Инанта Грёза. Путник

Владимир Зенкин

Современность и история. Философия. Романтизм. Фантастика (в аккуратной мере). «Смак » и «букет» романа – крепкая, дух захватывающая «настойка» страстей и событий: обычайных и невероятных, теперешних и давне-далёких, счастливых и трагичных… Опасные приключения, яростные схватки и погони, нелёгкие странствия, древние таинства, поразительные находки… И любовь и поэтика… Главный же мотив, «аромат» – божественный феномен – женщина: в удивительных своих воплощениях, в прошлом и настоящем. Молодая героиня приобретает – не просто так – способность временно вселяться в личности людей, живших очень (и не очень) давно. И проживать – взаправду, на предельном накале чувств – эпизоды их жизней: трудные, острые, даже жестокие эпизоды. В этих причудливых «улётах» спутником героини оказывается маленькое, но до невозможности странное существо. От которого многое зависит…

ВЕНЧИК

1

Полуденная электричка — членистый плоскоглазый гремучий змей — захлопнул свои дверные прорехи, низко взвыл на прощанье и ринулся вперёд.

Они, вместе с необильным приехавшим людом, спустились на оттоптанную тропину в выкошенной траве — вкуснейшее пахло свежим покосом — некоторое время шли вдоль насыпи. Потом тропа взяла влево, слилась с ещё двумя тропками-близнецами и втроём они впали в белую гравийную дорогу, ведущую в посёлок. Люд пошёл по дороге. Они остановились. Им не нужно было в посёлок.

— Ну что же ты? — насмешливо спросила Нат. — Веди.

Венчик в сомненьи покусал губу.

— Всё-таки, надо спросить. Вон мужик косит. Я щас.

Он побежал назад, к худому высокому человеку около железнодорожной насыпи. Человек был гол до пояса, коряв, лыс, рукаст и приделан к косе так ловко, что издали виделся с ней едино-целым — большой танцующий богомол с отвихнутой книзу передней конечностью. Услышав вопрос, он медленно выпрямился, поднял косу, без спеха обыскал глазами Венчика, повернул голову к Нат, отёр ладонью кирпичный затылок, протяжно посмотрел в небо, похоже, испрашивая у Всевышнего добро на ответ, и только потом махнул рукой в противоположную сторону, за насыпь.

Они двинулись вспять по тропе. Поравнявшись с косцом-«богомолом», Нат кивнула ему приветственно-спасибно и кратенько улыбнулась. Он оставался в прежней позе глуповатого медленного вниманья, слишком впрямик, по-деревенски, разглядывал их, проходящих, что-то себе соображал. Они уже поднялись на насыпь, когда их достиг фанерный голос.

— А-о! Ребяты! — «богомол» оставил своё грозное оружие и шагал к ним, широко, с плоскостопной раскачкой, но как-то вязко, не очень уверенно.

— Слуште, ребяты, вы-ы… Чо я хотел… Эта-а… — видимо, ему самому слегка невдомёк было, чего он хотел, он трудно, скрипуче додумывал о том. — Вы, стало быть… ум-м… на Скол собралися?

Вопросец. Будто бы не он только что показывал им туда дорогу.

— Стало быть, — без нежности ответил Венчик.

— Ну-ну, дэ-а… — смутно реагировал косец. — Место, конеш… Оно… поглядеть, чо?.. отдохнуть. Аль вы по делу како?.. я извиняюсь.

— Не-а. Поглядеть, чо?.. отдохнуть, — поддразнил его Венчик.

— Дэ-а… ум-м… вы впервой, небось? Из города, стало быть? А и ктой-то вам насоветовал? Местов везде всяко-разных для отдыхов! Поближе да покрасивше гораздо. А на Сколе-то… Яма — и яма оно.

— Вы, дядечка, местный, видать, — с карамельной дружбой улыбнулась ему Нат. — Сами бывали там? Вниз спускались?

— Ум-м…

— А можно вас спросить? Там что-то есть внизу особенное, да? Необычное. Что-то действующее на людей? Может, заметили?

