Сын Ра. Волшебный эпос

Владимир Радимиров

Богатырь Яван Говяда появляется на свет странным образом. Его мать – волшебная корова, съевшая чешую золотой рыбы, а отец – солнечный бог Ра (Род). Царь Правила посылает Явана и его братьев в потустороннее царство, чтобы выкрасть у тамошнего владыки дочку. Говяде доведётся испытать невероятные приключения, преодолеть различные соблазны и совершить великие подвиги, чтобы исполнить труднейшее задание и утвердить на Земле правду-матушку. Эпос создан по мотивам народных сказок и мифов.

Глава 4. Через чёртову черту — на сторонушку на ту

Только добрались они до моста, как Гордяй на Явана глянул, и его спрашивает:

— Эй, Ванёк, а куда делся твой перстенёк?

Ванька хвать — нету на руке перстня Праведова! Никак, говорит, обронил его где-то, — когда, видно, сражался, али, может, где-нибудь в домике завалялся.

И братьям наказывает:

— Вы меня, братухи, обождите и на ту сторону скакать не спешите! А я мигом оборочуся…

Отошёл он от моста чуть подалее, где битва с богатыркою у них была жаркая, и принялся всё подряд обшаривать. Пошукал Ванюха чуток, поприглядывался, всё вроде осмотрел — ну нету нигде дедова перстня! Начал он даже пыль дорожную ворошить, да где там — пустая затея. Взял тогда Ванюха и доспехи снятые перетряхнул. И тут вдруг слышит — дзинь! — что-то в шеломе звякнуло. Опрокинул он его живо — и что бы вы думали, там было? Не, не искомый перстенёк, и не металлическая заклёпка, а выкатилась Явану на ладонь… девичья серёжка. Была она забавная, золотая да изощрённо сработанная, а в самой её серёдке камешек красненький ярко поблёскивал.

— Ну что, нашёл что ли, Ваня? — Гордяй, зевая, Ванька́ пытает.

А тот головою в ответ качает.

— Не-а, — вря, отвечает, — тут лишь какая-то фигня. Нету перстня.

А сам, не долго смекая, серёгу эту в кармашек сумки кидает и к домику с горки сбегает. Вот подходит к нему, прислушивается — чё, думает, за ерунда! — навроде как в хатке некие голоса разговоры гундяво разговаривают? Яваха тогда вперёд на цыпках подкрался да ухом своим к дверям прижался. Ё-моё, слышит — точно балакают!

Он тогда в щёлку-то оком глядь — ах ёж ты ж твою в передрягу! — расселися на лавках три страхолюдины ужасных, вроде как видом бабы, да каждая из себя хуже жабы: морды у них бледные, глаза вредные, волосы косматые, все весьма усатые, из слюнявых ротищ жёлтые торчат зубищи, а кожа у них как корища шершавая, да вдобавок ещё и прыщавая. Н-да, этакие раскрасавицы, видать, чудам-юдам только и могут понравиться…

Одна из страшил тут как раз зафырчала, чесаться везде почала, а потом прорычала:

— А я, сестрицы, всё ж таки придумала, как этому Явашке-недоумку за братьев-то за наших отплатить! Хе-хе-хе! Вот поедут эти негодники по степи, а я на них такую жажду наведу, что сделается им невмоготу. Сама же ручеёчком звенящим на пути у них лягу. Не смогут они силе желания противиться, сойдут с коней водицей утолиться да наполнить свои фляги. А как станут они пить да хлебать, тут и смерть их придёт от яда — ни один живёхоньким не ускачет! Всё нутро их поганое я зельем своим отравлю, и звания колдовского ужо не посрамлю! Уй!

