Поколение Хэ. Хроника мутного времени

Владимир Крючков

С возрастом приходит понимание того, что если тебе нескучно с самим собой, то жизнь прожита не зря, и ее наблюдениями стоит поделиться. Всегда найдется кто-то еще, кто посмотрится в зеркало твоей души, как в свое. И пусть этих «кого-то» окажется совсем немного, даже один, даже если этот один будешь ты сам – и им, и тебе станет уютнее на Земле.

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Поколение Хэ. Хроника мутного времени предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

ИТАК, НАЧНЕМ…

Конференция началась как обычно, с небольшим опозданием. Забежал декан факультета по дороге на очередное заседание чего-то где-то, передал поздравление участникам от ректора, сказал пару дежурных фраз о науке и ее неудержимом развитии, сделал дежурный комплимент участникам и убежал, извинившись уже в дверях.

Пошли доклады. Участники по очереди подходили, вежливо согнувшись, к руководителю секции, что-то шептали ему на ухо, он кивал и объявлял просителя следующим докладчиком. Тот бодро докладывал и, так же согнувшись, выскальзывал за дверь. Напечатанной программе докладов никто следовать не собирался. Через какое-то время это стало напоминать «Прощальную симфонию» Гайдна, в которой каждый оркестрант заканчивал свою партию, гасил свечу и уходил. Толику происходящее что-то еще мучительно напоминало. Он сосредоточился — точно. Рамка — и в ней картина. Ну, на черный квадрат это не тянуло, но на какой-то мутный вполне. В конце остались Толик и руководитель секции. Толик спросил, стоит ли ему делать доклад? Руководитель вздохнул: — Ну, раз уж Вы пришли… Толик прочитал доклад, руководитель, помедлив, кивнул отзвучавшему эху, и заседание их секции благополучно завершилось.

Идя по коридору, Толик заглядывал в другие аудитории, на дверях которых были прикреплены листочки с названиями секций. Никого уже не было. Наука все, что могла, совершила и духовно почила. По крайней мере, здесь.

Толик вышел на улицу и посмотрел на небо. Оно дышало осенью. Уж. Серебристый самолетик упорно полз к еле проступавшей на бледно-голубом небе кружевной луне, прополз над ней и пополз дальше, в сторону Внукова.

Толик вспомнил, как недавно ездил в Саларьево смотреть квартиру в новостройке. Сначала на выходе из нового метро он обратил внимание на египетскую пирамиду со срезанной верхушкой (скорее, мезоамериканскую пирамиду). Девушка на остановке, которую он спросил — что это — ответила, что это законсервированный полигон ТБО. Толик был в курсе, что за солидным словом «полигон» скрывается привычная мусорка, которая имеет обыкновение отвратительно вонять — он насмотрелся на подобную и нанюхался ее миазмов при выезде из Долгопрудного на МКАД. Когда маршрутка застревала в пробке напротив нее, дышать было просто нечем. Он спросил девушку, давно ли ее законсервировали. Услышав, что четыре года назад, немного расслабился, но сомнения насчет локации будущего проживания появились. В добавление к этой нечаянной радости над ними низко прошел самолет, целясь на взлетно-посадочную полосу во Внуково, что Толика не порадовало еще больше. Ну а когда риэлтор, с которым они договаривались на осмотр заранее, сообщил, что квартира, которую присмотрел Толик, к сожалению, «только что» ушла, но есть ничуть не хуже, Толик вежливо сказал риэлтору, что ему приятно было познакомиться, но он заедет как-нибудь в другой раз. И уехал.

Толик, не спеша, прошелся от метро. Цирк братьев Запашных зазывал на какой-то очередной сногсшибательный фестиваль циркового искусства, синяя птица над детским музыкальным театром парила на фоне кифары, напоминая всем о папе основателя театра. Впереди были свободные полдня.

Он поехал в любимую кофейню и сел там с ноутбуком, на крышке которого красовалась надпись Leno (поскольку «vo» отломалось в первую же неделю после покупки, Толик стал обладателем уникального бренда).

По дороге ему пришло в голову, что можно было бы спокойно посидеть в «ленинке». Да и читательский билет не мешало бы «проветрить» — давно туда не заходил. В «ленинке» обычно тихо. «Профессорский зал», как всегда, полон, но местечко всегда найдется. Раньше он предпочитал 3-й зал с его торжественной «храмовой» атмосферой, пропитанной запахами хорошо высушенного дерева и старого лака. Но потом постепенно перебрался в «профессорский». Теперь «профессорским» его называли по инерции, поскольку сидел там кто хотел — прошли те времена, когда туда чинно заходили солидные седые люди — профессора. Теперь там стало достаточно удобно, поскольку розетки провели ко всем столам и можно было сидеть с ноутом сколько влезет. Но, поразмыслив немного, он решил, что «ленинка» подождет.

В кофейне было мало народу. Взяв привычный латте, Толик углубился в текст, который был началом статьи о новой парадигме в стратегическом менеджменте. Его всегда поражала бедность воображения разработчиков инструментов для стратегов. Матрицы, матрицы… Причем, матрицами их гордо именовали преподаватели и консультанты — сами же по себе они были табличками на четыре поля. Этакая шахматная доска 2х2. Школьники — и те играют на доске 8х8, а тут большие дяди и тети строят стратегии на миллионы и миллиарды долларов на досках 2х2. Раньше он искал в научной литературе объяснения подобной ограниченности, но, кроме рассуждений о бинарности мышления, ничего не нашел. Как-то ему попалась книга по методам стратегического менеджмента — так там, из 88-ми инструментов, описанных в ней, 44 были теми же «матрицами» 2х2.

Тогда он припомнил, что в студенческие годы им преподавали такой предмет, как «планирование экспериментов». Там строились планы экспериментов, которые должны были минимизировать количество экспериментов при сохранении точности построенной с их помощью модели. Любой эксперимент требует немалых затрат средств и времени, поэтому уметь строить такие планы было крайне важно, особенно в сфере, в которой он работал — экономика предприятия не давала простора для экспериментирования, поскольку каждый из них был буквально на вес золота. Так вот, по правилам построения этих планов матрица 2х2 представляла собой план двухфакторного эксперимента, в котором каждый из факторов изменялся на двух уровнях. План получался простейшим — по его результатам даже регрессионную модель нельзя было построить — так, информация к размышлению. Это делало ситуацию еще безнадежнее.

Особенно же его расстраивала плоская картина, получающаяся в результате применения этих матриц. Как-то обидно было за венец творения, который в поисках путей решения жизненно важных для него проблем не выходил за рамки плоскости. Этакая унылая Флатландия, изрезанная одномерными трассирующими следами гаснущих мыслей. Не комильфо как-то.

Дальше-больше. Толик задумался над тем, что понятие «стратегическое видение», о котором так любят говорить преподаватели и консультанты, есть именно то, что можно увидеть посредством зрительного аппарата человека, поскольку другого ему просто не дано. Разбираясь же с устройством зрительного аппарата, Толик вдруг открыл для себя, что человеку и не дано увидеть мир в трехмерном представлении, что он пожизненно обречен видеть окружающее в плоской проекции просто потому, что сетчатка его глаз двумерна. А третье измерение дается ему в мысленном представлении, а не в непосредственном восприятии. В поисках информации на эту тему он наткнулся на книгу преподавателя сценического искусства ГИТИСа (он так и не выучил новые названия привычных учебных заведений и РАТИ ни с чем у него не ассоциировался) Александра Яковлевича Бродецкого. Он списался с ним в фейсбуке и тот изредка отвечал на его вопросы, но вскоре умер и переписка прекратилась. В своей книге Александр Яковлевич выводил восприятие человеком трех измерений из последовательности стадий детского развития. Когда человек растет, сначала он воспринимает вертикальное измерение, благодаря восприятию матери, которая к нему наклоняется и общается с ним сверху. Это измерение выражает иерархию и подчинение. Затем, по мере роста, он начинает воспринимать горизонтальное измерение, изучая предметы перед глазами. Так он осваивает измерение разнообразия и классификации. И только в конце младенчества он осваивает хватательные движения и через стремление к присвоению знакомится с третьим измерением — глубиной или сагитталью, как ее называл Бродецкий. Такое представление было интересным с той точки зрения, что, выстраивая сценическое пространство, людям театра приходится опираться не на данные физиологии и анатомии, а на опыт живого восприятия.

Толика поразила простая, в сущности, вычитанная где-то мысль о том, что мы живем на двумерной поверхности трехмерного объекта. Эта двойственность и ставит некую естественную границу человеческому мышлению. От Флатландии до Пространства — путь неблизкий и пролегает он в сумерках сознания.

