Прядь

Владимир Масленников

Закавказье, Х век. Побережье Каспийского моря подверглось набегу северян-русов. Ингвар, юноша славяно-скандинавского происхождения, оказывается вовлечён в войну армянских царей из династии Багратидов за независимость от слабеющего Арабского халифата. И если на поле боя у Ингвара нет сомнений, им найдётся место в его душе. Сможет ли юный язычник постичь чуждое для него христианство? Смягчит ли его сердце любовь к армянской девушке? История каждого – прядь, что вплетается в единое полотно судьбы.

Глава III

Мысли с шумом, отдавая пульсирующей болью, роились в голове. И первой из них была: «Неужели я жив и на этот раз». Сознание постепенно возвращалось к Ингвару, хотя он и не мог понять, где находится и как сюда попал. По правде говоря, бой, да и всё происходившее за сутки до него, представляли собой в голове юноши сумбурное месиво из обрывочных воспоминаний. Постепенно, как рука резчика по дереву создаёт из грубой доски тонкий узор, разум Ингвара восстановил образ и последовательность событий.

Приходить в себя из небытия во второй раз оказалось духовно легче, однако телесно тяжело, как и прежде. Безумно болела голова, и по сравнению с пробуждением после крушения добавился ещё и отвратительный привкус крови во рту. Ломота сковывала всё тело, чтобы хоть немного стряхнуть её, Ингвар попробовал пошевелить конечностями, после чего обнаружил, что его руки и ноги стянуты тугой верёвкой.

Веки слиплись от пота и запёкшейся крови — это сделало открытие глаз задачей не из простых. Со второго раза ему всё-таки удалось, правда, пользы принесло немного — вокруг царила непроглядная тьма. Когда глаза немного привыкли, Ингвар понял, что его тюрьма — это просто старый душный хлев. Через щели между досками, из которых хлев был сложен, пробивался слабый ночной свет, но его и различить-то казалось практически невозможно.

Снаружи тишину нарушали обрывки досужего разговора стражей. С уверенностью судить о наречии Ингвар не мог, но вероятнее всего они говорили на арабском. Северянин в достатке слыхал этот язык на торговых площадях от Корсуни до Константинополя и научился распознавать звучание, однако сейчас в ушах чересчур гудело… Судя по голосам, дозор несли трое воинов. Ингвар сперва усиленно двигал руками и ногами, пытаясь ослабить узлы и избавиться от верёвок, однако, прикинув свои силы, понял, что вряд ли может надеяться на благополучный побег сегодня. В столь расслабленном состоянии выстоять в одиночку против троих отдохнувших и здоровых бойцов не представлялось возможным. А требовалось не только выстоять, но и сохранить силы, чтобы выбраться из вражеского лагеря. Поэтому он решил, что время побега ещё не настало, раз его оставили в живых, значит, он им для чего-то нужен и в самом ближайшем будущем его вероятнее всего не убьют. Стоянка явно была временной, значит, пленивший его отряд скоро отправится в путь и уже через сутки Ингвар получит точное представление о численности и общем состоянии врага.

Как только насущные размышления о побеге оставили юношу, им на смену пришли мрачные мысли об отце. «Оставили в живых», — повторил он про себя. Какова участь остального отряда, можно только гадать. В этом хлеву кроме него никого нет, скорее всего, других пленных арабам захватить не удалось, нельзя тешить себя лишней надеждой, но, быть может, кому-то всё же удалось уйти в горы и спастись… Тогда об их переходе узнают другие — о нём сложат саги, песни и пряди, тогда весь этот мучительный путь не пропадёт напрасно. Что ж, возможно старику Хельгу в очередной раз удалось обмануть судьбу и вывести людей из опасности, если же нет… все они в этом случае уже наверняка мертвы. И даже отец.

Затхлый темничный воздух душил Ингвара, обуреваемый мрачными мыслями юноша лежал, не зная даже, сколько времени прошло с тех пор, как он очнулся. Голоса стражей смолкли, и звучало только пение птиц и стрекот цикад там, за дверью, где между юношей, его свободой, да и просто остальной жизнью, стояли по меньшей мере несколько десятков клинков.

Мысли о побеге вновь возвращались, перемежались с обращениями к богам, и вот, свет в щелях стен показал молодому северянину, что начало светать. Шума за дверью прибавилось, лагерь оживал, чьи-то голоса отдавали приказы, лязгало железо и ржали лошади. Через некоторое время дверь распахнулась, тогда в лицо Ингвару ударила приятная свежеть утреннего воздуха, а в глаза — яркий свет, от которого он уже порядком отвык. В дверях стоял воин в тюрбане и засаленном халате, из-под которого поблескивала кольчуга. Лица Ингвар различить не сумел: глаза ещё недостаточно привыкли к свету. Воин молча посмотрел на пленника, подошёл ближе и, убедившись, что тот пришел в себя, скрылся в проёме. Через короткое время он вернулся вновь, держа в руках миску похлебки и ломоть хлеба. Аромат от похлёбки быстро достиг ноздрей юноши, и хотя это явно не самое изысканное кушанье, но вместе с запахом Ингвара захлестнуло невероятно свирепое чувство голода. Араб поставил еду рядом с северянином, потом достал из-за пояса кинжал и перерезал веревку, связывающую ему руки, после чего так же, как и в первый раз, не говоря ни слова вышел. Ингвар набросился на эти дары жадно, стараясь не пролить ни единой капли, пил похлебку. Руки, онемевшие от долгого пребывания под верёвкой, слушались плохо, но чувство голода посылало им верные приказы, и в итоге непокорные конечности удалось обуздать. Когда он доел, то сразу ощутил, как силы его прибывают, а самочувствие улучшается: глаза легко открылись, шум в голове пошёл на убыль, и даже ломота в теле начала проходить. «Что ж, я всё же рано стал петь погребальные песни…» — подумал юноша и, как часто бывает после славного обеда, сразу допустил в голову обнадёживающие мысли о своём будущем и даже о судьбе дружины.

Если его накормили, стало быть, убивать не собираются, по крайней мере, не сегодня. А это значит, что он сбежит, надо только дождаться возможности. Если Хельг не пережил вчерашней битвы и не смог перехитрить опасность, значит, нужно сделать это самому, как никак — он его сын, и теперь настало время доказать родство делом. Да, отца может и нет в живых, но коли так — он сейчас пирует с боевыми товарищами в Вальхалле, к которой стремился всю жизнь, ни разу не опорочив честь воина и погибнув с мечём в руке. Интересно, если он и правда там, смотрит ли он на него сейчас и волнует ли вообще гостей чертога Одина судьба их сыновей здесь, в этом мире? Нет, отец точно не мог про него забыть, и сейчас мысли старого ярла, живого или мёртвого, с ним, с Ингваром… В душе он обратился к отцу с просьбой о помощи, чтобы тот укрепил его и дал дельный совет, его не смутило, что он не вознёс молитву ни к Одину, ни к другому богу, чтимому родичами, но именно к отцу. Боги ждали от него развлечения, для них путь Ингвара — зрелище, иногда занятное, а иногда нет — боги помогают сильным и тем, кто им нравится… Юноша не был уверен, что нравится богам. Он часто уделял им меньше внимания, чем принято, и часто интересовался другими богами, тут есть из-за чего разгневаться, отец же любит его вне этих условностей. Поэтому обращение к отцу показалось ему совершенно естественным в этом затруднительном положении, жив тот или мёртв, его образ всегда пребудет с сыном, и никто не вправе этого отнять.

На душе у Ингвара отлегло, теперь он решил ждать дальнейшего развития событий, ведь не оставят же его в этом хлеву навечно. Здесь он оказался прав: в скором времени дверь вновь отворилась. На пороге стоял сухощавый мужчина, одежда и оружие которого свидетельствовали об особом положении. Лицо его скуластое и довольно невыразительное, волосы (он обнажил голову войдя) тщательно уложены назад, борода подстрижена, смуглая кожа отливала медью. Особенностью, отличавшей это лицо от других, были шрамы, проходящие через все его черты белыми бороздами, а завершало облик отсутствие правого уха.

Незнакомец с ходу бросил Ингвару несколько вопросов на арабском, не услышав ответа, он начал задавать вопросы на других языках, но ни один из них не был известен его невольному собеседнику. Ингвар, решив помочь незнакомцу, сухо бросил ему на греческом:

— Ты пришёл похвастаться осведомленностью в чужих наречиях?

Незнакомец кивнул, кажется, он понял сказанное. Подождав немного, судя по всему подбирая слова, он произнёс:

— Тобой убиты многие.

Услышав это, Ингвар ощутил под сердцем тёплое чувство удовлетворения, но не из-за похвалы, а из-за того, что греческий этого араба оказался в разы хуже его собственного. В памяти всплыли замечания ромейских друзей о его дремучем варварстве.

— Недостаточно многие, чтобы ты не стоял передо мной, — ответил он.

— Ты дерзкий хорошо, но когда не стоишь на ногах — опасно.

— Поэтому я и не жду, что вы развяжете мне ноги.

Араб слегка улыбнулся, его лицо настолько блекло-безразличное, что улыбка скорее напоминала оскал, чем свидетельствовала о расположении.

— Я встречал таких, волосы как песок, свирепые — похожи на твоих братьев, но все мертвы теперь… Как и твои братья.