— Это ты, правда, хитро, сестрица, придумала — да всё ж таки не совсем, — закаркала тут другая мамзель. — Я получше тебя ведаю, как Явашке Коровяшке отомстиь. Га-а-а! А вдруг как не станут эти олухи пить да хлебать? Что тогда? Э-э-э! То-то же — неувязочка получается… А я голод лютый на энтот люд напущу и по-свойски их угощу. Как подведёт у них брюхи аж до хребта — а тут и я! Яблонькой завлекательной на пути ихнем появлюся, и такие на той яблоньке яблочки зарумянятся наливные, что никто на свете отказаться от них не будет в силах. Вот и нахалы эти окаянные не смогут, по яблочку колдовскому они сожрут — и на мелкие ошмёточки разорвутся! Тьфу!

— И ты ладно весьма свою обманку замыслила, сестра, — зашепелявила тогда третья карга, — да всё ж я-то получше знаю, как нам ангелова Говяду извести и люту смертушку на него навести. Что там жажда какая-то да глад, — у людишек земных таковский уклад, что они и то, и другое терпеть научены, потому как лишениями всякими бывают примучены. А я наведу на них сон липучий, да такой, что лечь они искать станут случая. Угу! И травушкой-муравушкой на пути у них лягу. Как станет волшебна трава манить их к себе, заманивать, да разум с умом одурманивать, то и не смогут разбойники сии велению сна противиться. И едва на лужаечку эту мрази прилягут, как прахом вмиг там и лягут: живьём сгорят в пламени адском, собаки ангельские!

Засмеялися кикиморы эти презлорадно, глазищами заворочали, завоняли что было мочи, заикали, зарыгали, а потом только — пых! — с глаз долой и пропали, будто и вовсе там не бывали, только смрад кошмарный после них остался, да дым перегарный по-над полом застлался.

Подождал малёхи Ванёк, пока вонь ядрёная чуток разойдётся, а после того в хату заскочил да всё как есть там переворошил. Закоулочки даже все обыскал, а перстенька дедова нигде не сыскал. «Да-а, худые дела, — раздосадовался Яван сначала, а потом хохотнул и рукою на всё махнул. — А-а, ерунда! Где наша не пропадала! Не будь сам дурак, так чё те и враг! Справимся!..»

Туточки он от вонищи утечь заторопился и скорым шагом к брательникам возвратился. Те ему кидают вопросец: чего это ты возле дверей тёрся? А Ваньша врёт им напропалую: да это, говорит, я сверчка слушал — сверчок, дескать, зело стрекотал, ага! Те ему поверили, к любопытству всякому охладели, после чего уселися они на коней, мосток, торопясь, переехали и дальше себе поехали.

И вот смотрят путешественники окрест, озираются и превесьма увиденному удивляются. А и впрямь-то места вокруг дивные пошли да невидальные — сторона ведь сия позадальная. Ну вроде как на другой очутились они планете! И то сказать — солнышка ж на небе нету, а светло как днём, да даже ещё и светлее. Оказалося, что сам воздух там светится. Не особо, правда, приветится, да уж какой в аду-то привет — чай не белый ведь это свет. Хотя, может быть, и не ад это ещё был, а пространство такое предадовое.

Братья головы вверх задрали, посмотрели и вот чего там узрели: ни тебе нигде месяца нетути, ни частых звёздочек — желтизна одна яркая. А жарко! Долго ли, коротко парубки расейские по тому свету ехали, то неведомо. Может быть день, может два, а может статься и подолее пробиралися они по энтому нераздолью, и вот прибыли они наконец в такое-то место гиблое, что просто конец. Как есть пустыня то была каменистая, по виду-то неказистая. Далеко́нько вокруг не видать было ни шиша, — как будто марево некое желтоватое сгустилося по сторонам. А жарища-то там стояла! Зной! Духотища! Вся вода смородинная у них повышла, коники пить хочут прямо страсть, а сами они и того более, кажись, жаждут. Языки и те у них во рту пересохли. Экая же напала на них напасть, — невже, думают, придётся тута пропасть?

А тут вдруг глянули они вперёд — ёж твою роет в огороде! — никак водица по ходу движения плещется? А может, смекают, то видение? Пригляделися получше — да не! — родник точно! Меж каменьев из почвы водица ключевая выбулькивается, сочится-поднимается да ручеёчком бегучим вдаль разливается.