Человечество живет в счастливой иллюзии, что видит мир трехмерным. Тем не менее, все средства визуализации до сих пор двумерны — от античных фресок и средневековых картин маслом, через фоторамки и рекламные билборды, к компьютерным мониторам, теле — и киноэкранам. Все плоско, все двумерно. Эпоха кругорам и кино 3D закончилась, по сути, не успев начаться. Голография поманила призрачной объемностью и вскоре скатилась до детских открыток и книжных закладок. Стереофотографии и книги с магическими 3D узорами тоже ненадолго привлекли внимание публики. Это была последняя удачная попытка имитации трехмерного видения, поскольку она задействовала механизм видения двумя глазами, но на пути к ее реализации встала проблема крайнего напряжения зрительных мышц, приводящего к болезненным ощущениям. Человечество отступило на заранее заготовленные позиции и надолго успокоилось в уютной Флатландии.

***

СЧД 1. Иногда я думаю — как влияют таблетки, которые я принимаю по утрам, на ход моей мысли? Может, то, что я пишу сейчас, порождено медленным растворением двух таблеток аллопуринола, которые я принял утром? Или быстрым течением по венам раствора аркоксии? Если мы — средоточие потоков растворов по конечностям, одну из которых мы называем головой, может, то, что в ней сейчас происходит, сложная химическая реакция? И все? Задумчивость… глубокомыслие… мимолетная улыбка соседки в электричке, которую я случайно заметил — не увидел, а только ощутил?..

***

Как движется научная мысль? Например, в экономике? У Толика стало складываться мнение, что уж в отечественной-то экономике она точно движется не вперед, а назад. Как будто кто-то второпях перепутал положения рычага переключения передач и включил задний ход. И машина лихо понеслась назад. Постепенно все к этому привыкли и езда задом стала верхом управленческого искусства.

Впервые эта мысль пришла ему в голову, когда он вернулся в университет после двух лет работы в коммерческой фирме. Он сидел на заседании ученого совета факультета и его не покидало ощущение, что окружавшие его члены совета как будто покрыты тонким слоем пушистой плесени. Он слушал их вялотекущие речи, озвучивавшие вялотекущие мысли, и явственно ощущал запах плесени. Он даже непроизвольно тряхнул головой, чтобы избавиться от наваждения. Его движение было замечено и ему сказали, что он может быть свободен, поскольку его вопрос решен. Толик с облегчением вышел на улицу и вздохнул полной грудью.

Позже он задумался — как эти люди попадают в ученые советы? В конце 80-х, после появления закона о кооперации, многие коллеги рванули в бизнес — вокруг кипела и бурлила нарождающаяся новая экономика. Совсем молодые ребята становились директорами и генеральными директорами. Он даже видел визитку, на которой гордо сияло золотом: генеральный директор филиала малого предприятия (память услужливо подсказала визитку из записок князя Вяземского — «Временный главнокомандующий бывшей второй армии»). Здороваться, не протягивая визитку, стало дурным тоном. А уж не протянуть свою в ответ — значило расписаться в полном невежестве. Бизнес-этикет — это вам не хухры-мухры! Визитки множились и расцветали, как полевые цветы — монохромные, цветные, с золотым обрезом, с конгревом, пластиковые, на тонких пластинках из розового горного хрусталя, с трехэтажными титулами и с рваными краями на бумаге ручной выделки, с одним только именем — «Giovanni». Ну, дескать, кто же может не знать Giovanni… Скупались контрольные пакеты акций предприятий, о продукции которых покупающие их не имели ни малейшего представления, оказывались всяческие и околовсяческие услуги, все вокруг деловито посредничали, консультировали, сливали разнородные бизнесы в холдинги и пилили на части традиционные предприятия. Ну, как тут было усидеть на лекциях и семинарах с несмышленышами, когда за стенами институтов кипела жизнь, порхали деньги в захватывающих дух суммах, покупались «девятки цвета асфальта», затем «Тойоты Камри» и «Тойоты Короллы», и, наконец, джипы… Потом настало время, когда джипы стали пылиться в гаражах, покорно ожидая выезда на охоту, а их хозяева — рассекать на маленьких спортивных машинках и седанах бизнес-класса.

Кто же остался в замызганных стенах сельхозов, политехов и педиков, торопливо сменивших вывески на всевозможные университеты? Тихие, малозаметные люди, которые понимали, что их скромные способности там, в буче боевой кипучей, не востребованны. Они тихо корпели над методичками, ходили на занятия, тянули лямку серых вузовских будней, получая нищенскую зарплату и терпеливо выжидая своего часа. Залы заседаний ученых советов стали затягиваться паутиной по углам по причине отсутствия защит, аспирантура стала медленно вымирать. Особенно остро стала сказываться нехватка остепененных преподавателей. На должности заведующих кафедрами и деканов начали ставить совершенно бесцветных людей, поскольку нормальные люди не хотели тащить дополнительную нагрузку за смехотворные надбавки к убогой зарплате. Мгла опустилась над высшей школой. И тогда…

Вся эта серая гвардия, заполонившая начальственные должности, стала осматриваться и потягивать остренькими носиками — откуда ветер и есть ли он вообще. Убедившись, что сложилось молчаливое согласие о необходимости как-то выживать, они потихоньку стали прислушиваться к новостям о том, что в Москве появились непритязательные ученые советы, которые за умеренную плату пропускают наукоподобные докторские диссертации без особых претензий и потом гладко проводят их через ВАК, поскольку в Москве все друг с другом связаны. Ага! Потянуло сквознячком. И машина потихоньку, со скрипом закрутилась. Пошли защиты — сначала докторские проректоров, затем докторские деканов и заведующих кафедрами. После набора критической массы докторов стали появляться доморощенные диссертационные советы, которые развернули бурную деятельность по остепенению наиболее шустрых и максимально приближенных. Пошли защиты вице-губернаторов (губернаторы предпочитали защищаться в Москве и Питере, в солидных советах), мэров, начальников департаментов областных и городских организаций, депутатов всех мастей, председателей правления банков, директоров крупных предприятий и их заместителей. Особенной популярностью пользовались степени докторов и кандидатов экономических, социологических, педагогических и политических наук. Они требовали меньше хлопот и версифицировались «диссеродельными фабриками» без напряжения. Достаточно было налаженного «копипастинга» и легкой дизайнерской правки мастера. Как сказал мудрый Терри Пратчетт: «С помощью волшебства, можно превратить лягушку в принца. С помощью науки можно превратить лягушку в доктора наук, но это будет все та же лягушка».

Проявившаяся в последние годы активность «Диссернета» — это уже, к сожалению, стрельба по хвостам… Многие обладатели диссертаций, основанных на плагиате, поддельных данных и несуществующих монографиях, давно уютно сидят в креслах экспертов ВАК, руководителей департаментов министерства науки и ректоров крупнейших вузов страны, надежно прикрытые быстро организованными «сроками давности». А активисты «Диссернета» выглядят на их фоне обиженными маргиналами, которым при раздаче не досталось приемлемого куска. Оговорюсь, — это не соответствует истине, но выглядит для стороннего наблюдателя именно так. По-моему, с их стороны это безнадежная борьба, хотя внешне и симпатишная, греющая душу и легонько дующая на обожженное чувство собственного достоинства.

Постепенно Толик привык к повсеместной профанации науки. Коллеги на конференциях выходили, докладывали тривиальные мысли, подкрепленные красочными пауэрпойнтовскими презентациями, и проводили в планы публикаций пустопорожние монографии — чаще всего коллективные, поскольку в коллективе всегда можно спрятаться за спины соавторов. К его докладам, несколько выпадавшим из общего ряда, относились снисходительно, отведя ему роль чудака — не совсем адекватного, но, несомненно (шепотом, с «понимающей» улыбкой), талантливого. Для баланса, постепенно его стали как бы невзначай замалчивать и слегка покусывать, чтобы не слишком выпадал из ряда. Толик тоже не изображал из себя революционера — где надо, поднимал руку, где надо — подписывал положительную рецензию. В виде фиги в кармане он оставил за собой право перечислять до двадцати-тридцати замечаний, напрочь уничтожающих рецензируемую диссертацию или публикацию, вставляя в конце стандартно умиротворяющее «несмотря на указанные недостатки…»

Особенно забавляли его игры коллег с размерностью пространства-времени. Обнаружив гордую подпись под рисунком «авторская пространственно-временная схема развития российского ритейла», Толик писал в рецензии, что Стивену Хокингу для иллюстрации своих идей обычно хватало двух переменных — пространства и времени — и он не называл при этом эти схемы авторскими. Но авторы эпохальных схем только обижались на него и далее шествовали своим путем железным. Они просто перешагивали Толика, как придорожный камень, не удостаивая вниманием.

