Эволюция религиозных верований. Курс лекций (1927–1928)

Владимир Тан-Богораз, 2019

Первое издание вышло в 2019 г. при финансовой поддержке Российского научного фонда (РНФ). Книга представляет собой расшифрованную стенограмму курса лекций «Эволюция религиозных верований», который выдающийся отечественный этнограф и историк религии Владимир Германович Богораз (1865–1936) читал на отделении этнографии географического факультета Ленинградского университета в 1927/1928 учебном году. Для специалистов в области религиоведения, а также для всех, кто интересуется историей религии и историей ее изучения в России.

Лекция четвертая. 10/XI 1927 г.

Тема сегодняшней лекции — олицетворение и анимизм.

Мы, таким образом, дошли до разделения субъекта и объекта. В дальнейшем анализе субъект, т. е. вселенная как целое, распадается на части и расчленяется, и каждая из этих частей, более или менее мелкие, тоже олицетворяются и оживляются. Раз вся вселенная для первобытного человека живая, то и отдельные ее части тоже живые. Это восприятие частей вселенной и всех ее внешних предметов как живых — это есть опять социологический момент.

Я приведу весьма известную цитату из Дарвина о том, что собака лежала и дремала, а рядом с ней лежал раскрытый зонт, зонт пошевелился от ветра и собака начала лаять. Дарвин приводит этот пример для характеристики мироощущения собаки, подход к зонту как к живому. Подход человека ко всем внешним предметам без различия такой же — как к живым. Вначале весь мир для человека живой, прежде всего конечно, звери, птицы, растения, колеблемые ветром, которые растут из земли; вода, которая течет; светила, которые движутся по небу. Вообще все внешние предметы одушевлены, для первобытного человека неодушевленных предметов не существует в сущности. Очень интересный анализ произвел Прокофьев^[34] среди своих студентов по этому вопросу. Он спрашивал их, что живое и что нет. Их представление о живом с нашим не сходится. У них есть элементы чистого олицетворения. Камень живой или мертвый? — Все согласны, что живой, потому что в камне есть искра, которая дает огонь, и этого достаточно для того, чтобы предмет был живой. Трава живая, потому что она растет. Вода? — Какая вода? — Вода для питья мертвая. Такое же самое представление имеем у бушменов и у готтентотов, которое выражается у них и в языке. Вода мертвая и род употребляется мертвый, т. е. для неодушевленных предметов, а река бегущая — это живая вода. Для сближения с лингвистами можно сказать, что в языке африканских бушменов и готтентотов есть разделение на три рода. Один род для людей и богов; другой — для предметов одушевленных и третий род для предметов неодушевленных. Вода, которую пьют, она всегда мертвая, и для нее употребляют третий род — для предметов неодушевленных. Вода текущая, это вода, для которой употребляют средний род — для предметов одушевленных, и, наконец, водопад, вода, которая бьет и ключи — это нечто божественное и имеет значимость первого рода вместе с людьми и богами. Это чрезвычайно рельефное совпадение с лингвистическим подходом.

Между прочим, такое воззрение, что у человека вначале все безличные силы выступают в личной форме, было свойственно чрезвычайно многим ученым, еще до возникновения теории анимизма. Приведу цитату известного американского ученого Даниеля Брейтона: «Все то, что производит движение, издает звук или запах, или своей внешней формой и определенностью очертаний высказывает свое внутреннее единство, представляется уму дикаря олицетворенным и в его собственном существе. Все эти олицетворения имеют такие же свойства и ничем существенным не отличаются от него. Животное, растение, камень, ночные светила, воющий ветер, вспыхивающий огонь, отвесная гора — все это его братья в природе, проникнутые той же жизнью, как и он сам». Эндрю Ланг выражается еще определеннее: «Дикарь не проводит грани между собой и другими предметами, родственными по его понятиям человеческой природе. Таковы животные, растения и небесные тела. Он приписывает камням и скалам пол и способности деторождения, присвояет человеческие чувства солнцу и луне, звездам и ветру, также зверям, птицам и рыбам» (Миф, обряд и религия, 1, стр. 47). Эти цитаты чрезвычайно яркие и не нуждается ни в каких комментариях. Между прочим, в одной чукотской сказке в этом же самом отношении типичны следующие слова: «Маленькая серая птичка с синей грудью шаманит, сидя в углу между суком и стволом», «Ствол дерева стонет и плачет под ударами топора, как бубен под колотушкой». Все существующее живет: лампа ходит, стены дома имеют свой голос, даже ночной горшок имеет страну, шатер и жену, и детей. Шкуры, лежащие в мешках для торговли, разговаривают по ночам, и так далее. Это опять-таки цитата в высшей степени рельефная^[35]. Здесь всюду нет никакого различия между представлениями о предметах неодушевленных и между зверями, людьми.