Рванулись было Гордяй со Смиряем туда скакать, а Яваха на них вдруг как рявкнет:

— Куда?!! А ну стоять, вшивота! Поперёд меня чтоб никто к воде не совался!

Обиделись братья на окрик неласковый, да ослушаться Ваню не посмели, несмотря на то, что от жажды чуть ли не опупели. Ванюха-то после побед своих богатырских круто в гору у них пошёл, в большой авторитет в их понятии вошёл, так что ослушаться его никак было им не можно. А Яван той порою к роднику уже подъезжает на своей лошади. На землю он живо соскакивает, но вместо того, чтобы наклониться да водицы напиться, палицей вдруг размахивается, да по воде-то — шарах!

Ахти ж боженьки, чё тут было! Сначала из ключа этого придорожного кровища багровая фонтаном забила, а потом невесть что оттуда как завыло голосищем дурным: у-у-у! ы-ы-ы!!! И вдруг — бах! — всё кудысь и пропало, будто и вовсе там не бывало: ни камней нигде гладких, ни чёртова родника. Вообще ни фига! Пустая дорога… И вроде как жажда утишилась понемногу.

— Ну что, видали, какой это ключ-то был! — Ваня тут восклицает и сурово на братьев глядит. — Сиё место нечистое нас бы легко погубило, ежели бы случай нам не пособил.

А те лишь пыхтят и руками разводят, да от страха и удивления слова вымолвить не могут.

Что ж, дальше поехали. Едут, едут… И начал их вскорости голод донимать несусветный. А кругом-то ни птицы нигде не видать, ни зверя, ни тем более жилья человеческого. Совсем уж неприветные места пошли. А припасы-то их давно к концу подошли. С утра ещё краюху последнюю разделили, а голода собачьего ею не утолили. Что делать? Как быть?.. А тут смотрят — яблоня никак впереди стоит? Пригляделися позорчее — точно яблоня! Да красивая какая! Высокая вся, зелёная, с пышною весьма кроною, а ветки торчат густые да зело раскидистые, и яблок на них висит — видимо-невидимо. И до того-то яблочки эти были аккуратные да глазу приятные, спелые да духовитые, что будто мёдом налитые.

У Гордяя со Смиряем буркалы ажник из орбит повылазили, да слюна по губам у них побежала, — такая охотища яблочка сиюсветного отведать на них набежала. Вот они, рассуждая недолго, к яблоньке той — бегом, да сноравливались уже плоды румяные жадно хватать, а Ванюха им:

— Стоять, где стояли, бродяги! Ёж вашу переёрш в передрягу! Куда поперёд меня?!

А сам к яблоньке подскакивает да по стволине с размаху как палицей-то перетянет!

И только он так-то поступил, как вдруг завыло нечто незримое грубым голосищем, как хлынула из ствола корявого багровая кровища, как закрутился по-над яблоней пыльный смерчище, что прямо ой-ёй-ёй — лучше падай, а не стой! А потом неожиданно — вжик! — всё вдруг и пропало, словно никакой яблони там вовек не бывало. Чисто наваждение какое-то дьявольское!

— Ну чё, ротозеи, видали?! — Яваха тогда восклицает — Ежели бы не я, то что бы с вами сталося?! Боком бы нам сии яблочки вышли, коли мы съедобными их для себя нашли. Ох и нечисто здесь, братовья — вона тут сколько всякого навья!

А делать-то нечего, и едут они далее неевши. Голод как-то и поунялся со временем. Ну а дорожка им выпала, видать, неблизкая, сначала песчаная она была да каменистая, а тут вдруг сделалась она гористою. Вокруг сплошь скалы да утёсы высятся, агромадные валуны да каменюки по обочинам громоздятся, тени неясные и зловещие личины из щелей мстятся… Как-то стало вокруг жутковато. Да вдобавок и подустали они немало: сидят, носами клюют, головами осоловело качают — прикорнуть где-нито чают. Ну в такой неимоверный сон их вдруг потянуло — хоть лягай и засыпай на дороге и на камнях протягивай ноги!