Однажды он все же попался с диссертацией, присланной с периферии. Написал привычный отзыв и отдал в совет. Через пару дней он бродил по супермаркету, когда зазвонил сотовый. Он машинально ответил — «Да», разглядывая стеллаж с чаями. Вежливый голос сказал: «Сейчас с Вами будет говорить ректор» и после щелчка раздался бархатный голос ректора: «Анатолий Владимирович, мне принесли Ваш отзыв и я с ним ознакомился. В целом я с Вашими замечаниями согласен, но не могли бы Вы несколько смягчить свой отзыв, чтобы он не выглядел столь противоречивым, ведь Вам же понятно, что критическая его часть совершенно не соответствует резюмирующей. Я нисколько не настаиваю, но мне бы хотелось, чтобы Вы еще раз перечитали свой отзыв и, если сочтете нужным, внесли некоторые коррективы в формулировки. Спасибо за понимание. Всего Вам доброго». Толику совсем расхотелось выбирать чай, он вышел на улицу и задумчиво побрел по площади своего городка. Он понял, что его раскусили, маска сорвана и явка раскрыта. Ну как он сразу по имени и фамилии диссертанта не догадался, что тот — земляк ректора?!.. Отзыв-то он переправит за пять минут, но вот что было делать дальше? Комфортное существование под маской научного овоща закончилось.

Период освоения новой маски занял год. И это был Исход. Толик написал и опубликовал в интернете книгу «Побег из маркетингового курятника», в которой излил все накопившееся в текст, сквозь который невооруженным глазом просматривались раздражение, усталость и некоторая даже обреченность типа «а пропади оно все пропадом». Он постепенно перестал реагировать на происходящее на заседаниях департамента. Да и реагировать стало некому и не для кого. После слияния кафедр в департамент прежние связи нарушились, а новые не образовались. Сидящие в одной аудитории сотрудники департамента не знали друг друга даже в лицо, не говоря о более глубоких характеристиках. Коллектив перестал быть таковым, превратившись в безликую массу. И на поверхность этой субстанции всплыли личности не только нерукопожатные, но и старательно стремящиеся к максимальной удаленности от малейших подозрений в рукопожатности. Закручивание гаек дошло до степени срывания резьбы. И резьбу-таки стало срывать. Сначала тихо начали увольняться старые профессора. Менее расторопных оставшихся стали серийно не переизбирать на аттестациях под смешными (для тех, кому еще было смешно) предлогами. Затем… Толик подал заявление по собственному, не доработав год по контракту. Благо, как у пенсионера, у него было право уволиться без отработки, в один день. Отдел кадров попросил на это три дня из-за задержки с подписью ректора. Толик милостиво согласился. И все. Он стал неработающим пенсионером.

Понимая, что на пенсию прожить не получится, он записал несколько видеолекций с, как ему казалось, просто необходимыми каждому профессионалу-маркетологу моментами, которым не уделялось внимания в стандартных университетских курсах. Вывесил лекции на паре платных платформ, назначил цену и стал ждать первых слушателей-зрителей. На страничку его лекций заходили, ставили иногда (редко) «лайки» и исчезали. Денег не поступало. Вообще. Толик несколько удивился, поставил минимальную цену и подождал. Реакции не было. Поскольку платить за размещение лекций надо было ежемесячно, он снял объявление и заморозил контент. Раскручивать лекции, приплясывая перед аудиторией, он не привык и отложил разумное, доброе и вечное в «долгий» ящик. Ящик, насколько знал Толик, на самом деле был «длинным», но он просто устал от избыточной эрудиции. Хотя, каждый раз, проезжая Долгопрудный, механически про себя называл его Длиннопрудным.

Пенсии хватало на оплату квартиры, платежи за интернет и телефоны и… на непритязательные продукты по скидкам. Спасало то, что жена хорошо готовила и пока еще был приличный запас одежды и обуви. В редких поездках жены с дочками в Нижний, Владимир и Питер оплату расходов мамы дочки брали на себя, к чему Толик относился философски. Его не ущемляло то, что он перестал быть кормильцем. Он просто расслабился — впервые за всю жизнь. И это оказалось хорошо. Телефон почти замолчал. Изредка его вспоминали старые знакомые из Сибири, да инвестиционные фирмы с банками преследовали предложениями невиданных доходов и сверхпривлекательными кредитами. На предложения инвестиционных фирм он односложно отвечал простыми русскими словами, а на предложения банков начинал разговаривать с молоденькими сотрудниками о вредном влиянии «холодных звонков» на карму звонящего. Постепенно перестали звонить и они. Перешли на СМСки.

Зато у него появилось время для чтения. Сначала он перечитал Сэлинджера. Даже открыл, что любимая им семья Глассов, несмотря на ирландско-еврейские корни, глубоко запала на записки русского паломника XIX века о поисках Б-га в себе. Непритязательные с виду рассуждения полуграмотного русского мужика просто мистически завораживали эту высокоинтеллектуальную семейку, буквально доводя ее до самоубийств. Дело дошло до того, что старшие стали прятать ее от младших. Толик нашел в интернете эти записки и скачал их. Ничего мистического не нашел, — они даже показались ему скучными. Б-г их поймет, этих американских интеллектуалов. А вот их переживания по поводу этих записок заворожили уже самого Толика. Может, сами записки были только отправной точкой для рассуждений Сэлинджера?

Затем он купил и прочитал новую книгу Пелевина. Среди его знакомых было мало поклонников Пелевина. Его считали манерным писателем, разводящим глубокую философию на мелких местах. Толик был с этим несогласен. Нередко Пелевин выступал медиумом, предугадывая или точно диагностируя еще только намечающиеся изменения в обществе. Диагноз всегда был емким и попадал прямо «в яблочко». Например, дилогия «Смотритель» была посвящена мистическим поискам Павла Первого. До сих пор этому императору была посвящено мало книг — на память приходили только книги Тынянова и Эйдельмана, да забытые исторические романы XIX века. И вдруг — такое внимание властителя дум креативного класса. Поначалу Толик запутался в описаниях мессмеровских опытов с бакетами и животным магнетизмом. Но потом экзотика осела и явственно проступила личность современного персонажа, соразмерного «бедному Павлу» как по масштабу «должности», так и по личностным характеристикам. И повествование сказочным образом ожило и заиграло красками. Даже стали просматриваться некоторые перспективы современного окружения по аналогии с историческими событиями. А политэкономический анализ в «Македонской критике французской мысли» вообще, по мнению Толика, мог дать фору многим курсам истории экономических учений по доходчивости и ясности изложения.

В купленной же новой книге речь шла о ноопринтах или ноофресках древних цивилизаций, оставленных нам в наследство. Немного было сказано о технике создания этих принтов в форме татуирования коллективного сознательного/бессознательного. Конечно, привычный пелевинский узор повествования, вышитый скрученными нитями мистики и реальности по канве реальных событий, как всегда, погружал в транс, после выхода из которого в сухом остатке проступала расшифровка новостных лент и ютубовских причитаний на тему претензий к властям предержащим. Чтение раскодированных текстов давало бодрящее представление о направлении и ускорении качения с горки. Величина ускорения «жэ на синус альфа» слегка успокаивала и давала надежду на своевременное принятие превентивных мер личного характера. Результат же для общества в целом был печален и оставалось надеяться только на то, что при финальном разделе «нулевой суммы» шагреневой кожи Толику достанется ее обрывок, достаточный для умеренной жизни.

Параллельно с этими книгами Толик читал тексты неизданных ранее переводов древнекитайских трактатов и документов известного китаеведа В.М.Алексеева вперемежку с суфийскими текстами. Василия Михайловича он всегда читал внимательно, после глубокого восхищения, испытанного при чтении блистательных переводов «Рассказов Ляо Чжая о чудесах» и истории с «копытными записками». Когда Алексеева отправили в эвакуацию в Казахстан, эта эвакуация, скорее, напоминала ссылку. Но и это было благом, если вспомнить разгром отечественной востоковедческой школы, предпринятый в эти годы. Далеко не все его пережили… Василий Михайлович взял с собой минимум бытовых принадлежностей и все непереведенные тексты, которыми собирался заняться «на досуге». Приехав в степь, он обнаружил, что в досягаемой окрестности не достать ни листка бумаги. Тогда он купил в местной лавочке огромный альбом болезней копытных животных infolio и на его листах записывал переводы древнекитайских трактатов. С тех пор они так и называются в профессиональной среде — «копытные записки».

Филологини, с которыми Толик платонически дружил в общежитии ГЗ МГУ, научили его читать «коктейлями». У них на столе всегда лежали парами раскрытые книги — одна на другой. Им приходилось читать так много, что комбинация разнородных текстов вносила необходимое разнообразие и не так утомляла. Коктейли порождали причудливые ассоциации — бывали и странные сближения.