— Че-во?! — настороженно нагнул голову «богомол», сузил маленькие сырые глазки, — Ты это откудова тако?..

— Говорят.

— А? Говорят?! Врут, кто во что…ухи развешивайте, — древоголос «богомола» вдруг сделался сварлив, резковат, до враждебья резковат. — Ни хрена там нету, не было никогда. Ишь, навздумали! Осо-обенное! Брехать все мастера, языки от шибче помел. А? Об чём… есть там особенное, а то как же, есть… от ежли полезете да на край, да сорвётеся с высоты, по каменьям — от уж будет вам особенное. И чо прутся, чо ездиют, почём зря? Моду взяли. Свербит в жо… Местов других не найдут для бездельев!

Раздраженье «богомола» было вздорно, непонятно. Он что, догнал их для этого? Это ж не его огород, в конце концов. Все имеют право. Взгляд Венчика ядовито утончился. Но Нат повела себя по-женски мудро.

— Ой, дядечка, мы же только посмотрим! Издалека. Мы же и спускаться не будем. Ой, как же вы так о нас!.. Мы же хорошие, воспитанные, разве ж по нам не видно? Что же вы так, дядечка!

Голос её был выстлан нежно-дурачковатым плюшем, мягонькой укоризной, с какой обращаются лишь к карапузных лет детям.

«Богомол» скомкался, захлопал выгоревшими ресницами.

— Да чего, я ж понима… мало ли, осторожность, она… ум-м… место приятное, ступайте, поглядите, ребятки, понравится. Тока… спускаться не надо бы, а? Яма как есть. Обакнавенно…

Он талым взглядом безбородого гнома-переростка обтёк Нат, недоподняв всё же глаза до её глаз, затоптался на месте, оглянулся на свою оставленную косу, нерешительно поскрёб кадыкаскатую шею.

— Может быть и-и проводить бы вас…

Это была совсем уже слякоть.

— От, недосуг, а… да вы… ничего, близко — через насыпь, дорога одна… вдоль карьера, карьер слева оставьте, забор тама из сетки, старый забор, а за забором — карьер… белую глину специальную добывали… да вышла вся, а вам не надо в карьер, вы направо идите. За взгорок… не заблудитесь. Здоровы бывайте. Прощенья… коли что…ум-м… ото, поглядите, дело молодое, резвое, а как же, отчего ж не сходить-то…

Последние слова он, не в силах остановиться, доборматывал им вслед. Они поднялись наверх, смахнули ему оттуда беглое «пока»… и исчезли за насыпью. «Богомол» постоял в раздумье и огорчённо, как-то неприкаянно, побрёл к своей работе.

2

Такого яркого, такого расторопного мая давно не случалось. Он сполна потрудился за себя и за ещё не распечатанный июнь: выгнал в доколенный рост траву, оплодотворил цветеньем, затопил пышным зелёным благом сады и леса, прогрел воду в реках-озёрах. Не позволяя ни великой, ни малой живности лениться и не в полную силу простирать далее род свой.

А причудливый фрагментик планеты, именуемый именем Скол, был бесспорно не худшей частью творящейся поздней весны.

Скол в действительности и был сколом.

Невесть когда, незнаемо отчего он возник. Каким-то суровым планетоутробным катаклизмом необъятный пласт земли обрушился вниз, среди пологих зелёных взгорков и мягких ложбин возникла впадина, протяженьем в несколько километров, уходящая к горизонту. Берега её постепенно размылись и оползли. Буграстое дно поросло клоками беспутного мелколесья.

Она стала походить просто на гигантскую овражную балку. Но ближняя, самая глубокая её часть так и осталась впадиной, провалом, деяньем давних земных стихий. Этот берег не осыпался и не размылся по причине скальных базальтов и известняков, обнажившихся под почвой. Базальты были видны на обрыве берега слоями разных оттенков и разной толщи. На прямом солнце серый камень тускло поблёскивал крапинами кварца. Далеко не всегда, значит, покоились здесь безобидные травянистые холмики. Был срок — возможно, горные утёсы-монстры вздымались к древнему небу. Этот крутой, жёсткий берег и назывался Сколом.