Кровь бросилась в лицо Ингвару — этот сухой араб пришёл к нему рассказывать, как убивал его отца и друзей, смотрит на него, связанного, со своей наглой ухмылкой, зная, что пленнику ответить нечем… В приступе ярости юноша схватил лежащую рядом глиняную миску из-под супа и что есть силы запустил в голову гостю. Араб молниеносно уклонился и в мгновение ока вновь такой же прямой и насмешливый стоял в двух шагах от Ингвара. Миска, не достигнув цели, ударилась о дверь хлева и разбилась, после чего в дверь обеспокоенно заглянул один из стражников, но был сразу же отправлен назад властным жестом господина.

— Злись. Это можно, — коротко заметил он, — мне всё едино.

Юноша не отвечал ему, он постепенно успокоился и теперь раздражался сам на себя за недавнюю вспышку гнева. Когда ему не удавалось сдержаться, в душе оставался лёгкий унизительный осадок. Видимо, из-за того, что в такие моменты внутреннее состояние слишком плотно соприкасается с внешним миром.

Араб тем временем продолжал:

— Откуда ты, мне неведомо и неважно. Равно как и все твои товарищи. Знаю точно, таких оборванцы, никто послать не мог. Наша встреча — случайность. Знаю также: такие, как вы, причинили много бед шаху Ширвана, но до этого мне нет заботы. Скажу так: я готов забыть всё, причинил ты и твой топор. Но взамен ты сделаешь то же.

Ингвар не смог сдержать удивленный взгляд, вместо допроса и смерти ему сделали предложение о поступлении на службу. Такого он не ожидал.

— Служить убийцам моих родичей? — северянин хотел, чтобы это прозвучало насмешливо, но получилось просто зло и нерешительно. Соглашаться на такое приглашение у него не было и в мыслях, но в целесообразности открытого заявления об этом он очень быстро усомнился.

— Мы сделали, и вы сделали. Мы убивали — вы убивали. Лукавства нет. Это был честно. Вам был нельзя уйти тогда.

— Так дайте уйти мне теперь, — тихо проговорил Ингвар.

В ответ араб улыбнулся шире обычного (правда, по-прежнему бесстрастно).

— Этого не может. Тебе отправиться только с нами или же к своим родичам. С которыми ты был вчера.

Ингвар не хотел умирать, особенно усугубили это чувства, перенесённые им в горячке боя, который он уже счёл для себя последним. В то же время воспитание, суровая походная жизнь и постоянная близость смерти научили его не бояться конца пути, но стремиться подойти к нему достойно. Все люди во что-то верят, кто-то ждёт после смерти пиров в чертоге Одина, кто-то — покоя и умиротворения, кто-то просто надеется на высшую справедливость на том свете, потому что отчаялся ждать её на этом. Ингвар слышал очень много предположений на сей счёт, не все были ему понятны, но одно было ясно как день: люди не хотят умирать, зная, что больше ничего не будет. Одни ждут продолжения Там, другие пытаются оставить после себя как можно больше Здесь, но страх смерти живёт в каждом, и каждого он, словно плеть, гонит своей дорогой. Может быть, в этом и скрывался ключ к отгадке великой тайны человеческой смерти. Так Ингвар, не будучи трусом, готовый принять любую участь, осознал, что миг, когда он сможет подписать сам себе смертный приговор, ещё не настал. Повинуясь этому комку чувств, он произнёс сдавленным голосом:

— Мне нужно подумать.

Араб удовлетворенно кивнул:

— Думай, есть время. Но долго — нет. Я — Мансур. Скажи позвать, как решишь.

Когда он вышел, у юноши заныло нутро. Во-первых, он проклинал себя за давешнюю слабость: нельзя было показывать, что слова этого мрачного араба на него подействовали, хотя, может, со стороны это и не читалось так легко, как ему кажется… Во-вторых, хотя и нет ничего позорного в том, чтобы примкнуть к предлагающим ему службу, ведь Мансур прав: его родичи погибли в честном бою, всё же невысока честь тому, кто стал товарищем убийцам отца и друзей. Впрочем, он не раз слыхал у походных костров историю дяди Эндура, того, что оставил ему топор. Дядя Эндур рассказывал, как, потеряв всю дружину и попав в рабство к печенежскому хану, он со временем вошёл к нему в доверие, стал одним из воинов ближнего круга, а через несколько лет перерезал ему глотку и бежал. Так он отомстил за бесчестное ночное нападение, в котором степняки вырезали его людей. Эта история прославила Эндура, и никто не дерзал упрекать его за службу своим врагам, так почему же молодому Ингвару непременно нужно отдать жизнь и нельзя прибегнуть к небольшой уловке. Северяне не столь искусны в интригах и заговорах, но и им знакомо слово хитрость. Другое дело, что будет очень сложно перебороть себя и улыбаться тем, кого хочется отправить на тот свет. Впрочем… можно им и не улыбаться, наверняка этого с него не потребуют. Он не был уверен до конца, но понимал: это его единственная тропа к спасению.

Ингвар хотел ещё немного подумать, но в душе его ответ уже обрёл форму. В итоге вместо дальнейших размышлений он прислушался к происходящему за дверью. Лагерь ожил, походные звуки войска мало отличаются друг от друга, даже если воины верят в разных богов и бьются за разных вождей. Все они в конечном счете похожи, и в первую очередь всегда воины. Этот лагерь исключением не стал, судя по звукам, всего тут оставалось несколько десятков всадников, причём разного происхождения: помимо арабского Ингвар улавливал и другие языки. Совсем рядом с местом его заточения слышался уже знакомый голос Мансура, однако речь была не арабской. Араб говорил на наречии своего собеседника, и, судя по всему, опять с ошибками, потому что в их общение постоянно вмешивался третий голос и повторял определённые слова то на одном языке, то на другом. Что же до второго, то он обладал неприятным каркающим голосом, да ещё и с сильно заметной картавостью. Язык их беседы Ингвар слышал впервые, хотя в нём и было нечто знакомое ему ещё по всё тем же царьградским воспоминаниям. Вскоре оба говорящих стали удаляться от хлева-узилища, и гул лагеря окончательно поглотил их голоса.

Топот копыт и конское ржание дали Ингвару понять: всадники покидают стоянку. Глупо надеяться, что они забыли его здесь, скорее всего, это просто означало, что пленивший его отряд разделился. А может быть, он и до этого вовсе не был единым. В сущности большого значения для юноши это не имело — представление об окружающих землях он имел весьма приблизительное, да и мысли занимало другое. Тем не менее от долгого сидения в темноте и одиночестве слух и общее восприятие окружающего обострились, а мир за стеной хлева оставался единственным доступным источником сведений.

Время тянулось долго, и юноша уже не представлял, насколько давно случился его разговор с Мансуром. С тех пор как решение было принято, ему не терпелось вырваться из мучающего его душного капкана. Дверь, через которую к нему утром заходили немногочисленные гости, стала чем-то вроде волшебного оберега, воздействующего на всю его дальнейшую судьбу. Когда молодой араб, приносивший ему утром еду, просунулся в проём вновь, Ингвар обрадовался ему как родному. Но в ещё больший восторг, хоть он сумел не выказать того внешне, его привело избавление от давящих узлов верёвки на ногах, ведь он их уже и так едва чувствовал — араб извлёк кинжал и освободил их. Встать с первой попытки Ингвар не смог, а когда гость рывком поставил его на ноги, удержаться на них тоже не получилось. После нескольких неудач, с опорой на своего помощника-тюремщика северянин наконец смог двигаться.

Так вдвоём они кое-как доковыляли до двери. Когда она открылась, утренний воздух, ещё свежий, не тронутый дневным зноем, ударил Ингвару в лицо вместе с лучами солнечного света. На глазах у юноши выступили слёзы. Конечно, это всего лишь ответ тела, успевшего привыкнуть к темноте и духоте, но в душе, увидев мир снова, Ингвар действительно был готов разрыдаться. Битва, постигнувшее после неё беспамятство, ночь в заточении отодвинули последние воспоминания о дневном свете не то что далеко в прошлое, а как будто и вовсе в другую жизнь. Потому ощутить себя живым снова оказалось очень приятно, настолько приятно, что на несколько мгновений Ингвар даже забыл обо всех тяготеющих над ним невзгодах.

Очередная встреча с Мансуром (звать его не пришлось — подошёл сам) прошла очень быстро. Ингвар дал понять, что предложение принято, и араб в своей бесстрастной манере выразил удовлетворение. В его ответе не читалось и намёка на удивление, напротив, во взгляде сквозило что-то вроде «я не ожидал ничего другого». Предводитель мусульман — в отряде к нему обращались с титулом «наиб» — неплохо разбирался в людях, Ингвар быстро понял это, как и то, что Мансур такую способность считал поводом для гордости. Хотя, может, юноша и ошибался.

Как только северянин избавился от участи пленника, ему привели лошадь и подали потёртый, но относительно чистый халат. В дополнение к этим щедрым дарам Ингвар попросил дозволения умыться и ещё что-нибудь перекусить. Когда его желания исполнились, он окончательно убедился в верности своего решения. Как-никак возможность героически умереть у него остаётся всегда, а вот остаться жить — это путь, который открывает в изобилии и другие возможности. Однако среди обнадёживающих событий осталось место и разочарованию — оружия ему не дали. Свой топор он увидел прикреплённым к седлу одного из воинов и в ответ на заданный вопрос узнал, что прежде чем его сочтут достойным носить оружие, придётся доказать свою надёжность. Эту отповедь он получил от одного из помощников Мансура, кажется, его звали Ариф, он единственный, помимо самого предводителя, кто мог связать хотя бы пару слов на греческом, остальные же говорили только на арабском или персидском.

