, надеюсь, справишься, а я на кухне займусь.

Теперь она рассказывала про перипетии со строительством загородного домика.

–…Я же лучше знаю, что мне нужно. Это ж такая красота, — выкрикивала она из кухни, гремя посудой. — «Сайтинг» — беленький, аккуратненький и моется хорошо. Это тебе не дерево. А он «деревня» говорит. «В Штатах дома из пластикового сайтинга от бедности делают и от отсутствия вкуса».

— Ха, советчик нашелся… Да ему главное языком почесать. И стены в комнате ему не такие. А у меня там вагоночкой все обшито (приедешь летом, увидишь) и лачком залито. А он — ты чего лаку-то набухала — блеск ему не нравится, — ты что, как в зеркало в него глядеться будешь? Но проводку он все-таки наладил и потом…

Из открытой бутылки хвостиком завертелся дымок, и через темное стекло было видно, как кверху бежали веселые пузырьки. Он встал, накинул пальто, перед зеркалом ловко нацепил кепку и вышел…

Мороз усилился. Белым расплывчатым блином сквозь плотно-серое обозначилось солнце. Прохожие чавкали сапогами по раскисшему от реагентов снегу. У витрины стоял человек с голыми ногами, в сандалиях, в коротких шортах, в расстегнутой клетчатой рубашке с короткими рукавами. Стоял, скрестив на голой груди руки, и рассматривал за стеклом какую-то штуковину.