Он был самый восподнятой площадкой окреста, и вид с него открывался замечательный.

Внизу, среди разнокаменных отломков, виднелись группы нестройных деревьев и редкий кустарник. Далее — камней становилось меньше, кустов-деревьев больше; на всём остальном продолженьи впадины царила густая, зелёно-бурая неразбериха.

Вздорно красив был этот застывший изъян ландшафта, красив нарочитым несовершенством, перечащим плавно-пологой логике окрестной равнины.

— Ну как? — довольный, спросил Венчик.

Нат молча, с напряженьем всматривалась вниз-вдаль с обрыва.

— Производит?

— Шикарно. Подозрительно.

— Ты о чём?

Нат глянула на него, опять повернулась к обрыву.

— Что-то, наверное, здесь не так просто. Он был прав.

— Кто?

— С косой. Тот. Чего он нервничал, а?

— Тот сырокопчёный абориген? С головой у него проблемки.

— Он хотел нас отговорить. Да не решился.

— От чего?

— Не знаю.

— Я — человек конкретный. И внимательный. И Макс человек внимательный. Мы ничего здесь не заметили такого. И сейчас ничего я не чувствую.

— Я — чувствую.

— У тебя — другие нервы, другая фантазия. У поэтесс — всё особенное.

Нат поморщилась.

— «Поэтесс». Вертлявое, неприятное слово. Не говори так. Не люблю.

— Раз, пишешь такие стихи… А как говорить?

— Никак. А вы с Максом зачем сюда приезжали?

— Элементарно. Чем больше нельзя — тем сильнее надо.

— Не поняла.

— Дядька Семён… — мне он дядька, а Максу он, реально, папик — поведал двум пытливым отпрыскам о том занятном случае с раскопками и с пропажей человека. И имел неосторожность призвать к благоразумью. В смысле, чтобы не вздумали ненароком поехать на Скол и полезть под этот самый обрыв. Неважный психолог дядьСэм, надо отметить. С благоразумьем у нас полный «о-кей», потому на следующий день мы погнали обкатывать новый Максов мотоцикл и свежеполученные права прямиком сюда.

— Были внизу? — с уваженьем спросила Нат.

— Само собой.

— Ну и?

Венчик пожал плечами, рассеяно глядя вниз.

— Яма, как яма. Камни, кусты, кривые деревья. Почему-то они здесь, под обрывом, почти все кривые — мешает им что-то расти прямо. Деревянная халабуда. Пустая, брошенная. Мы там долго лазили, всё обсмотрели, общупали. Ничего интересного. И сегодня ничего не найдём. Совсем не обязательно было ехать в такую даль.

— Ещё как обязательно! Давай спускаться уже.

— Не вопрос. Вон там, дальше, есть подходящее место. Проверено.

Они прошли от обрыва по берегу метров триста. Здесь склон был ещё крут, но уже более землист, почти без каменных кочек, поросший травой; наискось по нему можно было спуститься.

Венчик, как и надлежно мужчине, пробирался первым, короткими цепкими шажками. Он шел левым плечом вперёд, отдав ей правую руку. Нат держалась за крепкую уверенную ладонь, охотно предоставив ей ответ за себя и, освободившись от за себя ответа, она с девчоночьим подзабытым удовольствием играла ойкающую неловкую трусиху. Босоножки её с гладкой кожаной подошвой, легкомысленно обутые вместо кроссовок, то и дело оскальзывались; уже в конце спуска, потеряв равновесие, с сочным взвизгом ужаса-восторга, она наехала на Венчика, сбила его с ног, провезла с собой по травянистому склону.

Он поднялся первым, наклонился над ней, лежащей. В глазах — очаровательно-ответственная тревога.

— Ты как? Не ушиблась?

