Добронега

Владимир Романовский, 2015

Первая книга «Русской Тетралогии» повествует о событиях в Сигтуне, Новгороде, Киеве и Константинополе, многие из которых оказались скрытыми от взгляда историков и летописцев.

© Владимир Дмитриевич Романовский, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Предисловие автора

в котором объясняется, почему события, описываемые в тетралогии, следует считать подлинными, а людей, участвовавших в этих событиях, реальными

Несколько лет назад, в солнечный апрельский полдень, я сидел на ступеньках Публичной Библиотеки на Пятой Авеню и читал скучно написанную монографию об ацтеках. Я не очень понимаю, зачем некоторым людям необходимо писать скучно, если можно писать весело и увлекательно, о тех же ацтеках, но у всякого свой вкус. Из монографии я рассчитывал извлечь какие-нибудь интересные факты для моей новой пьесы.

В какой-то момент я почувствовал, что кто-то стоит возле и смотрит на меня. Я поднял голову.

Оказалось — да, толстый мужик лет тридцати или чуть старше, в костюме и при гластуке, с толстым старомодным портфелем. Он вежливо ко мне обратился по-русски с легким акцентом:

— Прошу прощения. Вас зовут…

Он назвал мои имя и фамилию.

— Да.

— Вы пишете исторические романы… по-английски… под псевдонимом…

Он назвал один из моих псевдонимов. Действительно, я написал к тому моменту два исторических романа, именно под этим псевдонимом. Я кивнул. Тогда он назвал себя. Его собственные имя и фамилия мне ничего не сказали.

— Мы знакомы?

Он отрицательно мотнул головой. И сказал:

— Дело не в этом. Я являюсь потомком Тауберта. По материнской линии.

Я попытался вспомнить, кто такой Тауберт, и не вспомнил. Спросил наугад:

— Оперный певец?

Потомок заверил меня:

— Гораздо хуже. Иван Иванович Тауберт, немец по происхождению, родившийся в России, историк, классификатор, типограф.

— Что-то знакомое.

— Он был некоторое время коллегой, но не другом, Ивана Семёновича Баркова.

— Баркова? Поэта?

— Его самого.

У моего собеседника появилась на лице улыбка, которая всегда появляется у тех, кто знает русский язык, при упоминании имени Баркова. У меня, скорее всего, тоже появилась на лице такая же улыбка. Толстяк продолжил:

— Он был не только поэт, но еще и историк, и типограф, в точности как мой предок.

— И ученик Ломоносова, — добавил я, демонстрируя эрудицию.

— Да. Он был ученик, а мой предок был враг.

— Чей враг?

— Ломоносова. Ломоносов его ненавидел. И даже написал на него что-то вроде доноса.

— Ага. У вас интересное произношение.

— Я родился в Белорусии неподалеку от польской границы, у нас там все так говорят. И несколько лет прожил в Германии. И сейчас живу в Германии. Преподаю… в университете… Позвольте объяснить, что мне от вас нужно.

— Да, пожалуйста.

— Недавно скончалась моя дальняя родственница.

— Примите мои соболезнования.

— Не трудитесь, я даже не знал о ее существовании. Юристы посовещались и решили, что я — ее наследник. Ближе никого не нашлось. Она жила в захолустье — такая дыра, знаете ли, ужас.

— В России?

— Нет, в Германии… Так от всего удалено, что никакие войны ее, дыру, не задели. Представляете? И Наполеон ходил с войском, и Коалиция, а в двадцатом веке… сами знаете… и все прошли мимо почему-то. И авиация мимо пролетела. А дома добротные, и церковь готическая в прекрасном состоянии. А в домах подвалы. Тоже в хорошем состоянии. Ну, вы знаете, наверное — немцы люди аккуратные. Я получил в наследство этот дом дурацкий, вместе с подвалом. Немецкой крови во мне не очень много, но порой сказывается. Я решил все тщательно изучить, прежде, чем принимать какие-нибудь решения, обследовал дом, и подвал тоже. В подвале я обнаружил сундук. Старинный. То, что было в сундуке, меня поразило.

Он улыбнулся — мне показалось, что чуть застенчиво. Но только показалось — застенчивостью потомок Тауберта не страдал.

— Там оказался архив моего предка, того самого Тауберта. Он был, предок мой, говорят, сволочь страшнейшая. Брал взятки. Не давал хода русским ученым. Подсиживал, не пускал, срывал эксперименты, топил проекты. Собственно поэтому-то Ломоносов и написал на него… донос… ну, может, просто жалобу. Донос — противное слово. Но при этом был он, Тауберт, человек очень дотошный. Конспектировал все подряд, записывал… И в какой-то момент, напару с Барковым, они издали… книгу…

Я что-то вспомнил. И поднялся на ноги.

— Позвольте…

— «Повесть временных лет», Кеннигсбергский Список. Или Радзивилловский, как вам будет угодно.

Я кивнул. Толстяк продолжал:

— Часть своего архива Тауберт переправил в Германию, где он к тому времени купил себе дом — тот самый, который сейчас принадлежит мне. Надо бы продать. Дыра… Скупердяй он был, предок мой. Мог бы и в приличном месте купить… В сундуке я обнаружил…

— Оригинал Кеннигсбергского Списка?

