Кровь на мантии. Документальный роман

Владимир Сергеев, 2017

Владимир Кириллович Сергеев – писатель, журналист и ученый, кандидат исторических наук, доктор социологических наук, действительный член Российской Академии социальных наук и Академии литературы; окончил факультет журналистики МГУ им. М.Ю. Ломоносова, прошел путь от корреспондента до главного редактора, от старшего научного сотрудника до директора института, автор более трехсот научных работ, двух поэтических сборников и трех романов; лауреат премии РАН им. М.М. Ковалевского и международной литературной премии «Литературный Олимп». Остросюжетный документальный роман «Кровь на мантии» повествует о судьбах людей и самой России времени правления последнего российского императора Николая II, о дворцовых перипетиях и трагических событиях конца XIX – начала ХХ веков, приведших к падению монархии и гибели Великой Российской Империи.

Преданный Порт-Артур

До чего же прав был начальник Главного штаба генерал-адъютант Обручев! — сетовал премьер, выйдя из императорского кабинета после очередного траурного доклада о положении на фронте. — Вспомните, господа, ведь он еще за десять лет до начала этой треклятой войны предупреждал, что нам ни в коем случае нельзя ввязываться в войну с япошками.

«Необходимо иметь в виду, — говорил он, — что нам пришлось бы воевать за десять тысяч верст с культурной страной, имеющей сорок миллионов населения и весьма развитую промышленность.

Все предметы военного снаряжения Япония имеет у себя на месте, тогда как нам пришлось бы доставлять издалека каждое ружье, каждый патрон для наших войск».

Так нет же, вляпались!..

К началу августа, несмотря на отчаянное сопротивление русских войск, Порт-Артур был полностью окружен неистово рвущимися в город японцами. Оборону крепости затрудняли начавшиеся среди солдат массовые болезни, бесталанное руководство, порой предательство генералов и высших офицеров. С течением времени все большее число защитников крепости начинало понимать безнадежность своего положения в условиях полной изоляции от внешнего мира, от родины. Однако солдаты продолжали отважно сопротивляться натиску врага, не теряя ни самообладания, ни достоинства.

Японцам казалось, что в таких невыносимых условиях долгое сопротивление невозможно, что со дня на день русские должны сдаться, поднять над крепостью белый флаг. Но шли дни, недели, месяцы, а израненные, изможденные, измученные цингой, тифом, дизентерией солдаты и матросы продолжали сражаться.

Жестокие бои развернулись за гору Высокую, господствующую над городом высоту, с захватом которой японцами Порт-Артур стал бы беззащитной мишенью для вражеской артиллерии. Позиция засевшего здесь немногочисленного отряда русских была выбрана очень удачно. Они были защищены не только мощными укреплениями, разветвленной сетью окопов и блиндажей, но и самой природой, отвесными скалами, гротами и пещерами.

Штурм следовал за штурмом, и каждый раз под огнем артиллерии японцам приходилось откатываться назад. Но и русским солдатам с каждым днем становилось все тяжелей удерживать свои укрепления, так как к началу зимы они оказались совершенно отрезаны от города. С каждым обстрелом японской артиллерии, с каждой атакой врага в живых оставалось все меньше людей. На место убитых и тяжелораненых вставали врачи и санитары, повара и денщики, словом, все, кто мог держать в руках оружие. Все понимали свое отчаянное положение, знали, что развязка близка, что отступать некуда, что враг жесток и конец уже близок, но были готовы на все, лишь бы не сдаться врагу.

Капитан Ирхин не спал уже третью ночь. Не только потому, что нестерпимо болело навылет простреленное японской пулей плечо, но и от непреходящего нервного напряжения. Стиснув зубы, чтобы не застонать от боли и не разбудить лейтенанта Доронина, обитавшего вместе с ним в этой выдолбленной в скале пещере, он скинул с себя пропахшее дымом костра одеяло, поеживаясь от холода, спустил ноги с раскладной походной кровати на промерзший каменный пол их убежища и в три погибели, так как встать в полный рост не позволяли низкие своды пещеры, стал пробираться к выходу.