Правда, после этих умственных упражнений трудно было писать научные тексты. С этой проблемой он столкнулся еще в самом начале научной деятельности. Первая же монография, представленная им на ученый совет омского университета, породила бурное возмущение со стороны признанных мэтров экономического факультета. Профессор Оливов просто из себя выходил, обсуждая его книгу. Он срывался на крик, — по его мнению, книга была написана неакадемическим языком и больше походила на беллетристику, чем на научный труд. Сам профессор в свое время работал секретарем парткома крупного колхоза и считался непререкаемым авторитетом в экономике социализма. Толику же просто скучно было складывать слова в скрипучие фразы того, что он называл «березовым веселым языком». Читать статьи и монографии, написанные мэтрами «научным» или, как они выражались, «академическим» языком, было неимоверно тоскливо. Отвращение доходило до физического ощущения изжоги. Короче, Толик «забил» на все их замечания и издал монографию в политехе, где к нему хорошо относились редакторы, с которыми он подружился еще во время чтения лекций у полиграфистов. Они вычитали его книгу, затем, деликатно похихикав в ладошку, предложили поправить несколько фривольных формулировок и опубликовали.

Обычно Толику везло с редакторами. Они увлекались его текстами и редактировали весело и живо, не придираясь к «запятым», но и не пропуская при этом неизбежные «ляпы» Толика. Видимо, их тоже угнетала среда «академического» языка.

***

СЧД 2. Мои родители. Сидите вы сейчас где-нибудь на облаке, «свесив ножки вниз», наблюдаете, как я живу, и неторопливо обсуждаете, радуясь или огорчаясь моим поступкам. И надо же, — вам нескучно друг с другом и вы не ругаетесь, как при жизни. Милые мои, а что ж вам мешало так жить «при жизни»? Насколько богаче была бы не только ваша, но и наша с сестрой жизнь? Может, дальше она сложилась бы по-другому? Ну, мне грех жаловаться, а сестре не мешало бы несколько поправить произошедшее лет пятьдесят назад…

Мои родные, хорошие, ну как же вы так…

***

Очередная книга Секацкого привлекла внимание Толика названием — «Бытие и возраст». В ней были приведены живые диалоги Александра Куприяновича Секацкого с заведующим его кафедрой на философском факультете СПбГУ Константином Семеновичем Пигровым. С работами последнего Толику не приходилось сталкиваться, но он прекрасно вел диалог и борозды не портил. По форме они оба явно работали под «Диалоги» Платона и это оказалось довольно живо и нескучно. Некоторые тезисы привлекли внимание Толика.

Во-первых, диспутанты-соавторы обозначили четкую функцию старости в жизни человека: функция старцев — философствовать, не гарантируя ни результата, ни качества. Толик призадумался — как-то неубедительно, пустословием попахивает. Обидно, однако… Но далее он прочитал: старость может восприниматься и как время свободы. И тут он вспомнил греческого европейца — профессора Караяниса, который как-то на конференции рассказывал о необходимых условиях, в которых возможно научное творчество. Последним из них он назвал «серендипность1» — этакий «дендизм» по отношению к мировым проблемам. Караянис подчеркнул, что для проявления серендипности необходимо создать ученому соответствующие материальные условия. Именно такие условия в советское время были созданы ученым-ядерщикам — они могли позволить себе занятия яхтингом, альпинизмом и горными лыжами — тем, что в наше время доступно только достаточно богатым людям. Они же могли позволить себе приглашать на концерты опальных бардов и писателей, что было немыслимо за пределами научных городков. Именно так! Ученый может творить, если мысли его не заняты проблемами прокорма, жилья и безопасности, как учил Абрам Маслов, гордо именуемый теперь Абрахамом Маслоу. Но именно этими-то проблемами современные ученые — друзья и коллеги Толика и были заняты в последние 30 лет.

Парадоксально, но практически все блага и бонусы от финансирования науки неизбежно оказывались в руках бездарей и соглашателей. Они шустро проникали на руководящие посты в научных и образовательных организациях и быстренько перераспределяли фонд зарплаты по выдуманным ими же критериям, которые, по большей части, не имели отношения к науке и образованию. Эти критерии вносились в положения о премировании и становились незыблемыми. Нередко утверждалось два положения о премировании: одно — для открытого доступа и другое, закрытое, — для «приближенных». В результате серендипность обеспечивалась тем, кто не мог ей воспользоваться по причине научной импотенции. И эта евнухоидальная система была выстроена от министерства до последнего захудалого университета.

Во-вторых, по мысли диспутантов, философия есть обмен неактуальными словами. В конечном счете выясняется, что именно все самое неактуальное наиболее актуально как внутренний стержень любого человека, и необязательно старого. С этой точки зрения старцам позволено этим заниматься — выходя на пенсию, человек начинает философствовать (причем, надо признать, по-разному — иногда умно, иногда не очень).

Прочитав это, Толик задумался о «неактуальности» размышлений стариков. Всю жизнь он искал инструментальность и применимость своих разработок. И до последнего не мог выйти из этой колеи. Когда он сталкивался с поздними книгами хороших ученых, некоторые из них поражали его полной свободой от принятых норм. Обычно коллеги соболезнующе говорили о таких книгах — дескать, хороший ученый был, но под старость «крыша слегка поехала». Такой книгой была «Исследования в области термодинамики информации и мышления» известного газового электрохимика, профессора химфака МГУ Николая Ивановича Кобозева. Толик купил ее еще в студенческие годы в книжном киоске химфака и прочитал взахлеб. Броуновское движение живых организмов; нейтрино, как носитель мышления; «векторизация» и «броунизация» и их связь через уравнение Смолуховского-Эйнштейна… Было, от чего слегка оторопеть и усомниться в канонах ортодоксальной науки. Книгу Альберта Иозефовича Вейника, член-корреспондента АН БССР, «Термодинамическая пара», Толик с трудом разыскал в «ленинке». Да и «Канатоходца» Василия Васильевича Налимова прочитал уже после перестройки. Во всех этих полузапрещенных книгах чувствовалась свобода мысли, нескованность — как официальной идеологией, так и «сложившимся мнением», которое иногда удушало свободную мысль посильнее любой идеологии. Возраст авторов давал им смелость обреченных на скорый уход из-под суда современников и твердо верящих в неизбежное понимание потомками.

Еще раз с серендипностью Толик столкнулся, разыскивая в интернете следы швейцарского китаеведа Харро фон Зенгера. Тот сумел привлечь внимание интеллектуальной прослойки европейской интеллигенции к китайским стратагемам, чем несколько оживил пейзаж стратегического менеджмента, безнадежно погрязшего в плоских моделях анализа ситуации. Так вот, его следы случайно обнаружились в заброшенном высокогорном швейцарском монастыре. Зенгер с друзьями-интеллектуалами выкупил живописные развалины этого монастыря. Постепенно они оборудовали их для уединенного проживания, создав некоторое подобие Касталии из «Игры в бисер» другого швейцарского отшельника — Германа Гессе. Списаться с Зенгером не удалось, но образ рукотворного пространства, насыщенного интеллектом «до выпадения осадка», Толик запомнил.

Постепенно он покинул «тараканьи бега» по поводу количества публикаций, индекса Хирша и поклонения новоявленным идолам — Скопусу и Вебовсайнс. Его папка спама в почтовом ящике была доверху забита предложениями публикаций (за умеренные деньги) в сборниках «международных» конференций (одна из них была организована конторой, зарегистрированной по адресу авторемонтной мастерской в Белгороде), ваковских журналах и «зарубежных» (в основном из Словении и Польши) журналах из списков Скопуса и Вебовсайнс. Он начал писать книги и статьи, не сковывая себя рамками «академического стиля» письма и актуальных тем. Слишком много мусора было в методологии экономики и экономических наук — кому-то надо было заняться этими «авгиевыми конюшнями». Многочисленные учебные пособия и учебники «с грифом УМО» переписывали друг друга и зарубежных авторов, плохо переведенных и еще хуже перетолкованных такими же «гуру». Логические несоответствия и просто «косяки» бросались в глаза на каждой странице этих «источников знаний».

Ожидаемо возникла проблема с публикацией своей «нетленки». В платных ваковских журналах публиковаться Толику не позволяло чувство собственного достоинства — «гусары денег не берут». По старой памяти, его еще бесплатно принимали в парочке серьезных журналов, но терпение и их главных редакторов было на исходе — неумолимо поджимали акционеры. Книги Толик вообще перестал отсылать в официозные издательства. Перешел на бесплатные публикации в Ridero электронных версий и варианты Print-On-Demand. Это, конечно, был несколько преобразованный вариант печати «в стол», но Толика это устраивало — он тоже не сомневался в признании потомков.