Поскольку ни арабского, ни персидского Ингвар не знал, а постоянно звать в толмачи Мансура или Арифа возможным не представлялось, то объясняться с новыми спутниками приходилось в основном знаками. Недавний страж темницы теперь превратился в ближайшего товарища северянина. Из-за того, что он ранее других познакомился с пленником, он как будто чувствовал за него ответственность и по освобождении в следствии чего постоянно стремился оказать помощь или разъяснить что-либо, опять-таки знаками. Тем не менее у других воинов появление Ингвара одобрения не вызвало, в его сторону то и дело бросали злые взгляды, и до ушей юноши нередко доходило презрительное слово «кяфир». Впрочем, значения этого слова он всё равно не знал.

Снова сесть верхом впервые за долгий период также оказалось очень приятно. Полюбившиеся ему за последние дни пейзажи куда сподручнее наблюдать сытым из седла, чем волоча по камням и пыли распухшие ноги и умирая от голода. Они ехали на юго-запад, в сторону, обратную той, куда направлялся отряд Хельга. У Ингвара от этого немного щемило сердце. Чувства, которые он испытывал, сочетались столь противоречиво, что казалось, за всю свою недлинную жизнь он ещё ни разу не переживал ничего подобного. Радость от спасения, скорбь по потерянным родичам, трепет перед открытием нового и недавнее чувство близкой смерти — всё это бросало его разум в совершенно противоположные состояния. От этого путались мысли, и Ингвар решил, что нужно дать отдохнуть голове: ничего не предпринимать и не выдумывать хотя бы до вечера. Такое решение дало ему силы спокойно смотреть по сторонам, отряд, частью которого он стал, насчитывал порядка двух десятков воинов, хорошо вооружённых и опытных, — об этом говорили их суровые лица, потёртая броня и жёсткие, немного волчьи глаза.

Двигались быстро, привалы устраивали редко, на них все получали свою долю припасов: чаще всего по паре кусков чёрствого хлеба и вымоченной в воде солонины. Ингвара не обделяли, но рядом с ним никто не садился и дружелюбных жестов не делал. Исключение составлял один лишь Иса — так звали его недавнего тюремщика. Он как раз находился рядом почти всегда, даже во время движения, почти без перерыва лопоча что-то на своём языке, нимало не смущаясь тем, что Ингвар не понимал ни слова. Они были примерно одних лет, хотя по смуглому южанину сложно угадать возраст, в отряде больше таких молодых не оказалось, и юноши, несмотря на языковые преграды, чувствовали друг к другу дружеское расположение.

Иногда Иса показывал пальцем на те или иные предметы и называл их по-арабски. Так северянин узнал, что «птица» на этом чужом ему языке будет «тайр», хлеб — «альхубза», а горы — «эльджибаль». Когда Иса показывал пальцем на Ингвара, то, как и остальные, говорил: «Кяфир», но в его речи это не звучало презрительно. Показывая же пальцем на самого себя, он гордо говорил: «Муслим». Впитывая в себя эти капли языка, Ингвар понимал, что многое из сказанного имеет для его новых спутников значение более глубокое, чем просто пустое именование вещей.

На одном из привалов через несколько дней пути у Ингвара из-под грязного ворота рубахи поверх подаренного недавно халата выбился молот Тора, который он носил с малых лет по настоянию отца. Заметивший это Иса грустно покачал головой:

— Ингарь — кяфир.

Ингвар не обратил внимания на это замечание, но Иса ещё не закончил. Жестом показал, будто снимает шнурок с шеи друга и потом также жестом изобразил, что швыряет его в огонь, добавив следом:

— Ингарь — муслим, — потом, немного подумав, добавил недавно выученное им славянское слово, — брат.

Молодого варяга эти слова как будто привели в чувство, теперь становилось понятно, каким образом он должен будет зарекомендовать себя, чтобы получить назад своё оружие. Казалось бы, это проще некуда, стоит только признать себя одним из них; ещё от ромеев он слыхал, что тут и обрядов сложных не требуется, тем более что никто и не принуждает его быть искренним. Однако снять с шеи отцовский дар — вот это уже казалось ему настоящим предательством. Он ночевал у одного костра с убийцами отца и друзей, ел с ними из одного котла, и это всё казалось ему оправданным и допустимым, но из-за них предать отцовскую веру… Нет, не теперь. Есть вещи, которые не следует делать, даже если от них зависит жизнь — та жизнь, что наступает после содеянного, не стоит того. Ингвар с интересом наблюдал за магометанами так же, как когда-то наблюдал за христианами в их царьградских церквях, однако вера, в которой он вырос, была чем-то выходящим за пределы обычных житейских неурядиц. Хоть он и обращался к богам всё реже, он по-прежнему носил в сердце тёплые детские и юношеские воспоминания о праздниках, обрядах и духовных наставлениях отца, простых, но навсегда оставшихся в памяти.

— Ла («нет» арабск.), — Ингвар кяфир хорошо, — тихо сказал он Исе, на что тот понимающе кивнул и больше об этом не заговаривал.

Теперь мысли о побеге начали становиться всё навязчивее с каждым днём. Если раньше юноша полагал, что время у него есть и можно побыть с попутчиками подольше, тем более это интересно, то сейчас он ощущал растущее над головой чувство опасности, чему способствовала и затаённая блекло-серая злоба его окружения. Ингвар не знал порядков этих людей и не знал их планов, несколько недолгих бесед с Мансуром ни капли не прояснили его будущего, а на прямые вопросы он получал либо такие же прямые отказы, либо уклончивые ответы, от которых чувство неопредёленности только увеличивалось. Чаще араб сам задавал вопросы: его интересовало детство Ингвара, походное прошлое и земли, в которых он бывал. К удивлению юноши, наиб и так знал немало, особенно о походах русов на Ширван, о союзах и разногласиях с хазарами и торговле на Итиле. В разговоре Мансур вёл себя добродушно, однако его бесстрастность не позволяла Ингвару поверить в искренность собеседника.

— Рабы как ты — хорошо стоят, — заметил в одном из таких разговоров Мансур. — На Итиль за такими ездят.

— Единый цвет кожи не значит, что они как я, — угрюмо буркнул Ингвар в ответ.

— Такие как они — разный цвет кожи при рождении, но одинаковая душа на рынке.

Ингвар поёжился от этого разговора. На что намекал наиб? Да и намекал ли? Может, просто к слову пришлось… Впрочем, бывает ли, что человек с глазами Мансура говорит что-то просто к слову?

Самой большой трудностью побега оставалось полное непонимание Ингваром, где же он находится сейчас, куда направляется отряд и куда в случае успешного исхода направиться ему самому. Из обрывков незнакомой речи вокруг он слышал названия Марага, Ардебиль, Гугарк, но для него они значили не больше, чем арабские названия небесных звёзд, с которыми его пытался ознакомить Иса. Лучшим выходом в таком положении казалось дождаться, пока отряд поравняется с каким-нибудь селением, и попытать удачу там. Его спутники относились к местным с опаской, тем более что воинов в отряде осталось уже не так много — это не позволит им напасть на крупное поселение ради одного беглеца. Оставалось только надеяться, что подходящее место всё же попадется на их пути. В таком случае нужно будет действовать решительно и не помешало бы иметь хоть какое-то оружие. Но за ним постоянно наблюдали, даже во время ночёвок и привалов. Да ещё и Иса не отходил ни на шаг, порой Ингвару казалось, что его новый друг проводит с ним столько времени не из личного расположения, а по заданию Мансура. Доказать он ничего подобного не мог, но тревога подгладывала его изнутри, точно ведьма Гулльвейг водила там по его ребрам клюкой.

Из-за этих неприятностей более всего внимание Ингвара привлекали несколько лошадей, потерявших своих всадников в последней схватке. Их вели под уздцы, и они производили вид крепких и выносливых животных, но самое главное — к их седлам было приторочено оружие: мечи, кинжалы, щиты. Если бы удалось выкрасть одну такую — все сложности оказались бы решены. Но свободных лошадей надёжно охраняли, даже во время отдыха подойти к ним, не вызвав подозрений, не представлялось возможным. Имелась и ещё одна сложность: юноша не мог уйти, оставив свой топор. Здесь невозможны никакие уступки и допущения, расстаться с топором — настоящий позор, за который отец, будь он живой или мёртвый, никогда его не простит. Да и что отец, он сам никогда не простит себе такой слабости.

Меж тем пейзажи, открывающиеся взгляду, навевали мысли бежать прямо сейчас, немедля. Извилистая дорога временами уводила всадников на дно ущелий и тянулась там, обрамлённая жёлтыми скалами, потом же напротив — увлекала их наверх, к самым вершинам холмов, то зелёных, то блёклых и выцветших. Поросль кустарника сменялась приземистыми, широко раскинувшими ветви деревцами, а иногда их узкую и безлюдную тропу сдавливал с обеих сторон мрачный лес, подобный тому, которым недавно продирались остатки дружины Хельга. По утрам отряд ехал сквозь клочья густого тумана, делавшего ещё сонный и неразговорчивый мир вокруг удивительно таинственным. Затем влажную прохладу тумана вытеснял дневной жар, довольно утомительный и для коней, и для их всадников, однако вскоре после наступления темноты своим чередом вновь уступавший место свежести горной ночи. Этот дух пленил Ингвара, если во время пути с сородичами он чувствовал ответственность за отряд и разделял общую цель — пробиться к своим, то сейчас он ехал от своих в обратную сторону, и с новыми спутниками его не связывало ни общее будущее, ни чувство расположения. Поэтому окружающая его неизвестность манила с каждым днём всё сильнее.