И тут нежданно совсем негаданно — эвона! — полянка приятная впереди показалася. Или не она?.. Да точно же — не мираж! А на ней травка-муравка ковриком расстилается, прилечь на себя завлекает, — точно мух на мёд усталых путников увлекает.

Гордяй со Смиряем, коню понятно, на ту поляну хотели уже бежать, а Ванюха их — за шкварники, да назад!

— Не спешите, — говорит, — братухи, спать, а то можно со сна и не встать…

Подъезжает он туда не спеша, как следует размахивается, да и огревает железякой своей по поляне. И надо сказать, от души врезал-то, ощутимо. Полянка сия волшебная аж ходуном заходила, чёрными пятнами сплошь пошла и кровью зелёной из себя изошла. Да к тому ещё заревела она страшно, дико завизжала, обнажила крючья да жала, на месте затем несколько раз обернулась, трубищею живо свернулась, а потом — бах! — и пропала, как словно и вовсе там не бывала.

— Ну как? — спросил Ваня, к братьям поражённым обращаясь. — Теперь вы наконец поняли, что за гостинцы нам этот свет приготовил? То-то же, тетери — иной раз не худо будет и потерпеть, а не похоти свои утолять лететь! К нашему свету это, кстати, относится тоже.

Повытянулись у спутников Ваниных рожи, но в ответ плечами они лишь пожали да головами недоумённо покачали. Ну прям не было слов у этих ослов!

И тут вдруг видят они — буквы какие-то впереди показалися, словно бы в небе висящие и огнём красным горящие. Пригляделись они позорчее, а то ж слово АД там было начертано. И дымный шлейф его собою окутывал. Молча удивлённые витязи под этими буквищами проехали и назад оглянулись. А слово АД в обратную сторону перевернулось и означало теперь ДА с их точки осмотра.

— Выходит, ад — это то, что не да, — заметил Яван, — а то, что не да — это нет. Сплошное, короче, отрицалово.

— Ну мы, братухи, и попали! — добавил своё Гордяй.

А Смиряй угукнул согласно и рожей недовольно сквасился.

— А вон впереди ещё что-то светится, — зоркий Яваха заметил. — Давай туда едем!

А там и впрямь что-то рдело. Сызнова они в путь тронулись, да не дюже много времени проехали, как вдруг видят — дорожка их путеводная на три сторонушки расходится. Перекрёсток! Подъезжают они поближе, глядь — а там по правую руку широкий и удобный тракт был проложен, гладкой брусчаткой выложенный; налево — дорога не дорога, тропа не тропа, а тоже весьма собою широка и ухожена; ну а прямо — можно сказать, и тропиночки путящей нетути: чисто какое-то беспутье.

На самом же на распутье стоймя стоял огромнейший каменище, гладкой и начищенной стороной к дороге обращённый, и на том камне письмена странные были нарисованы, издалека даже зримые, потому как они пугающий вид имели — огнём коптящим зловеще тлели.

Подъехали всадники наши к камню, в ряд перед чудесной штуковиной встали и вот чего на ней прочитали:

Коли ты ещё, уродец,

не прочёл дальнейший текст, —

заворачивай оглобли,

и вали из этих мест!

Ну а если любопытство

победило в тебе всё ж,

то запомни, ангел наглый,

и учти, ядрёна вошь:

Кто налево отселя пойдёт —

тот жизнь и жрачку себе найдёт,

да волю-вольную зато потеряет.

Кто направо отсюда пойдёт —

тот власть и богатство себе найдёт,

да честь и совесть навсегда потеряет.

А кто прямо пойдёт упрямо —

тот свою долю, может, найдёт,

да жизнь с конём за неё потеряет.

И мотай-ка на ус,

коли ты не трус:

здесь ад, а не рай!

Давай-ка, тварь — выбирай!!!

Оглянулись они назад, а позади туман не туман, марево не марево: ни зги, короче, не видать, словно всё за ними растаяло.

