Выстрел, который снес крышу

Владимир Колычев, 2011

Клоун с воздушными шариками расстреливает бизнесмена Горуханова. И все это происходит на глазах бывшего военного следователя Павла Торопова, компаньона Горуханова. Павел кидается в погоню за киллером, но тот благополучно исчезает на территории психиатрической лечебницы. С величайшего позволения главврача Эльвиры Павел начинает «проческу» всех палат и кабинетов больницы. Но вскоре у бывшего следователя «сносит крышу». Ему начинает казаться, что убийство – плод его больного воображения, а он сам уже три года является пациентом психушки и все это время неравнодушен к роковому обаянию Эльвиры. В этой ситуации Торопову остается действовать, как и подобает настоящему психу, – бежать в поисках правды на волю…

Часть вторая

1

Она мелькала среди берез, как невеста, убегающая, но тем самым увлекающая за собой жениха. Только невеселы ее глаза, и радость не растягивает губы в белозубой улыбке. С тоской поглядывая на Торопова, Маша уходила в глубь рощи, а он шел за ней, не чувствуя под собой ног. Огибая дерево, он механически провел рукой по его стволу, но не ощутил теплой шероховатости под пальцами. Маша что-то говорила ему, но он не слышал ее. Его нос не улавливал запахов цветов, травы, березовой коры. Он видел, как ветер шевелит листья на ветвях деревьев, но не чувствовал его дуновения. Это могло означать только то, что за Машей он шел во сне, где ощущения смазаны спящим сознанием…

Маша остановилась, рукой обняв березку, как лучшую свою подружку. Повернулась к Павлу лицом, приманивая к себе, помахала ему свободной рукой. Она смотрела на него с недовольством, но враждебность в ее поведении отсутствовала. И она даже не попыталась убежать, когда Павел приблизился к ней. Осталось только руку протянуть, чтобы коснуться ее. И он сделает это, потому что она не останавливает его, не сопротивляется. Вот сейчас он и убедится в том, что ее бесплотную оболочку заполняет абсолютная пустота.

Но нет, он ощутил вдруг тепло и мягкость ее тела. Маша живая, материальная…

— Эй, ты чего? — мужским голосом возмутилась она.

Да и не она это вовсе, а он. Рома Дудник. Его залитые желтизной глаза с осуждением смотрели на Павла.

— Ты чего меня за грудь лапаешь? Я тебе что, баба?

— Извини, ошибся, — на удивление спокойно отреагировал Торопов.

Он шел за своей женой, но Маша вдруг превратилась в малознакомого мужчину. Это событие должно было всколыхнуть его изнутри, но Павел смотрел на Рому с детской невозмутимостью. Не было в его душе того живого брожения, которое заставляет человека возмущаться и удивляться. И в сознании полный штиль. И совсем не важно, где он разговаривает с Дудником, во сне или наяву. И то, что Маша исчезла, все равно.

— Ошибся он, — ухмыльнулся Рома.

Он развязал тесемку своего больничного халата, глубоко запахнул полы и даже поежился, как избалованная мужским вниманием жеманница.

— Совсем тут все из-за баб с ума посходили, — заговорщицки глянул он на Торопова.

— Кто это все? — механически отозвался тот.

— Да Илья Макарович, например, — понизив голос, обличительным тоном сказал Дудник и беспокойно глянул по сторонам, как будто боялся, что его могут подслушать.

— Опять ты за старое? — с едва выраженным упреком спросил Павел.

Дудник — ненормальный, как и все здесь. И глупо было осуждать его за возводимую на врачей напраслину.

— Ты не веришь?.. Я знаю, что не веришь! — От нервного возбуждения глаза Ромы стали еще желтее, чуть ли не оранжевыми. — Поэтому я и позвал тебя сюда!

Дудник показал рукой в сторону виднеющегося среди деревьев здания.

— Ты меня позвал? — в тугом раздумье спросил Павел, пытаясь сообразить, за кем он шел, за Машей или Ромой.

— А кто ж еще? Я, конечно!.. Что, тупо соображаешь? — засмеялся парень.

— Нет, нормально…

— Глаза у тебя пустые… Раньше бодрый был, а сейчас как чучело. Залечили они тебя!

— Как это, залечили?

— Ну ты совсем никакой, — обеспокоенно покачал головой Рома. — Совсем ничего не соображаешь. Так и овощем скоро станешь… У нас тут, знаешь, в спецблоке сколько таких!

— Сколько?