На одной из остановок Ингвару удалось, не привлекая внимания, протиснуться к бесхозным лошадям. О том, чтобы украсть серьёзное оружие для ближнего боя: меч, копье или топор — не могло быть и речи, иначе планы юноши раскрылись бы слишком быстро. Он удовольствовался тем, что украдкой отстегнул с ремня, перекинутого через круп лошади, небольшой изогнутый кинжал и спрятал его под полу своего халата у пояса. Теперь он был вооружен, конечно, этого недостаточно для полноценного боя, да ещё и с несколькими противниками, однако всё же лучше, чем ничего. Чтобы ощутить холодную сталь клинка, северянин порой запускал руку под полу. Это давало ему чувство спокойствия и относительной защищённости в той враждебной обстановке, в которую его забросила Судьба.

Следующий день начался, как и всегда: отряд после скудного походного завтрака тронулся в путь. Ехали медленнее обычного, по приказу Мансура берегли лошадей. Для чего — Ингвар не знал, но как оказалось, это сослужило отряду добрую службу. Немного позднее полудня, когда солнце стояло высоко и накаляло оружие и кольчуги воинов едва ли не докрасна (тут Ингвар чувствовал своё превосходство), прямо по направлению их пути послышался стук копыт. По дороге летел большой отряд, разница в скорости позволила арабам услышать их первыми, Мансур парой резких жестов приказал отряду поворачивать в лес. Всадники повиновались, однако четверо из них, как было условлено на подобный случай, отделились и встали в тыл, готовясь прикрыть отступающих. Среди них и крепкий приземистый воин, к седлу которого был пристегнут топор Ингвара.

«Вот оно!» — молнией пронеслось у юноши в голове, он резко повернул своего коня и погнал его вслед четверым. Сосредоточив взгляд на похитителе, Ингвар нащупал кинжал и уже даже выбрал место у шеи, куда он поразит противника. Однако вдруг стук копыт лошадей встречного отряда начал становиться тише. Незнакомцы повернули, не доехав до людей Мансура пары сотен шагов. Замыкающие развернулись, возвращая оружие в ножны, и Ингвар, поравнявшись с ними, понял, что возможность он упустил. Без сумбура схватки его быстро догонят или просто всадят в спину стрелу. Арабы смотрели на него с удивлением, однако вскоре рассмеялись и похлопали Ингвара по спине. Это было самое дружелюбное действие членов отряда со дня их встречи. Северянин решил, что те приняли его поступок за попытку оказать им помощь в бою и не стал их разубеждать.

Их возвращение к отряду приняли молча, хотя северянина смерили пытливыми взглядами. Вскоре всадники вернулись на дорогу, продолжив двигаться как и прежде. Мансур, ехавший впереди, придержал коня и дождался Ингвара.

— Зачем хотел назад? — сухо спросил он.

— Биться хотел, — ввиду скромности запаса греческих слов у собеседника юноша тоже ответил коротко.

— Руками биться?

— Так оружия ж не даёте. Решил — сам возьму. Боялся, что другой возможности не будет.

Мансур удовлетворённо кивнул:

— Будет. Это уж обещаю. Успеешь себя проявить.

Когда наиб вновь направил своего коня вперёд, Ингвар облегчённо выдохнул. Кажется, его ложь вышла правдоподобной, и провалившийся замысел послужил укреплению доверия попутчиков. Впрочем, косых взглядов в его сторону меньше не стало, наоборот, даже Иса убавил свою разговорчивость и сохранял преимущественно мрачную мину на лице. Тогда Ингвар решил, что лучшим выбором будет окончательно перестать уделять этому внимание, тем паче что Глава отряда неудовольствия не выказывал. Осмелев, северянин даже вновь заговорил с Мансуром:

— Достойный Мансур, позволь задать тебе один вопрос, почему ты направил свой отряд против нас в ту ночь? Как вы нас нашли?

— Это уже не один вопрос, мальчик.

— Меня устроит ответ хотя бы на один из них.

— Что ж, мы с тобой встретились, потому что вы быть там, где не должны, и оставили следы, много очень для такой место.

Ингвар про себя невесело усмехнулся: «А мы-то воображали, что обвели всех вокруг пальца, ну зато, наверное, бедняга Рори был не так уж и виноват…» Вслух же произнес:

— Десяток плодов с дерева — это так много следов?

— Тебе знаешь прекрасно, о каких следы я сказал, — мусульманин очень пристально взглянул на юношу.

Ингвара осенило: «Та девушка!» Значит, её смерть и впрямь не обошлась без последствий. Яркие краски последних дней вытеснили её образ вместе со многими другими воспоминаниями, но сейчас он возник у Ингвара в голове как никогда ярко. Знакомые ему христиане назвали бы случившееся с отрядом возмездием за убийство невинного человека, однако северянам было привычнее назвать это шуткой богов. У богов особенное чувство юмора, итогом шутки стало то, что отец теперь с ними в Вальхалле. Хотя, возможно, это ещё и не итог. Интересно, а что стало с Рори? Об этом Ингвар спросил Мансура, на что наиб коротко ответил:

— Этот мёртв.

Мансур рассказал, что первого встреченного ими северянина сняли лучники, а его появление послужило знаком, что скоро будут и остальные. Значит, мёртв и Рори, удивительно это или нет, но вероятно, что никого из отряда нет в живых и Ингвар теперь — единственный северянин на много дней пути вокруг. Никогда прежде он не был так далеко от дома и никогда прежде он не оказывался в таком одиночестве. Подумать только, можно прошагать неделю в любую из сторон света и не встретить никого, кто смог бы понять твой родной язык. Как и любой молодой человек, Ингвар испытывал одиночество и прежде, но осознание, что могут означать слова «я совсем один» пришло к нему только сейчас. «Что ж, видно, боги решили, что эту часть пути мне назначено пройти одному, снова их сомнительные шутки». Подобная слабая попытка обнадёжить самого себя результата не принесла, посему юноша, вздохнув, посмотрел по сторонам и решил радоваться, впитывать в себя красоту окружающей его природы, коль скоро ему, единственному из северян, такая возможность выпала.

Для ночлега встали на вершине покрытого лесом холма, лужайка, отделённая от дороги небольшой полосой деревьев и абсолютно невидимая со всех сторон, вместила в себя не только воинов и их коней, но и несколько шатров. Отряд разбивал лагерь уже в сумерках, а когда с этим было покончено, спустилась густая тьма. Коней стреножили и пустили пастись, а рядом с ними устроились часовые. Все остальные начали готовиться ко сну, группы воинов по ходу дела о чём-то переговаривались, нехитрые припасы заносились в шатры, в них же готовили постели и Мансуру с Арифом. Ингвар кинул на землю позаимствованный у Исы плащ, подложил под голову седло и улёгся, закутавшись в халат. От возможного дождя его защищали раскидистые ветви грабового дерева. Юноша решил в эту ночь выспаться как следует — неполноправное положение северянина в отряде имело и свои преимущества, к примеру, его не ставили в дозор. Несмотря на лезущие в голову мысли, Ингвар не открывал глаз. Последующие дни потребуют от него наибольшей бодрости и силы. Исходя из своего крайне образного понимания речи попутчиков (по сути, оно ограничивалось именами, названиями и направлениями) он знал: скоро земли станут куда более опасными, отряду придётся обходить селения, крепости и прятаться от встреч с возможными врагами. Для него это означало появление новых возможностей побега, упускать которые уже нельзя. Походная усталость и стремление набраться сил боролись в сознании Ингвара с беспокойным чувством неуверенности в завтрашнем дне и воспоминаниями о прошлом. Так он долго лежал, перебирая в голове мысли об отце, Рори, убитой в лесу девушке, возможных будущих встречах и о том, останется ли он вообще в живых к началу зимы. Иногда юноша обращался к богам, хотя и чувствовал при этом неловкость, наряду с ними обращался к отцу, но успокоения ему это не приносило. Вспоминал он и о матери, которую не видел уже несколько лет. Мать и сестры жили там, на берегах Волхова, где прошло его детство, сейчас это всё казалось каким-то далеким сном. Слушая звуки тёмной южной ночи, вглядываясь в непривычное небо, Ингвар думал, а существуют ли вообще в действительности те родные места, не выдумал ли он их и не приснились ли они ему в одном из беспокойных снов, что он видел в последнее время. Вокруг только эта чужая земля и эти незнакомые люди, он одинок и не знает дороги. Вся жизнь представилась ему пыльной книгой из библиотеки Николая, брата купца Ставроса. Он смотрит в эту книгу, видит какие-то символы, закорючки и черточки, но совершенно не представляет, что с этим всем делать. И вроде бы вот, всё перед тобой, да только толку никакого, если не знаешь чего-то ещё, самого важного, что, конечно же, от тебя скрыто. Но если книгу можно закрыть и поставить обратно на полку, то в жизни нужно перелистывать страницу за страницей, прикладывая все силы, чтобы разобрать знаки, оставленные на них судьбой.