— Что, Сергей Михалыч, — сиплым, простуженным голосом окликнул его молоденький лейтенант. — Уже утро? Опять узкоглазые поперли? Я сейчас, следом за вами…

— Спи, спи, Алеша, пока все тихо. Ночь на дворе. Это я так… Плечо ноет… Просто решил размяться, выбраться на свежий воздух, может, полегчает.

Он откинул задубевший от мороза холщовый полог и выбрался из пещеры.

Ночь была звездная. В бесконечно черном небе ни единой тучки. В холодном свете луны снег на вершине горы и там, в низине, где располагались невидимые сейчас позиции противника, выпавший за ночь снег холодно блестел серебром.

Тихо вокруг. И эта тишина создавала ощущение покоя и умиротворения. Но капитан Ирхин знает, насколько обманчива эта тишина. В любой момент она может взорваться грохотом тяжелых японских орудий, воем снарядов, безжалостно долбящих русские укрепления и сами утесы горы Высокой, обманчиво безмятежным свистом пуль, одну за другой уносящих жизни людей, защищающих эту последнюю твердыню, за которой в низине раскинулся спящий тревожным сном город.

Ирхин прожил уже большую и трудную жизнь. Капитанские погоны достались ему непросто, не по знатности рода или близости к высокому штабному начальству. У него не было и сильного покровителя. Все, чего он добился по службе, досталось ему потом и кровью, вечной неустроенностью холостой бивачной жизни, благодаря несомненному командирскому таланту и отваге, граничащей с самопожертвованием. Солдаты любили его не только потому, что он свой, из народа, но больше за то, что он личным примером показывал им, как преодолевать тяготы и лишения ратной жизни, учил и помогал выживать в условиях, когда, казалось, выжить было невозможно.

Капитан мог в сердцах наорать на солдата, матерясь нещадно, но ни разу не поднял на служивого руку. Ирхин мог посмеяться над неумехой, но не унизить, а, посмеявшись, научить уму-разуму. Он не терпел лжи, фальши и лизоблюдства. И, главное, каждый его подчиненный чувствовал, случись что, капитан поймет, придет на помощь, выручит из беды, защитит перед высшим начальством.

Капитан Ирхин услышал за своей спиной шорох и обернулся.

«Кто это? Уж не коварный ли враг непрошенным гостем пробрался в наше расположение?» — напрягся он.

Но тревога оказалась ложной. Это рядовой Колобов выбрался из своего укрытия и, не решаясь подойти ближе, нарушить уединение командира, переминался с ноги на ногу, явно стараясь привлечь к себе внимание.

— Вашбродь, разрешите присоседиться… — несмело обратился солдат к Ирхину, обрадовавшись, что тот его заметил.

— Да какое я тебе благородие! — усмехнулся командир. — Небось тоже, как и ты, из крестьян, а здесь и подавно, перед лицом смерти все мы равны… Что, тоже бессонница мучит? Так садись, коль пришел, вместе помолчим.

Долго сидели, не проронив ни слова, глядя вниз, на поросшие редколесьем предгорья, туда, где притаился не видимый до поры враг и сама смерть.

— Сергей Михалыч, чай, болит плечо-то? — первым нарушил тишину солдат. — Спать не дает… Вам бы к фершалу надо…

— Ага, к «фершалу» на перины! — передразнил Ирхин солдата. — А с вами-то, с оболдуями, кто останется? Лейтенант Доронин? Поручик Авдеев? Так они еще совсем мальчишки, молоко на губах не обсохло. Хоть и храбрецы, а чтоб на японца управу найти, одной храбрости маловато. Я уж не говорю про вашего брата. Ведь, по-существу, все вы люди сугубо гражданские, мирные. А вам трехлинейку в руки — и вперед! Вот, к примеру, тебя, Колобов, взять. Ты кем в той, прежней жизни был? Мирным человеком, семьянином, хлебопашцем. А тебя в армию от семьи, от родного дома, от поля твоего сюда, на передовую сдернули…

— Да никто меня не сдернул. Сам я напросился, — возразил солдат.

— Как это сам? Добровольцем, что ли, пошел? — удивился Ирхин.