— Извини. Я не хотела…

— Всё нормально, — протянул ей руку, помог подняться. — Мы уже внизу.

Привели себя в порядок, двинулись дальше: она ступала осторожно, опасаясь наколоть голые пальцы колючками в траве, доверчиво держась за его подлокоть; он, сияя нестерпимым мужеством, подстраивался под её шаг.

Края неба съелись поднявшимися берегами впадины, оно стало ниже и площе, поцветнело от лазури до светло — синевы. Звуки тоже сделались чуть другими: шелесты листьев, насекомые зуды, птичьи клики, отплескиваясь от берегов, эхово усиливались, густели, меняли тон.

Нат сбоку взглядывала на своего спутника. Встрёпанные ветерком, спадающие на лоб соломенные вихры; упрямая твердь подбородка с ещё несерьёзной щетинкой; рельефные губы внимательны, неспокойны.

Она украдкой улыбнулась. Могучий, надёжный защитник у неё — ничего не скажешь. «Венчик. Веник. Венька-дребеденька». «Кабальеро!».

Ох, что-то эта игра никак не закончится! Пора бы. Третий месяц. Уже третий месяц. Игра?

Он изменился. Изо всех сил взрослеет. Голос ломает в басишко. Галантен стал до умопомрачения. Без цветов на свиданье — ни-ни. Обидчив. Ревни-ив! Муж-Чи-На. Мужчинка. Смешной, наивный пацан… Да? В том-то и дело. В том то и… Уже не смешной. Не наивный. Уже, похоже, и не пацан. Шестнадцати ещё нет — конечно, пацан! Для всех. Для неё?..

Эта игра-сказка заходит далековато. Слишком легко им уже молчится вдвоём, слишком. Её двадцать один перестают быть для него стеной. Ужасно! Сладко и ужасно, что и для неё уже… кажется, тоже. Это оттуда всё? Март… Ну а конец игры? Когда? Кто? Из двоих из них кто решится? Положено, конечно же, ей… И пора. И надо. Надо? Уже третий месяц…

3

Март. Изувеченный мартом снег под деревьями. На аллее — снего-грязевое пюре, жухлая лиственная шваль. Парк ожиданно пуст, прекрасно уродлив, восхитительно нищ благодаря снего-грязи, холодной мороси, тёмному нежитью деревьев.

И прозрачное, и сырое, и утлое, как этот парк, пожеланное себе одиночество, и аховая пустошь собственной души, и садистское удовольствие от вдруг понятой своей незначности, и невозможности ничего собою означить, и непотребности в лучшем ни в чём. Чёрно-бело. Горько-сладко. Плохо-хорошо… Её аллея. Её безвременное время. Её надобная тоска. Её стихи. Вслух. Громко. Себе. Охотные слёзы в глазах. Получай!..

Трамвайно-троллейбусный гном,

Кирпично-бетонная фея,

Совсем не о том я жалею.

Вы правы. Совсем не о том.

Не те б мне печали, не те б…

Но слёзы неверны и пошлы.

Простите за это. А после

В асфальтовой книге судеб,

Где числюсь я строчкой одной,

Одно только слово исправьте.

Ни Бога, ни дьявола ради,

Меня замените не мной.

Той, давней, красивой и наглой,

Из стёкол зеркальных врагиней,

Из стаи каналий-сомнамбул,

Не вмятой в сомненья благие.

Той, клятой вороньим накарком.

Но в мир из усмешечки целясь

Под сломом бровей Клеопатры:

— А ну-кась, который тут Цезарь?

«А ну-кась!..». Хлыст-зависть — по мозгу.

Той мне, вдрызг со мною не схожей,

Судьбы моей киньте обноску,

Пускай проживёт, коли сможет.

Примерь-ка счастливую кару,

Ступя из зеркальных пространствий!

Не эту ль ты долю искала?

Неужто не хочешь? Напр-а-асно!..

