Песня. Сборник рассказов

Владимир Константинович Николаев, 2019

Сборник составляют короткие тексты, написанные "для своих". Рассказчик негромко повествует о вещах вроде бы житейских, не попадающих в телевизор, но цепляющих своей точностью. Много поэзии в этом прозаическом сборнике. Много юмора, иронии и самоиронии. Много любви и проницательного отношения к мелочам, которые иногда делают целую жизнь. Книжка для тех, кто любит читать в метро. Один рассказ – как раз от станции до станции…

Дорога

К бабушке ехали долго. На поезде через три границы: из Германии, где служил отец, через Польшу на Южный Урал — более трёх суток. Мелькали картинки за окном: красная черепица Вюнсдорфа, плоские крыши блочных домов Варшавы. Перед рекой Буг на границе поезд притормозил и из вагонов на ходу спрыгнули щегольские польские пограничники в конфедератках. Быстро проскочив узкую полоску реки, на своей земле, высунувшись в окна, наши кричали «ура!». Война давно окончилась, шли хрущёвские шестидесятые.

В Бресте меняли колёса, и меня этот момент интересовал чрезвычайно. Из окна купе я зорко следил за всей процедурой — вагон плавно, почти незаметно поднимала гидравлика, с грохотом укатывались европейские — узкие — вагонные тележки и с таким же тяжёлым шумом закатывались наши — широкие.

Потом ехали весело до самой Волги — почти на всех остановках продавали еду: жареных кур, солёные огурцы, вареную картошку и пирожки. Пирожков мама не покупала — неизвестно, чего туда нашинковали. После Волги началось царство вяленой рыбы — предлагали воблу вязанками, а лещей — поштучно, и всё недорого. Но когда куры и картошка из оконной торговли исчезли — о, удача! — нас с сестрой повели в вагон-ресторан. Поковыряв для вида ленинградский рассольник и жаркое с оранжевой подливкой, можно было неторопливо попивать вкуснейший лимонад «Буратино» — в Германии такого не было.

Всю дорогу по внутренней трансляции гоняли песни советской эстрады. К концу путешествия многие я запомнил наизусть. Особенно поразила моё воображение популярная тогда песня «Бухенвальдский набат». Когда все выходили из купе, я ложился на верхнюю полку для громкости звука и страшным голосом орал: «Люди мира на минуту встаньте!!!». Исполнять на публике это было нельзя — взрослые хмыкали, а я обижался — пел-то с большим чувством.

Приволжские степи незаметно переходили в приуральские. На исходе третьего дня, постояв в Оренбурге, поезд в сумерках проскочил Меновой Двор, где проходит «граница» Европы с Азией, и разогнался под горку к разъезду, после которого до нашей станции уже рукой подать.

К этому моменту все вещи, и мы одетые, уже стояли в коридоре. В тамбуре проводница щёлкала круглым железнодорожным ключом. Наша остановка — две минуты. С протяжным металлическим скрипом и лязгом поезд затормозил. Проводница распахнула дверь и откинула металлическую лесенку. В лицо ударила жара с запахом полыни и шпал. Где-то в темноте, выкрикивая маму, уже бежал по насыпи к вагону дед, и нас, как кукол, по очереди вбрасывали в его большие надёжные руки. Поезд, продёрнув через своё тело волну тяжёлого металлического звука, тронулся дальше уже без нас.

Пока шли в темноте, ничего не узнавалось. Дом в окружении штабелей шпал вырос из сумерек как крепость.

Бабушка в слезах на пороге целовала и перецеловывала нас — как космонавтов или бежавших из плена партизан. Мы ответно тыкались в её лицо, вдыхая родной запах — молока и солнца.

Взрослые, накричавшись, вскоре перешли на шёпот — детей уложили на полу спать. Ещё несколько минут борьбы за подушки и — счастливый полёт в никуда. Приехали!

Острые солнечные лучи, пробив ставни, мешают досмотреть что-то чрезвычайно важное и приятное, но уже слышны голоса из кухни и куриное ворчание с улицы. Теперь понятно — мы у бабушки и можно, не одеваясь, бежать во двор босиком.

Всё сразу рассмотреть не удаётся, зовут завтракать. На столе огромная яичница, любимые шанежки и кружка ненавистных сливок. По шуму ташкентского поезда, который проходит в пять утра, бабушка встала, подоила корову и выгнала её в стадо. Прилегла до «соль-илецкого», с ним встала опять и наготовила всю эту утрешнюю снедь.

После завтрака мы, причёсанные и чисто одетые, с мамой обходим всю родню — четыре или пять семей и ещё соседи… Ходьбы на целый день.

Баба Маша — «нянька», бабушкина старшая сестра, заходим к ней первой. Её муж Николай, здешний Мичурин — у дома на степной выжженной землице вырастил дивный плодоносящий сад. «Ребятёшек» пускают попастись в малинник. Мы едим огромные сладкие ягоды с куста, сколько влезет. Дед Николай кряхтит, но терпит — баба Маша держит его взглядом: «Нам деток Бог не дал, а эти ж свои, вот и пусть…»

Через забор дом маминой двоюродной сестры — у неё кролики! Дети — два пацана и девочка — смотрят на наши восторги с сожалением. Знали бы мы, сколько этим грызунам надо ежедневно притащить травы, и трагический финал короткой кроличьей жизни они видят, считай, ежедневно. Но городские — почти убогие по-здешнему — пускай гладят шёлковые мордочки и дуют в бездонные кроличьи глаза — не жалко!