В таких противоречивых мыслях он и заснул. Во сне перед ним прошло несколько бессвязных и бессмысленных видений, вернее, это было скорее лёгкое забытие, дремота, чем сон. Неожиданно он открыл глаза и увидел над собой лицо Исы. Северянин вздрогнул: «Так и есть! Подлец следит за мной для господина!» Молниеносным движением он выхватил кинжал. Следующее движение закончилось бы на горле мусульманина, но тот не произнося ни звука отпрянул назад и, выкатив свои выразительные чёрные глаза, отчаянно и в то же время осторожно замахал руками. Этим он пытался призвать Ингвара выслушать его и только после переходить к решительным действиям. Увидев, что друг (или уже бывший друг?) ещё менее его самого заинтересован в поднятии шума, северянин опустил кинжал. Иса вновь подвинулся к Ингвару и начал путано на том самом, только им двоим понятном наречии, что-то рассказывать. Из его повествования Ингвар понял, что попутчики, участь которых он делит уже столько дней, с трудом терпят подобное положение. Их раздражала компания неверного, который ел из их котла и спал с ними у одного костра. Поначалу они мирились с этим, они и прежде принимали пополнение из чужаков, но недавняя «самоотверженность» северянина у многих вызвала подозрения. Возник стихийный заговор, участники которого постановили в ближайшее время поставить ребром вопрос о смене язычником веры. Если Ингвар будет упорствовать в своих духовных убеждениях — от него избавятся. Насколько в этом участвовал или одобрял Мансур — неясно, однако, учитывая безоговорочную преданность ему каждого члена отряда, велика вероятность, что вопреки его воле никто не пошёл бы на такое. Иса же, по его собственному грустному признанию, понимал: Ингвар — закоренелый кяфир и не додумается сделать верный выбор. Арабский юноша успел привязаться к новому другу, поэтому скрепя сердце решил его предупредить.

Ингвар спрятал кинжал и крепко обнял Ису, на глазах у него даже чуть выступили слезы, хотя в темноте их всё равно не увидать. К своему удивлению он не почувствовал страха, ведь это подозрение и так всё время сидело в его сердце, теперь же всё наоборот стало понятным и оттого простым. Легче Ингвару стало ещё и от ощущения, что он не одинок. Друг пошёл ради него на риск, и это предупреждение дорогого стоит.

Однако предупреждением Иса не ограничился, качнув головой, он позвал Ингвара за собой, на краю лужайки стоял осёдланный и готовый к дороге конь. Это был конь Исы, Ингвар помнил: по быстроте и выносливости с ним сравнится разве что скакун Мансура. Не зная, как благодарить Ису, он просто ещё раз обнял его, Иса, высвободившись, произнёс: «Не всё», затем протянул другу топор. Ингвар застыл в удивлении. Затем плавно, будто боясь спугнуть удачу, положил руки на рукоять топора, крепко сжав пальцы, почувствовал разливающуюся по телу силу грозного оружия (прежде он ощущал подобное только получив его от дяди). Подняв глаза на своего благодетеля, Ингвар с надеждой спросил: «Едём, Иса?» В ответ тот лишь покачал головой. Исе было некуда бежать.

Тогда Ингвар, перехватив топор лезвием вниз, нанёс мусульманину резкий и точный удар рукоятью в челюсть, тот почти бесшумно упал на траву без сознания. Иса не додумался попросить об этом сам, но он ещё поблагодарит Ингвара. Убедившись, что удар не имел последствий более разрушительных, чем хотелось, варяг вскочил на коня и через перелесок направил его к дороге. Выбравшись на неё, конь окончательно проснулся и понёс своего наездника во весь опор. Уже светало, и путь виделся хорошо, Ингвар дышал полной грудью и вместе с прохладным утренним ветром ощущал кожей непередаваемый воздух свободы. Главные мысли его были о том, как скорее убраться от своих недавних попутчиков, но, кроме того, сознание юноши захлёстывали и восторженные вымыслы о предстоящих ему приключениях и открывающихся перед ним далях. Юноше казалось, что теперь все новые земли, которые ему суждено преодолеть, лежат у его ног. Теперь ничто не помешает ему впитывать, пробовать, смотреть и узнавать. В какой-то момент он даже ощутил внутреннее чувство стыда: как можно радоваться, совсем недавно потеряв множество близких людей, а возможно и родного отца, даже не отомстив за них. Но опасности и потрясения имеют свойство вытеснять из головы многие переживания, поэтому скорбь Ингвара оказалась притуплена круговертью событий, случившихся со дня той злополучной бури.

Утро, как бутон яркого восточного тюльпана, распустилось и цвело во всей своей дивной красе, конь по-прежнему нёсся во всю прыть и не проявлял никаких признаков усталости. Лес кончился, дорога пролегла по насыщенному зелёному полю к голубеющим шапкам гор. Не чувствовал усталости и Ингвар, чтобы насладиться мгновением, придержал коня, заставив его пойти шагом. В этот миг он ощущал всю красоту жизни, этого чувства не понять ребенку или старику, в таких красках оно доступно лишь юноше, неизменно предполагающему весь мир как вереницу покровов, которые ему необходимо сорвать. То, что ещё ночью представлялось ему одиночеством, сегодня он видел как свободу, судя по всему, многие из подобных вещей зависят от освещения. Условия, ещё вчера казавшиеся ему непреодолимым испытанием, сегодня превратились в одну из самых удивительных возможностей в его жизни. «Всё-таки любое отчаяние преждевременно, если ты ещё жив», — сказал северянин сам себе и тут же отметил, что неплохо бы подкрепиться.

В седельной сумке обнаружилось несколько кусков чёрствого хлеба, пара горстей рыжих сушёных фруктов, названия которых он не знал, имелся и кусок солонины, но её точно пришлось оставить до привала. Не спешиваясь, Ингвар откусил (а если быть точнее — отколол) кусок хлеба и запил его водой из меха. Когда лепёшка размякла и даже обрела вкус, он пережевал её и проглотил. Немного колючие куски сухой пищи провалились в желудок, приятно царапая нутро. Чувство голода отступило, юноша достал из мешка десяток тех самых сухих плодов и стал поочерёдно, не торопясь отправлять их в рот. Поводья он закрепил у седла, и конь вышагивал самостоятельно, не обременяя при этом хозяина излишними проявлениями норова.

Ингвару вспомнилось, что в детстве он так же катался по бескрайним родным полям с отцом. Возвращаясь из дальних странствий, тот брал его, самого младшего из детей, с собой в седло и, проезжая вдоль обрывистых речных берегов по цветочным, с проседью серебристой полыни просторам, давал ему в руки вожжи. Ребёнок держал их как символ власти, думая, что конь обречён ему подчиняться уже из-за этого. Однако животное не имело такого и в мыслях (если, конечно, предположить, что у него были мысли). Почувствовав, что надзор ослаб, конь шёл так же, повинуясь собственным внутренним порывам, а отец тем временем вполголоса напевал старинную песню его пращуров, привезённую им с родных берегов Варяжского моря. Слуха у отца не было, а слова Ингвар едва разбирал, но песня врезалась ему в память. Намного позднее, уже на борту Хельгова драккара, он частенько напевал её и сам по просьбам друзей — ведь музыкальный дар он унаследовал от матери.

Неожиданно конь рванулся вперёд, прервав тем самым отрадный поток мыслей Ингвара и чуть не сбросив его с седла. Крепко обхватив рёбра коня ногами, юноша усидел и обернулся по сторонам — нужно понять, что заставило скакуна встревожиться. Ответ отыскался сразу: от зеленовато-синего пятна леса, оставшегося позади, отделились фигуры трёх всадников, они скакали во весь опор в сторону юноши. Ингвар в сердцах выругался и проклял свою беспечность, свобода ударила ему в голову, как можно так расслабляться, не уйдя на порядочное расстояние! Но причитать не время, северянин хлестнул коня, тот, почувствовав руку хозяина, успокоился и помчался рысью, после перейдя в галоп. Преследователи заметили юношу раньше, чем он их, — только чуткость коня, подарка Исы, дала Ингвару возможность уйти от них. Мысленно благословляя своего бывшего тюремщика, юноша гнал коня вперёд. Всадники не отставали: они успели изрядно сократить разрыв в расстоянии, пока он отдыхал. Считанные мгновения, и вот, поле кончилось. Теперь коню приходилось взлетать на холмы, и он делал это всё с той же необыкновенной скоростью, хотя в его повадках уже чувствовались первые признаки усталости. К счастью, догонявшие их арабы проделали тот же самый путь, поэтому и их кони не отличались свежестью.

Взметнувшись на очередной зелёный холм, Ингвар на спуске угодил в кустарник, конь с возникшим препятствием справлялся, благо поросль была невысокая и без колючек, однако это замедлило ход. Противники, заметив это затруднение, предусмотрительно пустили своих лошадей в обход и вскоре оказались на расстоянии выстрела из лука. Их стрелы засвистели у Ингвара над головой, одна из них чиркнула его по ноге. Боли он почти не почувствовал, но бросив украдкой взгляд на рану, понял: та обильно кровоточит. Было бы верхом неудачливости, пройдя столько опасностей, уйдя из плена и избегнув серьёзных ранений, умереть от потери крови, но и капли времени, чтобы заняться раной, Ингвар не имел. Тем паче что вражеские стрелы продолжали свистеть рядом и любая задержка могла перечеркнуть всё.

