Малиновка под колпаком

Владимир Свержин, 2015

«Это случилось в тот год, когда добрый наш король Ричард, возвращаясь из крестового похода, угодил в силки гнусного выродка, императора, чтоб ему в аду черти раскаленными вертелами всю задницу исполосовали. Ветер тихо подвывал в каминной трубе, точно жалуясь, что, кроме ароматного дыма, ему ничегошеньки не досталось от господского ужина…»

Пью от души теперь я

За гусиные серые перья

И за родину серых гусей.

(Старая английская песня)

Голос, ровный и сладкозвучный, выводил, заглушая стоны лютни:

Но даже если по душе

Придется мне твой двор,

Вернусь охотиться в леса,

Как делал до сих пор.

— Да, — послышалось из темного угла корчмы, тонувшего во мраке, как в паутине. С белой половины казалось, будто паук чудом заговорил. — Так пел старый плут Алан-э-Дейл, мир праху его. Но только полный дурень поверит этим слащавым россказням.

— Дурень? — с интересом переспросил молодой рыцарь, дотоле внимавший вдохновенному певцу. — Я не ослышался?

— Можно сказать и грубее, но к чему попусту осквернять рот бранью, особо же в канун дня Святой Девы Марии, которой так преданно служил добрый Робин Гуд? Да и к чему? Алан, в сущности, был славный малый.

— Эй, кто бы ты ни был, там, в углу! Ты говоришь так, будто что-то знаешь. Так расскажи нам, что тебе известно, — потребовал рыцарь. — Я и мой спутник, — он кивнул на сидевшего рядом менестреля, немало раздосадованного нелестным отзывом о своей песне, — будем рады послушать.

— Ну, раз вы просите… — вновь донеслось из полумрака, — расскажу. Все равно за дверью ливень, и ветрюга завывает, точно голодный волк! Сам Господь в такую погоду не выгнал бы наших общих прародителей из райского сада. Только ж велите подать мне пинту доброго эля, и вы узнаете всю правду.

— Кого вы слушаете?! — возмутился трактирщик, ставя на господский стол зажаренного поросенка с яблоком во рту. — Этот старый болтун такого наплетет…

— Эй-эй, поосторожней, тухлая кочерыжка! Мне и теперь хватит сил расквасить свиной окорок, что ты именуешь харей! И эль мне твой не нужен. Эта моча чумного мула, в которую ты к тому же плюешь своей ядовитой слюной! Я расскажу все и так, потому что я был там, видел своими глазами и слышал вот этими ушами!

Это случилось в тот год, когда добрый наш король Ричард, возвращаясь из крестового похода, угодил в силки гнусного выродка, императора, чтоб ему в аду черти раскаленными вертелами всю задницу исполосовали.

Ветер тихо подвывал в каминной трубе, точно жалуясь, что, кроме ароматного дыма, ему ничегошеньки не досталось от господского ужина.

— Милорд, — слуга высокородного шерифа Ноттингемского склонил голову, — к вам сэр Роберт Локсли.

— Зови его скорей, заждался уж. — Шериф прервал чтение и презрительно отбросил в сторону пергамент.

Молодой рыцарь, невысокий, легкий в движениях, не в силах сдержать бьющую через край силу, влетел в комнату, раскрыв объятия хозяину замка.

— Приветствую вас, Робин, — барон Фитц-Уолтер вышел из-за стола ему навстречу.

— Как поживает моя дорогая невеста?

— Твоими молитвами, леди Мэриан в добром здравии. Сейчас уже поздно, но завтра утром непременно увидитесь. Пока тебя не было, каждый день допытывалась: спокойна ли погода на море и нет ли вестей из Аквитании? Вся извелась в ожидании.

— Я привез ей из Франции ромейского атласа, надеюсь порадовать мою прекрасную госпожу.

Шериф покачал головой:

— Сами знаете, Мэриан выросла в суровой простоте. Даже там, на Востоке, в Иерусалимском королевстве, она не видела роскоши. У куртин Сен-Жан д’Акра мы вполне обходились полотняными шатрами, пили воду из вонючих бурдюков, ели конину. К добру или нет, с мечом и луком дочь обращается лучше, чем с пяльцами и иглой.

— Прекрасной даме приличествуют богатые наряды, — улыбнулся рыцарь.

— Ты, должно быть, забыл, сколько золота должен аббатству Святой Марии?

Роберт с улыбкой отмахнулся:

— Монетой больше, монетой меньше. Аббат мне родич, не станет же он разорять племянника, пусть даже и двоюродного.

— Зря ты так думаешь, — укоризненно покачал головой лорд и, вернувшись к столу, стал рыться в куче свитков. — Полюбопытствуй. Это прошение твоего непомерно дорогого родича о взыскании долга, либо передаче ему земельных владений рода Локсли, ежели, паче чаяния, должник не сможет уплатить. Вот так-то! — Шериф вручил гостю пергамент с печатью.

