Покурить оленя в Гарманде. Ироническая проза

Владимир Иванович Данилушкин

Эта охватывает большой период жизни современной Колымы, Магадана – самого молодого города Дальнего Востока, прославившегося золотом, рыбой, уникальной суровой природой, людьми – неисправимыми оптимистами, легкими на подъем, умеющими прийти на помощь.

Склерозов и другие

Маленькая повесть без начала и конца

Чем богаты, тем и рады. А мы рады тому, чего нет — гепатита,

Но почему нас обвиняют в желтизне?

Клевета

Пафнутий Склерозов, политик-самоучка, с утра побывал в редакции газеты «Колымский звон» и рассказал всем, что купил квартиру на западе страны, в лесном курортном краю, куда собирается переезжать, как только расквитается с магаданскими долгами перед человечеством. Здешнюю квартиру продаст, не оставит сыну, ведь тот может ее профукать, женясь на стерве.

Потом он зашел в редакцию газеты «Алеет Северо-Восток» и сказал, что будет капать на мозги руководству, чтобы дали квартиру сыну. Аль не заслужил? С рождения в краю каторги и ссылки. Вообще-то не заслужил пока, так заслужит — это ж его родина, сопочки, стланик, чайки над бухтой Нагаева, небось, месяц на материке проживет и рвется обратно, такая у него северная особая ностальгия. Об этом он красноречиво говорил Шерхану при личной встрече и другим шишкам высшего эшелона.

Потом Пафнутий заходил в другие редакции, партийные комитеты, профсоюзные объединения и правозащитные общества, размышлял там вслух, а иногда без слов, мимикой, на разные темы, тут же забывая предмет разговора и своих собеседников, а некоторых загружая своими проблемами дважды. Вечером, основательно устав, Пафнутий наведался в баню. Знакомые парильщики и помывщики, отхлестав голого политика свежими березовыми и дубовыми веничками, отпоив брусничным, мятным и шалфейным чаем, взяли в оборот.

— Ты что, — говорят, — усыновил мэра, что ли? Шерхану за квартиру продался? Зачем у сына бабу отбил? Стало быть, уезжать собрался насовсем? Хотя и обещал открыть зону свободного посещения? А мы тебе верили, за тебя глотку рвали, век воли не видать. Коль уж народ тебя выбрал, не дергайся, служи ему честно, а то голым в Африку, как пить дать, загремишь. А хочешь, так вот пиво, и не какое-нибудь импортное, а наше, магаданское. А есть и импортное — китайское, похожее на бражку и бельгийское, если выбираешь не «Пепси».

— Мужики, что же вы такое наговорили? Как у вас язык поворачивается? Как типун не вскочит! Кто распускает обо мне такие мерзкие слухи, — воскликнул Пафнутий. — Совсем обнаглели демократы. Мафия, она и есть мафия. Точно говорят, политика — грязное дело. Только в бане и спасение. Если, конечно, какой-нибудь папарацци скрытую камеру не установил. Или по рации не передал, папарационализатор! По кривому пейджеру.

Не верь носу

Шел по городу известный магаданский политик Пафнутий Склерозов, и на заборе, которым была обнесена стройка, заметил надпись: «Здесь был Пафнутий». И отвратительная рожа нарисована. Не верь глазам своим. Взял платочек, стер. Через полсотни метров та же надпись, издевательский рисунок, а под ним непотребный мусор. Не верь глазам своим, — пробормотал Пафнутий и стер надпись тем же платком.

Пришел домой, и только переступил порог, раздается телефонный звонок. Москва на проводе. Здравствуйте, Пафнутий Петрович, ЦК партии зеленых предполагает выделить вам миллион зеленых на строительство платного партийного олимпийского туалета «Кал Гари» — в качестве предвыборной акции. Ждем вашего согласия.

Согласия? Не верь ушам своим? Он даже прослезился, полез за платком — утереть глазную влагу и вдруг почувствовал какой-то характерный, соответствующий моменту, резкий неприятный запах. Вонь, одним словом. Не верь носу своему! Однако в следующую секунду Склерозов разумел, что аромат исходит от его собственного носового платка, которым он стирал порочащие его честь и достоинство надписи! Чем же они на заборе писали? Все-таки политика — грязное дело! И более того — дерьмовое!

Сильнее смерти

Приходит Пафнутий Склерозов на похороны. Покойник заметный был человек, оставил след на местном небосклоне. Давайте, ребята, — говорит Пафнутий, — пока сосуд да дело, я вам пару историй расскажу. Пока вы ждете свадебных генералов.

Его пытаются остановить: неудобно, мол, вон же покойник лежит, уместно было бы с минуту помолчать. Мужик, можно сказать, во цвете лет скончался от рака, потому что сильно огорчался из-за жизненных неудач, загрязнения среды, давления еще более высокого начальства и беспризорности общественного бытия. А Пафнутий — человек ревнивый к общественному вниманию, венкам и слезам.

— Ну и что, умер! Подумаешь! Вот если бы я умер, не дай Бог, вот тогда бы вы, как быки ревмя ревели. Больно, — говорит Пафнутий, — народ кислый пошел. Чуть что — копыта врозь. Вот у нас в поселке, где раньше жил, была одна приметная женщина Марфа. Ей по секрету лучшая подруга из большой любви проболталась, что заболела раком крови. Ну и та, вместо того, чтобы грустить, пустилась во все тяжкие. Всех мужиков перепробовала. А что терять? — все равно конец. Впервые прочувствовала, как это может быть любовь до гроба без перерыва на обед. А то раньше, говорит, как по испорченному телефону было. Не любовь, а комбижир. Если б не эта неизлечимая хворь, так бы и не узнала, почем фунт изюму с медом.

Месяцев девять прошло в круговерти, на свидание к ней очередь занимали, как в былые времена на ковры, на руке чернильным карандашом писали номерок. Все денежки спустила, а было их немало, поскольку состояла замужем за двумя старателями и одним браконьером, и все они скоротечно умирали от дистрофии. Прогулялась до нитки, на похороны не оставила, да кто о том думает, разве что староверы заранее гроб строят и на чердаке держат.

Пришла к тому доктору, ну, знаете. Мол, готова выслушать суровый приговор, не томите, говорите, все сдюжу, сколько еще дышать осталось. Да хоть послезавтра Богу душу отдать готова.

Стали ее обследовать, во все дырки заглядывать, под микроскопом кровяные шарики катать. Нет рака! Как рукой сняло. Как будто и впрямь рак на горе свистнул. Она очень разволновалась и даже всплакнула черными слезами, но и обрадовалась несказанно.

Проплакалась, собрала узелок и в лавру уехала помолиться. В дороге же схлестнулась с веселой компанией из Африки. Была, не была, — говорит, — напоследок! А ребята те черные умели ценить нежную женскую красоту. Спортсмены-неформалы. У них любимый вид — бег в мешках для трупов, последние метры ползком. А зимний вид — толкание автомобиля по снегу. Руку и сердце хором предлагать стали. Не все сразу, — говорит. Уж эти каннибалы законебали. Уж я вас подержу в черном теле! Вы у меня, как негры пахать будете!

Ой, и правда, негры, только так говорить неприлично.