Еще о духах нет речи, поэтому мы не имеем права и не должны делать какие-нибудь упоминания о духах. Мы должны брать то, что нам дают цитаты или действительность, а не искать в глубине того, чего там по внешности нет. Потом мы найдем духов в огромном количестве, но здесь я констатирую как факт, что духов еще нет. Такое оживотворение имеет в начале преобладающее свойство и частично сохраняется в фольклоре и обрядах до сравнительно позднего времени и существует рядом с позднейшим одухотворением как более ранняя форма. В высшей степени поучительно и наглядно такие самые элементы олицетворения находить, например, в русском фольклоре и русских обрядах, и в сравнительно поздних обрядах, которые относятся уже к стадии анимизма и которые должны быть связаны с духами. Мало того, они и сейчас в полуразрушенной форме существуют. Такие религиозные элементы входят и в христианство. Так, например, русская сказка про прохожего, который ложится спать под стогом и слышит во сне стон, точно живой голос, это хозяин стога кричит. Сено стонет, потому что его скосили. Это чрезвычайно рельефно. Этот рассказ рожден в земледельческом быту, тем не менее в нем такое же олицетворение природы, как и в охотничьем и скотоводческом быту. Детская песенка о грибах: «Отозвалися опенки, отозвались рыжики» — опять-таки тут дело идет просто о грибах, никакой мысли нет, что там сидит дух. Чукотское представление о мухоморах имеет характер олицетворения. У гиляков тоже, но там несколько иначе. Мухоморы вышли на дорогу людьми в шляпах, это стадия уже высшая, антропоморфная, одухотворение. Чукотский рассказ такой, что если вы съели пять мухоморов, то во сне вам явится пять мухоморных жизней, и некоторые будут иметь характер тумбы, потому что мухомор имеет тело тумбы. Эти мухоморы, являясь во сне, заставляют человека подражать им и делать то, что они делают. Мухомор имеет тело короткое, как тумба, ушедшие плечи, как у человека. Человек надевает мешок на голову и старается подлезть под мешок, этим он подражает поведению мухоморов, которые вылезают из-под земли. Кроме того, существует мухоморное опьянение не только у чукчей, но и у русских, и я сам видел много таких фактов. Помню один такой случай: сидим в избушке, окна закрыты; вдруг кто-то выбивает ставни, как прорастающий гриб мухомор. Другой случай: в избе высокий камин, стены прямые отвесные, сквозь которые дым выходит; на загнете лежала громадная куча угля. Вдруг вбежал человек, вскочил на шесток и стал карабкаться сквозь трубу, попросту залез в трубу. Вся глина осыпалась, а он вылез весь в саже, щеки оцарапаны, ноги ободрал. Оказалось, что он подражал мухомору, который пролезает сквозь всякие тесные места. Мы видим здесь не только олицетворение, не только представление, но и разыгрывание. Человек разыгрывает внешнюю форму предмета, который представляется ему живым. Мы имеем в этом отношении множество материала из разных систем верований. Приведу пример из чукотских представлений, где ночной горшок это есть сторож, который сторожит добычу. Есть такая чукотская сказка, что злой дух Келе захватил мальчика, который притворился мертвым. Придя в свое жилище, он положил мальчика, сам лег спать, а ночной сосуд поставил сторожить предполагаемое мертвое тело. Когда все заснули, мальчик поднялся, тогда ночной сосуд закричал. Перед тем как Келе проснуться, мальчик опять сделался неподвижным. Келе обругал сосуд и в наказание залил водой. Как только Келе снова заснул, мальчик сделал новое движение, на этот раз смелее прежнего, сосуд закричал опять. Мальчик подбежал к сосуду и наполнил его.

Это довольно остроумная сказка. Вы видите здесь не только элемент олицетворения, но, может быть, и начальные элементы одухотворения. Все-таки есть раздвоение между внешней формой предмета и тем живым голосом, который в нем живет. Правда, этот голос живет тоже в форме совершенно материальной. Можно привести такой пример, что для первобытного язычника, шаманиста, для чукчи, эскимоса, когда он ходит по лесу, то каждый хруст сучьев для него это есть голоса живой жизни. Например, человек, проходя мимо, толкнет груду хвороста, и она рассыплется на отдельные сучки, мелкие сучки, половина из них убегает оленями, а главный убегает за ними, это их пастух, который их пасет. Тут мы имеем превращение, но превращение совершенно материальное, еще превращение, а об одухотворении еще нет речи.

Точно так же, такое же олицетворение имеют силы природы: ветер, гром, море, горы. Можно привести ряд рассказов, относящихся к горам. Например, в юкагирском фольклоре различные сопки изображены как живые люди. «Они сватаются, ссорятся, дерутся и, в конце концов, каменеют. Такие же рассказы были записаны Вениаминовым^[36] среди алеутов. В одном алеутском рассказе сопки на острове Уналагике вступили в драку и стали бросать друг в друга камнями с огнем. Многие мелкие сопки, которые были не в силах бороться с крупными, лопнули и погасли. Остались только две сопки, Макушин и Речегиной. В последующей битве Речегиной был побежден и, видя свое поражение, собрал все свои силы, надулся, лопнул и угас. Макушин лег спать и теперь из него выходит только легкий дым»^[37]. Это стадия олицетворения. Такое же представление имеем и у других народов, живущих на Суматре. У них представление такое, что сопка — это большая печь, в которой живет великан и топит ее, и дым выходит наружу. Здесь мы имеем раздвоение этого субъекта на внешнюю форму и на внутреннюю, в нем живущую, опять-таки пока живущую, а не дух. Живут в сопках как бы материальные духи, люди-великаны, и топят таким же огнем. Внешняя форма предмета совершенно не важна, лишь бы она поражала воображение.

На этой стадии олицетворения начинается вступление амулета. Амулет — это всякий внешний предмет, лишь бы он казался странным и казался бы имеющим в себе какую-то неведомую силу и жизнь.

Юрий Лисянский сообщает о жителях острова Кодьяка, охотников за китами, которые с наступлением весны отправляются в горы на поиски орлиных перьев, медвежьей шерсти, камней необыкновенного вида, кореньев, птичьих черепов и тому подобных предметов. Все такие находки употребляются в виде амулетов. Сюда же относится знаменитый случай, цитируемый часто этнографами, из рассказов Крашенинникова. Он относится к приморскому коряку, жителю поселка Ука в Северной Камчатке. Этот человек рассказывал Крашенникову следующее: «Лет за десять был он в огнище немалое время (вероятно, от сифилиса). Между тем, будучи на реке Адке, от устья реки Ука в десяти верстах, нашел он камень и, как взял в руки, камень на него будто человек дунул. Испугавшись, он бросил камень в воду, отчего болезнь его так усилилась, что он лежал все то лето и зиму. На другой год был принужден искать с великим трудом объявленного камня и нашел его уже не в том месте, где бросил, а далеко оттуда, лежащим на плите. Купно с Калкаком, или с малым камнем, который он, взяв, с радостью принес в свой поселок и, сделав им платье, от болезни избавился. С того времени держит он их у себя и любит каменную жену паче настоящей. А Калкака всегда берет с собой в дорогу и на промыслы (считая его сыном)»^[38]. Значение амулета независимо от формы и от названия, которое этот предмет имеет. Какой-нибудь камень человекообразной формы является амулетом и становится женой человека. Такое представление существует у гиляков.