— Ах он, жирный ублюдок! Владения Локсли стоят раз в пять дороже! К тому же я брал деньги, чтобы снарядить в крестовый поход себя и отряд моих добрых йоменов. Разве я не был храбр на поле боя? Разве утратил стойкость в землях, которые Господь сотворил жаркими, точно печь для хлебов?! Если Он не дал мне вернуться с богатой добычей, то лишь к Нему преподобный может предъявлять свои богохульные претензии!

— Аббат считает иначе. — Барон Фитц-Уолтер покачал головой. — И закон — тоже. Как вы понимаете, я не желаю обездолить жениха моей дочери. Тем более мы столько раз спасали друг друга там, под стенами Акры, и при Арсуфе… Но, посудите сами, если я не дам ход прошению, чертов святоша отправит гонца ко двору принца Джона, а вы знаете, как тот жалует бывших соратников любимого старшего брата.

— Это верно. — Лицо сэра Локсли помрачнело. — А денег нет…

— Можете мне об этом не рассказывать, — хмыкнул шериф. — Лучше скажите, что удалось разузнать у мадам Альенор.

Роберт подошел к камину и протянул руки к огню. В замке и в разгар майского дня было сыро, но сейчас он просто тянул время, не торопясь сообщить дурные вести.

— Говорите же! — потребовал старый воин.

— Мадам Альенор посылает вам с дочерью свое благословение, а также благодарит нас за попечение о судьбе Ричарда. Ее посланник совсем недавно вернулся из Аахена, где встречался с императором. Переговоры о выкупе нашего доброго короля были непростыми.

— Судя по вашим глазам, выкуп назначен изрядный.

Роберт опустил голову:

— Если бы мои глаза имели ноги, они бы разбежались в разные стороны, едва я услышал, сколько затребовал этот гнусный хорек, возомнивший себя орлом!

Шериф Ноттингема скривил губы:

— Н-да, у меня был вчера дурной сон. Я видел крысу, подгрызающую корни могучему дубу.

— Мадам Альенор делает все возможное, она разослала верных людей во все свои владения, повелела снимать даже золотую бахрому с балдахинов. Она просит всех, кто остался предан королю, оказать помощь, ибо денег в ее казне все равно не хватит. Как говорится, даже самая красивая девушка Турени не может дать больше, чем может дать.

— Оставьте эти шутки для военного лагеря, — поморщился шериф. — Принц Джон, конечно, отказался помогать брату?

— Еще бы! — криво усмехнулся Локсли. — Более того, он прислал матери длинный список долговых обязательств Ричарда с вопросом, где ему взять денег, чтобы отбиться от заимодавцев, ибо те осаждают его дворец, как некогда даны осаждали Лондон. Так что, — Роберт положил ладонь на рукоять меча, — хоть отправляйся грабить на большую дорогу.

Дотоле мрачный, барон расхохотался весело, как, пожалуй, не смеялся с того дня, как ему доложили, что дочь, переодевшись мальчишкой, отходила посохом трех подвыпивших гуртовщиков, в недобрый час решивших поизмываться над пареньком.

— Много наразбойничаешь в наших лесах! — в конце концов, выдавил он, утирая выступившие из глаз слезы. — Вы не забыли, Роберт, наша дорога ведет или из Лондона в Шотландию, или из Шотландии в Лондон. С севера дикие горцы везут солонину и шерсть, с юга лондонские торгаши — сукно да вино. Остальное добирают в Йорке или Нортумбрии. К тому же у нас не главная дорога! Такую добычу хоть себе бери, хоть голытьбе раздавай — на петлю одинаково заработаешь.

— Да, глупая затея, — согласился Локсли. — Вот если бы они возили с собой звонкую монету… А то ведь — несколько шиллингов в дорогу, остальное — долговые расписки. В любом тамплиерском командорстве или в меняльной лавке, вроде той, что держит здесь еврей Шимон, их принимают в обмен на полновесное золото.

— Да, у этих-то золото имеется… — недовольно протянул шериф. — В любом случае, тамплиеров у нас здесь нет, а бедный Шимон, хоть и богат, как Крез, выжмет из тебя душу за каждый пенни. А трогать их, как ты сам знаешь, добрый король Ричард запретил.

— Это верно, — Роберт задумчиво кивнул. — Они изрядно тряхнули мошной, снаряжая короля в Святую землю.

— Если вы прикидываете, что еще можно заложить, то выбросьте это из головы!

— Нет. — Рыцарь наморщил острый нос. — Я ломаю голову над тем, как сделать, чтобы сюда везли полновесное золото.

— Везли золото? — переспросил старый воин. — Зачем бы это кому-то понадобилось? Разве только скупать желуди для королевских свиней!