Пока Толик возился, устраиваясь поудобнее в найденной нише, вузовская наука буднично, без особого шума, скончалась. Последние дни доживала и наука академическая. Попытки гальванизации их трупов с бодрячески комментируемыми подергиваниями, без сомнения, еще наблюдались, но это больше напоминало старый советский анекдот:

— Петрович дома?

— Петрович еще дома, но венки уже вынесли.

***

Вот с кем Толику никогда не было скучно, так это со студентами. Где-то до 2004 года в высшей школе еще сохранялась общая атмосфера уважения к преподавателю. И это создавало доброжелательную среду, в которой обмен мыслями и мнениями протекал живо, иногда даже весело. Толик заряжался от ребят оптимизмом и положительным настроем на будущее. Ему было интересно делиться с ними теми находками, которые он сделал как во время многочисленных «ходок» в реальный бизнес, так и в ходе выполнения консультативных проектов. В учебниках всего этого не было по причине господства царящего в нашей экономической среде «карго-культа». Поклоняясь ему, большинство преподавателей высшей школы традиционно старается не выходить за прочные и уютные стены университета.

В этой затхлой среде рождаются удивительные феномены «больших ученых», «уважаемых ученых», «крупных ученых», которые заседают в ученых советах, возглавляют научные школы, выступают на пленарных заседаниях международных (благодаря участию парочки коллег из Казахстана или Белоруссии) конференций, не сказав за всю жизнь ни одного лично своего слова и не породив ни одной мысли, благодаря которой их можно было бы хоть чем-то вспомнить. В одном из университетов, где пришлось поработать Толику, даже додумались решением ученых советов присваивать своим (в доску) профессорам звания «основателей научных школ» и выдавать им сертификаты с печатями, удостоверяющие сей поразительный факт. Толик не обольщался тем, что его научные изыскания найдут официальное признание после его смерти и не тешил себя картинами грядущих научных конференций, на которых благодарные потомки поместят его портрет, увенчанный лаврами, над, местами лысым, местами седовласым, президиумом. Он был скромен до мании величия и о Нобелевской премии в области экономики говорил, как о решенном деле. Правда, при этом он надевал маску иронии в сочетании с дурацким колпаком, но уши-то из-под него торчали.

Постепенно он убедился в том, что и студентам его опыт работы в реальном бизнесе, находки неожиданных трактовок избитых истин и обнаружения смысла там, где на его могилке давно колыхалась буйная трава, студентов тоже не интересуют. Новые поколения «взыскующих диплома» деловито оценивали Толика с позиций сложности получения зачета или приемлемой оценки на экзамене и после первой лекции либо терпеливо отсиживали занятия, не выходя из интернета, либо вовсе переставали посещать их. Все попытки Толика как-то заинтересовать их инструментальностью рассматриваемых методов наталкивались на ясное понимание того, что в реальной жизни эта инструментальность «по барабану». Зарплата сотрудников банка или каких-либо агентств практически не зависела от их навыков и способностей. Главное было — попасть в нужную организацию и удачно встроиться в нее. И профессиональные качества для многочисленных «эйчаров» на собеседованиях были далеко не на первом месте.

Поняв это, Толик перестал метать бисер души своей, поскольку, в отличие от своих слушателей, привыкших пользоваться штампами, читал первоисточник, в котором известная всем первая часть фразы о метании бисера перед свиньями имела продолжение — «иначе они обернутся и пожрут вас».

***

СЧД 3. Проект параллельной реальности закончили к Новому году. Теперь высшее руководство было помещено на верхний уровень, а остальные сотрудники аппарата — на нижний. При разработке был учтен опыт Древнего Египта по разделению на Верхнее и Нижнее царства.

Между Верхним и Нижним мирами/уровнями пришлось ввести пропускной пункт ввиду потока желающих проникнуть наверх, минуя конкурс «Лидеры России». Им твердо сказали: — Шалишь! — и строго предупредили — на будущее. Будущее их несколько потускнело, но осталось светлым. Пока. Очередь у социальных лифтов присмирела и затихла в ожидании и предвкушении его гармоний.

В Верхнем мире обитателям фотошопили все морщинки у глаз и складки у губ, чем экономили им немало средств на ботоксе и гиалуроновой кислоте. Да и на золотых нитях тоже было сэкономлено немало золотого запаса страны. Прически отнормировали по установленным образцам — без проплешин и легкомысленных бачков. Преимущественно с целомудренными бритыми черепами и приглаженными шевелюрами, гармонирующими с костюмами в скрытую клетку. Цвета галстуков привели в соответствие с рекомендациями психологов и базовыми цветами интерьеров Старой площади.

В атмосфере Верхнего мира исчезли громкие крики, возмущенные возгласы, срезаемые звуковыми фильтрами и немедленно заменяемые мирным шорохом шин с журчанием фонтанов. Тщательно разработанные варианты «серого шума» с применением мелодий Генделя, Гайдна и Вивальди бесследно поглотили неприятные звуки сирен «скорой помощи», безнадежно взывающей из потока машин. Гул толпы исчез сам.

Профильтрованные каналы Ютуба и соцсети теперь являли собой умиротворяющую картину умиления котиками и детишечками в цветочках с «тетешками» счастливых родителей.

Цветовая гамма Нижнего мира была выдержана в предписанных блеклых тонах с небольшими отступлениями на крупно растрированные изображения тех же детишечек и котиков.

***

Когда, в начале консультативной практики, он начинал работать с «Сибирским беконом», то в первую очередь попросил годовые отчеты за последние пятнадцать лет. В бухгалтерии пожали плечами, но отчеты дали. Толик смахнул с них пыль, прочихался, составил таблицу и распечатал кипу всевозможных графиков взаимозависимости показателей друг от друга. Он был визуалом и табличные данные всегда переводил в графики. Искал же он характеристические кривые, напоминающие милые его сердцу физические и физико-химические закономерности. Химическое прошлое оставило в уме Толика неизгладимый след в виде маловразумительных стороннему уху «координаты реакции» и «каменной осыпи». Графики были гладкими и неинтересными, но Толик упорно листал их в надежде углядеть скрытые закономерности.

Как-то за этим занятием его застал главный бухгалтер Бекона, Зиновий Самойлович, и поинтересовался, что Толик ищет. Выслушав, коротко сказал: — Идем. Он завел Толика в свой кабинет и достал из нижнего ящика стола потертую общую тетрадь, полистал ее и коротко сказал: — Пиши.

Дальше он задиктовал Толику все данные за пятнадцать лет. Они явно не совпадали с данными официальных отчетов. Толик перепечатал их, заново построил графики взаимозависимостей и… характеристические кривые прорезались! Особенно его загипнотизировала кривая зависимости производительности труда от фондовооруженности. Толик ехал из Бекона на пригородном автобусе и в промежутках между подскоками на ухабах все чертил и чертил разные варианты этой кривой в записной книжке по клеточкам. На въезде в город его осенило — это «ж-ж-ж» неспроста.

Он тут же пошел к Максу в общежитие и молча положил перед ним график. Надо сказать, что Макс защищался в Дубне по ядерной физике и на «детские», с его точки зрения, изыскания Толика смотрел несколько снисходительно. Толик спросил: — Макс, на что это похоже? Тот помедлил и сказал: — Да на что угодно. Толик не сдавался: — Ну и все же? Макс нехотя повертел график и медленно произнес: — Вроде на колебательный процесс. Вот этого ему делать ну никак не следовало. Далее Толик включился на полную катушку. Он рассказал Максу, что у него на договоре есть небольшой запас денег, из которых он сможет оплатить ему работу, что задача обладает новизной для экономики и можно будет опубликовать результаты в приличном, даже для физика, журнале, что… короче, через полчаса Макс согласился участвовать в этой авантюре. Через пару дней они пришли к Сереге с системой диффуров, которые написал Макс и стали подбирать значения коэффициентов, чтобы повторить кривую (подбирал, конечно, Макс, а Толик нетерпеливо глядел на очередной график, медленно вычерчиваемый неторопливым графопостроителем). На третий день графопостроитель сдался и выдал требуемую кривую. Макс ушел писать физическую интерпретацию, а счастливый Толик сел с Серегой пить чай на ВЦ. Неделю они с Максом переводили физическую интерпретацию на экономический язык, затем Толик несколько раз ездил в Бекон беседовать с его руководителями, чтобы привязать экономическую версию к реально происходившим событиям, и только затем они сели писать статью.

Первый вариант Толик отвез в Москву — в журнал ЦЭМИ АН СССР «Экономика и математические методы». Статью подозрительно легко приняли. Настолько легко, что Толик заподозрил подвох. Он вернулся и переспросил в редакции, когда можно ждать публикации. Ему с той же легкостью посоветовали поинтересоваться лет через пять. Толик обомлел: — Через сколько?! Ему так же незлобиво объяснили, что его статья внеплановая, а у редакции хватает и своих аспирантов, которым нужно публиковаться. Толик молча забрал статью и вернулся в Омск.