— Выходит, что так, — невесело усмехнулся Илья.

— Видно, сильно припекла тебя жизнь, что сбежал от нее на войну.

— Да уж сильнее не бывает…

— Что ж стряслось с тобой такое, что сюда вот на верную погибель сбежал? С женой, что ль, нелады? Или без работы остался?

— Ушла от меня жена, и сынок малый, несмышленый ушел, в одночасье покинули меня, оставив одного-одинешенька на этом свете. Не сберег я их.

— Как же так? — осторожно спросил Ирхин. — Что произошло?

— А то, вашбродь… С голоду померли. Про голод в Оренбуржье слыхали?

— Слышал, конечно. В газетах читал…

— Так вот. Это про нас, про нашу беду. Жара замучила, засуха, за все лето ни одного дождичка не дождались. Весь хлебушек-то наш насущный и сгорел. А ведь мы, грешные, хлебушком и живем. Так до весны-то во всем селе всего душ двадцать в живых и осталось. Большое было село, а, почитай, всех на погост снесли. Вот и мои тоже там. А я вот… выжил. Только зачем?.. Хотел руки на себя наложить, да ведь грех это. Я и напросился на фронт. Подумал, хоть не зря жисть свою положу, а за отечество, за родную землю. А получилось — вон оно как. Оказалось, не нашенская это земля-то, не русским здесь духом пахнет, и на чужбине, на китайщине нам приходится жизни свои покласть… Ну так что с того, я не горюю, зато среди своих, в хорошей компании. А на миру-то, говорят, и смерть красна!

— Да… — сочувственно вздохнул Ирхин. — Не знаю, что тебе и сказать, чем утешить. Такой судьбы, как у тебя, солдат, и врагу не пожелаешь.

Но ты как-то… Держись… Недолго уж нам осталось. Скоро все здесь ляжем… Однако повоюем еще маленько, попотчуем свинцом узкоглазых.

Светает скоро, пойду посты проверю, а потом прилягу, может, получится вздремнуть хоть немного. Что и тебе советую. Нам еще силы — ох как нужны!

Но уснуть ему не пришлось. Еще до рассвета япошки начали артобстрел. Значит, следом за этим снова попрут в атаку. Ирхинские бойцы, не дожидаясь команды, привычно высыпали из блиндажей, разбежались траншеями, занимая каждый свою позицию, в ожидании атаки японцев, залегли за пулеметами и минометами, разложив перед собой на брустверах гранаты и мины. Все по-деловому, обстоятельно, без суеты.

Но вот японские орудия смолкли, не нанеся ощутимого урона русским позициям, и выползшие из своих нор японцы цепь за цепью ринулись к подножию горы.

Капитан Ирхин наблюдал в бинокль, как там, внизу, маленькие, словно игрушечные оловянные солдатики, япошки бегут, взметая выпавший за ночь снег, неумолимо приближаясь к их позициям. Они пока вне досягаемости русских пуль и потому бегут смело, не таясь, с непонятным и чуждым русскому уху устрашающим ревом.

Выждав еще немного, капитан взмахнул рукой, что послужило сигналом для открытия огня. И тут же справа и слева от него дружно затарахтели пулеметы, изрыгая на врага свинцовую смерть. И разом дрогнули, рассыпались, замедлив продвижение вперед, к подножию горы, японские цепи. Замедлили, но не остановились, не обернулись вспять. И вот уже самые ловкие и упорные, словно ящерицы, вжимаясь в расщелины скалы, карабкаются все выше и выше.

К Ирхину подбежал лейтенант Доронин.

— Что, Сергей Михайлович, пора их глушить? — запыхавшись, крикнул он.

— Пора! Командуй, лейтенант! — дал отмашку Ирхин.

И лейтенант снова скрылся за поворотом траншеи.

Не прошло и минуты, как с бруствера на головы японцев посыпались гранаты и мины. Их разрывы там, внизу, усиленные горным эхом, слились в один непрерывный грохот. Отсюда, с высоты, было видно, как вражеские солдаты, спасаясь от смертоносных осколков, бросая у подножия скалы убитых и раненых, побежали назад, к своим позициям.