Тут уже входит новый элемент, который можно подчеркнуть в связи с прекрасной работой Льва Яковлевича [Штернберга]. Как только камень становится амулетом и становится сверхъестественной женой и уносится человеком, то тут мы уже видим не только начало шаманства, не только начало ведовства, но и начало полового подхода к шаманству, которое имеет огромное значение. Следовательно, этот половой подход начинается еще до анимизма и начинается на стадии олицетворения. Этот камень, который является женой для гиляка, он является первой стадией, древнейшей формой, которая перешла и в наше представление о колдунах и колдуньях, которые имеют суккуб и инкуб. Относительно колдунов выступают такие элементы, что каждый колдун имеет духа нечистого или самого сатану, который находится с ним в половом общении. Мужчина имеет женщину — суккуба, то есть «лежащую снизу», а женщины имеют мужа — инкуба, то есть «лежащего сверху» (это по-латыни). Они являются их помощниками.

Таким образом, начиная от камня-жены и вплоть до инкуба эти элементы ведовства одни и те же и в шаманских обрядах, и в магии, и они начинаются с самого начала разветвления религии, ибо религия, в конце концов, начинается с олицетворения. Конечно, общее определение мира как целого — это не есть религия, это есть начало для религии. Религия начинается с разделения предмета на части, она начинается с амулетов, обрядов и с шаманского, магического и полового подхода. Такие же рассказы я слышал и у различных северных народов относительно амулетов. У эскимосов Гренландии такое представление, что если человек идет по дороге, и под ноги к нему скатывается с горы камень, то этот камень становится амулетом. То же самое и в нашей стране у Берингова пролива рассказывали чукчи.

Однако, надо сказать, что на этой стадии, по существу, человек не может долго удержаться, потому что форма предмета для человеческого внимания значит больше, чем материал. Таким образом, во всех этих внешних предметах — живых или неживых — отмечается всякое сходство с жизнью, а так как он сам, человек, есть центр жизни, то отмечается всякое сходство внешних предметов с человеком, всякая так называемая игра природы. Какой-нибудь камушек, который похож на человеческое тело или на часть человеческого тела, тем самым является амулетом. На этой стадии начинается по преимуществу такое олицетворение, и оно восходит вплоть до современной религии, когда больные в виде жертв приносят, если болит рука, руку, сделанную из золота или серебра, если нога, то ногу, и так далее. И не только эти руки и ноги делают сами, но ревностно ищут, скажем, на берегу реки или моря камушки или предметы какие-нибудь, которые имеют сходство с рукой или ногой и которые тем самым являются амулетом и очень хорошими предметами для подношения богу для исцеления от болезни.

С другой стороны, мы видим, что вместо частей человека, человечество стремится к тому, чтобы сходство было более общим. Я раньше приводил пример с сучками, которые оживают и представляется так, что каждый сучок, раздвоенный книзу, — это человек с ногами. Вы помните, как там потом эти сучки превращались в оленей и разбегались, а один сучок превращался в пастуха. Надо сказать, что в амулетах это внешнее сходство сохраняется в высшей степени долго. Возьмите, например, чукотское домашнее мелкое божество, чукотскую святыню, которая состоит из совокупности амулетов. Это палка, раздвоенная книзу, на которой делают надрезы. Делают ее также из кожи. Бусы — это уже процесс стилизации, так как бусы являются предметом новым, купленным у русских. Чукчи делают прекрасные изображения животных и людей, но наряду с этим в основе домашних божеств лежит чрезвычайно смутное, слабое сходство.

Такое представление мы видим не только в религии первобытной, но даже и в религии более развитой, например, в греческом политеизме, в основе которого лежала скульптура. Там мы, наряду с прекрасными скульптурными изображениями богов, видим и чрезвычайно грубые изображения, которые у греков как раз считались самыми священными. У них было изображение Аполлона в виде деревянного великана; изображение Деметры грубое, каменное, которое не имело даже никакого человекообразного вида. Надо сказать, что это сохраняется и в современной религии, вплоть до самого высшего проявления ее и даже до самой последней высшей мировой религии — магометанства, в основе которого лежит поклонение священному камню, упавшему с неба, и который не имеет никакой человекообразной формы. Этот камень вделан в стену Каабы, магометанского святилища в Мекке, и частью уже стерся от бесчисленных губ верующих, которые прикладываются к нему, выражая этим почтение и жажду исцеления. Мы видим, таким образом, что древнейшая форма религии проявляется и во всех высших религиях, вплоть до самой последней формы ее. Конечно, по пути олицетворения и по пути уподобления людям первое место занимают звери, потому что звери действительно живые, и еще потому, что человек, как я уже говорил раньше, представляет себе зверей людьми: люди-звери и звери-люди. Мы видим, таким образом, что звери — это первые существа, с которых начинается антропоморфизация — уподобление людям. В этом отношении можно привести множество примеров во всем северном фольклоре. Так, пример такой: оленя, который убегает от охотника, охотник рассматривает как злого духа и, разговаривая с собой, говорит: вот идет злой дух, который может нас истребить. Человек говорит о злых духах так же, как о людях, и о зверях так же, как о людях. Чукотские сказания изобилуют такими указаниями на уподобление людям. Чукотский охотник говорит: лисица имеет свой собственный дом; черный и белый медведь имеет свое хозяйство и так далее. Это начало антропоморфизации, но здесь пока все строго материальное, духовного элемента нет, и о духе мы не можем говорить. Это не стадия анимизма, а только первая часть — переход от олицетворения к анимизму. Любопытно следить за колебаниями этого развития. Ряд предметов приобретает человекообразную форму, будь то животные или неодушевленные предметы, но отчасти сохраняют и свои первоначальные свойства. Человек как бы колеблется, делает первые робкие неуверенные шаги и придает зверям человеческие свойства, а неодушевленным предметам — одушевленные, но все же его воображение хватается за их прежнюю материальную сущность и не желает от нее избавляться. Любопытен рассказ, как кит уносит девушку и на ней женится, но остается по-прежнему китом. Он кладет голову на руки женщины и заставляет ее выковыривать у него в голове. Этот обычай распространен у русских XVIII века. Помните, у Державина: «То с нею в свайку веселюся, то с нею в голове ищуся». А у туземцев ведь подход такой — охотничий: я его ем, а он меня. Но у кита эти паразиты, не обыкновенные вши, а особенные раковины, которые впиваются в кожу кита и беспокоят его, и кит от этого очень страдает. Известно, что он находит камень, высовывается из воды до половины и ожесточенно трется спиной об этот камень, желая соскрести эти раковины, которые мешают ему. Между прочим, эти раковины ужасно надоедливые. Они обрастают вокруг киля судов и даже металлических судов, и суда, которые проходили десятка два лет, с них нужно снимать эти раковины. Итак, значит, эта жена кита вычесывает у него эти раковины, но так как ее пальцы не годятся для этого, то она проскребла пальцы до крови и до костей. Видите, значит, это не такая веселая задача, как это у Державина с женой. Еще пример: лисья женка, выйдя замуж за человека, сохраняет свой неприятный запах. Гусиная женка сохраняет свое отвращение к животной пище. «Элеинкуд» — это у гиляков камень, который стал женой человека. Это чрезвычайно любопытно. Камень стал женой человека, его нашедшего, он стал человеком, но тем не менее он все-таки камень, его внешние свойства остаются.