— У меня есть одна забавная идея. — Голос Локсли звучал негромко и вкрадчиво. — Но для этого мне нужна ваша помощь.

— Эй-эй, Роб, я знаю этот тон. Опять задумали какую-то выходку, как в тот раз, когда по водостоку забрались голым в эмирскую баню, распугали его гарем и чуть не свели с ума самого хозяина?

— Я вовсе не собирался сводить его с ума. Кто же виноват, что я не смог протиснуться в трубу в одежде и доспехе? Кто ж знал, что эмир примет меня за демона?! Надо было лучше чистить трубы! Главное, что он велел открыть ворота.

— Ладно-ладно, будто я не стоял рядом, когда ваши парни выломали решетку. Говорите, что вы там придумали.

— Если…

— Эй, старик! — Менестрель отхлебнул из кубка и со звоном поставил его на стол. — Ты говоришь так, словно был там.

— Так и есть, красавчик! — донесся из угла скрипучий насмешливый голос. — Все позабыли обо мне, а я и не напоминал. Стоял у двери с отрезом атласа в руках и помалкивал. Мне тогда было всего четырнадцать лет от роду. Конечно, сейчас, глядя на старую развалину, тяжело представить, что когда-то и я был молод, но, уверяю вас, без этого не обошлось.

— Вот, наконец, хоть слово правды! — фыркнул корчмарь.

— А ты заткни свою пасть. Откуда тебе вообще знать, что такое правда?! Истинно говорят, что Люцифер слепил корчмарей из собственного дерьма!

— Э-э, старик, ты выбирай слова! — вспылил хозяин. — Сидишь под моей крышей, наворачиваешь мою же похлебку и меня же хаешь?!

— Ну, уж прости, что отобрал у твоих свиней немного жорева.

— А ну-ка, старый хрыч, выметайся-ка отсюдова! В хлеву тебе самое место!

— Постой! — оборвал его молодой рыцарь. — Не обращай внимания. Вот тебе шиллинг, подай ему вина, да получше. Его рассказ заинтересовал меня.

— Но, милорд, — возмутился менестрель, — этот старик несет околесицу! Всякому известно…

— То, что известно всякому, не стоит и той похлебки, которой потчует меня этот скупердяй. Так что, если на то ваша воля, милорд, я продолжу.

…От крестьянского парня так благоухало навозом, что его в монастырский предел и пускать-то не хотели. Но как не пустить доброго католика, даже если он смердит на всю округу?

— Чего тебе? — закрывая нос ладонью, брезгливо сплюнул брат привратник.

— Мне бы отца настоятеля, — переминаясь с ноги на ногу, робко пробормотал безбородый пастух. — К его преподобию дело имеется. Важное, знаете ли, дело.

— Ступай домой, отмойся, потом уж приходи с делами, — отмахнулся страж. — Здесь святое место!

— Но это же насчет моего долга! — возмутился зловонный посетитель. — Я же отдать хотел!

Он разжал ладонь, в ней блеснуло золото.

— Что это у тебя? — опешил монах, тут же забыв про мерзкий запах.

— Это монеты, — пряча золото, невпопад брякнул прихожанин. — Богом клянусь, я их не крал! Мне бы только узнать, примет ли их в уплату его преподобие, и за сколько шиллингов они пойдут. Я же только… Я же отдать!

Брат привратник отступил на пару шагов и, поймав за рукав сутаны проходящего мимо клирика, быстро зашептал ему на ухо:

— Ступай к отцу настоятелю, сообщи, что пришел Мач-дурачок, сын мельника, принес золото. По виду очень старое.

Смиренный брат кивнул, перебирая четки, и быстро засеменил в сторону личных покоев аббата монастыря Святой Девы Марии.

— Только ж передай, что он смердит, как выгребная яма! — вслед крикнул привратник. — А ты, парень, стой здесь и жди.

Настоятель кивнул и проговорил благостным тоном:

— Ступай, и впредь не греши. Пять раз прочтешь «Отче наш», десять раз «Верую» и столько же «Аве, Мария». — Он покинул исповедальню, величаво осенил крестным знамением вихрастого мальчугана и добавил: — Не забудь передать дяде, что до Петрова дня он должен мне кадку меда.

— Непременно передам, — склонился мальчуган.

— Ступай же. — Настоятель увидел приближающегося клирика.

— Ваше преподобие, брат привратник велел передать… — скороговоркой начал тот, понижая голос до шепота.

— Что ж, — после недолгого молчания вымолвил аббат. — Все мы, по сути, грязь и тлен. Пусть войдет.

— Я того, ваше преподобие, это, — кланяясь, точно заведенный, бормотал Мач, — я тут, это. Заплатить. А монеты, стало быть, какие-то, словом, не такие. И не знаю, так я, того… — Он вновь склонился и протянул святому отцу слегка потертый, не слишком круглый золотой.