Ноги в сырых туфлях зазябли — хорошо! Плащ отяжелел от мороси и не задерживал колкий гриппозный холод — так и надо! Мимо больших, бледных, в сыпи налипших листьев скамей, по всхлипывающей под ногами снего-грязи — разумному, жидкому, хищному, существу. Небо напитывалось дождистыми сумерками, равнодушно свисало в вершин гиблых тополей, обещая всемирную потопную нелюбовь — и ладно! Никого прежде. Никого потом. Никого внутри. Никого снаружи Пу-усть!..

Да полно! Вовек не отдернуть

Меж нас занавеску стекла.

И быть мне такой, как была,

В нелепицах белого с чёрным.

И мерить чужие долги…

Прости! Мы, ведь, сестры с тобою.

Пред зеркалом — льдиной любови —

Хоть взглядом своим не солги!

Скажи мне, уверь меня в том, что

Я — отблеск светла твоего.

Но луч наш всё тоньше и тоньше.

Вздох, миг — и не будет его.

Без выспренних слёз укоризны

Смириться, принять мне суметь,

Что жизнь моя — менее жизни.

И чуточку больше, чем смерть.

Снаружи, как выяснилось, кое-кто всё-таки имелся. Она споткнулась взглядом о два зрачка меж брусьями скамеечной спинки, растерянно умолкла, не придумав, как поступить: испугаться до конца, до малодушного, но благоразумного поворота назад («Конечно, а что у него на уме? С хорошими намерениями не прячутся за скамейкой.»), окатить презрением подсмотрщика, прикинуться ничего не заметившей и спокойно пройти мимо. («Странно, как очутился он здесь, этот тип, аллея ведь была пуста»).

— О, оказывается, у меня и зрители есть, — изо всех сил твёрдым и даже чуть-чуть смелым голосом сказала она. — Очень приятно. Но что-то не слышу аплодисментов.

Зрачки настороженно молчали. За брусчатой скамьёй просмотрелась, небольшая невзрослая фигура.

— Может, всё же предъявитесь, загадочный ценитель поэзии? — храбрея от неответа и невеликости притаившегося, напирала она. — Может, вам автограф дать? На моём собрании сочинений в тридцати томах. Спешите!

Фигура выпрямилась, из-за скамьи возник мальчишка-подросток. Одет очень прилично, даже с шиком: плотная джинсовая куртка-«варёнка», белый с синей отторочкой шарф поверх ворота — умело, небрежно, в два оборота с провисом. Светлые волосы в изящном бедламе.

«Та-ак. Вот оно какое… Незванненький зритель. Шкет…».

— Прошу прощения, монсеньор, — побольше издёвочки: единственное сколько-нибудь надёжное прикрытие задетому самолюбию. — Не находите ли вы, что на авторский поэтический вечер в узком кругу требуется некоторое приглашение? Не припоминаю, чтобы ваше благородное имя стояло в списке приглашённых. И кроме того, монсеньор…

Нат запнулась. Пацан молчал, глядя на неё глазами настежь. Пацан молчал, и в глазах его сияло восхищение. Стихами? Ею?..

Они возвращались домой поздно вечером. Он уже много нарассказал ей. Как по парку перемеривал шагами, зубами перескрипывал, перешмыгивал носом, передумывал со злой, но уже привычной тяжестью, очередной домашний скандал в девять баллов меж отцом и матерью.

— Было б из-за чего! Было б для чего! Не понимаю, хоть тресни. То, вроде, всё, как у людей, чинно-благородно. Знаки внимания друг другу оказывают. Даже иногда целуются-милуются от меня втихаря. А то — оба, будто с цепи… Нервы? Может, оттяжка такая у них? Ведь никогда ничего серьёзного… На абсолютнейшей ерунде сшибаются. И — «гав-гав-гав» с перегавом на весь день, а то и другой прихватывают. Уму непостижимо! Столько лет! На фига? Или жили бы нормально — или уже разбегались бы в разные стороны. Мне большое счастье — любоваться этими истериками.

Как мстительно размышлял, куда бы ему взять — исчезнуть. Не навсегда, конечно, дней на несколько, чтоб не знали, где он.