Призадумались тогда братья. Долгонько они, надо сказать, думали да про себя прикидывали, — акромя одного Явана, который решение сразу принял, но до поры помалкивал. А для Смиряя с Гордяем задачка сия нелёгкою оказалась, — не хухры им были мухры…

Наконец Смиряй первый решился да и говорит:

— Я, братаны, налево отсель подамся, а вы как знаете… Мне энтих приключениев да власти-богатства и даром не надобно — как-нибудь худо-бедно и без них проживу. А что касаемо воли-вольной, так — тьфу на неё! Мне и без воли привольно.

— А я, — заявляет тогда Гордяй, — поеду направо. Я ить тоже пожить не дурак, да только не абы как. Всё ж таки, крути не крути, а я царский сын, не отребье какое-нибудь гадское, и с малолетства власть проявлять привык да в довольствии обретаться. В общем… в ту лишь сторонку мне и остаётся податься. Ага!

Вздохнул тут Яван и последним из всей братии слово сказал:

— Ну а я, братовья — прямой путь для себя выбираю! От волюшки-вольной да от чести-совести я отказаться не могу — нету без них ни счастья полного, ни славы достойной. Ну а ежели на той дорожке умереть мне доведётся, то… эх! — чему быть, того не миновать, а семи смертям и так не бывать!

Поняли тут братья, что придётся им здесь расстаться, и каждому далее в свою сторонушку надлежит отправляться. Договорились они тогда знак особый на камне начертать, ежели кто первый из странствий своих возвертается — чтобы знать… Обнялись они на прощанье, поцеловались, удачи друг другу пожелали да и разъехались кто куда.

Яван-то прямо поехал. Да вот же напасть, — проехал он вроде самую малость, а совсем уж дороги не стало. Дикий видом местный лес пораскинулся окрест. И такой он был густой и дремучий, что соваться в него — выходом было не лучшим. Яван вскорости это понял, но возвращаться не стал. Чего-чего, а упорства нашему Говяде не занимать было стать, так что во что бы то ни стало решил он по прямому пути пройти.

— Говорила мне мама — иди, Ваня, прямо, — сам себе Яваха наказывает. — Значит, надо идти — хоть и нету пути…

А чаща эта лядащая ещё пуще вокруг сгустилася. Корявые ветвищи над самой Ваниной головой аж переплелись, бурелому и валежнику везде было прям завались, а ещё огромные валунищи валялись поперёк ходу, не давая проходу, да глубокие появились ямищи. Того и гляди долбанёшься обо что-то али куда-то свалишься… Ну и дела! Слез Ваня с коня, под уздцы его взял, вперёд ведёт, а тот нейдёт, упирается, ушами прядёт да испуганно озирается. И видит тут Ваня — впереди деревья великаньи словно бы чуток расступилися, да и каменья замшелые явно поредели. Неужто, гадает, выход из этого треклятого места наметился?

Вот лезет он через чащобину, кое-как продирается, конягу за собой волокёт буквально, затем вперёд глядь — точно полянка навстречь показалася, а на ней и трава растёт диковинная, и цветы в кустах хоронятся, и вроде как ветки от плодов ломятся…

— Нам, Вань, туда! — обрадовался Яваха. — Тяни повода!

Но едва лишь на середину поляны он вышел, как вдруг — ш-ш-ш! — что-то липкое и прозрачное на него опустилось. Сеть то была, не сеть, паутина, не паутина, а что-то навроде. И огромная же — человека вместе с конём накрыло, будто мотылёчков каких. Дёрнулся резко Ваня — да куда! — не тут-то было: и он сам, и его конь запутались в ловушке ещё больше.

И в это время захохотало нечто вверху хохотом трескучим нечеловечьим — а потом неясный кто-то зашевелился в ветвях тёмной массой и вниз стал неторопливо спускаться. И дивно стало Явану от вида странного сего создания — пред ним ведь паучище неимоверный предстал, ужасно собою страшный, смердючий да чернющий — да ещё и мохнатый вдобавок. Только глазки многочисленные пламенем красным на орясине его полыхали, и челюсти кривые, точно сабли, в пастище разверстой у него сверкали.