Макс не огорчился — ничего другого от экономистов он и не ожидал. Он тут же набросал англоязычный вариант и они послали его в какой-то австралийский журнал по математической экономике. Через пару месяцев пришел благожелательный отрицательный ответ с приложенной рецензией. Макс, мельком глянув на выводы рецензента, коротко сказал: — А, и в Австралии уже засели наши марксистские м***ки.

Параллельно развивался другой сюжет. Макс давно порывался уехать из Омска, поскольку его тяготила душная псевдонаучная атмосфера провинциальной высшей школы. Сначала он загорелся уехать в Барнаул. У него там работал коллега по дубненской аспирантуре. Там — природа, там роют специальные шахты, в которых изучают космические лучи. Толик осторожно спросил его, бывал ли он в Барнауле. Узнав, что нет, выделил Максу деньги с договора на командировку в Барнаул. Через неделю Макс приехал и сказал, что в Барнаул ездить не стоит.

Через месяц он с таким же воодушевлением начал говорить о Владивостоке. Там работал его другой коллега оттуда же. Там — природа, там океанология и теоретическая физика… Толик поскреб по сусекам и набрал Максу на командировку во Владивосток. Через неделю Макс приехал и сказал то же, что и о Барнауле. Толик вздохнул с облегчением, но… через пару месяцев Макс заговорил об Израиле. Толик честно сказал, что шекелей у него на договоре нет и закрыл для себя тему. Но не для Макса. Через полгода тот уехал с мечтательной Леной (женой) и Соней (дочкой), трогательно пиликавшей «И мой сурок со мною» на детской скрипочке, в Израиль. Там он устроился на работу в Институт пустыни (кажется, в наукограде Халоне) и через полгода написал Толику, что если бы тот послал его предварительно в командировку в Израиль, то хрен бы он туда поехал. В редких письмах Макс писал о том, что Халон — приличный университетский городок, но палестинские ракетные обстрелы — страшное зрелище и он боится за жену и дочку.

Вскоре пришло письмо, в котором Макс писал, что как-то шел по Иерусалиму и на заборе увидел плакат с объявлением о том, что скоро в местном университете состоится лекция профессора из Стэнфорда У.-Б. Артура (статья которого в Scientific American в свое время вдохновила их на применение автоколебаний в экономике) и какого-то нобелевского лауреата. Деловитый Макс тут же установил, в какой гостинице они остановились и позвонил туда. Артур с нобелевским лауреатом собирались в гостиничный ресторан на обед и сказали Максу, чтобы он приходил прямо в ресторан. За обедом они выслушали концепцию статьи, бегло посмотрели выкладки, повеселились над историей с австралийским журналом, сказав, что все они там м***ки и посоветовали Максу послать статью Джону Касти в Нью-Йорк, в его журнал, а они ему напишут, что статья приличная. В этом месте письма Толик слегка ошалел, поскольку Джон Касти был мировой величиной в области прикладной физики, а его журнал, хоть и не был в первых строках рейтинга научных изданий, но был весьма уважаемым среди профессионалов. Еще через полгода статья вышла.

От статьи, как от камня, брошенного в пруд, пошли круги. Сначала Толик получил письмо от исследовательского центра французской нефтяной компании Elf с просьбой разрешить перепечатать их статью для внутреннего пользования. Толик великодушно разрешил. Потом пришло предложение от европейского справочника Who Is Who с предложением прислать краткую биографию для размещения в справочнике. Ошалевший Толик биографию перевести на английский язык так и не удосужился, посему европейцы, к сожалению, так и не узнали, Who же есть Толик. Затем пришло письмо из American Mathematical Society с предложением вступить в члены общества. Годовой взнос составлял 90 долларов США. Вежливый Толик, тщательно подбирая слова и выражения, объяснил в ответном письме, что в настоящее время его годовой доход составляет 120 долларов США, посему пока он не сможет стать членом столь уважаемого общества. Но американские математики оказались настойчивыми — они тут же прислали ему предложение все-таки стать членом общества по квоте «for economically troubled countries2» всего за 16 долларов в год. Не будучи последней скотиной, Толик наскреб 16 долларов, заплатил банку еще 5 долларов за перевод и стал уважаемым членом AMS. Теперь раз в квартал на почту ему приходил журнал общества с последними новостями из мира математики. Толик старательно его читал и долго потом сидел с затуманенным взглядом…

Вскоре Макс перебрался в Канаду и иногда они с Толиком болтали по скайпу. Толик с удивлением узнавал, что его брюзжание по поводу бюрократизации отечественной высшей школы и надежда на то, что уж в Канаде-то с этим все в порядке, наталкиваются на спокойное изложение Максом проблем в его университете, и проблемы эти до боли сердечной были похожи на те, которыми так возмущался Толик. Через 25 лет, когда в наших вузах началась истерическая кампания по выжиманию из преподавателей зарубежных публикаций, Толик вспомнил про эту статью и какое-то время она оберегала его от наскоков университетской администрации, поскольку у самих светочей научной мысли таких публикаций не было. Через много лет они с Максом и его коллегой по канадскому университету сделали продолжение этого исследования и опубликовали его в докладах приличной международной конференции по численному анализу. У Макса прихватило сердце, из-за чего он не смог прилететь на доклад и предложил сделать доклад Толику, оплатив ему все расходы со своего университетского счета. Но руководство университета Толика пожалело денег даже на билет и Толик отказался, испытывая чувство неловкости перед Максом. Размер зарплаты российского профессора в эпоху «майских указов» не позволял ему даже мечтать о том, чтобы полететь за свой счет, которого хватало только на оплату коммунальных услуг и растительную жизнь в провинциальном городке.

***

Где-то год назад позвонил коллега по прошлой работе и предложил поработать в их университете. Университет казался довольно приличным, к маркетингу и рекламе Толик по старой памяти относился хорошо и он согласился подумать. Коллега познакомил его с заведующим кафедрой — тот произвел хорошее впечатление. Правда, остался небольшой осадок от того, что во время их разговора жена заведующего сидела в кабинете, не поднимая глаз и внимательно слушая их разговор. Как потом узнал Толик, она преподавала управление персоналом и считала себя большим людоведом и душелюбом. Предчувствие не обмануло. Дальше заведующий предлагал ему все более радужные перспективы, но предлагал их он все реже и реже, пока контакт не затих вовсе. Толик не очень огорчился по этому поводу и сосредоточился на нечаянных sabbatical, свалившихся на него в результате ухода из своего университета.

Через год заведующий опять возобновил переговоры через коллегу и они договорились на полставки. Толик собрал все необходимые документы и отдал их на кафедру. Коллега предупредил его, что процесс оформления может затянуться на месяц, как принято в их университете. Толик не удивился, поскольку занятия в магистратуре начинались как раз через месяц и было бы странно, если бы рачительный плановый отдел не воспользовался возможностью сэкономить фонд заработной платы. Он продолжал наслаждаться отдыхом, время от времени благодушно отвечая на звонки заведующего кафедрой, в которых тот ругал плановый отдел и учебно-методическое управление за волокиту. Конечно, по-хорошему, приличный вуз так не должен был себя вести по отношению к профессору, но что такое «приличный вуз» в наше время? И что такое «уважение к профессору» в условиях сокращения финансирования? Он даже побывал на заседании кафедры, где его представили как крупного специалиста. И пауза продолжилась.

Толик начал новую книгу прозы автобиографического толка, вставляя в нее свежие впечатления от предстоящей работы. Книга продвигалась обычным темпом — три страницы в день. Параллельно он изучил все варианты пути от вокзала до работы, особое внимание уделяя минимизации количества ступенек в метро и подземных переходах — коксоартроз давал о себе знать все чаще и чаще. Заодно изучил все кафе и кофейни в районе университета. Насыщенность точками питания его приятно удивила. Больше всего понравилось то, что в шаговой доступности оказался приличный фуд-маркет «Депо» на Лесной. Приятным бонусом оказалось и то, что из университета можно было без пересадок добраться на автобусе до вокзала, не спускаясь в метро.

Исследовав кофейный пейзаж в районе «Новослободской», он остановился на непонтовых «Пан Запекан», Coffix и C’Cups. Сидящие в Coffee Beans сутками понторезы с Макбуками всех мастей со временем стали раздражать, да и цены на генномодифицированный стерильный кофе под пять долларов тоже не выдерживали конкуренции с многочисленными кофеенками со свежеобжаренным кофе по 100 и даже 50 рублей. Ребята из Beans бодро топали путем «Шоколадницы» и «Кофе хауза», доигравшихся до поглощения более удачливыми конкурентами. Те же не переставали поражать бургерами за 39 рублей (что можно положить в бутерброд за 39 рублей — предмет упражнений для Дэвида Копперфильда — кстати, почему бы не задать этот вопрос в «Что? Где? Когда?» и заработать на этом?)