— А подёргались бы, посуетились, авось нервишки свои и подтянут. В принципе, можно на вокзале, на скамеечке, ночью перекантоваться. А на еду бабки есть.

Как увидел в конце аллеи странную, громко с собой разговаривающую девушку, как, не зная с какой стати, внезапным бесиком в ребро, прокрался за деревьями, за скамьями поближе. Как слушал и всё насквозь понимал. Так понимал!..

Она уже уговорила его вернуться домой, и он согласился в обмен на их встречу завтра.

Невдалеке от её дома на них набросился мозглый мельчайший дождь. Нат окончательно продрогла, а Венчик (Венчик-Веник, Венька-дребеденька) смешно и благородно норовил стащить с себя куртку, чтобы укрыть даму.

Почти приказом она отправила его домой, чинно пожала мокрую ладошку. Уходя, он обернулся.

— Почему тебя зовут Нат? Не Наташа, не Натали^′…

— Не знаю, — удивилась она.

— Классно это! — крикнул он, пропадая в дождевой пелене. — Мне нравится. Мне в тебе всё нравится — прикинь!

4

Они обошли стороной, по сырой ложбинке ручейка, негустую заросль клёнов и лип. Деревья стояли, держась друг за друга ветвями, словно в опасливом насторожье. Они не зря столпились в одну компанию, ища друг в друге поддержки и защиты.

Опасаться им, кажется, было чего.

Какая-то непонятная, недобрая к ним сила хозяйничала здесь: стволы многих деревьев были покривлены, подогнуты книзу, раздвоены и даже растроены от корней, покрыты оплывшими наростами и бурыми пятнами, словно следами заросших ран. От какой-то напасти листва их сделалась более мелкой и тусклой, чем у их собратьев наверху или дальше по впадине. Немало веток высохло, грустно торчали их бурые кости-остовы.

Этим лиственным горемыкам, очевидно, не повезло, они ближе всех оказались перед обрывом.

Переступая через небольшие, торчащие из земли каменные отломки, Венчик и Нат подошли к живописно корявой стене обрыва. Здесь застыли в вечном покое несколько серых тяжёлых глыб. По-видимому, все они в разные времена (а может быть — одновременно) откололись от скалы и рухнули вниз. Камни успели погрузнуть в земле, покрыться с теневых сторон узорчатыми заплатами мха, слегка выщербиться с макушек от летнего солнца и зимнего льда.

Метрах в тридцати, под обрывом, виднелось какое-то неказистое досчатое сооружение — старый сарай с двумя окошками, с крышей из грязно-бурого шифера.

— Та самая халабуда, — кивнул в его сторону Венчик.

Меж двумя валунами была неглубокая яма овальной формы; по краям — ровная насыпь вынутого грунта, из которого уже прорастали упрямые травины.

— Вот тут раскопки велись.

— Похоже, не так давно.

— Где-то с месяц тому.

— Странно, а почему именно здесь, внизу? — удивилась Нат.

— ДядьСэм рассказывал — случайно вышло. Какие-то туристы, романтики свихнутые, типа нас с тобой, сюда забрели. Развели костёр, а для котелка у них были прутья железные, приличной длины. Стали забивать в землю — один прут во что-то упёрся.

Не поленились, раскопали, а там шлем, очень древний, да ещё с серебряными узорами. Отнесли в музей дядьСэму.

— Он в музее работает?

— Зав феодализмом. Отделом, в смысле. Шлем оказался монгольский. Четырнадцатый век. Судя по серебру, не с простого монгола, а с какого-то богатого командира. Ну, конечно, приехали из музея солидные люди, стали копать.

— Еще что-нибудь нашли?

— А то. Шлемы, сабли, наконечники копий. Всё очень ржавое, конечно. Но…

— Как оно вообще смогло долежать в земле, не рассыпаться? Столько веков.