Итак, предметы и животные, будучи уже людьми, все же сохраняют свои первоначальные свойства.

Так как мы говорили про амулеты, то надо сказать, что есть амулеты не только человекообразной формы, но и животного, так сказать, происхождения. Амулеты животного происхождения такие: горностаевая шкурка, голова крысы, гусиное перо и так далее. Обыкновенно человек носит все это в засушенном виде, в виде амулета, а когда нужно колдовать, делать магические действия, то амулет превращается в животное, а потом животное начинает принимать человекообразную основу. Таким образом, происходит довольно медленное превращение. Затем надо указать на басни. Басни изобилуют такими представлениями. Возьмем басни Крылова, Лафонтэна, там этот элемент сохраняется — животные, которые говорят по-человечески, но тем не менее сохраняют свои животные свойства. Например, лиса угощала журавля кашей, он клевал-клевал и никак не мог клевать эту кашу. Затем журавль, который вытащил у волка из глотки кость. Все это опять-таки животные, которые имеют разговор человеческий, но сохраняют все же свои первоначальные материальные свойства.

Точно такие же представления есть и о деревьях. Первобытный фольклор полон живыми деревьями. Тут уже, правда, труднее, потому что придать дереву человекообразную форму чрезвычайно трудно, очень уже дерево с корнями и ветвями не похоже на человека с головой. Тем не менее есть целый ряд рассказов, где растения представляются как живые существа и как люди. Первая стадия — это деревья как живые существа. Есть рассказ о гонке деревьев. Это живые существа, но так как у них корни длинные, то они бегут и корнями задевают за землю. Дело здесь идет еще об их внешней материальной форме. Маленькие деревья представляются как живые существа без отношения к их форме. Если помните, у Жуковского есть типическое описание такого представления. Зернышко, которое дало росток и представляется как маленький ребенок. Можно привести цитаты из науки, современной ботаники, где когда растения разводят, то говорят о «школах» деревьев. Маленькие существа, которые вырастают, елки, производят впечатление, как будто дети, сидящие на парте. Термин «школа», который перешел в науку, является результатом первой антропоморфизации, первого уподобления людям.

Надо сказать, раз заговорили о поэзии, что в поэзии по отношению к растениям есть чрезвычайно рельефные формы олицетворения и первичной антропоморфизации.

Дальнейшее развитие олицетворения состоит в том, что в начале антропоморфизация, а потом непременное расчленение, т. е. деление на внешнюю и внутреннюю формы, которые есть у предмета, эти две формы начинают вступать между собой в какое-то соотношение. Сначала колеблются — то одна, то другая, а затем одна становится внутренней формой, а другая внешней. Это уже есть начало одухотворения. Причем все-таки до сих пор духовного элемента никакого нет, духов мы не видим. Здесь не об этом речь, здесь просто две материальные формы сходятся, одна внешняя, а другая — внутренняя. Одна форма становится жилищем, а другая становится обитателем. Это есть начало одухотворения, очень длинный и вполне материальный процесс. Мы, таким образом, совершенно естественно, путем такого анализа, когда дойдем до духов, то будем подчеркивать их материальную форму и их нематериальный свойства. Мы будем следить, как они рождаются чрезвычайно материально и точно так же колеблясь. Это очень длинная дорога — от материальной формы к духу и материальной сущности, чем от олицетворения и антропоморфиации к этим внешней и внутренней формам.

Пока мы должны указать пример на внешнюю и внутреннюю формы. Так как первобытному человеку каждый предмет представляется живым, а постольку, поскольку живым, то вполне подобным либо животному, либо, еще лучше, человеку, так как человек склонен весь мир уподоблять себе, но так как по внешней форме эти предметы отличаются, то человек представляет себе внутреннюю форму предмета в виде маленького человека, в нем живущего. Этим объясняется, почему все представления о духах в маленькой форме — потому, что они должны жить внутри предмета. Это чрезвычайно ярко выражено в эскимосском термине: «енук инуа» — «его человек». Это значит, что каждый внешний предмет: камень или дерево, река или гора, или утварь домашняя: горшок, веник и прочее, вплоть до зверей, все это имеет в себе какого-нибудь маленького человека, живущего внутри, и этот предмет, живущий внутри, и есть настоящая олицетворенная форма.