Диссернет все подливал масла в огонь, опубликовав разоблачительное исследование плагиата в диссертациях ректоров российских вузов. Под раздачу попали Бауманка, питерский финэк, да и вдове Починка (РГСУ) заодно досталось. Остальная мелкая региональная сошка не удивляла — дело обычное. Учитывая то, кем надо быть, чтобы в предложенных условиях усидеть в кресле ректора, результат был скорее закономерным, чем выпадающим из ряда. Скучно, господа. Как говорил сантехник в старом советском анекдоте: — Надо менять всю систему. А рыться в сегодняшнем окаменевшем г… не, наших дней изучая потёмки, просто непродуктивно.

И тут Толик задумался. Впервые. А что делать? Все же он, как-никак, был консультантом по управлению с двадцатипятилетним стажем. И любил представляться этаким Вульфом из «Криминального чтива»: — Вульф, решаю проблемы. Решать ему приходилось, действительно, довольно разные проблемы — от определения стратегии развития оборонного предприятия до оптимизации системы полива полей стоками из свинарников и ускорения процесса доращивания свиней. Так почему же от брюзжания и поглаживания своего эго не перейти к конструктивным предложениям, хотя бы на бумаге — что делать, чтобы исправить положение с высшим образованием? Развернуть дерево проблем и разработать дерево решений? Слабо?! Без улета в эмпиреи, без бла-бла-бла. По-взрослому. Толик вздохнул и сел заполнять разработанные им формы для проведения СВОТ-анализа.

Но перед этим, интереса ради, просчитал ситуацию с помощью 36 стратагем.

Стратагемы не подвели и задали, как всегда, направление анализа, не лежащее на поверхности. Толика всегда восхищала эта кажущаяся простота, даже тривиальность, китайских стратагем — уже не один коллега попадался на крючок этой простоты и пренебрежительно проскакивал мимо богатейшего инструмента, вскрывающего скрытые от невнимательных глаз рычаги и мотивы происходящих событий.

Через 15 лет после первой публикации калькулятора стратагем, разработанного им на основе 4-мерного представления и метода планирования эксперимента, стали появляться статьи коллег с первыми проблесками понимания стратагем как структурированного инструмента. Сначала коллеги поправили несовпадения в таблице, опубликованной Толиком, а потом пожали плечами и стали гадать на кофейной гуще. Толик не удивился, поскольку хотя коллеги и были докторами технических наук, но попадая на поле гуманитариев, они тут же расслаблялись и работали весьма небрежно.

Следующая публикация была более осмысленной — приличный программер привязал 64 гексаграммы И-цзин к трехмерному кубу, поместив в каждую его вершину еще по одному кубу, получил 64 сочетания и на этом успокоился. С одной стороны, Толик обрадовался, что, в отличие от предыдущей публикации, человек заглянул в многомерное пространство, но, к сожалению, не вошел в него и остановился на пороге.

На поверхностные упоминания прочих коллег, вовсе «не врубившихся» в проблему, Толик просто не обращал внимания.

Итак, включив свой калькулятор, Толик быстро рассчитал стратагему, контрстратагему и контр-контрстратагему для страны и для себя в ней.

Результат не обрадовал, но и не удивил — коротко говоря, нужно было работать терпеливо, не веря лозунгам о расцветании всех цветов и особо не высовываясь, прячась за цветистостью эзопова языка. Как говорили классики, нужно было думать глобально, а действовать локально. Что ж, подумал Толик, а как я до сих пор думал и действовал?

***

СЧД 4. На заседании Валдайского клуба Президент озвучил главный итог его двадцатилетнего правления: — Мы, — сказал он, подумав, — удержали страну от гражданской войны. Я не сразу понял — какой войны? Если он имел в виду чеченскую, так она была с мировым терроризмом, как он сам всегда говорил. Может, живя безвыездно эти двадцать лет в стране, я что-то упустил? Или прав был БГ, что все это время мы героически воевали сами с собой?

И только через день (па-апрашу без намеков) до меня дошло, что его мордоделы додумались использовать расхожее выражение-причитание, которое они приписывают столь любимому ими «глубинному народу»: — Только б не было войны!

Вот он и сказал этому народу — Вот видите, войны не было, и это — моя заслуга.

Они это серьёзно? Они — его мордоделы и он сам, — серьёзно?! За кого они нас держат? Да, я слышу это причитание постоянно, но как ироничный мем, не более. Поймал себя на мысли, что надо бы ему обзавестись пиарщиками поумнее, но тут же понял, что с таким исходником ни один пиарщик не спасёт. Надо, как в старом анекдоте, менять совсем не кровати.

***

На досуге Толика давно интересовали публикации А.Т.Фоменко по хронологии. Анатолий Тимофеевич был личностью незаурядной — настолько, что возбуждал яростное неприятие коллег-математиков — таких, например, как академик Новиков, лауреат Филдсовской премии. Тот прямо заявлял, что если бы в момент голосования в академии наук он был в Москве, звания академика Фоменко ни за что не получил бы. О Фоменко Толик узнал случайно. Впервые он увидел необычные рисунки тушью на обычных альбомных листах на импровизированной выставке в кафе зоны «В» Главного здания МГУ на 15-м этаже. Кафе, кажется, называлось «Под парусами». Рисунки поражали воображение именно размерностью картин — они уходили за плоскость листа, выступали перед ней, закручивались за край и взвивались спиралью над ней. Какие-то фигурки карабкались по невообразимому рельефу, сидели верхом на лезвиях бритв, исчезали в переплетении линий. Толик был ошеломлен. Тогда он узнал, что это рисунки молодого математика, тополога Фоменко. Дальше он не упускал его из виду. А тот не уставал напоминать о себе. То, став членом Американского математического общества, Толик видел многочисленные книги и альбомы его рисунков, бережно издаваемых обществом, то поднимался шум со стороны академической исторической науки о потрясении основ дилетантом, то ему попадался альбом ин-фолио рисунков Фоменко на ветхозаветные темы. Когда дочки поступили на мехмат МГУ, Толик сказал им — если будет возможность, походите на лекции Фоменко. Они записались на курс лекций Фоменко и им понравилось.

Неприятие книг Фоменко в соавторстве с Носовским по новой хронологии было просто яростным. Хронологию критиковали буквально все — от академиков до «пикейных жилетов». Даже термины появились — «фоменкология» и «фолк-хистори». И понятно — посягнули на святое. Поскольку Толик уважал Фоменко как ученого-тополога, он решил разобраться и в Новой Хронологии. Первое, на что он обратил внимание, была книга отца Анатолия Тимофеевича, бережно подготовленная сыном к печати и изданная небольшим тиражом. Как оказалось, и отец Фоменко был незаурядной личностью. После отсидки в лагерях он стал главным технологом крупного химического комбината и сумел защитить кандидатскую диссертацию по техническим наукам. Но интересно было другое — в свободное от основной работы время он скрупулезно собирал фактологию по Ветхому Завету. И именно эти материалы сын бережно собрал и издал отдельной книгой. То есть, увлечение истинностью в истории у него было наследственным.

Одна из книг Фоменко — «Истину можно вычислить» привлекла внимание Толика тем, что в ней была изложена методология исследований по новой хронологии. И, прочитав ее, Толик увидел стройную систему, предшественницу того, что сейчас называют «аналитической культурой» в сфере искусственного интеллекта. Масса исторических фактов сопоставляется и перекрестно изучается для выявления нестыковок и противоречий. И, как это ни печально, их оказывается колоссальное множество. Если же вычесть их из массива исторических сведений, как раз и получается Новая Хронология, без противоречий, очищенная от идеологических наслоений. Естественно, картина выглядит абсурдно. Фоменко с Носовским и не настаивают, что она истинна, они наглядно показывают размер авгиевых конюшен официальной исторической науки и степень окаменелости ее содержимого. Академики же, вместо того, чтобы сказать спасибо за колоссальную работу, проведенную Фоменко с Носовским, зажимают носы и брезгливо помавают руками, как пластические греки у братьев Жемчужниковых. Естественно, это не продвигает историческую науку к истине и еще дальше отодвигает ее от звания науки. Толика, например, поразила настойчивость и скрупулезность авторов, подвергнутых впоследствии форменному остракизму, в расследовании дела о Мамаевом побоище — Куликовской битве. Он сам съездил на «Автозаводскую», побывал в церкви Рождества Богородицы, где похоронены Пересвет и Ослябя, побродил под стенами Симонова монастыря.