— Да, но и еще кое-что. Много. Хотите посмотреть?

— Хочу.

Толстяк раскрыл поставил свой портфель на ступеньку, открыл, и извлек из него пачку распечатанных фотографий. И протянул ее мне. Я поразглядывал — и ничего не понял. Спросил:

— Что это?

— Кириллица.

— Вижу, что кириллица. Но явно не Кеннигсбергский Список.

— Присмотритесь.

— Это негативы?

— Нет. Это береста. И, вот, взгляните — хартия… пергамент.

— Э…

— Не пугайтесь, пергаментный лист всего один. И бересты тоже не очень много. Зато много бумаги. Дотошный мой предок все это разбирал, сортировал, и переписывал. Некоторые части переводил на немецкий, переписывая, иные — на русский того времени. Вот титульный лист.

Я взял у него распечатанное фото. Посмотрел.

— Я не понимаю по-немецки.

— Не вопрос, я все давно перевел… Видите — имя в нижней части?

В нижней части было написано — Hegle… неразборчиво… Jagare… Smolensk und Sigtuna… и еще что-то. Я вопросительно посмотрел на собеседника. Тот улыбнулся.

— Вам это имя ничего не говорит, разумеется. Какой-то отпрыск рода Ягаре, уроженец Сигтуны, со смоленскими примесями…

— Сигтуна — это тогдашняя столица Швеции? — снова похвастался я эрудицией.

Толстяк посмотрел на меня неодобрительно. И сказал веско:

— Я историк. Специалист по средневековой Руси. Это — воспоминания, или мемуары, как хотите, очевидца событий того времени. Огромного количества событий. Я изучил их, мемуары, я знаю их почти наизусть. Они подлинные. За это я вам ручаюсь. Но никто их таковыми признавать не собирается. За это я вам тоже ручаюсь.

— Почему?

— Потому что они опровергают сегодняшнюю парадигму. Потому, что если их признать подлинными, историкам нужно будет признать ошибки и пересмотреть очень, очень многое. Слишком многое. Никто на это не пойдет. Сегодня, во всяком случае. Уж вы мне поверьте. Но в них — настоящая, всамделишная Русь того времени, и всамделишные русские люди. Настоящие. Живые. Вы себе представить не можете… да… и написано все это вовсе не сигтунцем из рода Ягаре.

— Из чего вы это заключили?

— Сигтунец сносно владел тогдашним славянским наречием, а вот склонности к письму у него не было никакой. И к чтению тоже. А написано все это явно человеком просвещенным. И я знаю, как его звали. Хотите скажу?

— Скажите.

— Звали его Нестор.

— Стоп, стоп. Какой Нестор? Тот самый Нестор? Монах? Автор…

— Да, автор галиматьи, к изданию которой приложил руку мой предок — тоже. Но галиматью он писал ради денег, или почестей, заказ выполнял. Монахом он скорее всего не был. Изображал монаха — может быть. А это всё, — он тряхнул пачкой распечаток, — в отличие от заказа, написано честно, вменяемым языком, с массой подробностей из жизни, с подлинными разговорами… словом, это как раз и есть история. Вы себе не представляете!… Там, к примеру, объясняется, кто на самом деле был Илья Муромец. И на былинного деревенщину он совершенно не похож, уверяю вас. И сестра Ярослава там… эка баба неуемная… Ну, много там всего — заговоры, интриги, похищения, подкупы… чего там только нет. И я даю все это вам.

Он снова залез в свой портфель и выволок оттуда толстенную папку.

— Мне?

— Вам.

— Э…

— Нет, я не стану присылать вам все это на мыло. Не хочу. И вам не рекомендую загружать подлинник в интернет. Оно так надежнее. А даю я все это вам для того, чтобы вы все это переписали, ничего не упуская, в форме романа.

— Позвольте…

— Да, вы правы, в один роман тут не уложиться, нужно писать три или четыре. Пусть будет — ну, скажем, тетралогия. «Русская Тетралогия». Звучит? Писать это нужно по-русски. Потом переведем, ежели нужно.

— Знаете, я…

— Ну?

— Я пишу в основном по-английски.

— Я знаю.

— По-русски — только стихи, и несколько статей написал. И путеводителей несколько. Про Париж, про оперу…

— Что мне ваш Париж. Тут целая эпоха, и все подлинное.

— Да, но…

— А вы возьмите и попробуйте.

— Хорошо. Ответьте на вопрос.

— Попробуйте, попробуйте.

— На вопрос ответьте!

— Ну?

— Почему я? В России чего, романистов не стало?

— Я читал ваши американские исторические романы.

— Польщен, но при чем тут…

— Это как раз то, что нужно. У вас своеобразный, но очень легкий, очень жизненный стиль, и юмор — именно такой, какой нужен в данном случае. Монографии читают единицы. Романы читают миллионы.

— Краснею, но все-таки…

— Хорошо, объясню.