— Много! У Эльвиры Тимофеевны — это на раз-два! Чуть что не так, аминазин крест-накрест, и здравствуй, грядка. Ты в старый корпус зайди, там целый огород…

— Я не хочу быть овощем, — мотнул головой Павел.

— А кто тебя спрашивать будет?

— Врешь ты все… Ты вот совсем ненормальный, а овощем тебя не сделали. И на грядке ты не сидишь.

— Сам ты ненормальный! — огрызнулся Дудник.

— И я ненормальный, — легко согласился Торопов. — Но я хоть не вру. А ты все время врешь. Я знаю, что ты врешь. И не надо говорить, что меня залечили. Мне ни одного укола не сделали. Даже таблеток не дают, а ты — залечили…

— Таблеток не дают?.. А чай тебе дают? А суп, кашу?

— Ну, дают, и что? — флегматично посмотрел на собеседника Павел.

— А то! — взбудораженно отозвался тот. — В чай тебе таблетки кладут!

— А уколы в клизму, да?

— Тебе клизмы делают?

— Нет, клизму делают тебе. Для промывания мозгов, — апатично сказал Торопов и зевнул во весь рот.

— Обидеть меня хочешь? — нахохлился Дудник.

— Зачем тебя обижать? Какой в этом смысл? — пожал плечами Павел. — У тебя свои тараканы в голове, у меня свои…

— Какие у тебя тараканы?

— Долго объяснять.

— Так я не тороплюсь.

— И я не тороплюсь. Только лень с тобой разговаривать. Устал я.

Торопов неспешно сел на землю, спиной прислонившись к дереву. Трава мягкая, воздух теплый, легкий ветерок шевелит волосы. Закрыть бы глаза и спать, спать… Разленился он в больнице: мягко спит, сытно ест, два раза в день прогулка на свежем воздухе. Расслабило его это вынужденное безделье, оттого и устает он быстро. А еще по ночам плохо спит: Маша своими визитами донимает. Впрочем, он к ним уже привык и почти не реагирует на них.

— Устал он, — насмешливо хмыкнул Дудник. — Потому что залечили тебя, потому и устал. В овоща ты превращаешься, вот уже и на грядку сел… Давай, поднимайся. Пойдем, я покажу, какие они здесь все извращенцы!

Он двумя руками вцепился Павлу в предплечье и со всей силы потянул на себя. Пришлось подняться.

Можно было сбить Рому с ног подсечкой, чтобы затем добить в падении, но делать этого Торопов не стал. Эльвира Тимофеевна учила его контролировать себя, и он не мог подвести ее своей хулиганской выходкой. Да и нехорошо обижать больного.

— Ты как тот банный лист, — с кислым лицом глянул на Дудника Павел.

— Давай, давай!

Рома потащил его к вещевому складу, что виднелся за деревьями. Это была одноэтажная постройка из белого силикатного кирпича с шиферной, потемневшей от времени крышей. Фундамент низкий, треснувший в нескольких местах, но окна расположены были высоко, под самой крышей. Два широких, но коротких по высоте окна с запыленными стеклами за ржавыми решетками. Нужно было приподняться на чем-нибудь относительно прочном, чтобы заглянуть внутрь здания. Можно было подтянуться, зацепившись руками за решетку, но Дудник достал из-за куста боярышника два полусгнивших ящика из-под бутылок, осторожно поставил один на другой под первым справа окном.

С опаской глянув по сторонам, он протянул Павлу руку, требуя от него физической поддержки. И только получив ее, опираясь на подставленное предплечье, он взгромоздился на шаткий постамент. Руками зацепившись за прутья решетки, выпрямился во весь рост и глянул в окно. Судя по тому, как от восторга вытянулось лицо Ромы, там он увидел что-то очень интересное.

— Ну вот, что я говорил! — громко и ликующе прошептал Дудник, спрыгивая на землю.

— Что там такое, покойник ожил? — совсем не заинтригованно спросил Павел.

Возможно, он ошибся, и это здание не склад, а морг. Расположено оно в березовой рощице вдали от главного больничного корпуса, здесь безлюдно и тишина мертвая, может, потому и возникла такая мысль.

— Какой покойник? — вытаращился Дудник. — Нет здесь никаких покойников. Бордель здесь! Самый настоящий бордель. Ну, ты сам глянь!

Торопову не понадобилось помощи, чтобы забраться на ящики. Не было в мышцах прежней силы, физическая форма оставляла желать лучшего, но все равно он с легкостью зацепился пальцами за решетку, запрыгнул на верхний ящик, вытянулся во весь рост.