Такое же самое название имеем у римлян — «гений», причем «гениус лоци» — это гений места. Гений — это такой дух, который живет внутри предмета, правда, не столько внутри предмета, сколько внутри больших явлений природы. У человека к предметам большим — к рекам, горам, лесам — было точно такое же отношение, такой же подход, что внутри предмета живет маленький человек, человекообразное существо, которое связано с предметом, как со своим жилищем.

Я начну свой анализ с этого самого маленького существа, человекообразного существа, которое живет внутри предмета, и потом уже перейду к тем существам, которые живут внутри больших предметов стихийного типа. Между прочим, на этой стадии мы видим, что каждый предмет домашнего обихода: лампа, веник, метла, бочка, они содержат в себе такой живущий в них дух. Причем этот дух может изображаться двояко: или в виде маленького духа, который вскакивает и выскакивает, или в другой форме по принципу перевоплощения, потому что старый принцип тоже не исчезает. Прежде всего, приведу ряд загадок. Загадки — это есть остаток древнейшего фольклора, который включает в себя даже в современности не только подход одухотворения, анимизма, но и подход олицетворения. Например, «крутится, вертится, в угол становится» — веник. Это подход олицетворения. Также в легендах мы встречаем такое представление. Вот, например, сказание о колдуне и об его ученике. Колдун произносит слово, и действие этого слова такое, что веник, метла, стоящая в углу, превращается в живое существо, вырастают плечи, голова, руки, берет ведра и идет по воду. Приносит воду, выливает в ушат, раз, другой и затем становится опять в угол. Ученик подслушивает это слово и в отсутствие колдуна произносит его. Метла действительно оживает, приобретает руки, идет по воду, раз, другой, третий, четвертый, бочка уже полная, и надо теперь обратно расколдовать, но он забыл слово. Начинается потоп, он вне себя выскакивает на улицу, кличет колдуна, тот произносит слово, и метла становится в угол. Это такая же магическая сторона, как и в шаманстве. Я только хочу этим подчеркнуть, что обыкновенные домашние вещи, такие как веник, могут оживать и становиться живыми существами. У чукоч и гиляков я встречал такие же рассказы, когда домашние предметы оживали, причем они нисколько не придавали им человекообразной формы. Это очень рельефно, у них ночной горшок оживает, но все-таки сохраняет свою внешнюю природу горшка, а здесь метла оживает и приобретает человекообразную форму.

Между прочим, в «Синей птице» Метерлинка появляются душа хлеба, душа сахара и душа воды. Так как Метерлинк, очевидно, в анимизме не вполне разбирался, то у него все это получило форму одухотворенную. Но надо сказать, что все же воображение победило, и то, что показывается в драме, — это одно, а что написано — это другое. То, что показывается, — это соответствует олицетворению. Так, душа хлеба появляется в виде толстой булки, и, когда дети просят хлеба, она отрезает у себя из-под живота и дает им. Душа сахара появляется в виде длинного пальца, сделанного из леденца, и, когда дети просят сахару, она отламывает им палец. Этот подход не анимистический, потому что у духов вообще нет пальцев из леденца. Эта двоякая вещь показывает, что, с одной стороны, это мышление имеет характер первоначального антропоморфизма, а с другой стороны, для детей даже духи сохраняют материальное существо.

В дальнейшем развитии эта же самая человекообразная форма связывается с более крупными существами. Прежде всего она связывается с животными и потом связывается с растениями. Я уже приводил вам примеры того, что животное — это есть животное, хотя и говорит человеческим голосом, но все же сохраняет свою животную форму. Я могу привести рядом с этим ряд других рассказов, где уже животное не есть животное, а есть человек, который носит на себе животную шкуру и для которого эта шкура, кожа является маской. Например, о том, как человек ловит ворона и притворяется мертвым. Ворон приходит расклевать мертвое тело, тогда человек схватил его за лапу и за нос, которым он хотел клевать, то оказалось, что это не лапа, а рука и нож, и ворон предстал перед ним как человек. Между ними происходит борьба, и ворон обещает дать нож на выкуп и в конце концов ворон уходит в человеческом виде без ножа. Это представление о животном, которое является как бы вроде человеческой маски, оно чрезвычайно широко распространено по миру. Например, медведь, который является человеческим предком и тотемом, представляется как человек, одетый в медвежью шкуру. Есть бесчисленные варианты этого всемирного обряда. Убитого медведя подносят к огню, свежуют его, снимают шкуру и говорят: вот ты снял свою медвежью шкуру, погрейся у огня. Решительно у всех туземцев, у русских, да и у всех народов мы видим представление, что медведь становится человеком, если с него снять медвежью шкуру, так он похож на человека. Любопытно, и я это подчеркиваю, что самое лучшее описание праздника медведя у гиляков сделано Львом Яковлевичем [Штернбергом] в его работе, и в ней видно, что, очевидно, это всемирное уподобление медведя человеку произвело на его поэтическое воображение некоторое влияние. Я приводил вам примеры поэтов, а теперь привожу пример этнографа, да такого еще крепко подкованного, как Лев Яковлевич. Он описывает там, как медведь лежит под огнем в позе отдыха, тело его покрыто жиром, лапы похожи на человечьи ноги, и удивительно вся поза напоминает отдыхающего человека. Что лапы медведя действительно похожи на человека, это всякий знает, кто видел след медведя в поле. А жир и кожа тоже похожи, тело медведя такое же белое, как у человека, и это есть то сходство, за которое хватается воображение первобытного человека. Это чрезвычайно интересно, и это показывает, что Лев Яковлевич был глубоким этнографом, он действовал выражениями не только своей психики, но и воспринимал представления туземцев.