— Ха-ха-ха! — захакал зловеще упырь и хриплым голосом к пленнику своему обратился: — Опять попалась мошка ко мне в сетёшку! Значит, знатно я счас пообедаю да живого мясца поотведаю!

Осерчал Яванище, речи неучтивые услыхавши. Собрался он с силами богатырскими, мышцы могучие поднапряг, и хотел было эту сеть в клочья мелкие поразнесть. Да только или силушка на сей раз его подвела, или сетка волшебная слишком прочною была. Затрещала она лишь, заколебалася, но усилиям Явановым не поддалася.

— Не рвись, не рвись, богатырь-дурачина! — вновь заскрипел, шевелясь, паучина. — Не по руке тебе будет сеть мою порвать. Так что ты лучше не силу кажи, а ум да разум прояви. Может тогда и освобожу тебя от пут, жалкий и глупый лилипут!

— Чего тебе надобно, паучара ты жадная? — вскричал тогда Ваня яростно. — Коль сожрать меня хочешь, так жри, а голову мне не дури!

— А-а-а, понял-таки, наконец, что не такой уж ты и молодец? — проворчало членистоногое предовольно. — А хочу я от тебя вот чего: разгадай-ка ты три мои загадки! Угадаешь — идёшь куда пожелаешь, не угадаешь — душу потеряешь! Развлечёмся давай немного…

— Чёрт бы тебя побрал, кровосос кривоногий! — заругался Яваха вновь. — Ну давай штоль, загадывай свои загадки, паучище ты гадкий — я согласен!

— Хе-хе-хе! — задвигал жвалами урод. — Только я и есть самый настоящий чёрт. А ты думал, я кто? Паучок что ли? Не-е! Те, в пекле которые обитают, тоже себя чертями считают, только это вруны, самозванцы, — не черти они по сути, а зачертанцы. Ха! Зато я — чёрт истинный, в своём роде единственный. Через мою черту запросто не переступают, а которые поумнее, те загодя отступают… Ну, Яван-удалец, покажи — глупец ты али мудрец! Не трусь, будь смелее и ответь мне… хм… а что на свете всего милее?

Усмехнулся Яван загадке гадовой да с простецким выражением на роже тому и отвечает:

— Чего помудрёнее придумать не мог? Всего милее на свете… это… ну… как его?.. того этого… тьфу!.. этого самого… а — вот! — с устатку поспать сладко! Ага! Апосля молодецкой потехи. Что ли, скажешь, нет?

— Ах-хах-ха! — забился паучище в неистовстве. — Нет, не угадал, не угадал! Мой ты теперя, мой! О-о-о!

А Яван чуток помолчал, измерил злорадного паучару язвительным взором, да и отчеканил звонким голосом:

— Милее всего на свете — любовь!

Поражённый чёрт аж весь дёрнулся, то услышав, а Ванька плечищи свои, паутиною стянутые, слегка расправил и спокойно этак добавил:

— Любовь, говорю, всего милее… Притяжение частностей ради целого… Или, скажешь, не? Ну чё, подтверждай что ли — али отрицай! Ты не офонарел ли часом?

— Пра-а-а-вильно, — протянул разочарованно его враг. — Ещё как правильно! Без любви ведь и жизнь не в радость, и власть не в сласть, и богатство — лишь пустая напасть… Ну да это только первая задачка была. Вторая будет похитрее: что, ответь мне… м-м-м… всего желаннее?

Подумал малёхи Ваня, лоб в раздумьи нахмурил, а затем лицом просветлел и вот чего прогундел:

— Всего желаннее на свете — поесть да попить сладко! Особливо с устатку. Э-ге? После потехи-то молодецкой?

Паучок учёный после ответа нашего героя даже вроде расстроился. И вздохнул с раздражением неприкрытым.

А потом и говорит:

— Дурак ты, Яван! Я-то думал, в кои-то веки мне разумный человечек попался — ан нет, не так. Опять у меня дурак… Не мудрено, что вы, люди, хоть на свету и живёте, а того не знаете, что желаннее всего во Вселенной…

— Благо! — закончил за нравоучителя-мучителя Ваня и, сощурившись, на него глянул.