Через пыльное стекло в большой комнате, заставленной дощатыми стеллажами с какими-то баулами на них, на разобранном диване он увидел пожилого мужчину, в котором узнал Илью Макаровича. Укрытый простыней до груди, Косынцев лежал на спине с кем-то в обнимку. Грудь у него чахлая, живот впалый, поэтому он не мог закрыть своим телом прильнувшую к нему женщину. Она лежала на боку, опираясь на локоть, пальцами теребила седые волосы у него на груди и о чем-то с упоением шептала ему на ухо. Ей лет тридцать, вряд ли больше; круглолицая, большеглазая, с русой косой. Пышнотелая, крутобедрая, с тяжеловесной грудью, частью просматривающейся из-за плеча кавалера. Определенно, эта женщина обладала неоспоримыми достоинствами, что делало ее привлекательной для мужского взгляда. Но ведь не красавица. И не очень молода. Короче говоря, сложно было причислить ее к тому разряду молодых красивых пациенток, которых, по разумению Дудника, должен был совращать Косынцев. Да и не больная она, а служащая, скорее всего, кладовщица, что за неимением лучшего закрутила роман с пожилым врачом.

И снова, как в прошлый раз, Павел почувствовал себя одураченным. Тогда за пожилыми женщинами в бане подсматривал, сейчас — за уединенной парочкой. Разница была лишь в том, что тогда ему было стыдно, сейчас же он просто смутился. И нехватка эмоций ощущалась, и злиться на Дудника было глупо: ведь давно уже известно, что у него не все дома.

— Идиот, — спрыгнув с ящиков, покрутил пальцем у виска Павел.

— Идиоты! — в унисон его мыслям прогрохотал со стороны чей-то грубый мужской голос.

Но в этом случае столь нелестный ярлык был навешен не только на Рому, но и на него самого. Стремительно приближающийся крупногабаритный санитар яростно смотрел в их сторону. Он был один, и Торопов мог бы сбить с него спесь одним точным ударом, но делать этого он не стал. Во-первых, он сам виноват, что попался на удочку сумасшедшего Дудника. Во-вторых, санитар исполнял свой долг, собираясь изгнать блудных пациентов с запретной для них территории. Ну а в-третьих, Павел не хотел разочаровывать Эльвиру Тимофеевну, от которой, как он понимал, зависела его дальнейшая судьба. Врач и без того считала его ненормальным, а окажи он сопротивление санитару, она еще и в буйнопомешанные его зачислит. Тогда вместо того чтобы выписать Павла из больницы, она назначит ему курс интенсивной терапии со всеми вытекающим из этого последствиями.

Одной рукой санитар грубо схватил за шкирку Дудника, а другой — Павла и, как нашкодивших щенков, через рощу потащил в сторону главного больничного корпуса, поблизости от которого прогуливались пациенты. Торопов не сопротивлялся и позволил отбуксировать себя к скамейке на парковой аллее.

— Здесь и сидите, придурки!

Парень разжал руки, и Торопов, потеряв опору, мешком плюхнулся на скамейку, едва не отбив себе копчик. На этом все бы и закончилось, если бы вдруг не появилась Эльвира Тимофеевна.

— Сергеев, что случилось?

Ее появление и взыскательный голос стали неожиданностью и для санитара. Он встревоженно встрепенулся и заискивающе посмотрел на врача.

— Да вот, Эльвира Тимофеевна, шляются, где ни попадя. Особенно этот, — кивком указал он на обескураженно притихшего Дудника.

Но врач на него даже не взглянула: все ее внимание было сосредоточено на Торопове.

— Так и норовит сбежать. И этого с собой взял. Я их у склада нашел, возле прачечной. Они в окно там смотрели…

— Как они там оказались?

— Говорю же, сбежали. Отвлекся на секунду…

— Плохо, Сергеев, очень плохо. Нельзя вам отвлекаться.

— Еще раз, и пристрелят тебя, как собаку, — ожил вдруг Дудник. — А потом в бетон закатают, понял! С Эльвирой Тимофеевной шутки плохи, так и знай!

Наконец-то и он смог привлечь к себе внимание, но Архипова глянула на Рому без злости. Дудник был для нее пациентом, и взятки с него гладки.

— Отведешь Романа Васильевича в палату, — распорядилась она.

И когда Дудника увели, заняла его место рядом с Павлом.

— Решил возглавить сообщество пинкертонов? — с незлобной иронией спросила она, глядя куда-то перед собой.

Руки в карманах халата, плечи приподняты, на лице выражение легкой, но усталости.