— Это что же? — принимая лепту из рук пастуха, заинтересованно спросил аббат. И, увидев вычеканенный профиль, замер, часто моргая.

— Я должен-то двенадцать шиллингов, — напомнил простодушный сын мельника. — Вот, мне б, это, узнать, хватит ли?

— У тебя что же, есть еще такие монеты?

— Вот! — Крестьянин полез в поясную суму и продемонстрировал еще три блестящих кругляша.

— Это старые монеты, — величественно пояснил святоша, — ты должен понимать, Мач, очень старые.

— Так что же, и цены им вовсе нет? — всхлипнул сельский дурачок.

— Отчего ж, — утешил его настоятель, быстро сгребая золото с открытой ладони. — Всему на свете какая-то цена да имеется. Так и быть, я приму их, но ответь мне всю правду, сын мой, где ты взял эти монетки? И будь честен, как на исповеди.

— Я? Да… я, конечно! — засуетился Мач. — Второго дня, как обычно, стадо пас, а одна черная овца возьми, да и сбеги, лихоманка ее побери! Прости меня господи, чего это я? — Он хлопнул себя ладонью по губам. — Ну, я того, искать ее пошел. Везде смотрел, а эта… — Он замялся, явно опуская крепкое словцо. — Ну, словом, хозяин бы меня поленом так отходил, — неделю бы на брюхе спал! Он ведь каков, у него нрав-то, ого, крутой! А ежели за бич возьмется, то и вовсе…

— Ты говорил о несчастной овце, сын мой, — требовательно напомнил аббат.

— Да-да, об этой несчастной твари, будь она неладна. Я все ноги сбил, пока искал! Уж стемнело вовсе, я сам чуть жив. Филин ухает, волки ему подвывают — уж думал, конец ей настал. Да и мне заодно! Иду, ну, это, шепчу: «Помилуй меня, господи». Вдруг чуть слышно: «Бе-е-е». — Пастух остановился, затем вновь заблеял, почти неотличимо от настоящего породистого барана. Судя по блаженной улыбке, процесс доставлял парню истинное удовольствие.

— Я понял, понял, — оборвал овечий концерт священнослужитель. — Что было дальше?

— А дальше-то что, — сконфуженный пастушонок испуганно поглядел на собеседника, — я, стало быть, на голос. Там камни большие, склон и дыра. Ну, и моя овечка из той дыры: «Бе-е, бе-е». — Он вновь увлеченно заблеял.

— Да хватит уже! — не выдержал аббат и перекрестился, раскаиваясь в собственном гневе. — Будь краток, Майкл, и не смей здесь блеять. Тут божий дом, а не овчарня!

— Ой, я того, простите меня! И не сообразил как-то. Помилуй, боже, господь всемогущий, грешного раба твоего! — Позабыв о рассказе, крестьянин упал на колени перед распятием и стал широко креститься, шепча слова молитвы.

— Вернемся же к агнцу, сын мой, — морщась от зловония и непроходимой тупости невежды, потребовал настоятель.

— Я сейчас, уже скоро! — на миг отвлекаясь от слов молитвы, пообещал сын мельника. — Теперь Он не держит зла на меня? — косясь на священнослужителя, поинтересовался парень.

— Уверяю тебя, больше не держит. Поднимайся. Ты рассказывал о найденной овце. Продолжай, я слушаю.

— Ну да, — обрадованно заговорил Мач. — У меня, стало быть, фонарь был. А от свечи уж и остался-то всего огарочек, малюсенький. Ну, я того, думаю, как догорит, совсем темень будет, хоть глаз коли. А в дыру все же полез. Ох, и натерпелся страху!

— А что овца? — перебил настоятель.

— Овца — не знаю. Но, это, по всему видать, тоже не сладко ей пришлось. Обделалась изрядно и блеяла так жалобно: «Бе-е», — начал было сын мельника.

— Ладно, оставь овцу…

— Да как же оставь?! Мне, того, без нее на глаза хозяину — краше в омут!

— Хорошо, — сквозь зубы процедил настоятель. — Я так понимаю, ты спас ее. Одобряю, сын мой. Но откуда взялись монеты?

— А я что ж, не сказал? — Пастух захлопал глазами. — Вот же ж дурья башка… Это я потому такой дурень, что в детстве…

— Ответствуй, сын мой, где ты взял монеты?!

— Так ведь там же и взял.

— Где «там»? — Глаз аббата стал нервно подергиваться.

— Ну, это, где овца блеяла. Я как полез, камень отвалился, а под камнем они, значит, и были.

— И ты, стало быть, забрал оттуда все?