Понятно, что выводы Фоменко и Носовского рушили самые основы комфортного существования целого клана историков, лишали целые вереницы их публикаций какого-либо смысла. Более того, возникали сомнения по поводу национальных святынь и заповедников, вроде мемориального комплекса «Куликово поле», а это уже большая идеология, в тени которой прячутся очень большие деньги. Так что, яростное сопротивление Новой Хронологии вполне объяснимо. Но это лишний раз доказывает то, что занятия топологией позволяют Анатолию Тимофеевичу разглядывать эту суету из другого измерения, не придавая ей флатландски-трагического значения.

***

Опьянение первыми результатами закона о кооперации наступило так же быстро, как и последовавшее вскоре отрезвление. Операция с законом напоминала китайскую кампанию «Пусть расцветают сто цветов», когда расцветшие цветы были мгновенно скошены следующей кампанией. Поначалу все было прекрасно — их кооператив паял мини-компьютеры как горячие пирожки. Более того, они заключили договор с областным отделом образования на компьютеризацию школ области. Денег хватало и на спокойную жизнь, и на такси, и на подарки женам в виде колец и серег с изумрудами и бриллиантами. Кое-кто из правления кооператива даже стал присматриваться к иномаркам, обсуждая преимущества Тойоты Короллы по сравнению с Тойотой Камри. Распределение заработанных денег было организовано достаточно прозрачно, что позволило избежать неизбежных подозрений и зависти внутри коллектива. Толик с ребятами мечтали об организации международных конференций во время круизов на теплоходе по Иртышу и Оби к Карскому морю.

И никто из них не мог предположить, что уже через полгода кооператив развалится на два в результате крупного скандала между сотрудниками из-за денег, а еще через полгода вновь образованный на обломках кооператив развалится еще на два из-за еще более крупного скандала. Оба собрания по развалу кооперативов единодушно поручили вести Толику. Он пытался призвать товарищей к примирению, но не был услышан. Осколки крупнейшего в городе кооператива оказались нежизнеспособны, а вскоре все эти заигрывания с кооперацией были пресечены сверху железной рукой. Начиналась новая эпоха — эпоха акционирования и распила государственного имущества.

Уши крупнейшей в новой истории страны аферы торчали слишком явно и когда Толику предложили войти в правление чекового фонда, он брезгливо отказался. Неотказавшиеся вскоре резко разбогатели. Каждый из правления расплодившихся чековых фондов вдруг оказался членом советов директоров десятка-другого предприятий, о продукции которых не имел ни малейшего представления. Об обещанных владельцам ваучеров дивидендах все быстро забыли — не до них было. Начался дилетантский кайф — вдруг стало возможно управлять бизнесом, ничего в нем не понимая. В советах директоров серьезных в недавнем прошлом предприятий стали появляться жены, дети, любовницы главных акционеров. Голоса старых специалистов, пытавшихся удержать новых руководителей от опрометчивых шагов, были заглушены амбициями и пренебрежением вновь пришедших «хозяев жизни», что чаще всего приводило либо к краху, либо к медленному умиранию предприятий.

Занимаясь управленческим консультированием, Толик насмотрелся на чудеса эпохи первоначального распила (накоплением это точно не являлось) государственного капитала. Наиболее масштабные вещи происходили в оборонке. Накопившие немалый «жирок» в советское время, предприятия оборонки столкнулись с проблемой резкого сокращения госзаказа. Государство сказало им — народ нуждается в товарах народного потребления (ТНП), вот и займитесь ими. Кадры у вас обученные, оборудование передовое — вперед! Обогащайтесь!

Обогащаться — это хорошо, но как? Руководители умели хорошо и напряженно руководить выдачей уникальных изделий к праздничным датам — при непременном условии неограниченного финансирования. А тут — кто будет финансировать? Рынок? Потребитель? А кто это такой и откуда у него деньги… Ненадежно как-то это все. И начали высокоточные станки штамповать неуклюжие тазики и кастрюли. Правда, поначалу были попытки наладить выпуск бытовой электроники — от кассетных магнитофонов до микроволновок — но они быстро закончились по причине низкого качества новодела. Когда возврат достиг 40% и выше, а затраты намного превысили доходы от продаж, руководство задумалось. И главным итогом этих размышлений стал блестящий вывод — «ЦК нам поможет!» И они уселись в ожидании помощи ЦК (естественно, КПСС). Но помощь все не приходила, а там и сам ЦК почил в бозе (до сих пор ленюсь посмотреть в Гугле, кто же такая «бозя»3). Там же почили и многие предприятия-орденоносцы и обладатели знамен ЦК.

Да, чуть не забыл — были и попытки образовать совместные предприятия с солидными западными/восточными фирмами. Например, одно предприятие космической отрасли на Урале договорилось с фирмой Siemens о совместном производстве настольных компьютеров. Практичные немцы дали нашим 100 комплектов клавиатур для сборки. Наши орденоносные сборщики буквально за ночь, хотя в сроках их никто не ограничивал, собрали эти клавиатуры и с гордостью отдали немцам. Те поставили их на испытательные стенды — две клавиатуры еле-еле проползли в годные по нижнему пределу уровня качества. Практичные немцы попросили объяснить им, как можно сотрудничать при таких показателях качества. Через год наши с трудом договорились о штамповке пластикового стакана и страшно гордились тем, что начали сотрудничать с Западом. «Космические» амбиции улеглись — пришло понимание того, что массовое производство требует другой культуры, нежели мелкосерийное и единичное.

Все это Толику довелось повидать изнутри. К нему обратилось с просьбой проконсультровать одно из лучших предприятий отрасли, которое активно искало пути выхода из конверсионного тупика. Конверсией в конце 80-х назвали процесс перевода оборонных предприятий на гражданские рельсы. Лукавый термин скрывал еще более лукавое содержание. Дело в том, что американцы уговорили нас начать конверсию оборонки параллельно с ними. Наши со всего маху вляпались в эту аферу, не разобравшись в нюансах. Американцы же «прогнали картинку», не тронув в действительности ни одного из своих оборонных производств всерьез. В результате наши предприятия деквалифицировали рабочих и инженеров, угробили высокоточную технику и разрушили стройную систему подготовки производства и кадров. Именно это полным ходом происходило на обратившемся к Толику предприятии с тем отличием, что руководство стало подозревать, что что-то тут не так. Перед этим на заводе поработал авторитетный московский консультант по управлению, оставив объемистый отчет и руководство в задумчивости — что же ему делать.

Толик проанализировал экономические показатели по своей методике, диагностировал проблемы и разработал рекомендации. Директор прочитал их, понял, что делать, но откровенно сказал Толику, что у него этим заниматься некому по причине отсутствия необходимой для этого квалификации. Он сказал прямо: — Ты насоветовал, вот ты и делай. Толик подумал и согласился. Для него ввели новую должность — заместитель генерального директора по экономике и подчинили ему два отдела — плановый и труда и зарплаты. Кроме того, Толик создал еще два новых отдела — маркетинга и новых форм хозяйствования.

Старые отделы ничем не удивили — люди в них делали одну и ту же работу много лет подряд и стиль работы менять не собирались. Начальник отдела труда и заработной платы был пенсионного возраста и виртуозом в своем роде. Он ухитрялся спать за столом у генерального директора во время совещания, ловко прячась за Толиком. Толик обнаружил это не сразу. Он объяснял что-то генеральному, как вдруг ему послышался носовой присвист слева. Он краем глаза взглянул на начальника отдела труда — тот безмятежно посапывал носом с закрытыми глазами, не переставая крутить карандаш в руках. Толик внутренне восхитился, но не обрадовался этому открытию. Он предложил генеральному отправить начальника отдела на заслуженный отдых, дав ему почетную должность советника с кабинетом и окладом, но генеральный отказался, мотивируя это тем, что тот его еще молодым специалистом принимал на работу. Толик временно отступил на заготовленные позиции, но намерений о реорганизации отдела не оставил.

Конец ознакомительного фрагмента.

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Поколение Хэ. Хроника мутного времени предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Примечания

1

Serendipity (англ.) — термин, обозначающий способность, делая глубокие выводы из случайных наблюдений, находить то, чего не искал намеренно. Термин восходит к притче «Три принца из Серендипа», входившей в состав древнеперсидского эпоса. В ней герои, прошедшие глубокое обучение, сумели индуктивно описать по одним лишь следам внешние признаки потерянного верблюда («хромого, слепого на один глаз, потерявшего зуб, везущего беременную женщину и на одном боку груз мёда, на другом — масла»), которого они никогда не видели.

2

Для экономически потрясенных стран.

3

«В Бозе» — форма предложного падежа существительного «Бог» в церковнославянском языке. Таким образом, выражение «почить в Бозе» буквально означает «уснуть в Боге», т. е. уйти из жизни мирно, веруя, отдать свою душу Богу. Это церковнославянское выражение является книжным, устаревшим (Google).

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я