Я говорил о живых существах, о животных масках и между прочим также указываю, что из этого вышел театр, из этого вышли все первобытные актеры. Первобытный охотник всегда играет животного, своего тотема, и обряды также существуют, когда переодеваются в шкуру тотема и становятся животным, и отсюда и обратный ход: раз он животное, то может опять стать человеком. У многих народов при этом надевают медвежью шкуру и в таком виде пляшут.

Дальше мы видим, что греческий театр, который происхождением своим, очевидно, связан с неолитом, произошел из плясок козла, вышел из праздника в честь Диониса, который был праздником коллективным, праздником вина в Греции. Я уже указал на любопытный комплекс праздников коллективных. Надевали козьи шкуры, изображали различных коз, сюда же вводили половой момент, общение между людьми и козами.

Человек, который надевает кожу и становится животным, это сохраняется вплоть до современного колдовства, и мы имеем множество русских рассказов с различными вариантами в этом отношении. Человек, который хотел колдовать, надевал медвежью шкуру, перепрыгивал через камень и становился медведем и приобретал все медвежьи свойства. Затем обратно перепрыгивал через камень и становился человеком. Кончилось тем, что однажды он перепрыгнул и стал медведем, а обратно уже не мог, и так ходил 9 лет медведем, пока какой-то колдун его не расколдовал и не снял кожу. Другой рассказ, что колдун надел шкуру мехом наружу, и шкура приросла, и он стал зверем.

Я раньше говорил, что человек становится волком или леопардом без шкуры, а когда уже есть шкура, то это дальнейшая стадия, хотя различия нет очень большого. Но не в этом дело, потому что религиозные идеи развиваются чрезвычайно медленно, и эта стадия есть один из элементов их развития.

Точно так же, такой же подход у человека к деревьям. У нас есть множество представлений о деревьях. Греческие дриады в дубе. По-гречески дриада — это женщина, живущая в дубе. И так как дуб неподвижен, то и она должна быть неподвижной, она может показаться из дупла, но ходить между людьми она не может, и это показывает, что это есть живое существо, живущее в дереве и связанное с ним непременно. Точно так же русское представление о вилах и русалках. Русские русалки, или вилы, живущие в воде, равнозначны греческим нимфам. Есть также русалки, или вилы, живущие в деревьях. Помните: «Русалка на суку сидит»^[39]. Любопытно, что и у Пушкина было такое же представление о дриаде, что отходить от дерева она не может, ибо это ее дом, и она связана с этим домом так же, как слизняк, улитка, связана со своей раковиной и не может ходить или должна ходить рядом с ней. Такие же точно есть духи, живущие в воде, у греков имеем нимф, у русских — русалок и вил, живущих в воде. Каждая русалка, или вила, или мужской дух воды связаны со своей собственной рекой или ручейком. В этом отношении есть множество чрезвычайно любопытных примеров, которые показывают, как внешняя форма и внутреннее содержание существа еще тесно связаны. Например, когда Ахилл в Троянской войне оскорбил ручей Скамандр, то живущий там речной дух бросился и погнался за ним. Ахилл убегал, Скамандр бежал, и вода за ним. Обыкновенно эти духи показываются из воды по пояс, но не вылезают совсем. Мы видим, что вода и живущий в ней дух могут ходить и бежать на огромное пространство, но все-таки дух с водой неразрывно связан.

Таким образом, мы переходим к духам, живущим внутри больших стихийных вещей: духи деревьев и затем нимфы — духи источников, духи рек. От этих духов есть дальнейший шаг, который идет по пути укрупнения и который должен сочетаться, во-первых, с представлением о живых существах и, во-вторых, с представлением о духах. Эти духи — водяные и лешие. Это уже духи коллективные. Леший — не только дух, живущий в дереве, но дух, живущий в лесах. Это не есть хозяин всех лесов, но каждого данного леса, и в этом лесу он владеет деревьями и живущей там дичью. В другом лесу живет свой собственный хозяин, который там владеет деревьями и собственной дичью. По представлениям русских и туземцев, лешие играют друг с другом в карты и ставят на карту принадлежащую им дичь, и когда один проигрывает, то дичь уходит из его леса и переходит к другому. Таким образом, вы видите, что русский леший — это не есть вообще дух леса, а только данного определенного леса. Точно так же и водяной — это дух данного озера, реки, в которой живет. На греческих изображениях мы видим духов воды изображенными по пояс в воде. Точно так же и у славян, и у финнов водяной дед делается только по пояс, рука, голова и борода, а остальное все в воде.

Таким образом произошли духи лесов, воды и гор. Причем надо сказать, что для охотничьего человека главный интерес представляет его добыча: звери и рыба, и по этому пути происходит укрупнение. Леший, дух леса, владеет дичью, так же и главное, важное для человека животное естественно превращается в старшину животных. Таким образом, есть целый ряд образов самых крупных медведей и других, которые являются лешими, лесными духами. Точно так же и водяной дух. Леший изображается так, что он ходит с дубиной в виде огромного дерева, а другое изображение, что леший — это огромное дерево в виде всякой сосны, и сосну, вырванную с корнем, он имеет как палицу. Первое изображение идет по линии зверей, а второе — по линии деревьев. Водяной дух изображается в виде большой рыбы у русских. У финнов есть представление о водяном, который живет под мельницей. Мы имеем целый ряд рассказов о леших, водяных и всяких других духах, и они всегда сохраняют свое материальное существо. Я приведу целый ряд примеров, которые относятся к русскому и туземному фольклору. Я говорил уже, как проигрывают лешие в карты друг другу и как уходит пушной зверь, так что то, что пропадает белка или лисица, приписывают тому, что леший проиграл лисицу в карты. Эта миграция зверей, к которой до сих пор никто не нашел никакого ключа, под это объяснение подходит.