На время все стихло. В нависшей тишине снизу, от подножия горы, доносились лишь приглушенные стоны раненых японских солдат.

— Вот нехристи, опять своих побросали умирать! — сквозь зубы зло процедил пожилой пулеметчик Степан Герасимов, доставая из-за пазухи расшитый кисет с махоркой. — Рази ж так можно!..

— Они ить опять к ночи полезуть, так по трупам-то легче будить к нам карабкаться, — хохотнул его второй номер, совсем еще молоденький, безусый солдатик Ванятка Бурцев.

Вот уж вторая неделя пошла, как он был приставлен в напарники к Степану, заменив его убитого земляка и всеобщего любимца Сеньку Комарова, которого здесь, в роте, все звали просто Комарик. Герасимов до сих пор не мог смириться с потерей товарища и потому сразу невзлюбил Ванятку, придираясь к нему, где только мог. Вот и сейчас он оборвал его резко:

— Ну что ты мелешь, балабол! Как у тебя язык-то не отсохнет от таких слов! Там люди кончаются, а ты… Они хочь и басурмане, а тоже… человеки!

Раз за разом японцы предпринимали атаки на их позиции, словно ящерицы, карабкаясь почти отвесными скальными утесами. И раз за разом солдаты капитана Ирхина отбивали эти атаки. Но капитан понимал, что дело близится к развязке, что им не выстоять, не удержать Высокую.

Людей становилось все меньше. Вражеские пули, снаряды и бомбы медленно, но верно делали свое кровавое дело. Высокие чины, отсиживающиеся в городе, видно, давно махнули на них рукой, списали в расход, поэтому помощи оттуда ждать не приходится. Однако никто не собирался сдаваться врагу, все, как один, готовы были умереть, защищая эту высоту. Но жизни свои намеревались отдать дорогой для японцев ценой.

Потери противника были огромны. Видно было, что японские генералы не щадят своих солдат, день за днем посылая их на штурм. С истошными криками «банзай!», с полными ужаса глазами япошки карабкались и карабкались на эти оказавшиеся неприступными для них скалы. Лезли и падали замертво, сраженные пулей, бомбой или гранатой. И снова лезли, и снова падали…

И вот наступил последний день обороны Высокой.

Последний бой.

В живых из всей роты остались немногие, и те все изранены, все в крови и бинтах. Кончились запасы продовольствия, почти не осталось воды. Из боеприпасов — всего несколько гранат да по паре десятков патронов на каждого.

Взрывом снаряда убит пулеметчик Герасимов и его смешливый напарник Ванятка Бурцев. Нашел свою смерть рядовой Колобов, так тосковавший по жене и сыну.

«Вот теперь вы и встретитесь…» — грустно подумал капитан Ирхин, когда ему доложили о гибели солдата. А на следующий день смерть настигла и его самого. Она была мгновенной. Шальной осколок снаряда попал ему прямо в сердце.

Теперь оборону высоты возглавил совсем еще молоденький лейтенант Доронин.

— Солдаты! — осипшим, простуженным голосом надрывно прокричал он собравшимся вокруг него перед боем воинам. — Братья!.. Мы честно сражались. И вот настал наш черед в этом последнем поединке доказать проклятым япошкам, что мы непобедимы, что русский солдат не сдается даже перед лицом самой смерти.

Нас мало. Мы преданы нашими генералами. У нас нет ни малейшего шанса выжить. Мы окружены со всех сторон врагом. Но они войдут в историю как жалкие трусы, а вы — как герои земли русской.

Помолимся же, братья, перед тем, как отдать жизни свои за родное отечество.

С нами Бог и правда!

Последние слова лейтенанта потонули в грохоте вражеских орудий.

— По местам! — скомандовал он, когда молитва была закончена. И все разбежались по окопам.

Этот последний бой был недолог. Гранаты и патроны у обороняющихся закончились быстро. Теперь тем, кто остался в живых, оставалось только наблюдать, как в наступившей зловещей тишине, после недолгого замешательства, вражеские солдаты ринулись к их укреплениям.