— Ничего я не решал, — робко отозвался Торопов.

Уж очень ему не хотелось попасть в опалу.

— А что возле склада с Дудником делал?

— Так просто…

— А я думала, ты на поправку пошел, а у тебя все просто, — с упреком сказала врач. — Все просто, как у дурака.

— Я не дурак, — мотнул головой Павел. — И не все просто. Я думал, это Маша…

Спохватившись, он прикусил язык, но было уже поздно. Не должен он был говорить про Машу, чтобы не выдать себя, но проболтался.

— Ты видел Машу?

— Мне показалось, что это Маша. Она среди деревьев мелькала. Я думал, она меня зовет…

— И ты пошел?

— Да.

— И это было не во сне?

— Я думал, что это во сне. Я спал после обеда, еще бы спать и спать, а мы гулять. В общем, спросонья померещилось…

— Но ты воспринял ее всерьез, если пошел за ней… Как часто она к тебе приходит?

— Да не часто… Совсем не приходит.

— Хочешь сказать, что ты совсем здоров?

— Нет… Не знаю… — замялся Павел.

— Плохо, Торопов. Ты пытаешься скрыть от меня свою болезнь, а она тем временем прогрессирует… Часто ты общаешься со своей женой?

Вопрос ее прозвучал так хлестко, что Павел невольно вздрогнул.

— Общаюсь?.. Ну, иногда…

— Она приходит к тебе во сне или наяву?

— Когда как.

— Почему я ничего не знаю? Мы же договаривались, что ты будешь сообщать мне обо всем.

— Ну… Я…

— Что — ты? Считаешь себя здоровым и пытаешься искать своего клоуна?

— Нет, не пытаюсь…

— Что ты делал возле склада?

— Ничего…

— Но ты же был там?

— Был. Меня Дудник туда привел.

— Опять мафию искали?

— Какую мафию?

— А то ты не знаешь, — иронично скривила доктор губы. — Дудник считает меня крестной матерью мафии. Или что-то в этом роде.

— Дудник — это диагноз. Я ему не верю… Он сказал, что у вас разврат здесь процветает. Говорил, что врач Косынцев молодых и красивых пациенток совращает. Наркотики, секс, все такое. А Косынцев с какой-то женщиной был. Не самая молодая женщина, в теле…

Торопов осекся, осознав, как низко он пал. Возможно, Илья Макарович хранит свой роман с кладовщицей в тайне, а он раскрывает его, как последний доносчик. И виной всему страх перед Эльвирой Тимофеевной, отсюда и постыдное желание выслужиться перед ней, чтобы она отменила свой диагноз-приговор.

— Ну, и чего ты замолчал? — подстегнула она собеседника.

— Да так… Это их личное дело. Ничего не было, ничего не видел…

— Это называется раздвоением сознания. То видел, то не видел…

Торопов тоскливо вздохнул. Только раздвоения сознания ему не хватало. Как бы медикаментозное лечение не назначили.

— Видел. Все видел, — мотнул он головой. — Косынцев был с женщиной…

Увы, но страх перед Эльвирой Тимофеевной оказался сильнее моральных принципов.

— И чем они занимались?

— Просто лежали… Ну, уже после того…

— После чего?

— Вы должны понимать, — замялся он.

— А если не понимаю?

— Ну, секс у них был. Я так думаю.

— А кто с ним был? Может, я?

— Я что, ненормальный? Я же сказал, что женщина была немолодая уже, — соврал он. — И в теле. Старая, значит, и толстая. А вы молодая. Очень стройная… И я бы даже сказал, красивая…

— Вот только льстить мне вовсе не обязательно!

В ее голосе можно было угадать кокетливые нотки, но гораздо больше в нем было раздражения. И на Торопова она посмотрела с недовольством. Но этим взглядом психиатр обращалась к нему пусть как к проштрафившемуся, но мужчине. Казалось, на какие-то мгновения она забыла, что имеет дело с душевнобольным.

— Я не льщу, — мотнул головой Павел. — Вы, может быть, уже в возрасте, но я вам точно скажу, не каждая молодая красотка сравнится с вами…

Эльвира Тимофеевна действительно была хороша собой, но все-таки лести в словах Торопова было больше, чем подлинного восхищения. Ему нравилась эта удивительная женщина, но еще больше он боялся ее. И готов был угождать ей, чтобы по ее врачебной воле не превратиться в растение.

— Увы, но я не могу сравниться с твоей женой, — сказала женщина с жеманно-ироничным сожалением в голосе.