— Здесь, под обрывом, земля песчаная, каменистая. Воду не держит. Поэтому и долежало. Всё оружие — монгольское. Русского ничего нет. Кстати, и кости и черепа нашли. Ихние.

— Интересно, — Нат спрыгнула в яму, походила там, разглядывая серый, крошистый, прибитый дождями и успевший опять высохнуть грунт. — Очень интересно. А что происходило здесь дядьСэм знает?

— Какой-то монгольский отряд. Возможно, из войска хана Тохтамыша. Тот, что Москву захватил и поджёг. Это было уже после Куликовской битвы.

— Да, я читала.

— Наверху, около обрыва, был маленький бой. На отряд монголов напал русский отряд. Причём, врасплох напал. Может быть, ночью подкрались. Монголов перебили и сбросили вниз, со всем ихним оружием.

Так было — не так было — точно уже никто не скажет. История тёмная. Но главное — не это. Кому они, кроме дядьСэма, нужны сейчас, дохлые монголы и их ржавые сабли. Главное, что во время раскопок исчез человек. Не просто человек — руководитель группы. Нехилый факт, да? Из всего понарассказанного дядьСэмом нас с Максом только это зацепило. Мы и поехали.

— Ну?

— Что, ну?

— Расскажи, как исчез.

— Так я тебе, вроде уже…

— То — в трёх словах. Ты подробней расскажи.

Она протянула ему снизу руку, Венчик охотно помог ей выбраться из ямы. Опять задержал в своих ладонях её ладонь, и она не торопилась её убрать.

— Особых подробностей не знаю. То, что от дядьСэма… Короче, натурально исчез человек. Средь бела дня. Видели, как он зашёл в халабуду, а назад не выходит. Несколько человек видели, не могли ошибиться. Пошли выяснять — а халабуда пуста. И никуда он деться не мог, никаких дыр в стенах, никаких подкопов в земле. Просто, взял — растворился.

— А раньше туда кто-нибудь заходил?

— Да сто раз заходили и другие, и он сам. Она у них типа склада была. Переодевались там, инструменты держали. Обыкновенная развалюха. А тут вдруг раз — и нету человека.

— Он один заходил?

— Вроде, один.

— А потом? — отрывисто спросила Нат. Она шла впереди Венчика, упругими, осторожными шагами приближаясь к деревянной постройке.

— Начали искать вокруг, звать, кричать. Сообщили в музей, приехали ещё люди, прочесали все окрестности — никаких следов. Подключили уже милицию. Оперативники прибыли, стали разбираться. Опросили всех свидетелей, всех его родных и друзей. Три дня разбирались. На четвёртый — он появился. Сам пришел в музей, потом к оперативникам. Но ничего объяснить не мог. Или не захотел. Мол, не помнит ничего — и баста. Где был, что делал — полный провал в памяти. Закрыли это дело. Направили его к психиатрам. Но те ничего такого не нашли. Вот и вся история.

Они остановились перед ветхим досчатым сооружением. Кому, в какие неблизкие времена пришла в голову мысль, построить его здесь? Для какой цели? На жильё оно совсем не походило, просто большой сарай. Но сараи строятся рядом с жильём, а здесь в обозримых окрестностях ничего подобного не было. И какой экстравагантный отшельник мог облюбовать, даже для временного убежища, дно этой старой впадины с увечными испуганными деревьями, колючим кустарником, с разбросанными повсюду булыгами, в неуютной, небезопасной близи от каменистого обрыва. Да ко всему прочему — в зловещем соседстве с костями убитых давным-давно свирепых азиатов. Энергетика здесь — отменно минусовая: букет из явных геологических аномалий с сугубо человеческим древне-кровавым негативом.

Надо быть очень уж невосприимчивым к внешним намёкам-обстоятельствам, чтобы найти резон проводить здесь своё время.

Вопросы здравой архитектуры и эстетики так же мало занимали безвестного строителя халабуды.