Причем леших есть два: крупный и мелкий. Крупный — это тот, который ходит с дубиной, другой образ — это медведь, и третий образ — это маленький лесной дух, который идет по пути маленьких существ — духов величиной с палец. Он ходит между трав, он ездит верхом на лосях и оленях. Этот образ существует, с одной стороны, у чукчей и эскимосов, а с другой стороны, в Южной Америке у индейцев. Чукчи говорят так, что если у оленя взлохмачена шерсть, то это значит, что маленький лесной дух ездил на нем. Они называют этого духа «едущим на мыши» и представляют, что мышь — это маленький оленчик.

Так что эти образы идут, с одной стороны, по пути укрупнения, коллективизации образов, а с другой стороны, по пути уменьшения образов, и, таким образом, появляется внутренний образ для какой-то внешней оболочки.

То, что я говорил о леших и водяных, относится точно так же к домовым, но это духи гораздо более поздней стадии, связанные уже с жилищем и с оседлым бытом. Между прочим, для домовых и у русских, и у финнов, и у других народов есть два образа. Домовой живет дома, на полатях, за печкой, он такого же роста как обыкновенный человек. Но есть еще «суседко» — маленький дух, который живет за печкой, он величиной с ноготок, ему шьют маленькую рубашку и пищу приносят маленькую. Этот дух тоже ездит на домашних лошадях. Если у лошади шерсть всклокочена, то значит это, что домовой ее погонял.

Этот переход чрезвычайно древний от духов леса, которые возникли таким путем, который я описал, к духам дома, непременно связанными с лошадьми. Это очень странный факт, почему эти духи домовые, которых видим в связи с оседлым бытом, почему они связаны с лошадьми? Очевидно, потому, что это есть остаток скотоводства, которое является более древним.

Для того чтобы сравнить взаимоотношения духов водяных и горных, приведу несколько примеров из северного русского фольк лора. Там лешие и водяные находятся между собой в непрерывной войне, в той войне, которую подчеркивает Некрасов. Так, лешие, когда у них нет шкуры для сапог, то они не берут ее из лесу, шкуру лесную или медведя — она слишком тонка, а они ходят очень быстро, а они идут к реке или озеру и там на берегу начинают караулить водяного, когда тот выходит из воды, они снимают с него кожу, а она у него белая и толстая, и шьют из этой кожи сапоги-скороходы из такой кожи. Там рассказывают, между прочим, что лешие и водяные — это такая вещь, на которую может охотиться человек, обыкновенный охотник или, во всяком случае, шаман. Он может подойти, сказать слово, наговорить стрелу и убить лешего или водяного, снять кожу и из этой кожи сделать точно так же такие же сапоги. Некоторые говорят, что они эти сапоги видели. Один русский удалый охотник при мне обещал, что он достанет сапоги, сделанные из этой кожи лешего. К сожалению, я этого не дождался. Но из этого вы видите, до чего доходит представление о реальности водяного. С другой стороны, вода мешает лешим, и когда леший переходит через реку на весеннюю работу (а им надо переходить из леса в лес), то водяной высовывается из воды, высовывает руку и хватает лешего за ноги и тащит его в воду. На реке Колыме есть такой рассказ, что шел леший через воду, и рядом с ним шла лешачиха и провалилась в воду, водяной ухватил ее за ноги и стал сдирать кожу. Она закричала диким голосом и прибежали со всех лесов товарищи лешего, захватили лешачиху за длинные волосы и стали тянуть, пока не разорвали пополам — одним голова досталась, а другим — тело. Они не знали, что делать с головой, и положили ее на берегу. Утес, который находится в 45 верстах от Колымы, так и называется «Лешачихина голова».

Наши рассказы про водяных и леших такие, что они как бы спорят между собой. Все рассказы почти одинаковы, начиная от Амура и кончая Волгой, все они сплетены с более поздним элементом, с чертями христианскими. Это духи сирийские, которые пришли к нам из Сирии через христианство. Дальше я постараюсь это расплести и выделить элемент христианский, элемент анимистический и элемент специально русский. Трудно сказать, который элемент финский и который русский, но я склонен считать, что в представлении о леших, водяных и домовых лешие крупные, большие — это духи русские, точно так же и домовые, которые в виде человека, а лешие маленькие, величиной с горшок, и суседко, величиной с палец, живущий за печкой, — эти духи финские. Может быть, мне как-нибудь придется привести те аргументы, которые я имею в пользу этого разделения.

Таким образом, мы перешли от духа вещей к духу места. Дух предмета с этим предметом вообще более или менее связан и в дальнейшем шаге он превращается в духа места. Каждая данная область, гора, провал, они имеют своего собственного духа, и тогда это есть дух-хозяин. Пока еще нет духов. Еще рано говорить о них. Правда, что мы уже почти пришли к духам, мы уже имеем хозяев, владетелей данной местности, которые являются человекообразными, которые уже приобрели форму. Я считаю, что духом предмет становится только тогда, когда он отделяется от своей внешней оболочки, а пока он еще живет в дереве, живет в котле, живет в доме, в лесу, в воде и имеет при этом совершенно материальное существо, до тех пор я считаю, что он находится на переходной стадии от олицетворения, через антропоморфизацию к одухотворению, он еще пока связан, а когда он отделяется от своей внешней оболочки и получает свободу движения, тогда он становится духом. В дальнейшем анализе, когда я буду говорить о духах, вы увидите, что дух прежде всего, хотя он и существо материальное и подобное человеку, но он отличается от человека двумя основными свойствами: во-первых, он невидим, он может показываться и исчезать, и, во-вторых, он имеет свободу движения гораздо большую, чем человек. Он может ходить по земле, может летать по воздуху и может нырять в землю, может совершать все три движения. Это свойство духов мы встречаем почти у всех народов. Дух ныряет в землю, выныривает снаружи с воздуха на землю и летает в воздухе, затем ныряет опять в землю и опять в воздух и одновременно проявляет эти три формы движения. Человеческое воображение, главная сила религиозная, как будто отрывает этого духа от его материальной оболочки и придает ему окружное движение, все движения, существующие в мире. Таким образом, мы будем считать, что тогда, когда олицетворенное существо отделяется от внешней оболочки и приобретает окончательно свои свойства зримости и незримости по своей доброй воле, и приобретает тройное движение, тогда этот образ становится духом. Это есть уже определенно начало анимизма.