Скоро у всех обнаружилось голубокровие и просветление кожи, как у Майкла Джексона после его многочисленных пластических операций. Только что не поют. А один местный доктор из отделения морфологии за то, что феномен Марфы описал в монографии «Вскрытие при жизни», получил степень доктора сексопаталогоанатомии и звание член-корр. Коллеги его мАрфологом прозвали.

Мир и кулак

Занесло Склерозова на заседание областного хурала. Ну, парламент этот так называемый. В перерыве заглянул в приемную чайку попить, а тут телефон надрывается. Нельзя же быть таким извергом! Взял трубку. Корреспондент из Хабаровска звонит, Мирнович. Мир, — говорит, — не война, не путайте. Шутник. Какое решение принял ваш областной орган? Поддержал президента или нет?

Решение не принято, поскольку нет самого документа, — сказал Склерозов. И каково же было его изумление, когда через пару часов он услышал по российскому радио со ссылкой на самого себя сообщение, что магаданский хурал не поддержал президента, а намерен передать власть исполкому.

Стал он слать опровержения по многим адресам, вплоть до самых высоких, извелся, пока не увидел сообщение по московскому телевидению, что депутаты не дают согласие на привлечение к суду своего хабаровского коллеги, который нанес телесные повреждения журналисту за клевету.

Склерозов верхним чутьем заднего ума разумел, что хабаровский журналист, получивший рабоче-крестьянским кулаком в говорливую челюсть, — Мирнович. Почему-то ему так показалось. Как бывает в вещем кошмаре на рассвете, когда просыпаешься в незнакомой постели. Но не стал ничего выяснять, чтобы не лишать себя иллюзии, а с журналистами стал встречаться только на презентациях, поскольку там пиво на халяву.

Имидж всегда с тобой

Пафнутий Склерозов долго примерялся к тому, чтобы публично высказать роившиеся его голове мысли и слова и однажды, воспользовавшись некоторой вялостью спикера местного парламента, вскарабкался на трибуну и, не переведя дыхание, произнес одно предложение длиною в тридцать две минуты.

Речь эту, как и положено, застенографировали и попросили авторизовать. Прочитав стенограмму, Склерозов пришел в немалое возбуждение. Не говорил я такого! Нет! А если говорил, то нечестно ловить на слове. А вообще-то не говорил. Точно не говорил! Я и слов таких не знаю.

Несмотря на предъявленную магнитофонную пленку, он отрицал очевидное, проявляя тем самым главное качество политика. Вняв жесткому отпору оратора, аппаратчики хурала не включили речь Склерозова в сборник стенограмм. Узнав об этом, он закатил еще больший скандал, обвинив равнодушных чиновников в зажиме свободы слова. Нечего мне рот затыкать, сказал политик-самоучка, если дело так впредь пойдет, придется в ООН жаловаться, в международный суд по защите прав свободной личности. Он распалялся все больше и больше, чувствуя в штатных работниках государственного органа слабину и податливость перед черным ликом толпы.

Вскоре, чтобы исправить положение и замять инцидент, ему предоставили слово на очередном заседании, и областное радио дало выступление в полном виде. Еще не закончилась передача, в редакцию посыпались звонки и телеграммы с комплиментами в адрес оратора-самородка. Правда, почему-то все называли его дровосеком, заслуженным лесорубом Колымы, а ведь в выступлении Склерозова ни слова не говорилось о лесе, о его рубке. Не была приведена надоевшая пословица о рубке леса и летящих как фанера над Парижем безымянных щепках и поговорка о набитых опилками головах. Впечатление от стихийного признания политика было настолько сильным, что Склерозова даже в официальных документах стали называть лесорубом, хотя последние тридцать лет он проработал учителем принудительного труда.

Вскоре в Магадане появился первый имиджмейкер. Город озарился прозрением: лесоруб день и ночь работает над своим имиджем. Настойчиво тюкает топориком. Склерозов также проявил здоровое любопытство: встретившись с имиджмейкером, спросил первым делом, кто такие визажисты, можно ли в партию зеленых принимать голубых китайцев и, наконец, почему его произвели в лесорубы.

Выяснив, как Склерозов относится к разным породам деревьев, кустарников, какие из них высасывают из него энергию, а из каких он сам пьет энергетические соки, имеет ли пищевые предпочтения в мире фауны, специалист нового типа высказал экзотическое предположение, что корни искать нужно в другом месте. Возможно, в сфере детских прозвищ. Первые же слова подтвердили его догадку. Детские клички Склерозова были следующие: Колун, Дуб, Чурбан, Бревно, Чурка, Колода. Как в тальскую минеральную воду глядел.

Вскоре Склерозова пригласили на должность директора пилорамы. Прежнего после тестирования на детские прозвища перевели в цех по производству органических удобрений для аграрного сектора города. Того в детстве звали Компостом. Кажется, его и сейчас так кличут. Есть и варианты более сильных формулировок.

Больше жизни

Политик-самоучка Пафнутий Склерозов любит жизнь во всех проявлениях. В этом ему нет равных. Любил зимой клубнику, летом мороженое, весной огурцы, а соленое сало во все времена года, так же, как и пиво, особенно на халяву. Любил женщин внушительного вида, будто намеревался пустить их на мясо, но в самый последний момент определял на племя. (Ну, стремя, бремя, пламя, вымя. — Шутка-парашютка).

Он любил огород, не опасаясь, что в него бросят камень. То есть два огорода. Ну, три, четыре. А если уж точно, семь огородов, в том числе на Старой Веселой, где у него был сарай. Кому сарай, а кому и дача. Ну не то, чтобы он был барыга или сквалыга. Просто любил землю, и она любила его, тянулась в струночку, отдавая все, на что способна, готовая родить вплоть до арбуза и банана. Он дыни любил, килограмма по три, они ему напоминали женский бюст.

В поселке на Колыме, где он до этого жил, картошка не вызревала, Магадан в этом смысле юг, и уж кто до него дорвался, тот засадит на всю катушку, не в силах утолить страсть одномоментно, как, скажем, вырвавшийся из стойла жеребец, напавший на табун кобыл. Море он тоже любил, заготовил икры четыре ведра, тузлук у него был как слеза младенца, а балык — как поцелуй негритянки в полнолуние.

Сопки он любил, карабкался на них, как козел и пел на вершине, давая петуха. Любил костерок запалить из ломаных кресел пятнадцатилетней выдержки, от кресала, не потому, что экономил на спичках, а из любви к парадоксам и колдовству.

Любил Склерозов и поговорить, ради красного словца, не щадя ни отца, ни крашеного яйца. Фантазийная стихия бросала его на скалы, скалки, на переборку лука, на усиление торговли, укрепление курса рубля, вымывание дешевого ассортимента, отмывание денег, товарный дефицит, затоваривание, осушение болот и бокалов.

Любил он валидол под язык, в качестве слабительного, любил в пургу пурген для усиления нежной слабости интимных трудов.

Любил, споткнувшись на ровном месте, стать центром вселенной со смещенным центром, вырезать из себя кусок плоти, не думая о плате, не плача по волосам, снявши голову.

Любил поспать и скоротать ночь-другую в бессоннице, под топот конницы.

Любил лечить зубы, свежесть боли, сладость соли, горечь меда, соль острот.