— Да не, что вы! — отмахнулся Мач. — Куда ж мне столько-то? Там и монеты, и блестящее разное было. Я б столько не унес…

— Такие монеты? — уже куда мягче поинтересовался служитель Господа.

— Ага, такие же, вот столько! — Крестьянин широко раскинул руки. — Я и подумал, может, тот, кто спрятал, не заметит, если я эти монетки возьму. Мне ж только долг уплатить. Может, Господь послал их мне за спасение бедной овечки, она ж там так жалобно: «Бе-е», — пролепетал сельский дурачок, хлопая глазами. — Я ж ни-ни, вы не подумайте…

— Хорошо, сын мой, хорошо. Я верю, что ты не нарушал заповеди «Не укради». Однако ж скажи, где находится то место, в которое столь неосторожно забрела твоя овца?

— Так разве ж она моя? Это ж кучерова… — начал было сын мельника.

— Скажи, и я обещаю, что у тебя будет не одна, а целых три овцы.

— Эх! — на глазах пастуха выступили слезы. — Кабы я знал… Но, это, брел я наугад, ночь была, ну вот, не светлее вашей сутаны. Если б овечка не говорила «бе-е», — он захлопал себе ладонью по губам, — то и не сыскал бы. А потом, того, свеча и вовсе погасла. Обратно мы плутали так, что думал, либо окажемся в волчьей пасти, либо ж выйдем где-нибудь в Дербишире. Одно могу сказать, неподалеку все дело было. Стадо-то, того, общинное, разве ж далеко погонишь? Ну а под утро, слава Господу всеблагому и милосердному, к селению на собачий лай живехонек и целехонек вышел. И овечка, стало быть, со мной, и так радостно… — Мач открыл было рот, чтобы заблеять, но аббат успел первым.

— Благодарю тебя, сын мой. Ступай с миром.

— Так, стало быть, я ничего уже не должен монастырю?

— Ничего, — святой отец перекрестил деревенского пастуха. — Ступай.

Выслушав доклад, шериф Ноттингемский поглядел на сэра Роберта.

— Ваш дядюшка заглотил наживку.

— Я готов был поставить обрезанный шиллинг против булатного меча, что так и будет. У моего дорогого родича при виде золота мозги отшибает, точно от удара палицей. Готов поклясться, этот упырь отобрал у Мача все монеты до единой. Хотя в прежние времена каждая из них стоила по 32 серебряных пенни!

— Но откуда у вас это золото?

— Еще до похода углубляли ров вокруг Локсли и нашли монеты и кое-какие украшения. Хранил на черный день. Некоторая польза от находки была уже тогда: ров получился в полтора раза глубже и в два раза шире. — Роберт засмеялся. — Вот черный день и настал.

— Что ж, держу пари, аббат запретил своему клиру упоминать о посещении Мача, и тем более о золоте. Но тут зуда не унять — очень скоро весть разлетится по всей Англии. Остались кое-какие мелочи. Но с ними мой капеллан справится без труда. Главное, дорогой друг, вы не оплошайте.

— Это уж можете не сомневаться, — усмехнулся Фитц-Уолтер. — Но вам бы стоило подобрать какое-нибудь звонкое прозвание. Не станете же вы орудовать в Шервудских чащобах, как доблестный сэр Роберт Локсли.

— Это верно. Что, если Робин^[1] Свирепый?

Шериф покачал головой.

— По-моему, глупее не придумаешь. Свирепая малиновка. А вот… — Он на мгновение задумался. — По-моему, недурно. Здесь, на севере королевства, «грабеж на лесной дороге» звучит как «роб ин худ». А имя могло бы звучать так: Робин Худ.

— И это ваша хорошая мысль?! Что ж получится: «малиновка в капюшоне», или «малиновка под колпаком»?!

— Звучит интригующе. Если вы еще прикажете своим парням носить капюшоны, оно и практичнее будет.

— Нет, Фитц, уж лучше я буду славным Робином — Робин Гудом.

— Гуд, Худ… А капюшон не помешает. — Он подозвал юного оруженосца и дал ему знак наполнить кубки. — За новоокрещенного!

… Корчмарь со стуком поставил на стол глиняную чашку и, внутренне негодуя против столь расточительного обращения с добрым вином, стал ее наполнять.

— И вы ему верите, сэр рыцарь?! — еле сдерживая злость, проговорил он. — Ну откуда, спрашивается, ему знать, о чем говорил настоятель аббатства Святой Девы Марии с дурачком Мачем, и о беседе, страшно подумать, Робин Гуда с шерифом Ноттингемским?!

— Ха! Ты, кладбище недожаренных бифштексов! Конечно, тебе страшно подумать, ты отродясь боялся использовать голову по прямому назначению. Так и помрешь болваном. Ну, да бог с тобой. А я одно скажу — аббат того меда к Петрову дню так и не дождался, — из угла послышались громкие жадные глотки. Чаша быстро опустела, и вслед за этим властный старческий голос потребовал: — Лей!