Все эти существа, живущие в предметах, все это, конечно, подход к анимизму. Здесь мы вовсе не должны стремиться устанавливать грань, потому что развитие религиозных идей тем и занимательно и интересно, что мы должны устанавливать переход, это гораздо важнее, чем устанавливать грань определенную. На деле все образы незаметно сливаются и переходят один в другой, а грань есть создание нашей мысли.

Таким образом, мы имеем представление о духах-хозяевах, и эти духи-хозяева имеют различные формы. Например, самая обыкновенная форма, связанная со всеми первобытными народами, в том числе и у русских, — это та, что у каждого места есть свой хозяин. Между прочим, эти духи-хозяева по линии их развития не суть злые духи, потому что они начались из простого расчленения предмета. Но они человеку чужды, и человек хочет их умилостивить и приносит им жертвы, правда не большие, но эти жертвы располагают духов к благосклонности. Духам-хозяевам решительно везде приносят жертвы, но не большие. Например, на горном перевале у Верхоринского хребта стоит обыкновенное дерево, и когда люди подходят к нему, то этому дереву приносят жертвы — дают тряпочку, бусинку какую-нибудь. Вы видите, что дерево есть олицетворение местности, и довольно маленькую тряпочку привесить, чтобы оно относилось благосклонно. В этом отношении любопытен рассказ из моей жизни. Ехал я однажды на Севере с казаком, моим спутником. Товары все у меня были, а у него было 5 бутылок спирту. Это дорогой товар, который нужно скрывать, на него все можно выменять. Он дорóгой понемногу выпивал и доливал водой. Кончилось тем, что получилась одна последняя бутылка довольно жидкой водки. Мы приехали в новую местность на привал и там легли спать. Просыпаемся, смотрю, на нем лица нет. Он подходит ко мне и рассказывает, что ночью явился к нему хозяин перевала и потребовал у него водку, стал говорить: ты друг, ты приехал в гости, дай мне. А духу нужно дать немного, три капли каких-нибудь, наперсток поднести, и довольно. Но он ничего не дал. Поехали дальше. По дороге случилось несчастье, собака распрягается. Это значит — дух начинает мстить. Потом опять ночевали. Утром смотрю, на нем лица нет. Молча запрягает собаку и едет обратно. Мне пришлось ждать. Приехал обратно пьяный. Оказалось, что ночью опять явился к нему дух, и он поехал назад угостить духа, но так как он был человек боевой, то, вместо того чтобы дать духу наперсток водки, они пополам распили бутылку.

Следовательно, мы имеем тут такой подход, что духи требуют подарки и за это обещают охотнику удачу. Поэтому охотник всегда, перед тем как идти на охоту, приносит духу какую-нибудь жертву, и дух обеспечивает ему благосклонность.

Между прочим, эти духи, с одной стороны, не укрупняются, а с другой стороны, имеют этнографическое разделение — они превращаются в племена. Об этом превращении духов в племена я буду говорить потом. Таким образом, происходит представление о племенах и народах духов — хозяев мест, которые живут точно так же, как люди. Средневековое представление, почти всемирное, об эльфах и гномах. Эльфы — это многомиллионный народ, духи-хозяева. В отличие от злых духов, они совсем не злые и людям не враждебные, но и не дружественные, они проказливые, любят пошалить, заснет кто-либо в поле, они могут сыграть какую-нибудь шутку. Но их легко обратить в свою пользу, достаточно им принести маленькую жертву, чтобы получить от них содействие. Эльфы точно так же, как и духи водяные, не любят железа. Если в воду опустить железный топор, то водяной это не любит, точно так же и эльфы боятся железа. Если на дороге перед эльфами положить железный топор, то все эльфы остановятся и не пойдут дальше.

Гномы — это другое представление, которое возникло по пути диалектического перевоплощения. Об этом я буду говорить после более подробно.

Таким образом, мы прошли сквозь всех этих духов. Между прочим, когда эльфы дают золото, то когда его приносит человек домой, то оно превращается в тряпки, в щепки. Помните, чукотский шаман приносит в жертву тряпочки, кочки, а они потом превращаются в мясо, а здесь имеем наоборот — превращение золота в тряпки. Такое представление встречаем у Гоголя в его «Вечерах на хуторе близ Диканьки». Это тот же самый древний путь, который начался от чукотского шамана.

Дальнейшая стадия — это духи злые, духи-убийцы, которых человек боится. Эти духи требуют жертв тяжелых. Здесь мы имели духов-хозяев по линии, человеку не враждебной, которым достаточно принести в жертву кусочек, наперсточек мяса, а здесь уже будут духи враждебные, которые требуют больших жертв, убийства детей, требуют, чтобы убивали скот, давай им лучшего оленя, давай то, что называется приросшим к сердцу, то, что самое дорогое, то и должен отдать этим настоящим враждебным духам, которые возникли другим путем. Этим я сегодня закончу.

Примечания

34

Прокофьев Георгий Николаевич (1897–1942) — лингвист и этнограф, исследовавший культуру народов Севера (примеч. сост.).

35

В. Г. Богораз «Материалы по изучению чукотского языка и фольклора». Изд. Академии наук. [1900]. Стр. 381.

36

Вениаминов-Попов Иван Евсеевич (1797–1879) — митрополит Московский Иннокентий, миссионер, переводчик Библии на языки народов Севера, этнограф, географ, лингвист (примеч. сост.).

37

Ю. Лисянский «Путешествие вокруг света», 2, стр. 93, СПб., 1812.

38

Крашенников «Описание земли Камчатки», 2 т., стр. 164, СПб., 1755.

39

Имеется в виду фраза А. С. Пушкина из поэмы «Руслан и Людмила»: «Русалка на ветвях сидит» (примеч. сост.).