Имел также страсть сам у себя украсть, поймать за руку, подвесить за ногу вниз головой, лишив вкусной и здоровой пищи, питаясь зондом и кормясь стриженым газоном.

Любил погулять на поминках, смиряя мимику, крестить детей, крыжить грыжу, рвать ногти и цветы… И все остальное, что любишь и ненавидишь ты.

Нежная душа

Заглянул однажды Пафнутий Склерозов, неуемный политик магаданский, в редакцию газеты «Свободная зона», чтобы в очередной раз поделиться свежими творческими зад-думками — так называл он свою интеллектуальную собственность, поскольку был именно задним умом крепок. В тот день исполнилось семь лет, как Пафнутий впервые обнародовал экспромтом в узком кругу план статьи о молодых людях, родившихся и выросших на Крайнем Севере, которых следует приравнять к коренным жителям и разрешить им бесплатно отлавливать по десятку хвостов кеты на нос — с соответствующей безвозмездной раздачей питьевого спирта для ликвидации последствий озоновой дыры, а также самой дыры, справедливо рассудив, что, если иногда море может быть по колено, то небо с овчинку и подавно, и она, овчинка, стоит выделки.

Себя самого он уже давно приравнял к чернобыльским пожарным, установив личный 15-минутный рабочий день, а остальное время рос над собой, только вширь.

Редакцию Пафнутий нашел опустевшей, поскольку все собрались в кабинете редактора — несравненной Ангелины. Потолкавшись туда-сюда, он увидел в кабинете секретаря постороннего человека, судя по блеску влажных глаз, поэта, подозрительно взвесил на внутренних весах его шансы — как возможного конкурента в обладании свежими ушами. Незнакомец же повертел перед Пафнутием загорелым лицом и произнес с надрывом:

— Зарезали без ножа. Ох! Не выдержу! Угостите валидолом! Застрелили без пистолета! Так опозорить! Так унизить!

Пафнутий затаил дыхание, как бы удерживая незнакомца от приступа физиологии. Вместе с тем он был заинтересован столь необычным проявлением истерики и с любопытством ожидал, не завершится ли вся эта система падучим припадком, поскольку ни разу не видел настоящих обмороков и не верил, в силу своего богатырского здоровья, что такое — не придурь.

— Вы меня, конечно, знаете, — продолжал незнакомец. — Я брат Люлькина. Он еще пять лет назад в вашей газете почти что опубликовал снимок!

Пафнутий не подал виду, что не знал Люлькина, приосанился и с интересом ожидал, когда же Люлькин узнает его самого и, быть может, остолбенеет или хотя бы оцепенеет, пронзенный стрелой узнавания, покраснев до корней волос и мозга костей, но тот был суетливо озабочен личной печалью и находился на той стадии перегрева, что обязательно бы расплавился, если бы не понимающий кивок собеседника. Получив требуемое, Люлькин порозовел, как от укола кокарбаксилазы и заявил, что его в Магадане каждая собака знает, поскольку сорок пять лет здесь прожил. Правда, собаки столько не живут, но это неважно, есть же собакины дети и даже внуки. Родился здесь, коренной, можно сказать, кадр. Имеет гордость, переходящую в права.

Так-так, продолжай, шепнул Склерозов, ликуя от разгулявшейся интуиции. Люлькин показался ему приятным малым, созревшим для понимания основ склеротизма-пафнутизма, а та ненаписанная пока еще статья обретала яркую жизненную деталь.

Ничего плохого не сделал, — продолжал оратор, — людей повеселил, однако нашлись некоторые, ни на что не посмотрели, ни на какие такие заслуги и седины, моральные шрамы, опозорили ни за хвост собачий, ус кошачий. Теперь хоть стреляйся из ржавого ружья или из города уезжай нафиг и навсегда. А как уехать, если здесь родился? Может быть, фамилию поменять или на пластическую операцию отважиться?

Пафнутий мотнул головой и шумно вздохнул, будто от нахлынувшего чувства сострадания.

А дело было на празднике проводов зимы в городском парке культуры и отдыха, где Люлькин плясал на открытой эстрадной площадке, веселясь и зазывая других присоединяться, чувствуя себя как бы ответственным за хорошее всеобщее настроение, в долгоиграющем порыве благодарности, коль уж городское руководство и парковая администрация так постаралось всех развеселить. Денег, небось, немалых стоит веселье. И проявил столько естественного артистизма и раскрепощенности, что получил от устроителей приз — живого козленка, серенького, с белой звездочкой во лбу. Вроде как милая шутка в стиле кантри.

Все это вылилось в прессу, поскольку свобода слова. И газета тоже как бы в шутку высказалась, а получилась издевка, призер якобы заявил, не все ли равно, из кого шашлык делать. И увел животное на веревочке.

Веревочке!

Наглая беспардонная ложь! Как только такое бумага терпит! Сколько веревочке ни виться, а концу быть! Надо же — веревочка! Профаны! Жизни не нюхали.

Не веревочка, а ремешок! Любую веревочку любая коза вмиг перекусит, будто бритвой отчекрыжит. Но главное, он вовсе не собирался порешить козленка, отвез к сводной сестре, у которой на девятом километре крестьянский дом с подворьем. Там телка — вначале косилась, а потом за своего приняла, и играют вместе, и спят, обнявшись, и столуются из одной кормушки.

Вот пришел требовать опровержение. А они смеются. Фамилии, говорят, твоей нет в заметке, и гуляй, козел. А что фамилия! — и так знают все, кто приз взял, на всю область телевидение показало. Теперь каждый может в лицо ткнуть: душегуб.

Пафнутий готов был поклясться, что не видел в жизни более огорченных людей, чем этот, и у него защемило сердце. Вот так обгадят почем зря, и хоть в петлю, никому ничего не докажешь, не накинешь платок на чужой роток.

Эх, нежная душа, не закаленная житейскими бурями, сразу видать, не политик. Тут, небось, самого так уделали публично, с указанием фамилии и должности, так топили и жгли конкуренты, что в кошмарном сне не приснится. А ведь отряхнулся и пошел, морду лопатой, руки граблями.

Бомбу на избирательный участок подложили, да так извернулись, чтобы на Пафнутия подумали. Почтовые ящики листовками своими мерзкими забросали. Понаписали, что многоженец и браконьер, поедает собак. А он принципиальный вегетарианец и однолюб. Сами, небось, по пять жен сменили, а тут с одной всю жизнь кувыркайся. И радость, и горе дели.

Ну, рыбалку, конечно, не отнять. Это как вторая натура. Так неужто этим святым делом корить можно? Избиратель не дурак, все видит. Подумаешь, сети влажные нашли в багажнике. Подмоченная репа… в смысле репутация! Дождь был, вот и намокли. Не ловил сетями! Икру приплели. А он ее в кустах подобрал. Да что там икра — ведро всего. Могла пропасть. А если по большому счету, нечего рассусоливать на эту тему — в душе все мы немного браконьеры. Только иному лень от дивана оторваться.

Или вот что вражины придумали: был пьяный за рулем и отказался освидетельствоваться на алкоголь. Да не мог он в трубку эту принципиально дуть. Ну, чесноку переел, от него всегда в животе непорядок и запах изо рта. Да разве этим дундукам объяснишь?