Но когда они оказались на вершине, горстка оставшихся в живых солдат с криками «Ура!» выскочила из окопов и со штыками наперевес бросилась на врага. Это был бросок навстречу верной смерти, слишком неравными были силы. Очень скоро все было кончено, и над вчера еще русскими укреплениями взвился японский флаг.

Японцы с уважением отнеслись к подвигу отважных воинов. По приказу командующего они отдали «русским самураям», как назвал их генерал Ноги, все воинские почести. Похоронили тела погибших здесь же, на скале, в одной из пещер. Офицер дал команду — и над свежей братской могилой грянул ружейный залп. Эхо этого залпа донеслось до города.

В крепости Порт-Артур дозорный, завидев японский флаг на вершине горы, бросился к телефону…

Потревоженными муравьишками забегали штабные…

— Это конец! — с воплем влетел в кабинет коменданта крепости генерала Стесселя начальник сухопутной обороны генерал Фок. — Завтра японцы будут здесь! Надо же что-то делать!

— Не паникуйте, генерал, у меня все под контролем, — осадил его Стессель. — Мы же имеем дело с цивилизованным противником. И поэтому будем пользоваться цивилизованными методами взаимодействия с ним. Я заранее предусмотрел такое развитие событий и успел как следует, подготовиться.

Он подошел к сейфу, щелкнул замком, и извлек из его железных несгораемых недр листок бумаги.

— Вот! Прочтите, — протянул он бумагу генералу.

Фок достал из кожаного футляра пенсне, нацепил его на сизый от постоянного пьянства нос и начал читать.

«Его превосходительству барону Ноги, главнокомандующему японской армией, осаждающей крепость Порт-Артур.

Милостивый государь!

Сообразуясь с общим положением дела на театре военных действий, я признаю дальнейшее сопротивление Порт-Артура бесцельным и, во избежание напрасных потерь, желал бы войти в переговоры относительно капитуляции.

Если ваше превосходительство на это согласны, то прошу назначить лиц, уполномоченных для переговоров об условиях и порядке сдачи, а равно указать место, где они могут встретить назначенных мною лиц.

Пользуюсь случаем выразить Вам чувство моего глубочайшего уважения.

Генерал-адъютант Стессель».

— Слов нет, великолепно! Вы стратег, генерал! Но когда же вы успели это сочинить?

— Да, пожалуй, еще с месяц назад… Понимаете, талант полководца заключается, в частности, и в том, что он способен предугадать любой, в том числе и самый неблагоприятный исход событий… Кхе-кхе… Вот я и предусмотрел.

— Да, пожалуй, теперь это единственный выход для нас.

— Но… Как отреагирует военный совет? Я думаю, найдется немало оголтелых фанатиков, которые будут категорически против сдачи крепости и города на милость японцев.

— А я и не собираюсь ни с кем обсуждать свое решение и ни перед кем отчитываться. Я здесь главный! Меня назначил комендантом крепости сам государь император, перед ним я и буду держать ответ, — с пафосом заключил Стессель.

— Что ж, и правда, господин генерал, вам решать, — охотно согласился хитрый Фок.

«А следовательно, вам и отвечать за это сомнительное решение…» — подумал он.

— Я прошу вас, Александр Викторович, — продолжил Стессель, — передайте это послание полковнику Лучинскому и поручите ему обеспечить немедленную доставку бумаги генералу Ноги.

Через несколько часов генерал Ноги уже читал послание Стесселя. А прочитав, был одновременно и удивлен, и обрадован тем, как вдруг неожиданно обернулись обстоятельства. Вообще-то старый вояка готовился к долгому и упорному сопротивлению засевших в крепости русских. Вон ведь сколько крови ему попортила эта кучка отчаянных защитников Высокой! А тут…

Неприступные крепостные бастионы, многотысячный гарнизон, горы оружия и боеприпасов…

Благодаря усердию разведки, а также из рассказов захваченных его лазутчиками пленных китайцев генерал был хорошо осведомлен о положении дел в крепости. Он знал, что в ней еще оставалось около тридцати тысяч боеспособных солдат, насчитывалось более шести сотен мощных и вполне боеспособных орудий, на складах хранятся сотни тысяч снарядов к ним и большие запасы продовольствия.