Наконец выбравшись из кустарника, северянин вновь что есть мочи хлестнул коня, животное и так мчалось на пределе сил, но этого не хватало, чтобы погоня оторвалась. Удалось лишь выйти за пределы боя арабских стрел. Достигнув этого утешительного, но не вполне достаточного результата, Ингвар улучил момент и, отрезав кинжалом кусок халата, не сбавляя хода, перетянул рану. Им удалось выйти на тропу, которая пролегала по ровной поверхности, теперь необходимость одолевать возвышенности отпала — их пришлось огибать, иногда описывая сложные петли.

Преследователи не отставали; видя, что конь теряет силы, Ингвар начал лихорадочно прикидывать, какова вероятность его победы в открытом столкновении. Всадников было четверо, Мансур видел Ингвара в бою и уж точно не отправил в погоню за ним самых слабых. Скорее всего, им дан приказ не ввязываться в схватку и убить северянина стрелой на расстоянии — ведь он не имел даже кольчуги. Тогда стоило сорвать их замысел и, притаившись в каком-нибудь укрытии, напасть на них первым — теперь, когда топор при нём, уверенности ему не занимать.

Как назло, холмы расступились и теперь обрамляли прямую дорогу лишь по краям, незаметно спрятаться было решительно негде. Что ж, впереди местность обещала больше: зеленел небольшой перелесок, а за ним на неизвестном расстоянии вновь возвышались подёрнутые снегом шапки гор. Время пути до них угадывалось с трудом. С одной стороны, подать рукой, но уже опытный Ингвар понимал: обольщаться нельзя, всё это может быть и простым обманом зрения.

Арабский скакун Исы превосходил все ожидания, казалось, ещё пара холмов проплывёт мимо и силы покинут его, но конь продолжал нестись, будто цверги подковали его волшебными молотками. Северянин, склонившись к холке коня, твердил одно: «Дайте добраться до деревьев, и я вам покажу». Эти смуглолицые ещё не встречались с загнанным в угол русом, и всегда дальновидный Мансур совершил огромную ошибку, отправив за ним лишь четверых. Последний рывок, и стая ветвистых и тонких деревьев вот-вот примет гостя в свои объятия. Ингвар ликовал: стрелы арабов его не доставали, замысел пока работал, в лесу всё уже будет зависеть только от силы его руки. Но божества судьбы — коварны и переменчивы, когда молодой северянин оказался в шаге от желаемого, его конь споткнулся. Возможно, это случилось из-за усталости животного, возможно, ему под ногу подвернулся камень, а возможно, и то и другое вместе. С диким ржанием конь упал, выбрасывая всадника вперёд, в этом ржании Ингвар услышал одновременно весть о крушении собственных надежд и ужасную боль его бессловесного помощника, даже имени которого северянин не знал (Иса в разговоре называл его просто «хисан» — конь по-арабски). Пролетев изрядный отрезок и сделав несколько кувырков через голову, Ингвар растянулся на земле. «Кажется, кости целы», — промелькнуло у него в голове, затем, вскочив на ноги, он кинулся к бьющемуся на траве коню. Голова кружилась от падения и продолжительной скачки, но юноша, взяв в руки топор, шагнул навстречу летящим к нему всадникам. Это было чистое безумие. Быть может, одного прикончить и удастся, но с остальными тремя будучи пешим и на открытой местности не потягаешься.

Воздух наполнился стуком копыт, он звучал как будто со всех сторон и будто всадников было множество, да ещё дополнялся шумом в ушах. Ингвар сделал ещё один шаг вперёд, дотронулся одной рукой до молота Тора и кожаного мешка, висящих на шее, обратился мысленно сначала к отцу, потом к богам и встал, широко расставив ноги, поигрывая топором. От летящих на него коней очень хотелось зажмуриться, но это значило — дать врагам преимущество. Стук копыт нарастал всё сильнее, и тут юношу обдало пылью от по меньшей мере десяти коней, которые вынеслись у него из-за спины. Ингвар ошарашенно глядел на происходящее: десять всадников во фронтальном строю летели прямо на арабов, те, понимая, что бегство бесполезно, готовились принять удар. Столкновение произошло, и бой длился недолго, пятеро из нападавших были вооружены длинными копьями, что позволило им мгновенно сразить наповал двоих арабов, третий, схватившись сразу с несколькими противниками, пал замертво от мощного удара мечом в область шеи сзади. Последнего из преследователей Ингвара попытались взять живьём, но тот бросился на врагов с таким ожесточением, что всадникам пришлось заколоть его.

Всё было кончено, а Ингвар так и стоял у бьющейся на земле лошади, сжимая в руках топор. Напряжение и неожиданность пережитого были так велики, что идеи биться с победителями у него не возникло, он отбросил топор и опустился на землю. Несколько всадников сошли с коней и начали осматривать убитых, другие неспешно направились к Ингвару. В этот момент со стороны леса показались ещё не менее десяти конных воинов. Всадники окружили северянина, и в их взглядах читалось удивление, ему задавали вопросы, но язык, хоть от него и веяло чем-то похожим, юноша не понимал. Ингвар смотрел по сторонам с полной безучастностью, лица пришельцев немного напоминали ему греков, но черты этих людей казались крупнее. Волосы их темны — такое у местных народов встречалось нередко, однако глаза, устремлённые на северянина, имели разные оттенки. Юноша отметил про себя, что раньше таких сочетаний не встречал. Светлое и тёмное. В целом незнакомцы настроены как будто благожелательно, видимо, из-за того, что он готовился в одиночку биться с четырьмя арабами, а произошедшее внезапное нападение убеждало, что к арабам они особой любви не питают.

Никаких сил на более глубокое исследование положения Ингвар не имел. Он хотел было, когда ему начали задавать вопросы, сразу пояснить, мол, «говорю по-гречески» — глядишь, найдётся среди них хотя бы один собеседник — всё проще станет. Однако, представив, как в случае успеха ему придётся отвечать на треклятые сотни вопросов, решил повременить и любые обращённые к нему слова пропускать мимо ушей.

Тут с ним поравнялся один из членов отряда, судя по повадкам, Главарь, но на воина он уж слишком не походил. При нём не было оружия, а чёрная долгополая одежда не имела никаких следов брони. Когда он спешился, Ингвар увидел висящий на груди этого странного вожака резной деревянный крест. «А, так это христиане», — живо смекнул он, — «ладно, этих чудаков я, по крайней мере, знаю…» Какое, впрочем, заблуждение; или же, что более вероятно — попытка успокоить себя, ведь знакомство юноши с христианами оставалось слишком поверхностным. Да и что ждать именно от этого отряда христиан, он не представлял ни на йоту.

Главный (Ингвар с удивлением для себя отметил, что он похож на христианского священника), смерив северянина пристальный взглядом, подозвал двоих воинов: одного постарше, другого помоложе — и указал им на его раненую ногу. Те принесли мех с водой, срезали набухший кровью кусок ткани и, распоров изодранные штаны, промыли рану, наложив затем новую повязку. После ему помогли подняться, северянин жестом показал, что идти может и сам, но этого не потребовалось — ему дали коня. К покалеченному арабскому скакуну подошёл воин с обнажённым мечом, увидев это, северянин подковылял к своему спасителю, опустился на одно колено и поцеловал животное в белое пятнышко повыше глаз. Потом, поднявшись, Ингвар протянул руку и взял меч у подошедшего воина, тот почтительно отдал оружие, и юноша с болью в сердце сделал то, что должен.

Покончив с этим, Ингвар, сохраняя молчание, забрался в седло и поехал вместе со всеми в сторону перелеска. Голова по-прежнему ужасно кружилась, и на всё тело накатывала слабость. Потеря крови, падение с коня, долгий путь и чувство голода — всё это не прошло бесследно. Покачиваясь в седле, Ингвар думал: «Только бы не потерять сознание», за последние недели он столько раз бывал в забытьи, что сейчас ему совершенно не хотелось последовать туда снова. Новые знакомцы то ли безоговорочно ему доверяли, хотя особенных причин тому не было, то ли его плохое самочувствие было слишком очевидно со стороны — никто не попытался забрать у него топор. Второй вариант казался, конечно, более вероятным объяснением подобной мягкости.

Тропа, заведя их под сень деревьев, вскоре свернула направо, Ингвару было так плохо, что ему не удалось определить даже сторону света, в направлении которой они теперь двигались. Яркие зелёные цвета переливались вокруг и смешивались в единую пелену, окутывающую глаза юноши. Дневной жар, немного сдерживаемый лесными кронами, всё же заставлял его обливаться ручьями пота. Продираясь сквозь помутившееся сознание, Ингвар отметил: за последние недели сокровищница испытанных им неприятных ощущений обогатилась настолько, что за все прожитые до этого годы он не испытывал и половины подобного. Счёт времени стал ему абсолютно неподвластен, однако перелесок всё-таки кончился, ещё недавно Ингвару казалось, что хуже быть уже не может, но теперь, когда сверху жгло неумолимое южное солнце, стало совсем отвратительно. Северянин, сжав зубы, продолжал покачиваться в седле, он дал себе слово не поддаться слабости и не выказать боли перед чужаками, но держать его оказывалось всё сложнее. Иногда задувал спасительный лёгкий ветерок, эти моменты были настолько потрясающи, что и по прошествии многих лет Ингвар вспоминал о них, как о чём-то, имеющем внеземную, не поддающуюся человеческому описанию природу. Потом ветер стихал и убийственный зной накатывал снова. Так, в лихорадке между адом и раем они ехали по равнине и меж зелёных холмов, пока не показалась деревушка. Она была невелика, не имела укреплений, а самым большим строением являлась маленькая церковь рыжеватого цвета, подобные селения Ингвар встречал в Тавриде, только церкви там выглядели иначе. Жители гостям не удивились, видимо, встречались уже не в первый раз, однако редкие прохожие на улочках с интересом глядели на северянина.