А еще раструбили, что известный политик Склерозов за квартиру не платит. А кто сейчас за что платит? Вот комики! Сейчас и за свет не платят, со счетчиков снимают пломбы втихаря.

И вообще покажите мне человека без греха! Ну, получил две квартиры, а они, соперники его, вон сколько нахапали! По двадцать контейнеров на материк отправили!

Пафнутий последнюю мысль произнес вслух и, с болью глянув на Люлькина, опомнился. Козлик на веревочке! Агнец!

С отчетливостью кошмара вспомнилась стенная газета пионерских времен, когда его изобразили скачущим верхом на единице. Вот когда было нестерпимо больно и обидно так, что хотелось горящую кожу сорвать на щеках. Стояла глухая осень, он брел домой по темной улице, по колено в грязи, и кто-то ослепил карманным фонариком и врезал в челюсть так, что искры брызнули из глаз. Было больно, но боль к утру прошла, а с ней растаял и стыд…

— Эх! Будет и на нашей улице сабантуй! — В голове Пафнутия созрел яркий и дерзкий план. — Где твой козел?

Через десять минут он шумно ввалился в кабинет главного редактора — к железной Ангелине, с взором, просветленным идеей справедливости и борьбы за истину в последней инстанции. К груди он прижимал того самого козлика — со звездочкой на лбу. А к мохеровому горлу козлика Пафнутий приставил кухонный нож.

— Или вы немедленно даете опровержение, или я перережу ему глотку!

— Какое опровержение, Пафнутий Николаевич? Какую глотку? Вы меня напугали! Уберите животное. Здесь и так воздух не озон. Только козлов мне и не хватало!

Пафнутий перехватил взгляд Ангелины, устремленный на баллончик, непринужденно возвышавшийся между канцелярскими принадлежностями. «Олд спайс, — догадался он. — Для сильных духом мужчин».

— Вы дадите опровержение того, что козел бы уведен на веревочке. Вот глядите, — Пафнутий дал козленку кусок корабельного каната, который подобрал на пирсе во время прогулки по задворкам рыбного порта и носил в кармане на всякий случай, и козлик перекусил его играючи, будто клинком дамасской стали, перерезал. — Не забудьте указать, что шашлыком зверь не стал.

Ангелина насмешливо передернула плечами и презрительно надавила кнопку баллончика, будто струя дезодоранта должна была смыть назойливых посетителей с их нелепыми притязаниями, которые ни один суд не примет. И вдруг лицо ее странно исказилось. Она отпрянула с креслом и взвизгнула от ужаса:

— А-а-а! Дам! Дам опровержение! Справку с гербовой печатью выдам, только уберите это! — Она пугливо указала не лишенным изящества пальчиком на бегущую по столу мышь, сметающую тонким длинным хвостиком канцелярские мелочи. Ее вместе с козленком притартал Люлькин на такси по наущению Пафнутия. Белую дрессированную мышь Клавку.

Пафнутий ликовал и праздновал победу, но напрасно: железная женщина не сдержала слово. Вместо того она вызвала ОМОН, и защитник козлов был задержан по подозрению в террористической деятельности, как покушавшийся на захват заложников.

Политические противники поспешили раздуть скандал, но их коварные планы оправдались с точностью до наоборот: рейтинг Склерозова вырос на три процента. Пафнутий зачислил Люлькина и козленка в группу поддержки и брал их на свои публичные выступления.

Всеобщее одобрение вызывает тезис Пафнутия о том, что колымчанам нужно объединяться, чтобы окончательно сбросить колониальный гнет центра, в подкрепление которого козлик перекусывает веревки, театрально стягивающие нежные руки Люлькина.

Этот номер под крики собравшихся: «Давай, Козанострик!» обычно исполняется на бис.

— Это мой меекер, — говорит Склерозов.

— Имиджмейкер или клипмейкер? — недоумевает ошарашенная публика.

— И то, и другое, комплексно. Козел. Если б он баран был, то беекер.

Пиво на халяву

Из всех искусств Пафнутий Склерозов больше всего любил выпить пива на халяву и поговорить о себе самом. Это на его толстом носу было зарублено крупным курсивом. Поэтому когда он появлялся в какой-то компании, будь то город, поселок или пустынный брег морской, его тут же начинали потчевать ячменным напитком и подначивать на рассказы из многотрудной, богатой казусами и парадоксами жизни.

Поэтому он ничуть не удивился, когда в московском аэропорту Домодедово, едва он сошел с трапа, обступили какие-то полузнакомые люди и стали зазывать, как родного к буфетной стойке и угощать свежим «Жигулевским» гонконгского разлива.

— Ты, земеля, из Магадана? А мы сусуманские! Душа, знаешь ли, тоскует и белым медведем орет. Овес нынче дорог, каждый раз не налетаешься, так хоть постоять рядом с магаданцем. Как там у нас? Золотишко, икорка?

Раскрасневшийся Склерозов ответственно заявил, что Магадан — лучший город земли, стоит, честно говоря, некобелимо, женщины самые красивые, водка самая не отравленная, а вот пиво поплошело. Но Лужков, когда приезжал на денек, обещал поспособствовать пивоварению, потому что больно уж хороша магаданская закуска — кета в вакуумной упаковке. Батареи в домах теплые, но не как в Москве. С открытой форточкой спать не будешь, тем более с окном. Скорее, с буржуйкой.

Еще он хотел рассказать, что уложил медведя в районе зверофермы, но передумал. Был не в ударе, подустал от перелета. А ведь лисьи следы там, честное слово, не редкость. Собеседники, называвшие его папашей, поддакивали и восхищенно перемигивались, распаляя Пафнутия, подталкивали его плечом и лапали спину горячими ладонями. И вдруг он, перейдя на возбужденный крик, достал из чемоданчика пачку плакатов со своим портретом, оставшихся с прежней выборной компании.

— Как твоя фамилия? — спросил он молодого человека, похожего на боксера полутяжелого веса. Тот замялся. — Ну, зовут, как, кому надписать на память?

— Зачем фамилии, дорогой? Мы же не в КПЗ! — воскликнул как бы боксер, и Пафнутий оценил его юмор. Но через секунду какая-то тень наползла на плетень его души. Он поперхнулся пивом и стал энергично благодарить всех за компанию и торопливо прощаться, чтобы не опоздать, а у него назначена важная встреча.

— Обижаешь, земляк! Зачем автобус? У тебя деньги лишние? Сейчас наш кореш кончает смену и домчит на пазике, как на лимузине, куда надо. С ветерочком домчит, к бабке не ходи! Да мы, хош знать, студенты, кто в школе-магазине, кто в университете-универсаме, кто в совхозе-техникуме, а кто и втузе-заводе, ха-ха.

Пафнутий допил пиво и вдруг ощутил нестерпимое жжение внизу живота и позывы.

— Где у вас тут туалет? — смущенной скороговоркой спросил молодого человека и оглядел других как бы молодых боксеров.

— Тебе, папаша, какой? Платный или за углом?

— Лучше бы бесплатный. Нечестно зарабатывать на этом.