Аж в сторону паучище отпрянул.

— Ишь ты! — удивлённее некуда он сказал. — Опять ведь угадал! Да ты, я гляжу, семи пядей во лбу-то — мудрец!.. Хм! Ну да ладно, разумник Говяда, слушай последнюю мою загаду: а что на свете… всего загадочнее?

— А здесь и думать нечего! — сразу ответил Яван. — Самое загадочное на свете — это твои загадки паучьи, которые ты мне в уши тут всучиваешь! Ну что, путаник чернорожий — гоже?

— Врёшь! Врёшь! — обрадовался хитрый убивец и до того возбуждённо на месте забился, что вся его колдовская паутина ходуном заходила. — Ох-хо-хо! Видать, правду говорят, что на каждого мудреца довольно простоты оказывается: загадочка-то моя не отгадывается…

— Воистину так! — восклицает тогда Яван. — Как же её разгадаешь, когда ответ на неё ведом лишь Ра. Всего загадочнее на свете — истина! Всякому познать её неймётся, да только никому она до конца не даётся. Одному лишь Богу то по силам!.. Ну что, мудрован — верно?

Затрясся паучище от ярости, зашипел.

— Пра-а-вильно, — медленно он проскрипел, — угадал ты, человечишко. С третьей моей загадкой справился. Видно и вправду ума у тебя палата — избежал ты моей расплаты.

— Ну так отпускай меня, коли я прав, — сказал ему Яван. — Чего тянешь—то?

Призамолк хищнище ненадолго, словно раздумывая о чём-то, а потом лапищами зашевелил и вот о чём заявил:

— Пошутил я, мошечка, пошутил! Люблю я шутки шутить, уважаю. А чё делать тут прикажешь? Ску-у-ушно. Развлечений никаких здесь нету, вот и веселюсь как умею. Хе!.. Никуда ты, касатик, отселя не денешься — навеки останешься здесь, хотя и не весь. Ты это… частично в меня перейдёшь, вернее перельёшься. Высосу я тебя, живьём высосу. Ну а кости твёрдые брошу. На кой они мне ляд?.. Такие-то делишечки, брат…

Огляделся вокруг Яван, а по поляне и впрямь костей человеческих немало было навалено. И такая тут грозная ярь в душе Ваниной вдруг обнаружилась, что зашлось сердце ретивое во груди его. Почуял он опять в себе силушки прежней прилив рьяный да и крикнул гаду в негодовании:

— Слышь ты, кровосос мохноногий — я таких шуточек не люблю! И запомни, мудролюб — звать меня Яван Говяда, и шутить со мною — не надо!!!

Поднапряг освирепевший Яванище свои мышцы — р-раз! — и порвал тенетину липкую словно тряпицу. А затем на ножки он вскочил, палицу убойную над буйной головой поднял и уж хотел было на тварь эту её обрушить, чтобы на месте порешить…

И тут вдруг музыка чудесная со всех сторон заиграла, колокольчики зазвенели заливисто, и снопище света Явану в глаза брызнул. И всё, что его только что окружало, во мгновение неуловимое пропало: и злой этот паучина, и прочная его паутина, и черепов мёртвые оскалы, и сумрачная поляна колдовская… Видит Ваня — сидит он на коне своём богатырском, а вокруг местность незнакомая открылася: поля да луга, рощицы да перелески…

И вроде даже замаячилось вдалеке жильё человеческое.

«Что за чертовщина?! — удивился перемене богатырь. — Неужели мне этот чёртов паук, любитель наук, померещился?!» Оглядел он себя всесторонне: вроде всё на месте, а потом хвать за бок — ёж твою в рожь! — гусли-то переломаны! «Это всё паутина проклятая! — догадался Ваня. — Видать, ад веселью не рад — с гуслями сюда не пускают. Ну что ж, меня этим не смутишь — веселье ведь не снаружи творится, а снутри!»

Тронул он коня и к жилищу по полю его направил.