Вечером вся родня собирается в нашем доме. Все чисто одеты. У женщин на плечах яркие шали. Они непрерывно чего-то вносят и ставят на стол. Говорят все сразу и всё смешное. Мужчины солидно покуривают у крыльца. Как доехали? Вопросы об отце уважительные — офицер!

Дед достаёт большие бутыли с «бимбером» — самогоном. На столе всё, что неутомимо наготовила бабушка, вкусноты необыкновенной. Дети быстро наедаются и начинают толкаться до первого подзатыльника — марш из-за стола!

Когда гости выпили и закусили, в общем разговоре наступает пауза, и женский голос вдруг пронзительно запевает. Женщины дружно подхватывают, а мужики ещё крепятся, сосредоточенно глядя в стол. На второй куплет и их пробивает. Тогда к высоким женским прибавляются низкие и хриплые, но правильные мужские голоса. Никто уже не сдерживается. Слов почти не разобрать, но общее счастье и удаль летят так, что звенит ложечка в тонком стекле стакана — знай наших!

За песни баба Люба и полюбила деда — лихого Саню-гармониста.

Всем был хорош Саня, а более всего смешливым блеском голубых глаз, когда пел под гармошку. Однако ж коренной казачке не пара: из имущества — одна гармонь. Русский паренёк работал на путях — рельсы к шпалам пришивал. Как-то на вечёрке подмигнул кареглазой девчонке.

— У-у, шайтан! — пропела Любаша и, подхватив тугую косу, мигом отвернулась от гармониста, вроде и не заметила.

Только сразу вспомнила молодца, как сосватали её после Пасхи за поповского сына. Попович-то — всё село знает — был богатый, но придурошный: девок за косы хватал, а рот слюнявый.

— Тятенька, не пойду!

Кто дурёху слушать станет? Отцово слово крепкое. Надо семью прибавлять — два сына не пришли с германской-гражданской, а Любке восемнадцатый годок, самое время замуж.

Заперли невесту на верхнем этаже лабаза — сиди пока, до свадьбы. Только у Любы свой характер. Наладила подружку к Сане-гармонисту.

В тот же вечер, как стемнело, подъехал он огородами на тарантасе:

— Люба, я здесь, — шепчет, а та ревёт в голос:

— Саня, меня сосватали!

— Так я за тобой приехал.

Люба в чём была, в том и прыгнула к милому в ручки. Узелок с маминой иконкой-то был наготове.

Два дня бушевал отец — младшая дочь его ослушалась, опозорила. Как теперь людям в глаза смотреть?! На третий день братья и дядья поехали за строптивицей. Подкатили с улицы:

— Любка, выходи!

Люба увидела — пьяные, дурные — задрожала.

— Саня, не ходи, убьют тебя!

— Нельзя, они родня теперь.

Вышел за ворота, только топор прихватил, вроде дрова колол. Да что топор! У тех, видать, обрезы — руки под сеном держат.

— Где сестра?!

— Жена-то? В доме.

— Какая она тебе жена!

— Мы расписаны, и справка есть.

Переглянулись дядьки — сразу его положить? А если правду говорит, кому она вдовая нужна будет?

— Неси справку!

— Чего на дворе толковать, пожалуйте в горницу.

Нехотя зашли, сели… А Люба уже на стол собрала, когда только успела? И справка из сельсовета с синей печатью в наличии. Всё по закону.

— Э-э-х, наливай, Санёк, твоя взяла!

Словом, до вечера тут погуляли, а через неделю в бабушкином селе играли свадьбу по-широкому — всё ж приготовлено было. А уж как пели казачки — да всё про любовь!

Отец смирился, но дочь не простил. В родном доме молодым места не нашлось. Уехали на станцию, у железной дороги соорудили землянку, там и родила Люба троих детишек. Саня на железной дороге работал, а когда посылали на курсы — учился. Перед войной накатали на него донос — дескать, шпалы ворует, и быстро упрятали в лагеря. Вот когда Люба лиха хлебнула — кроме детей у неё на руках была ещё и старенькая мама…

Есть Бог или нет, но лишь грянула война, вернулся дед с соляных рудников! Тощий, нога перебита, а глаза — голубые. На железнодорожников тогда амнистия вышла, и всех, кто не за политику сидел, отпустили, да ещё бронь от армии дали. Пятерых дедовых братьев на той войне положило, он один остался. Выучился в начальники станции, выходил к поездам в белом кителе под горлышко и красной фуражке, показывал зелёный кружок машинистам — ехать можно! Машинисты с ним здоровались: «Привет, Порфирьевич! Как дела?».

После войны рядом с землянкой поставил дом, где Люба проворно и с детьми, и с внуками управлялась, и корову держала, и овец, и птицу, и сад-огород. За всю жизнь только грамоты не одолела, время по литерным поездам узнавала.

Гармошку свою дед не забыл, важно играл внукам, улыбаясь глазами. Но, правду сказать, шпалы он всё-таки приворовывал — только это другая песня.