Молодой вызвался проводить его в платный туалет, но на халяву. Он терпеливо ждал, когда Пафнутий облегчится, и вдруг достал из кармана баллончик. Не успев прочесть название, Склерозов услыхал резкое шипение, и какая-то душная струя метнулась ему в глаза, выдавив стакан слез, остановила дыхание и стерла мысли.

Очнулся он не скоро и, не понимая, кто есть кто, а кто есть никто, услышал какой-то полузнакомый полуголос. Мол, лихие ребята заманили бедолагу в частный автобус — домчать с ветерком до города, как поехали по лесной дороге вдоль дубов, увидели одиноких путников, подобрали с его разрешения, как автобус вскоре якобы сломался, и веселые молодые ребята набросились с гиканьем и хохотом и выстрелами холостыми патронами, раздели, разули, выкинули из автобуса, вручив для прикрытия наготы грязные обноски.

Эти гады-сволочи, — говорил некто, наученный горьким опытом, — выслеживают магаданские рейсы, снимают пассажиров на видео, а потом могут даже в другом районе красотку подослать, пивом опоить, в ЦУМе, а то и на ВДНХ, на понт и на пушку берут и никакого с ними сладу. Гоп стоп нон. Некоторые магаданцы, все-таки самая читающая публика в бывшем СССР, разгадывают эти подлые маневры, себе дороже. Того они стращают и требуют выкуп. Кто-то струхнет, так все отдаст, а иной торгуется, выгадывает, будто и впрямь рынок.

Один ушастый оказался ушлый, вообще отвертелся, даже с прибылью. Я, — говорит, — урка колымский, Вася-Сморчок, лучший друг чеченцев, если меня тронете, так такую братву высвистаю, они все отмороженные, по два пожизненных срока имеют и по три вышки, они вас всех до седьмого колена вырежут руками по локоть в крови, им терять нечего. Такое у них чувство локтя. И так у него убедительно это вышло, что дрогнули губители, в друзья стали ему набиваться. Он артистом из Магаданского театра оказался — заслуженным. Блатные песни исполнял так, что даже милиция рыдала.

У Пафнутия от этих слов в ушах зазвенело. Понял, что надо делать. Он свои выборные плакаты подкорректирует. Портрет остался, а текст сочинился такой: «Разыскивается опасный преступник, серийный убийца, совершивший побег из уранового канцерлагеря в Сусумане Пафнутий Склерозов. Он же Мясник. Он же Могила. Особо коварен и жесток. В мести страшен и не знает пощады. Может носить усы. Особая примета: любит пиво на халяву».

Выйдя из медпункта, Пафнутий нашел тут же, в порту, частного мужичка с компьютером, который подряжался срочно изготовить визитные карточки, гороскоп и генекол… то есть генеалогическое древо и заказал ему плакат. Через двадцать минут он развесил чудо полиграфии в десяти местах вокзала — от буфета до туалета. Перечитал написанное и от руки коряво добавил: «Главная особая примета: его гов… (зачеркнуто) дерьмо тонет в воде».

(При последующих анализах выяснилось, что в кишечнике Склерозова поселились бактерии, улавливающие золото из водопроводной воды и импортной еды, как-то голдпюре, голдпиво и голдшоколад «Альпенгольд»).

Через час некто в черном чулке на бритую голову понуро всучил ему пачку купюр толщиной с лошадиное дышло.

— Прости нас, брат Пафнутий, так уж вышло, — сказал неизвестный и пододвинул ногой ящик баночного пива. — Зла не держи, ладно?

— Пиво из холодильника? Ладно, на первый раз прощаю. Разбаловались вы тут в столице, жируете, а, быть может, по вас давно Колыма плачет. Она таких гнид давит. Да ладно, живите покуда.

Болезнь на букву С

Собственно говоря, герой наш не всегда Склерозовым был, более того, даже Пафнутием стал недавно, полвека числился Павлом Морозовым, гордясь отдаленным как бы родством с пионером-героем, пока не началась демократизация, и привычный мир не перевернулся с ног на голову. Стон прошел над землей, кумиры-классики покатились, грохоча, в тартарары. Никто не устоял. А уж бедного пацана, пионера-героя, свергли с постамента и сделали врагом всего прогрессивного человечества, превзошедшим изначально-библейский образец злодея.

Двойному тезке было особенно тяжко, будто этот обвал случился внутри него с обрывом нежных внутренних тканей организма. Душа требовала чего-то страшного, наподобие очищающего самоубийства. Хотя Пафнутий и обладал уникальной способностью выкидывать проблемы из головы посредством забывания, но здесь такой тяжкий случай, что каждый, кому ни лень, многажды на дню напоминает тебе ухмылочками, а подкорке не прикажешь, она бунтует и ставит пикеты. И где еще не поговорить о веревке, как ни в доме повешенного!

Кому-то, может быть, нравится, когда ему в рожу плюют, а Пафнутию не очень. Хоть из дому беги. Заманчивый по своей простоте выход забрезжил, когда прокатился по земле, в том числе магаданской, смерч выборов. Оказалось, для участия в них уже не требовалась апробация в недрах парткомов и профкомов, которые все, как один, люто ненавидели Пафнутия за самостоятельность суждений и талант самообучения и стремились морально стереть его в порошок — на всякий случай, из инстинкта самосохранения. Конечно, поучаствовать в выборах стоило, хотя бы ради того, чтобы увидеть, как выглядят деформированные надменные мурлофизиономии, когда он депутатом станет ногой открывать двери их теплых кабинетов.

Пафнутий — человек порывистый и многоканальный, как 16-дорожечный магнитофон «Грюндиг», на каждой дорожечке своя блатная музыка наяривается, вот так ему хочется попасть одновременно в несколько мест: на рыбалку, охоту, в баню, махнуть в город за двести пятьдесят верст седьмой воды на киселе хлебать.

А вообще-то пора уезжать из поселка, 25 лет прошли, как миг, будто срок отмотал по мокрому делу. Такие ассоциации неспроста, ведь рядом с поселком зона, зекашек полно, куда ни глянь. Раньше об этом старались не говорить, а теперь, на фоне настоящей свободы хочется и за папу, и за маму, и за кота Ваську ложечку скушать, глоточек ее в три горла глотнуть. Нас, мол, тоже угнетали, а сейчас мы ух! — покажем, кто есть кто. А кто — никто.

Тут как раз писатель правдолюбец приехал из Москвы. Выступает в клубе, учит жить и волю любить, отдать голоса в Москву за самого демократичного демократа, который здесь когда-то сидел и чьим доверенным мурлом он является.

— Так теперь каждый в депутаты? Здесь люди и побольше отсидели… Кстати, как фамилию поменять? Как бы это получше провернуть? — В обычной своей многозначной манере сказал Пафнутий, поскольку именно это пришло ему в данный момент в голову — стать депутатом, пусть не в Москве, так хоть в Магадане.

— Сменить фамилию? Проще простого. Допустим, ты по паспорту Белов. Стало быть, Вайс.

— Понял! Исаев и Штирлиц! Малдыр — Мойдодыр.

— Ну да, где-то так. Анатолий Климин — Том Клайм, Маликов — Кельвин Кляйн, Ледовской — Айсман, Красногор — Ротенберг, Черноног — Блекфут, Рыбицкий — Фиш, Лисицын — Фокс, Медведев — Бэр, Волков — Вольф, Птицын — Фогель. Христофор Ездовой — Крис Картер, Чизов — Сырьев. Калашников — Шмайсер. Кошкин — Кац. Поляков — Фельдман.