В итоге они въехали во двор, за одну из плетёных изгородей, увитых каким-то растением. Хозяин, маленький седобородый старичок, выскочил из дома навстречу предводителю отряда, тот сказал ему пару слов и показал на Ингвара. Старичок утвердительно закивал, воины тем временем начали спешиваться. Ингвар тоже сошёл с коня, правда, не успели его ноги коснуться земли, как голова закружилась с утроенной силой, а вокруг всё завертелось. Рот наполнился слюной, и юношу вырвало, не обращая внимания на усмешки окружающих, Ингвар выпрямился и проследовал в дом по приглашению хозяина. Там ему дали какого-то жидкого, но наваристого супа, воды, вновь промыли рану и даже наложили под повязку какой-то раствор из яичного белка. После всех этих действ ему указали на кровать, и Ингвар, стащив с себя одежду, почти без чувств повалился на неё. «Спать во что бы то ни стало», — подумал он, смысла сохранять бдительность уже не осталось никакого. Если против него задумали злое, то он вряд ли сможет помешать. «Всё в руках богов, а мне нужно отдохнуть», — с этой мыслью он закрыл глаза и уснул, а когда проснулся, над его кроватью стоял уже не хозяин дома, а тот священник, предводитель отряда. Ингвар чувствовал себя значительно лучше, а потому, не откладывая, посмотрел в глаза очередному гостю своей судьбы и произнёс со всей доступной ему отчётливостью:

— Я говорю по-гречески.

Гость улыбнулся, видимо, заявление ему понравилось, а затем сказал на языке ромеев с прекрасным произношением:

— От тебя воняет.

Ингвар смутился, впрочем, от чего? В походах воняет от всех, а от некоторых воняет и в промежутках между походами. Однако, если на этом заостряют внимание, значит, есть и возможность исправить недоразумение. Сев на кровати, он с вопросительной и в то же время наглой миной на лице ответил:

— Именно.

— Справа от дома, за плетнём, течёт ручей, сходи смой с себя это.

Совет не просто дельный, но и приятный, следуя услышанному напутствию, Ингвар добрёл до ручья. Встав на ноги, он почувствовал, что его всё ещё немного покачивает, хотя уже совсем не так, как до сна. Чтобы добраться до воды, пришлось спуститься по каменистому склону, ручей живой, да только воды в нём маловато. Место оказалось укромным, потому юноша спокойно разделся догола и, стараясь не задеть повязку на ноге, старательно смыл с себя многодневную дорожную пыль и копоть. Вода ледяная — до мурашек, покончив с омовением, Ингвар зачерпнул её ладонями и жадно выпил — от этого зубы приятно свело, теперь он чувствовал себя по-настоящему свежим и возродившимся. Единственной неприятностью оставалась необходимость надевать на себя старую одежду, но тут уж делать нечего — не являться же обратно в гостеприимный дом в чём мать родила.

Когда он вернулся, его проводили в одну из самых просторных комнат дома. Там был накрыт стол, и за ним сидел всё тот же священник.

— Меня зовут Андраник, — представился он. — Поешь, а после поговорим.

— Хорошая мысль, — с улыбкой ответил Ингвар. — Ненавижу говорить на голодный желудок.

— Как и большинство, — кивнул священник, — по крайней мере, из тех, с кем приходится говорить мне.

Ингвар давно не ел так хорошо, простые кушанья: яйца, пшеничные лепешки, мёд, зелень — однако свежее и много. Уже привыкнув к постоянному недостатку еды, Ингвар насытился быстро и поднял взгляд на терпеливо ожидающего тер-Андраника.

— Теперь можем и поговорить.

— Что ж, тогда начинай, — тер-Андраник отломил кусочек лепёшки и себе. — Сперва расскажи, откуда ты знаешь ромейский. Ты не похож на грека, да и твоя речь выдаёт, что этот язык тебе не родной.

Ингвар ответил честно:

— Бывал там с отцом — торговые дела в основном. Но иногда к ромеям в стражу нанимались.

— И ты выучился говорить будучи простым стражником при купеческих сделках? Это не многим удается.

— Я старался.

Тер-Андраник посмотрел на собеседника с интересом и сказал:

— Это весьма похвально. Я люблю людей, которые не душат то, что в них заложено, — затем он выждал, видимо, чтобы дать Ингвару переварить похвалу, после чего спросил:

— Как думаешь, почему ты, чужак, даже не говорящий на нашем языке и наверняка не верующий в нашего Бога, жив, твои руки свободны, а живот полон?

— Вы убедились, что я не представляю опасности? — с деланным простодушием улыбнулся Ингвар.

— О, я бы так не сказал, четверо арабских воинов не станут загонять коней, преследуя безопасного человека. Да и вряд ли безопасный человек будет таскать с собой это, — священник указал взглядом на топор Ингвара, прислонённый к стене в углу.

— Тогда подобной странностью я наверняка обязан тому, что при первой встрече нам не пришлось сражаться на разных сторонах.

— Верно, пролитая кровь оставляет неприятное послевкусие, — кивнул тер-Андраник. — Итак, откуда ты, и как ты оказался здесь, да ещё и в таком незавидном обществе?

Ингвар задумался, подобные вопросы всегда поначалу ставят в тупик своей обширностью.

— Я Ингвар, сын Хельга, — начал он затем, — мы называем себя русами, от ромеев я слышал, как нас именовали скифами, склавенами, но чаще просто варварами…

— Да, полагаю, ты не врёшь… — тер-Андраник рассеянно взглянул в угол, где тускло поблёскивало лезвие северного топора. — Я слышал о вас. Могу долго предаваться рассуждениям об истинности и ложности известного мне, но ограничусь лишь тем, что знаю: ваши земли лежат к северу от моря, называемого ромеями Понтом, и дальше вплоть до «внешней окраины Западного океана…» Вы умельцы ходить по морям и охотники наведаться в гости к тем, кто не побоялся построить свой дом близ морского берега. И сила, и слава хоть самого константинопольского басилевса вас не пугает…

«Священник, кажется, поумнее Ставроса…» — подумал Ингвар. Под взглядом этих пристальных карих глаз было сложно придумать и определить для себя, что же стоит рассказать, а о чём лучше умолчать. Ингвар благодарил богов, что в свою последнюю встречу с человеком, обладавшим похожими познаниями, держал язык за зубами и не болтал обо всём подряд. Неплохо бы и сейчас не теряться… С другой стороны, а чего ему скрывать? Он оказался абсолютно один в землях, о которых ничего не знал. Может быть, у него и нет другого выхода, кроме как довериться этому священнику. Свои далеко, без помощи тут не обойтись, может быть, искать её у тех, кто враг убийцам его отца, — не такая уж плохая мысль. Да и прежде ему удалось найти общий язык с христианами из Царьграда, возможно, удастся найти и с этими…

— Мы с остальной дружиной моего отца и со многими кораблями наших братьев — их вёл Энунд сын Эймуда — прошли в Хазарское море, заключив договор с хазарским каганом, а затем пошли в набеги по всему побережью, но взбушевавшееся море расстроило наши планы…

Тер-Андраник вновь кивнул.

— Ваше появление порядком перепугало ширванского шаха, твои братья пролили там много крови, впрочем, как и в прошлый раз, несколько зим назад, когда вы явились впервые.

«Опять ширванский шах», — подумал Ингвар.

— Про то мне неведомо, — ответил он вслух, — потому как в том походе не было ни меня, ни моего отца, а в этом же мы успели увидеть только шторм.

— Но это не отменяет того, что приплыли вы сюда с кровавыми помыслами, — тер-Андраник словно с беспокойством задвигал бровями, а затем прибавил:

— Но не мне вас судить. Убийц не может судить убийца.

Когда Ингвар продолжил рассказ, то почувствовал, что замечания собеседника приходятся настолько к месту и настолько точны, что скрыть ничего не получалось, хотя юноша каждый раз и зарекался внутри себя, мол, «об этом я умолчу точно». В результате же он поведал и об убитой девушке, и об исчезновении Рори, и даже о своих константинопольских воспоминаниях. Когда он дошёл до описания арабского плена, лицо тер-Андраника приобрело особенную озабоченность, он начал расспрашивать об их численности, замыслах и даже разговорах. Если о первом из этого Ингвар мог говорить с достаточной точностью, то вот обо всём остальном он не знал ничего, кроме обрывков разрозненных сведений.

— Их вел наиб Мансур, — не преминул отметить юноша.

Тер-Андраник дотронулся рукой до уха и предал взгляду стеклянное выражение.

— Именно! — усмехнулся Ингвар. — Вы похожи. Знаете много похожих вещей.

Священник поморщился.

— Некоторые вещи должен знать каждый, кто чего-то стоит.

Ближе к концу рассказа тер-Андраника несколько раз спрашивали его воины, но он торопливо отсылал их обратно. Звук их языка, ещё вчера не вызвавший у Ингвара ничего, кроме смутных мыслей о сходстве, сегодня прозвучал в его просветлевшем сознании как совершенно знакомый. И тут он вспомнил! Остановившись и выжидательно посмотрев на священника, северянин произнес:

— Мне на память пришло ещё кое-что. Возможно, это важно. В лагере мусульман звучал не только арабский язык.