— Ну что ж, милорд, я продолжаю…

… Благочестивый брат был столь широк в плечах, что при беглом взгляде не сразу бросалось в глаза, насколько он высок ростом. Закончив оттачивать перо, монах протянул его сидевшему рядом юнцу и пробасил громогласно:

— Пиши: «Ave, Maria, gratia plena».

Подросток окунул перо в чернильницу, стряхнул повисшую на острие каплю и вдруг остановился, точно пронзенный внезапной мыслью.

— Дозволено ли мне будет задать вопрос, святой отец?

— Задавай, сын мой, но помни, что всякое пустословие безвозвратно похищает время, отпущенное нам Господом для занятий вещами богоугодными и полезными, — брат Тук оглянулся, ища взглядом кабатчика. — Эй, старый пень, где мальвазия?!

— Сейчас-сейчас, уже несу! — раздалось из противоположного угла трактира.

— Давай-ка побыстрей, если не хочешь, чтоб я выдернул твои ноги и скормил их свиньям!

— Так о чем это мы? — Он повернулся к ученику, юному и прелестному, как ангел, впервые слетевший из облачной выси на грешную земную твердь. — Ах да, латынь! Вот что я тебе скажу: это величайший из всех языков. На нем, как известно, написаны священные тексты Библии, и цезари, повелевавшие миром, в том числе и нашей родной Британией, также говорили на нем. А что мы видим сейчас? У нас на севере говорят по-одному, на юге, скажем, в Лондоне — по-другому. Шотландец валлийца с трудом понимает, а уж если из Франции кто приплывет, так вовсе по голубиному воркует, точно у него и зубов-то нет. Или вот, к примеру, возьми ирландца…

— Но я же только хотел задать вопрос! — в отчаяньи взмолился отрок.

— Разве я не отвечаю на него?

— Но ведь я еще его не задал!

— Велика ли в том беда? — отмахнулся монах. — Ты что, написал уже «Ave, Maria»?

— Нет, я слушал вас.

— Это верно, ибо послушать человека, умудренного жизнью, — почти то же, что самому прожить эту жизнь. Если, конечно, тут, — монах постучал себя в лоб пальцем, напоминающим корневище дуба, — не пустой чердак. — Он милостиво кивнул трактирщику, выставившему на стол пару жареных перепелок, флягу мальвазии и глиняную кружку. — Но вопрошай же, наконец, сколько тебя можно ждать?! — Брат Тук хлопнул флягу по днищу, и пробка, выскочив из горлышка, пролетела ползала.

— Мой дядя платит вам деньги за обучение, однако разве место для звучной латыни, а тем более священных текстов в этом вертепе грешных мирских удовольствий? — осторожно спросил ученик.

— Пытливость делает тебе честь, — опрокидывая вино в глотку и прислушиваясь, как стекает оно в объемистое чрево, кивнул учитель. — Однако глупость тут же лишает ее. Запомни, сын мой, познания твои не будут совершенными, если станут зависеть от непогоды, дурной еды или от того, что воздух напоен винными парами, а вокруг смеются шальные девицы. Кстати, вон та, рыженькая, очень даже ничего. Ну-ка, иди ко мне, голубка. Что же касается монет, то всякому Господь их дает уж точно не для того, чтобы копить и любоваться, но с единственной целью — пускать в дело. — Он притянул к себе девицу и прервал речь смачным поцелуем. — Что, как видишь, я и делаю, — наконец вернув свое внимание ученику, объявил он. — Милость Господа беспредельна! Уясни это, вступая в жизнь. Следование этой истине наполнит годы твои радостью, а иногда — и блаженством.

Вот, к примеру, Мач, сын деревенского мельника, задолжавший аббатству Святой Девы Марии несколько шиллингов, в ответ на свои мольбы намедни обнаружил кучу золота. Вот такенную кучу, — монах раскинул могучие руки, казалось, они без труда охватят стол. Юнец привычно уклонился, продолжая внимать рассказу наставника, — но, будучи смиренным христианином и человеком не бог весть какого ума, пастушок взял лишь несколько золотых, дабы оплатить недоимку.

— Это что же — правда?! — раздалось неподалеку.

— Так, милая, вот тебе монетка и ступай, давай беги быстрее, тут сейчас будет скользко. — Брат Тук грохнул кулаком об стол, и чернильница подпрыгнула так, что ловкий мальчуган едва успел поймать ее на лету. — У меня что-то со слухом или кто-то осмелился предположить, что благочестивейший причетник часовни Святого Дунстана в Компенхерсте — грязный лгун? А ну, кто это сказал? Пусть несет свою бестолковую башку прямо сюда! Сам прибью, сам и отпою!