— А если иностранного языка не знаешь? — сказал Пафнутий и привычно поймал себя на мысли, но это гораздо лучше, чем ловить на слове и, тем более, на деле: «А если как их директор, — тогда как? В рукава просунул руки, оказалось, это Брюкер. Какие уж тут выборы!»

Правдолюбец пожал плечами и принялся своими столичными проблемами широкого полета загружать ошизелых узколобых провинциалов. У него, видите ли, память. Ничего не может забыть. Энциклопедии в голову вбиты, телефонные справочники разных городов и тонны газет. Столько всякой всячины, будто резцом на граните вырезано. Какие-то десятистепенные встречи, имена и лица. Бабы второстепенные. Благо бы хоть приятное, а то до мрака доходит в своем парадоксе абсурда.

Одно время в газете работал, так блокнотов не вел, все запоминал намертво. Потом, чтобы выбросить из головы всяческий мусор, завел записные книжки, испишет и сожжет, чтобы вместе с чернильными строками информацию изжить. Зря — не мог из памяти вырвать ничего. Душа больным ребенком ныла и стонала, а перед глазами проносились сожженные слова. Пить пробовал запойно, но помнил все, каждую мерзкую секунду бытия. Головой в стену бился до сотрясения мозга второй степени, но — как с гуся вода, да каждая капелька камень долбит.

Пафнутий про себя знал, что глаза у него завидущие и руки загребущие, но прощал этот небольшой недостаток из-за суровости климата и заслуг в освоении Крайнего Севера не щадя живота своего. Естественно, он завидовал деньгам, даже малым, однако не сильно убивался каждому отдельно взятому случаю, находя достоинства в себе, затыкая порванную эмоциональную плотину мешками с житейским мусором. Завидовал он не только вещественным, но и нематериальным достижениям и свойствам, например, талантливому поп певцу, который как-то приезжал в поселок, трясся и стенал на сцене, а через час отбыл в гастрольном фургоне, оставив зону эмоционального разряжения, будто выпив весь воздух в округе, а потрясенные местные дамы все, как одна, в эту ночь отказали в ласке своим мужьям. А он-то еще шутил, мол, на Чукотке меня забросали гнилой морошкой, в Австралии тухлыми страусиными яйцами, а в Монголии бараньими курдюками.

Узнав о феноменальных способностях правдолюба, Пафнутий загорелся, покрылся пятнами, затем позеленел, как лопух, опять покраснел, как перец, пошел испариной, как конский навоз и успокоился.

В эти мгновения ему вспомнилось, как в школе перед девочками опозорился, когда зеркало им в туалет на палке протягивал с целью подгляда и облажался на десять лет вперед, пойдя в отцовских калошах на двор по большому и наваляв в обувку. Нет уж, лучше склероз. Если помнить все неприятности, доставленные даже близкими людьми, все невыполненные обещания, жизнь превратится в ад. Ведь он не заскорузлый циник с кирзовой душой, стыд и страдания — не чуждые для него материи, эхх!

Разве я не прав, — размышлял Пафнутий? Могут ли быть воспоминания приятными? Стоит пойти их узкой тропинкой, обязательно сверзишься в какую-нибудь мерзость!

Склероз Пафнутию даже нравился, с ним жизнь бежала легко, без угрызений. Другие вон жалуются на головную боль и мучаются неизвестностью: что же такое с ними случилось, пока с наката на грудь пребывали в отключке. А он вообще не ведал, что творил и никогда не припоминал, что случилось день-два назад, поскольку такое забвение посещало его ежедневно. Слово «вчера» ему было чуждо, он строил массу планов на будущее, не смущаясь тем, что устремления были взаимоисключающи. Склероз помогал и в этом случае, словно жидким азотом вымораживая большинство всходов на грядке. Ведь когда сажаешь морковку, ее вскорости нужно прореживать, оставляя столько корешков, сколько нужно. Так и замыслы. Быстрая смена ориентиров, как правило, спасала от попадания впросак. На каждую волну интереса набегала противоволна, и на каждое ядие находилось противоядие, живительная сила самоуничтожения была безотказна. И нет прекрасней белого листа в книге бытия!

После собрания зарулили домой к Пафнутию, квартира его как местная достопримечательность для заезжих, куда могли приходить в складчину и свои. Пили голубичное вино, закусывая долбаниной из чира, правдолюбец рассказывал, как работал по молодости санитаром в психлечебнице и вдруг неожиданно басом запел, а затем заговорил нараспев:

— Ой, склероз, склероз не склерозь меня… Тут у вас пребывает сын одной нашей милой дамы, работницы союза писателей, в вашей зоне, надо повидать. А вообще-то Амальрик здесь сидел — буревестник демократии, пора ему памятник поставить. Не склерозь меня, моего коня!

— Отчего ж, поставим, — авторитетно заявил Пафнутий, тут же забыв об этом, но именно тогда впервые появились у него вполне отчетливое желание и отвага назваться Склерозовым. Тем более что у правдолюба псевдофамилия была Лайер, что означает Неправдин.

В редакции районной газеты, куда Склерозов приходил с коллективной жалобой на жизнь, его поразил ответственный секретарь. Фамилия его была Старухин, и Пафнутий легко переиначил ее на иностранный манер: Старк. Особо впечатляла манера давать клятвы по любому поводу. Мол, пусть у меня отсохнет все, если это не так и чем-то позвякивал в кармане. Наверное, мозги входили в этот список.

Когда Склерозов приехал в редакцию во второй раз, чтобы опубликовать свою программу, главным пунктом которой было перекрытие плотиной Берингова пролива и строительство железной дороги из Южной Америки через Северную, Сибирь, Европу в Африку, Старухин сделал вид, что помнит посетителя. Скривив рот в улыбке, он, как в первый приезд Пафнутия, достал из урны плотный ком бумаги, размером с футбольный мяч, бережно, в несколько приемов, развернул, отгребая окурки, селедочные шкурки и конфетные фантики, отодвинул консервную банку из-под бычков в томате, доверху набитую сигаретными бычками, бережно разгладил на столе, поискал глазами нечто, и, сдерживая носовое дыхание, произнес это в телефонную трубку, затем вновь сгреб мусор, смял бумажный ком, с силой переложил его из ладони в ладонь, боксерскими движениями упаковал и резко метнул в урну: хак! Пафнутий понял: свой! Счастливый склеротик, не помнящий своих обещаний и не испытывающий грызни совести по поводу и без повода по ночам.

С утра Старухин набрасывал задание самому себе по пунктам, которыми нагружали его многочисленные друзья и родственники. Выполняя тот или иной пункт, он зачеркивал его жирным красным карандашом, а когда список завершился, приходил в неистовство, комкал листок, заворачивал вместе с другим мусором в газету и отправлял в урну, чтобы через несколько минут отыскивать телефон или фамилию как говорят археологи, в культурном слое.

Наверное, вот так и ему, Пафнутию, придется поступать, если станет депутатом, так же открыживать исполненные наказы избирателей. Слуга народа, как ни крути! Кушать подано, что ли? И он зябко передернул плечами. Брррр! В тот вечер Пафнутий с удивлением и приятным удивлением узнал, что Старка не берет алкоголь, как и его самого. Ни водка, ни «Старка».