— Готов спорить, ещё и персидский был, — безразлично пожал плечами священник. — Среди них сейчас многие принимают веру Мухаммеда.

— Да, я слыхал, как звучит и персидский, но готов поклясться, что слышал, как там говорили на вашем языке.

Тер-Андраник, услышав это, резко подался вперёд и вскричал:

— Так чего же ты молчал о таком! Что они говорили?!

— Полагаю, если бы я знал ваш язык, мы сейчас говорили бы не по-гречески.

Ингвар подивился такой страстности собеседника, но тот уже успокоился, и, движением руки показав северянину, что всё в порядке, продолжил разговор.

— Может быть, что-то врезалось тебе в память, голос, слова какие-то? Много ли было тех, кто говорил по-нашему?

— Голос был гнусавый, в нём слышалась яркая эмм… не знаю, как это сказать… картавость, что ли. Других голосов не было, но я их и просто не услышать мог.

— Картавый, говоришь… Что ещё? Имена? Названия? Если повторялось что-то по нескольку раз — наверняка имена и места, не иначе.

Священник знал, о чём спрашивать. Явно сведущ в искусстве допроса… «Не даром исповедь принимал», — усмехнулся про себя Ингвар.

— Названия слышал точно, если позднее я правильно уловил смысл, они говорили о вестях из Мараги. Потом арабы по пути о ней тоже говорили.

— Марага? Что же, неплохо, а другие? — тер-Андраник вскочил со скамьи и принялся ходить по комнате.

— Багаран? — спросил священник резко, затем замолчал, опершись руками на столешницу.

Ингар помотал головой. Тер-Андраник вновь заходил по комнате.

— Двин? Вагаршапат? Васпуракан? — спрашивал он в такт своим шагам, но северянин всё нахмуренно мотал головой. — Гугарк?

— Гугарк! Было такое! — вскрикнул Ингвар, услышав знакомое слово, волнение священника передалось и ему. — Для меня ваш язык сложен, но Гугарк на слух приходило!

— А имена? — священник говорил всё быстрее. — Иованнес? Ашот? Гагик? Саак?

Он назвал ещё с десяток имен, пока Ингвар не замахал руками.

— Имена для такого, как я, почти неотличимы от названий, тем более если говорить их так же быстро. Однако точно припоминаю что-то про Ашота… Может быть, если ты перечислишь мне другие и вдвое медленнее, то вспомню и ещё что-нибудь.

— Саак? Было такое? Саак? — с расстановкой теперь говорил тер-Андраник. — Григор? Ерванд? Давид? Васак?

— Да! — хлопнул по столу Ингвар. — Это было и часто! Васак — было!

Тер-Андраник всё ходил по комнате взад-вперёд, проделав это не менее двух десятков раз, он наконец повернулся к юноше и сказал:

— Я скоро вернусь. Ты открыл нам чудесные вещи, в которых, однако, мало приятного. Необходимо принять меры.

Затем он вышел из комнаты, предоставив Ингвара самому себе. Северянин же остался в размышлениях переваривать минувший разговор. С одной стороны, этот новый христианин казался немного гордым и высокомерным, с другой, с первых слов он вызывал доверие и желание поделиться. Очень противоречивые впечатления. Так или иначе, теперь этот человек знает всё. Конечно, эти знания рук Ингвару не связывают, но вот к примеру Мансуру он такого не рассказывал… Однако подобные мысли уже начинали раздражать, и северянин решил, что вернуться к ним стоит только после того, как им удастся закончить разговор.

* * *

Тер-Андраник вышел из дома взволнованный и попросил ожидавшего у порога Айка поскорее найти Вараздата. Ну конечно! Вот, кажется, и ключ ко всему, ну или почти ко всему, что мучило его с самого выезда из Багарана. Кажется, на этот раз его поиски действительно дали ему что-то стоящее. В голове крутились слова этого юноши и недавние воспоминания наместника Гехи Васака о «своём картавом тезке». Конечно же, корни всех этих странностей уходили в Гугарк. Если братья Гнтуни давали клятву царю Смбату, из этого вовсе не следует, что они будут служить его сыну. Всё это значит, что царь сейчас едет не на переговоры, а прямо в сердце предательского заговора.

Они долго петляли по горам Арцаха в поисках потерянного арабского следа, его остывшие обрывки вели их к Ширвану, но не предвещали никаких серьёзных плодов — до вчерашнего дня. Теперь казалось ясным, что намеренно запутанный след отвлекал внимание от князей Гугарка, указывая на Гагика Арцруни. Хотя доподлинно выяснить это ещё только предстояло. То, что на эти переговоры приехал сам безухий Мансур, ближайший поверенный востикана Юсуфа, говорит само за себя, однако, вероятно, в этом замешаны и шахи Ширвана и, возможно, кто-то ещё из армянских князей.

Поиск корней заговора сейчас был задачей второстепенной, в первую же очередь нужно было предупредить царя. Путь Ашота в Гугарк пролегал через обширные земли с остановками у верных вассалов, что оставляет тер-Андранику малую возможность успеть к нему на помощь. Так или иначе, даже если им удастся предупредить его, времени избежать столкновения уже не останется, потому нужно привести государю хотя бы пару десятков воинов.

Тут из-за плетня показался Вараздат и, как всегда, в своей слегка бесцеремонной манере вместо приветствия спросил:

— Ну что, как парнишка?

— Смышлёный. Но есть вести и поважнее.

Вараздат выслушал новости с весёлым выражением лица, а когда тер-Андраник закончил, воскликнул:

— Благослови Господь этого парня! Хотя он, скорее всего, просто грязный язычник, это подняло мне настроение. У меня в печёнках сидят эти бесплодные странствия по здешним оврагам.

— Я рад, что тебе это так по душе, — тер-Андраник откашлялся, — но не забывай, что мы вновь можем остаться без царя.

— Шутишь? Нет, я в это не верю. Что бы судьба не готовила нашему царю, но его правление не закончится под клинками проклятых гугаркцев. Вот ей-богу, арабские головорезы никогда не получили бы и трети наших земель, если бы за спиной каждого их эмира не прятался бы целый выводок подлецов из наших князьков.

— Царю нужны воины.

— Я знаю, к чему ты клонишь, — Вараздат скрестил руки на груди. — Слишком далеко до царских земель, чтобы посылать туда за подмогой… Но я б обратился к владыке Гардмана, это по пути.

— Старику Севаде?

— Да, он же давно метит в тести царя и будет рад оказать ему помощь.

— Этот старик не так прост, как кажется. Не забывай: у него две дочери и вторую он выдает за князя Сюникских земель, так что известие о возможной гибели царя помимо желания помочь может пробудить в нём и другие желания…

Вараздат кивнул, но явно остался при своём мнении:

— Попробовать стоит, я считаю. Чтобы не вызывать подозрений, я с парой человек наведаюсь в Гардман и попытаюсь вытянуть из него хотя бы пятьдесят клинков, не посвящая глубоко в происходящее. Вы же идите прямо, мы нагоним.

Подумав, тер-Андраник согласился, до Саака Севады ближе, чем до Ахталы, владений Ерванда Кюрикяна, и в условиях спешки это весьма весомый аргумент. Да и Вараздату он доверял как себе, он умеет не болтать лишнего, и отправить его к гардманскому князю с таким поручением было вполне разумным решением.

— А что сделаешь с парнишкой? — прервал затянувшееся молчание Вараздат.

— Ещё не решил. Он сослужил нам неплохую службу, чем вполне расплатился за своё спасение, возможно, его роль в этой истории уже сыграна.

Разведчик покачал головой:

— Знаешь, будь моя воля, я бы взял его с нами. Он боец — это по всему видать, не только из его рассказа. Да и кому, как не тебе, священнику, знать, что такие встречи редко бывают случайными.

— Все встречи в этой жизни неслучайны, — священник задумчиво провёл рукой по траве, вымахавшей здесь, у плетня, едва ли не в человеческий рост. — Но иногда мы поддаемся соблазну вкладывать в них тот смысл, который нам хочется.

— Что ж, увидим, — кивнул Вараздат.

На этом они простились, Вараздат решил, что выедет немедля, тогда как остальной отряд отправится только с рассветом. Себе в провожатые он выбрал Гора и Азата.

Вернувшись в дом, священник застал Ингвара за тем же столом в глубокой задумчивости. Когда юноша заметил вошедшего, он встряхнулся и поднял на него вопросительный взгляд.

— Ты нам здорово помог, — начал тер-Андраник, — однако теперь мы должны действовать в спешке. Что касается тебя, то можешь выбирать: или ты получаешь коня, мешок с едой и дорогу на все четыре стороны с моим добрым напутствием, или же отправляешься с нами. В этом случае в придачу ко всему перечисленному ты получишь кольчугу и возможность погибнуть за царя, которого ты никогда прежде и не видел. Но если нам повезет, то будь уверен, ты сможешь увезти отсюда нечто гораздо большее, чем мешок солонины. Если нужно подумать — у тебя есть время до завтрашнего рассвета.

Ингвар опёрся спиной на стену и медленно произнес:

— Мне нет нужды думать.

C улицы донёсся стук копыт — это Вараздат покидал деревню. Ингвар прислушался, проводил всадников взглядом, точно видел их сквозь стену и продолжил:

— Мне нет нужды думать. Я слишком долго не носил кольчугу и успел по ней соскучиться.