Потомок Тауберта поморщился. И сказал так:

— В России до сих пор никто не удосужился написать нормальный исторический роман. Ни разу. За всю историю русской литературы. Попыток было много, но почему-то даже самые лучшие романисты — и в прошлом, и сегодня — романисты, чувствующие людей, все видящие насквозь — вдруг меняются, когда дело касается истории. И пишут какую-то чепуху, какие-то лозунги, идеологию примешивают ко всему. У них утром женщина из мелкопоместных дворян, стоя в нижнем белье перед зеркалом, думает о государственной необходимости и коварстве поляков. И стиль делают такой, что читать и трудно, и противно. Я не знаю, почему так происходит. Пишут, пишут — и пишут хорошо, но как только доходит до истории — хоть плачь! А ваш стиль тут как раз бы подошел. Это будет первый нормальный, правильный, достойный русский исторический роман. Вернее, целых четыре романа. А вы будете первооткрыватель. Как вам?

— Не знаю.

— Вот моя визитная карточка. Ознакомьтесь с рукописью. Через неделю, или раньше, позвоните мне.

— А как же…

— О публикации поговорим. И о гонорарах. Гарантировать ничего не могу, но посодействую, как умею. Имейте в виду, это долгосрочный проект, а не однодневная сенсация. Долго будет набирать обороты. Но перспективы есть, и они весьма интересные. Все-таки — первый русский исторический роман, не поделка какая-нибудь, не лубок, не фентези. А настоящий роман. Вернее, четыре романа. Только прошу вас ничего не переделывать, пусть события остаются такими, какие они в рукописи. Додумывать можете, а переделывать не надо. Подумайте. Всего доброго. Позвоните мне.

Он подхватил свой портфель и пошел ловить такси. А я остался стоять с папкой в руках, и весила эта папка тонну.

Я решил, что от меня не убудет. Подобрал монографию про ацтеков со ступеньки, пихнул ее в рюкзак, а папку понес в руках — в рюкзак она не помещалась.

Я читал рукопись несколько дней. Делал записи, сверялся со справочниками, штудировал попутно писания дотошных немцев того времени или около — путевые заметки, хроники — и находил массу подтверждений тому, что и события, и люди, описанные в рукописи — подлинные. Hegle… из рода Jagare… в начале рукописи наивный шведский сопляк, прибывший на Русь в поисках неизвестно чего, и сразу попавший в такой водоворот событий, что никакие интриги французских, английских и немецких дворов не шли в сравнение… а потом он повзрослел, и начал даже некоторые из этих событий направлять… Сестра Ярослава мне понравилась сразу — не потому, что она была хороша собой и чиста душой, скорее наоборот, а потому, что во мне заговорил романист, оценивший огромные возможности персонажа. «Додумывать можете, а переделывать не надо». Да не шибко то и хотелось мне что-то переделывать — настолько захватывающим оказалось повествование.

На пятый день я закончил чтение и позвонил моему новому знакомому. Он сказал:

— Начинайте писать. Я позвонил в одно московское издательство, они уже ждут.

Ну, раз ждут, то надо писать. И я начал.

Читатель! Нет ничего увлекательнее истории, если не занудствовать, а просто излагать события и передавать диалоги.

Я только успел закончить черновик первого романа, когда мне позвонил потомок Тауберта.

— Присылайте как есть.

— Нужно редактировать.

— Нет, не нужно. Потом будете редактировать.

Он прочел черновик за два дня, позвонил мне, и сказал, что все очень здорово, он в восторге, и отправляет в издательство. Я возразил, но он не стал меня слушать.

В издательстве черновик приняли и опубликовали, изменив в нем одну строчку (в следующей редакции я это изменение убрал). Со вторым романом вышла еще бОльшая спешка. Я был против, но меня не спрашивали — и поместили романы в «серию». Я позвонил толстяку и сказал, что буду редактировать первый и второй романы, там много лишнего, и многого не хватает, а третий в издательство не отдам, если будет все тоже самое, серии всякие. Он заверил меня, что прекрасно меня понимает. И сказал:

— Я ведь вас предупреждал, что это долгосрочный проект. Будем выкручиваться своими силами.

Я написал третий роман, отредактировал, и послал ему. Он прочел. Позвонил и сказал:

— Произошла заминка. Если мои коллеги в университете узнают, что я имею отношение к этим романам, я моментально стану изгоем. К самим романам у них претензий нет. Поскольку это художественная проза, а в художественной прозе можно писать что в голову взбредет. А вот ко мне претензии появятся. Поэтому нам с вами следует поступить так. Мы прекращаем знакомство. Романы эти — ваша собственность. Делайте с ними все, что хотите. Рукопись оставьте у себя — пусть это будет мой подарок вам. Всего доброго.

Вот же сволочь, подумал я с досадой. Немецкой крови в нем мало… Подумаешь — испугался за карьеру. Впрочем, кто бы не испугался. Карьера — вещь удобная.

Что ж! Вот они — эти три уже написанных романа «Русской Тетралогии», в авторской редакции. Если читателям они понравятся — напишу и четвертый.

А теперь — пора переходить к повествованию, как говаривал мой французский коллега во время оно.