Решение Пафнутия сменить фамилию укрепилось после того, как он, выиграв выборы, вошел в состав местного парламента и встретился с начальником Жилтреста и спросил после радушной беседы, не забудет ли тот его просьбу под рубрикой «возможны варианты».

— Обижаете, — сказал директор. — Я могу отчитаться за каждый день и час любого из двадцати пяти лет работы. Никакого компьютера, просто не выбрасываю бумаг, в конце дня корзинка пуста, а все листочки и записочки подшиты и вклеены куда надо. И бухгалтерские книги под рукой. Не надо загружать подчиненных, если требуется какая-нибудь справка. Да и не наврут. А то, знаете ли, левая рука не знает, что делает правая. Люди нередко жалуются на память и никогда на слабину ума.

— Я не жалуюсь на память! У меня ее нет. У меня и фамилия такая Склерозов. Пафнутий. Но кто меня хоть раз увидел, не забудет никогда.

Как особо ценный кадр неономенклатуры, Пафнутий получил квартиру в новом доме, построил там пять кладовок: в подвале, на лестничной площадке за лифтом, на крыше и стал заражать население своим боевым жизнелюбием и бытовой мудростью. Скоро у него появились последователи и поклонники, оптимисты и склеротики, любители баньки и полбанки пива под копченую горбушу с душком. Пафнутий, как воздушный змей на ниточке, летал, чувствовал себя значимым, мудрым, умным и огромным, будто великан в стране лилипутов.

Тот, кто видел Склерозова и его компанию впервые, недоуменно восклицал: «Как? Как? Общество «Память?» И получали решительную усмешку. Забвение, склеротизм-пафнутизм, укорочение памяти — только это дает иллюзию и счастье, особенно в наше смутное время. Размытые картины бытия, как сон без снов, песня без слов, картина без красок, вино без алкоголя, рана без боли. Каждому времени — свои песни, свои герои. Главная черта пафнутистов — самоотречение, кто-то уже два раза отрекся от самого себя, друзей, идеалов, а кто и три, поменял как перчатки собственную кожу, а без наркоза-склероза сделать это невозможно. С другой стороны, несмотря на склероз, у Пафнутия редкая генетическая память, крепкие связи с праотцами.

Появилась в городе и альтернативная банька, прозванная в городе Мокробанк. Лидер ее, Огнев, хотел Феерферковым назваться, когда же его однофамилец облился бензином и едва не сжегся, протестуя против бюрократизма, стал Фальшфейеровым. Организовал политический тотализатор «Павлик рилейшн» и всегда ставил свои тридцать конвертированных серебренников на беспроигрышную политическую лошадь, пферд по-иностранному.

Тот странный гражданин вылил себе на голову полтора стакана бензина с чрезвычайно низким октановым числом, такой уж смог достать на колонке, по всей видимости, разбавленный, и вызвал для крутого разговора высокое должностное лицо. Пока его грозный ультиматум циркулировал по коридорам власти, горюче-смазочный материал, явно керосинового аромата, ударил парами в глаза самозаложника, полоснул по обонянию, наждачно шаркнул по коре головного мозга, токсикоманы это хорошо знают. Больнее всего стало глазам, они слезились ручьями, да просто жаль стало себя во цвете лет. Когда вышло должностное лицо, у протестанта было лишь одно желание: промыть гляделки, и соответствующие указания сопроводить до умывальника были отданы дежурному постовому. Протестант умылся, отсморкался и влажным дрожащим голосом поблагодарил всех, кого увидел обновленными очами, за помощь. Вот еще штымп выискался!

Собственно говоря, данный случай напрямую не относится к Пафнутию, но это лишь на первый взгляд. Вон Холодову Диме памятник поставили, а надолго ли?

Упсовый Пафнутий

Когда на всю квартиру разнесся жгучий запах мыла, Пафнутий понял, что случилось непоправимое. Как ни жалко, снял кастрюлю с огня и вылил содержимое в унитаз. А варил он себе американские куриные пупки, привычно купленные на базарчике возле «Луча», по форме и запаху напоминающие обмылки. Это была не первая неудача ветерана быта. До этого он прокололся со свежим молоком, по вкусу точь-в-точь восстановленное, да и с маслом дал промашку, голимый маргарин. Уж, не переключиться ли на покупки в магазине «Адмирал», где каждый раз задаром дают фирменный пакет?

Впрочем, так круто рвать с привычками нельзя, — отогнал от себя смелую мысль Пафнутий. Да и причина на сей раз, в общем-то, субъективная: промывал пупки в раковине и смахнул туда заскорузлой рукой обмылок, а затем сварил. Ничего не поделаешь. Зато будет, что рассказать друзьям, пусть посмеются, не пропадать же такому случаю в безвестности. Мыльная опера какая-то, и он ее сочинил. Хорошего мало, но и не конец света. Какая-то старческая рассеянность обуяла. Или, скорее всего, простуда начинается, от нее вся моральная слякоть и пессимизм песий.

Мыльная опера — тоже придумают! Вот если бы деньги так не кончались, как эти сериалы!

Пафнутий Склерозов был внушаемым человеком, знал это про себя и если относил это иногда к недостаткам, то если это касалось кого-нибудь другого, компанейский человек должен быть терпимым. И вообще-то лучше не противиться судьбе, она знает, что делает и обязательно вывезет по кривой дорожке.

После того, как Склерозов рассказал друзьям в бане о своей проблеме, ему подарили пойло-ерш Бритого, и уже через день он почувствовал, как отрастают внутренние крылья. С большей, чем прежде, энергией стал прогуливаться по городу, как он говорил, по большому кругу, навещая приятелей, с кем был связан горячими узами парной. Березовые флюиды витали в воздухе, напоминая о телесной и душевной чистоте, романтике и отвлеченных от какого-либо смысла разговорах. Дружбу он заводил легко, по наитию, мать ее, будто привечал щенка, который, как правило, из благодарности по зову души в щенячьем восторге чудесным образом начинал поить его пивом на халяву.

Телевизору он тоже верил и был благодарен за то, что рекламисты втягивают зрителей в веселую игру, к которой нужно относиться с иронией, но если не верить ничему, можно, в конце концов, оказаться в дураках. В силе моющей жидкости, которую рекламировали с помощью сценки из двух испанских городов, он убедился на собственном опыте. Три месяца мыл тарелки одной бутылочкой этого пахучего мыла, правда, не очень жирные, ведь сало — радость универсала, он по случаю отъезда жены на материк ел с дощечки, селедку и лучок с газетки, картошку со сковородки, а пельмени с дуршлага.

Названия иностранных городков из рекламного клипа он пытался отыскать в атласе, но безуспешно, и это вызвало желание назвать их Содомом и Геморроем. Пафнутий не терпел обмана и если попадал впросак, старался отыскать для себя смягчающие обстоятельства. Втайне он продолжал надеяться попасть в Испанию и поискать населенные пункты на местности с помощью языка, который, как известно, при настойчивом применении доводит до Киева. Только он никак не мог взять в голову, зачем жарить на противне столько мяса, когда есть шампуры. И если уж остались горелки от шкварок, то ведь их можно было бы корочкой хлеба отшлифовать! Эх, заелась заграница! Надо же — сало в канализацию спускать! Цивилизация, называется!