«И сидя за такими неприступными стенами, в такой выгодной позиции, просить пощады?! Ну и горе же вояка же этот генерал Стессель! — усмехнулся Ноги. — Вполне можно предположить, что генеральские погоны ему достались не за боевые заслуги, а за умение лизать зады власть предержащих.

Что ж, мы, конечно, примем его предложение. К чему ломать копья, если нам предлагают взять крепость в качестве подарка. Видно, этот… как его… Стессель хочет поспеть к русским рождественским праздникам в Петербург. Только вряд ли в российской столице его будет ждать теплый прием. Ведь его поступок очень похож на измену. После такого у нас в Японии воин сводит счеты с жизнью, у него остается лишь один выход — харакири!»

Согласно подписанному договору о капитуляции, весь гарнизон крепости, все нижние чины, и здоровые, и раненые, и больные, должны были отправляться в японский плен. Господам же офицерам во главе со Стесселем и Фоком предоставлялась возможность вернуться в Россию. Услышав об этом, младшие офицеры возмущенно зароптали.

— Да как после этого мы сможем нашим солдатикам в глаза-то смотреть! Мы же их предаем, отдаем на поругание врагу.

— Солдат обрекаем на позорный плен, на мучения, а сами, значит, бежим в столицу, по кабакам, по цыганам — свою совесть вином заливать? Это ж стыд-то какой! Как мы сможем жить с этим!

— Господа офицеры, — оборвал их Стессель. — Что за смута в военное время! Я требую немедля прекратить балаган! Приказы не обсуждаются. А те, кого не устраивает мое решение, могут отправляться к японцам в плен вместе со своими солдатиками. Только, я думаю, этот сброд не оценит вашего порыва.

Генерал Фок, срочно составьте списки тех, кто намерен возвращаться в Россию. А остальные вольны поступать так, как им заблагорассудится.

На следующий день японские войска вошли в город. Разоруженных русских солдат под конвоем выводили за ворота крепости. Оттуда то и дело слышались одиночные выстрелы. Это японцы расстреливали непокорных или раненых, тех, у кого не было сил идти.

Долог и тяжел будет путь этих несчастных, не всем суждено будет вернуться домой…

— Позор!.. Продали нас генералы… — слышался ропот в бесконечной колонне обреченных.

— Сдали и крепость, и всех нас япошкам. А ведь мы могли бы еще повоевать…

— А чего же вы ждали от этих стесселей, фоков и рейсов? Они для русского человека хуже японца. Вот и продали нас ни за понюшку табака.

— Интересно, сколько японцы заплатят Стесселю за сдачу крепости?

— А тебе-то что? Ты свое уже получил.

— Эх, шлепнуть бы его, вражину, за такие дела!

— Раньше надо было шлепнуть. А теперь — смотри в оба, чтоб тебя самого япошки под горячую руку не шлепнули…

На доклад к императору о героической сдаче Порт-Артура Стессель не был допущен. Весть о его предательстве долетела до столицы еще до его прибытия. Так что, как только генерал появился в Питере, он был арестован, разжалован и предан суду.

Изучив все материалы дела, опросив десятки свидетелей, суд вынес суровый, но справедливый приговор — труса и изменника расстрелять. Однако по ходатайству сильных покровителей этот приговор был заменен на десятилетнее заключение в крепости.

Но и тут ему в очередной раз повезло. За него замолвила слово сама императрица.

— Ах, Ники! Ну что ты держишь этого милейшего человека в крепости! — как-то, улучив удобный момент, подкатила к мужу Аликс. — Ты знаешь, за него хлопочет так много уважаемых людей… А главное, сам Митя-Гугнивый просит за него. Он говорит, кто плохое помянет — тому глаз вон, а кто прощает — тому и зачтется. Отпусти его, Ники, сделай доброе дело, ну что тебе стоит!..

И Ники, как всегда, послушно уступил.

Так, просидев в тюремной камере чуть больше года, по высочайшему повелению государя императора изменник и трус был амнистирован и отпущен на все четыре стороны.