— Прошу извинить меня, благочестивейший причетник, — вновь послышалось из зала, и к столу подошел изящный юноша в богатой, хотя и несколько поношенной одежде, с лютней за плечами. — Меня зовут Алан, Алан-э-Дейл. Я еще вчера услышал этот рассказ. Признаться, я подумал, что в нем есть, — менестрель замялся, — некоторое преувеличение. Поверьте, я вовсе не хотел вас обидеть. — Он подозвал трактирщика и указал на стол. — Вот это все за мой счет.

— Ты славный парень! — Ладонь монаха опустилась на плечо юноши, впечатывая его в скамью напротив. — Ладно, сиди и слушай, я поведаю тебе все, как есть. Я своими глазами видел это золото, и знаешь, что я тебе скажу, это монеты короля Оффы, их в прежние времена называли «монкузы».

— Король Оффа? — Алан-э-Дейл наморщил лоб. — Но это же, — он стал загибать пальцы, — без малого четыреста лет тому назад.

— А может, и сверх того, — подтвердил брат Тук. — Я вот что думаю. Времена тогда были лихие, не в пример нынешним. Король Оффа воевал то здесь, то там, то в Уэссексе, то в Кенте, а то и вовсе с валлийцами, вот и решил припрятать где-нибудь в тихом месте часть трофеев. А ну, вдруг придется бежать из столицы. Казну, поди, в шляпу не спрячешь. — Голос монаха звучал, подобно колоколу. Казалось, он пытается докричаться не до сидящего напротив слушателя, а до самого дальнего угла обширного зала. Все притихли, прислушиваясь к его речам.

— А там место укромное, неприметное. Замка тогда еще в помине не было — стало быть, кто ни попадя не шастал. Вдруг что, с этакими деньжищами целое войско нанять можно. Да так король и помер, к тайнику не вернулся, и, видать, никому о нем не рассказал. Вот и лежит золото где-то тут, почитай, что под ногами, и ждет заветного часа. Авось Господь, в несказанной милости своей, кому-то его и дарует. Уяснил?

— Конечно. — Менестрель снял с плеча лютню и начал что-то наигрывать, подбирая слова и складывая из них строки.

— Святой отец, — вмешался мальчишка, — я уже написал «Ave Maria, gratia plena», что дальше делать?

— Воздержись от нелепых вопросов. «Dominus tecum» пиши.

— Ну кто же, какой недоумок будет кричать в трактире о золоте?! — хмыкнул недовольный, однако заинтересованный рассказом корчмарь. — Поверьте, господин рыцарь, я вот уже двадцать лет владею «Королевским оленем», так на моей памяти ни одна с… — запнулся трактирщик, но тут же нашелся, — ни один свободный человек о золоте даже не обмолвился.

— Это потому, что, глядя на тебя, вспоминаешь не о золоте, а о золотаре.

— Но-но! — оскорбился хозяин.

— Продолжай! — привычно пресек новую склоку молодой рыцарь.

— Как будет угодно, — донесся голос из угла. — Расскажу, пожалуй, как принц Джон помог замыслу Робин Гуда.

Шериф Ноттингемский сидел на высоком резном стуле с подлокотниками, грея руки у огня.

— Вы звали меня, — послышалось за его спиной, — мессир барон? Я здесь. Хотя, признаться, ваш мальчик несказанно удивил меня, потребовав идти немедля, не дожидаясь утра. Я ж не любовник, а вы не девица.

— Не сердись на него, Шимон. Так я ему повелел.

— Но что такого может случиться этой ночью, что дело такое безотлагательное? — проворчал гость, забирая в кулак длинную, некогда черную, а теперь почти совсем седую бороду.

— Сколько лет ты живешь в Ноттингеме, Шимон? — поворачиваясь к посетителю, спросил хозяин замка.

— Без малого двадцать, — ответил тот, продолжая стоять. — Надеюсь, однако, что не этот интерес заставил вашу милость поднять меня с постели.

— Ты прав, — кивнул барон Фитц-Уолтер. — Мой интерес совсем иного свойства.

— Если вы подняли бедного Шимона, чтобы рассказать, как вам нужны деньги… — с затаенной обидой начал тот, — может, тогда уж назовете мне тех, кому они не нужны?!

— Таких полное кладбище, — резко оборвал его шериф. — Сейчас речь не о том.

— Горе тебе, бедный Шимон! Что за ужасы посреди ночи? К чему вы обмолвились о кладбище? Надеюсь, родные и близкие вашей милости живы и в добром здравии?

— Вполне. И, поверь, того же и тебе желаю.

— Просто теряюсь в догадках! Не говорите, что вы сели почитать на сон грядущий Ветхий Завет и что-то там недопоняли…

— В этом случае я бы дождался утра.

— Вы меня уже пугаете, — вот теперь меняла и впрямь насторожился.