Один молодой мужчина рассказал по телевидению, что служил в иностранном легионе во Франции. Познакомился с одной шерше ля фамой. Позвала в гости. Ну и он, чтобы ее удивить, принес шмат сала на два килограмма, который ему прислали с родины через три границы, чтобы, значит, от чистого сердца ту иностранку окончательно покорить национальным блюдом — салом с чесночком. А она, ни слова не говоря, развернула холщовую тряпочку и даже не попробовала гостинец, в мусоропровод скинула. Это, мол, яд! Сказать не смогла, так нарисовала на листке череп и две кости. Услышав такое, Склерозов побагровел от негодования, но тут же остыл. Он понял так, что парень шутит. Сам любил пошутить, баки залить, лапши навесить, но до такого ни разу не доходил.

Пойло-ерш исправно служило ему, а это уже кое-что. Поднимал эмоциональный тонус на должную высоту. Поэтому, простыв, Пафнутий доверчиво потянулся к другому медикаменту, аспирину-упса, хозяин аптеки был его банный знакомый, и, встретившись в офисе, они пошутили над созвучием в названии «упса», почему не «попса»? у пса. Или опоссум — созвучный, хотя и неведомый для наших мест зверь.

Если что, звони, сказал приятель и записал на листке свой телефон, поскольку Склерозов не признавал визитных карточек из-за мелких букв. Решив не поддаваться простуде, Пафнутий, не откладывая в долгий ящик, тут же, в кабинете аптечного знакомого, выпил упсы, вытер усы и принял баночку пива на халяву, вспомнил с приятелем старые времена, когда пивко было густое и темное, настоянное на ветках стланика, и как они ящиками употребляли его с друзьями, непременно подчеркивая, что это жидкий хлеб.

Водка тогда тоже была прекрасная — мягкая и сладкая, как женщина в сорок лет. Магаданцы ходили веселые, часто пели за столом, дрались редко, а если случалось, не били по лицу, а лежачих не пинали по печени. И еще ему припомнилось, что бичей было больше, но одеты они были приличнее, приходилось приглядываться, чтобы отличить иного деклассанта от гегемона. И вообще они по большей части летом работали — кто в море, кто на сенокосе, а кто и на золоте. Теперь-то все пообносились, и многие пахнут конефермой, больше стало паразитарных насекомых, болезней, а горячей воды, мыла и элементарных лекарств — гораздо меньше. Жизнь перестала что-либо стоить, а смысла ее не найдешь даже на дне бутылки. Кстати, раньше собирая стеклотару, можно было кормиться, а теперь пиво в банках, а водка в одноразовых, с винтом, бутылках. Да что уж там, одернул себя Пафнутий, надо отлежаться, чтобы людей не пугать. Пессимизм — он такой, с насморком возрастает. А солнышко пригреет, так жить хочется.

Дома, достав из кармана лекарство, он обнаружил небольшую листовочку, отыскал очки и принялся читать. Оказалось, медикамент предназначен для беременных женщин, а в качестве побочного эффекта возможны боли в низу живота, крапивница и жар в коленях. В ту же минуту у него зажгло в указанных местах, боль стрельнула, как из двустволки в колени и в локти, начались родовые схватки.

Онемев от такого вероломства, Пафнутий не мог взять в толк, что делать дальше. Хотя не потерял уверенности, что является мужчиной и при родах неминуемы осложнения. Любое вероломство ставило его в тупик, поскольку он привык жить на доверии и если подшучивал над кем-нибудь, то не зло. Не загонял в угол. А так, как его, он никого не подставлял. Наконец он почесал в затылке, помотал головой, стряхнул оцепенение и решил позвонить приятелю, с которым только что расстался: сказать, что он примерно о нем думает.

Телефон припомнить не мог, но был уверен, что где-то его записывал. Перерыл карманы, залез в стол и под диван, а когда бессильно развалился за столом и машинально перевернул повергшую его в шок листовочку, обнаружил пятизначную цифру, которая вполне могла оказаться телефонным номером. Но звонить не стал, отчетливо вдруг поняв, где упса зарыта. Боль прошла, жжение погасло, да и насморк свернулся в клубочек. Придя в себя, он стал любить жизнь и наслаждаться ею. Все-таки, где-то, судя по-большому, новые телевизионные доброжелатели не подвели.

Включив телик, услышал привычный призыв принимать шипучий аспирин и вспомнил восторг незнакомого мальчика в аптеке: «Мама, купи мне аспирин-упса!» С таким восторженным тоном, будто речь шла о необычайно модной игрушке. Вот, стало быть, и я отметился, — у Пафнутия было ощущение, как если бы он учился в Гарвардском университете и неожиданно посреди пустыни Гоби встретил своего однокашника.

А симпатичная женщина с экрана призывала использовать гигиенические прокладки «обрез культа», которые не подведут в критические дни, с ними всегда будет сухо. Другой бы наплевал и забыл, но не Пафнутий. Нерешенка могла довести до сердечных колик, он предпочитал находить какой-нибудь, пусть и не гениальный, выход из положения и отстрелить очередную ступень ракеты, чтобы двигаться дальше в туманную мглу бытия. Помучившись с полчаса, он направился к соседке.

— Ишь, что удумал, изверг, — воскликнула она в восхищении. — Надо же, змей, какой! Видала я всяких, но этот… хрен-брюлле…

Пафнутий тем временем сочинял текст нового рекламного клипа, в котором готов был сняться сам, за приличное, разумеется, вознаграждение.

Прокладки «обрез культа» сберегут ваши ноги на охоте и рыбалке, в экспедиции, везде, где вы ходите в резиновых или кирзовых сапогах, в ваши критические дни и ночи, если класть их в сапоги вместо стелек: ноги останутся совершенно сухие, кроме того, прокладки удержат запах. Это вам не портянки! Незаменимы также при охоте на медведя и других уп… оп… опасностях, народные памперсы «Крутой Пафнутий».

Закончив писать, с чувством исполненного долга автор выпил пойло-ерш Бритого, растянулся на диване и сладко, как пиво на халяву, уснул, посапывая: «уп-ссса-уп-саа-уп-ссссс-аа».

Приснился ему странный и нелепый сон, будто бы умер в одиночестве, и вся квартира наполнилась запахом гнилого мяса, но соседи по коммуналке не обращали на это внимание, поскольку у него и раньше стоял этот запах: от куриных окорочков второй свежести, с наркотическим эффектом, как от грибов мухоморов. При вскрытии у Пафнутия были найдены колонии сальмонеллы, гепатит А и Б (сидели на трубе), дизентерия, бубонная чума (холера ей в бок), а также вирус Эбола (хоп, и нету балабола). Непосредственная причина смерти — аллергия на почве ОРЗ.

Когда хоронили Пафнутия, пришедших попрощаться с покойным поражало, как свежо он выглядит. Еще бы — целых три дня не употреблял окорочков и не лицензированной водки. Ну, до похорон-то собственно не дошло, оклемался мужик. С того света, как с курорта, возвернулся.