Но при этом посмотрела на Торопова как на своего пациента. Больше он не интересовал ее как мужчина.

— И затмить ее не могу. Являюсь к тебе каждый день, а твою жену изгнать из твоего подсознания не могу. Или я плохой врач, или не очень красивая женщина…

— Да, но вы являетесь ко мне днем. А вы попробуйте явиться ко мне ночью, — неожиданно для себя предложил Павел. И спохватившись, робко добавил: — Шучу, конечно.

— В каждой шутке есть доля здравого смысла, — проговорила Эльвира Тимофеевна и сосредоточенно посмотрела на Павла. — Знаешь, я, наверное, так и поступлю. Я буду приходить к тебе по ночам…

— Но так нельзя, — в замешательстве мотнул головой Торопов. — У вас дом, семья, дети…

— Дом есть, — кивнула она. — А семьи нет. И детей тоже. Так что я ничего не потеряю. Но, возможно, приобрету. Еще одну излеченную мною душу. Обещать ничего не буду, ни тебе, ни себе. Но ты жди меня, Паша. Жди! Я приду к тебе ночью…

Торопов представил, как ночью дверь в его палату откроется и на пороге появится Эльвира Тимофеевна с распущенными волосами и в коротком халате, под которым только белые чулки и пояс для них. Сколько лет у него не было женщины, а тут такое чудо! Она разденется, приласкает… Или сначала приласкает, а потом разденется? А можно раздеваться, лаская…

В растерянности он повернул голову к Эльвире Тимофеевне, чтобы, глянув на нее, получить ответ на свои глупые вопросы. Но ее рядом не было. Она успела уйти, пока он пребывал в эротических фантазиях… А может, ее и вовсе не было. Что, если он разговаривал сейчас не с ней, а с самим собой? Если так, то удивляться нечему, ведь он действительно болен. Павел пытался внушить врачам, что с ним все в порядке, но сам он осознавал собственное душевное расстройство.

2

Краснолицый санитар с родимым пятном под ухом с важным видом прохаживался по тротуарным дорожкам, надменно посматривая за больными, как пастух за баранами, что мирно паслись на лужайке. Торопов сидел на скамейке и смотрел на него с безразличием смертельно уставшего человека. Он не собирался никуда бежать, и присматривать за ним вовсе не нужно. Да и нет сил бежать… Сейчас бы лечь на скамейку да заснуть. Но слева урна, а справа два товарища по несчастью. Один, худой и остроносый, молчит и слушает, а другой, грузный и напыщенный, вытянутыми руками опираясь на палочку с костяной ручкой, рассказывал ему о том, как он защищал Трою от кровожадных греков. Говорил он громко, импульсивно и скороговоркой; Павел мало что понимал из его несвязной речи, но сам голос выдергивал его из состояния дремы, не позволяя уснуть.

Веселой сегодня выдалась ночь. Сначала к нему наведалась Маша, ругала его, проклинала, потом появилась Эльвира Тимофеевна. И волосы у нее были распущены, и халат короткий, и белые чулки под ним. Но только вот раздеться ей не позволила Маша. Такой крик подняла, что у Павла до сих пор в голове шумит… Сегодня еще ничего. Сегодня Эльвира Тимофеевна всего лишь слушала, как орала на нее Маша. А вчера она сама устроила ей сцену, и кричала на нее, и угрожала ей внушительной дозой аминазина… И позавчера тоже был скандал. И неделю назад. И две…

Павел уже обращался к Эльвире Тимофеевне, просил ее больше не приходить по ночам. Она пообещала оставить его в покое, но все-таки ее визиты продолжались с завидной регулярностью. Правда, последнее время она уверяла Торопова, что больше не приходит к нему наяву, а ее ночные скандалы — плод его воображения. И еще она пообещала начать медикаментозное лечение, если кошмары не прекратятся; именно поэтому Павел ее больше не беспокоил своими просьбами. Она по-прежнему являлась к нему по ночам вместе с Машей, а он отрицал это, чтобы не стать жертвой аминазиновой терапии. Отрицал и терял последние силы от постоянного недосыпания.

На прогулку идти он не хотел, но санитар выгнал его из палаты. Хорошо, если бы сегодня был затяжной дождь, как позавчера, тогда бы его оставили в покое и он бы смог выспаться на своей койке. Но в небе предательски светило солнце, и воздух теплый, и под ногами сухо. Только вот гулять не хотелось…

Но прогулка скоро закончится, потом обед, после чего будет тихий час. Скорей бы…

Конец ознакомительного фрагмента.