— Я хотел поговорить об услуге, — начал шериф, — о важной услуге, однако необходимо, чтобы все, сказанное здесь, осталось между нами. Как, собственно, и твой ночной визит.

— Что, даже моя Рахиль не должна знать об этом? Но что она скажет? Ее муж подхватился ночью, будто шершень ужалил его туда, где у некоторых хранится мозг, и ускакал во тьму, словно юный жеребенок. Она вырвет мне бороду, она решит, что я таскался по девкам!

— Ты, Шимон, таскался по девкам? — усмехнулся барон.

— Да, бедному Шимону остается только таскаться, потому что бегать к ним он уже давно не может. Но и пока мог, был занят совсем другим, — печально развел руками ноттингемский ростовщик. — Но вы что-то говорили об услуге? Сколько на этот раз? — Вся скорбь еврейского народа обозначилась в больших темных глазах ночного гостя.

— Я же сказал: речь не идет о деньгах. Хотя ты мне напомнил. Сколько я тебе должен?

— Десять золотых фунтов и, поверьте, это очень полновесные фунты, очень большие деньги для бедного Шимона.

— Я верю, — кивнул хозяин замка, — мы же всегда ладили.

— Ой, вы даже не представляете, как я вам за это благодарен. Я прошел ночью через весь город только для того, чтоб вам это сказать!

— Рад, что ты это понимаешь, — милостиво кивнул барон Фитц-Уолтер. — Но давай на время забудем о деньгах.

— Ха! Я что, уже при смерти?

— Нет, ты при голове и, надеюсь, именно в ней хранишь свои мозги. — Шериф поднял руку и поманил стоявшего подле стола отрока. — Принеси сегодняшний указ.

Тот молча поклонился и взял со стола цилиндрический футляр, обтянутый тисненой кожей. И, не открывая, с поклоном подал королевскому чиновнику.

— Завтра утром глашатай прочтет его на рыночной площади. А затем в сопровождении солдат явится к тебе в лавку.

— Но что я такого сделал? — Шимон мгновенно подобрался. — Я всегда был самым верным из всех англичан.

— Разве кто-то подозревает тебя в измене? Нет, — с показным безразличием ответил хозяин замка. — Скоро у тебя появится возможность доказать это. Кстати, принц Джон также считает тебя вернейшим из англичан. Вот, прочти и убедись.

Он достал из футляра пергамент и протянул меняле. Тот углубился в чтение.

— О, горе мне, что я вижу?! Да где ж такое слыхано! Что такое «безвозмездный дар»? Что такого подарил мне принц Джон, чтоб я так ему отдаривался?! Пятьдесят серебряных марок — это что, шутка?! Так с такими шутками никакого сердца не хватит! Я совсем разорюсь!

— Ты не дочитал, Шимон, — откликнулся шериф. — Там ниже говорится, что ты можешь сдать серебро в трехмесячный срок, но каждый новый день после оглашения указа обойдется тебе ровно в одну марку. То есть через три месяца ты должен будешь казне сто сорок серебряных марок.

— Ой, горе мне, — прошептал Шимон. — Бедный я, бедный.

— Принц Джон собирает войска, — пояснил шериф. — Войска требуют денег. И потому он приказывает всем евреям королевства в знак дружественного к нему расположения и, конечно, для укрепления его дружественного расположения к ним выплатить обозначенные в указе суммы.

— Но это же огромные деньги! — пробормотал ростовщик, нервно сворачивая пергамент и теребя печать длинными, тонкими пальцами. — Вон мельник, у которого еще скот и земля, и сыновей полон дом, чтобы управляться с хозяйством, и тот имеет в год всего сорок марок.

— Так и есть.

— А я? Что у меня? Я и Рахиль, маленькая лавка в не самом богатом, да простит мне эти слова господин шериф, Ноттингеме. Из скота — лишь мыши под полом. Но от них одни убытки. Я понимаю, когда б мимо нас шла главная дорога с севера на юг и с юга на север, было бы о чем говорить. Но нет, Богу то было неугодно. Ему было угодно проложить ее через Барнсдейлский лес. А то, что он устроил здесь, в Шервуде, — так, тропа для пьяных гуртовщиков.

— Мне понятны твои стенания, Шимон. — Королевский чиновник поднялся с кресла. — Но и ты пойми меня. Такова воля наместника. Я обязан надзирать за ее беспрекословным исполнением. Кстати, там дальше в указе говорится, что если кто-либо из вашей братии не пришлет этот дружеский дар, он будет признан врагом, лишен всего имущества и выслан из королевства на все четыре стороны.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Р о б и н (англ.) — малиновка. Малиновка считалась божьей птичкой, вестницей пасхи — Воскресения Христова. Ей приписывали способность волшебным образом появляться и исчезать.