Двускатная крыша была покрыта старым крупно-волнистым шифером в болотных пятнах. Листы прижимались друг к другу неплотно, на выступающих краях — отколы и трещины. Стены обшиты некрашеными досками, бросовым горбылём. Снизу, поверх досок (видимо, успевших подгнить), набиты фанерные, покоробленные от дождей щиты и куски кровельной жести.

Два маленьких окошка под самой крышей — рамы грубо сколочены из брусков; тусклые стёкла прижаты загнутыми ржавыми гвоздями.

Досчатая дверь заперта лишь на засовчик без замка. Ручкой служила вбитая в дерево небольшая, тронутая ржавью скоба.

Задняя стена постройки чуть ли не вплотную, с зазором, быть может, в толщину руки, примыкала к обрыву, словно нарочно (не иначе, нарочно, вперекор здравосмыслу), к самой отвесной, почти вертикальной его части. Воображение услужливо рисовало не слишком несбыточную картину: отрывается либо оседает, неровён час, кусок обрыва — вдребезги хрупкая крыша, всмятку — кто под ней…

Ну-ну, — подтвердил Венчик её мысли, — экстремалы хозяева. Но сейчас, похоже, их нет. И бывают они тут не часто.

Он шагнул к двери, намереваясь отодвинуть засов.

— Стой! — резко сказала Нат.

— Что такое?

— Погоди. Думаешь… никого?

— Ну раз засов снаружи закрыт… И прошлый раз никого не было. И раскопщики никого не видели.

— Ты прошлый раз заходил?

— Мы с Максом там всё общупали. И засов мы закрыли.

— А что там?

— Да ничего, ровным счётом. Голые стены. Какие-то фанерные коробки — наверное, раскопщики оставили. Старые рабочие шмотки, видать, тоже ихние. Щас сама увидишь, — он вновь потянулся к щеколде.

— Не открывай! — остановила его Нат. — Знаешь что… не обижайся, прими это, как мои странности. Ты отойди немного в сторонку… не перед дверью, вот сюда, в сторонку. Просто постой. Подожди. А я одна попробую.

— Зачем? — пожал плечами Венчик, но послушно отошёл.

— Мне интересно самой.

— Думаешь — что-то окажется по-другому?

— Не знаю.

Нат отодвинула засов. В смутных чувствах задержалась перед белесой, неструганной дверной створой. Внутри — тишина. Необитаемая тишина. Необитаемая? Там… Что-то тихонько стронулось у неё в сознаньи; тонкий сквознячок волненья-неуюта; сердце застучало слишком отчётливо, изготовляясь. Там. Сейчас она увидит… Может быть…

Нат мельком оглянулась на Венчика, с удивленьем наблюдавшего за её нерешительностью, и открыла дверь.

Посреди сарая стояла крупная лошадь и смотрела прямиком на неё. Кроме лошади — никого. Ничего. Непонятная, ненормальмая гладь стен; стены, снаружи щелясто-досчатые, изнутри предстали сплошными прямоугольными плоскостями, правда, не вполне чёткими, размытыми, без внятных деталей, зато освещёнными мягким, спокойным воском. Такого света два невеликих окошка никак не могли дать. Сами окошки виделись, как два ярко белых пятна на безупречной глади стен. В углах помещенья словно застыли полупрозрачные дымные сгустки.

И только центр странной картины — лошадь была конкретна и достоверна.

— Ага… Спокойно. Всё это, конечно, мерещится, — объяснила себе Нат. — Красивая ахинейка… а зачем?

Она оглянулась — закрыта ли за ней дверь. Дверь почти сливалась со стеной, была такой же идеально гладкой и светлой.

— Вот и отлично, — вздохнула она, имея в виду, что Венчик там, снаружи, этого всего не видит, и выраженья её лица, слава Богу, сейчас не видит.

Лошадь стояла без привязи, без удил, без седла. Она буднично перетаптывалась передними копытами, спокойно разглядывала Нат.

Кожа её — ровного мышастого цвета, на лодыжках ног серое светлело до сивины, а в короткой, подстриженной гриве и хвосте — сгущалось в чернь.

Лошадь была не юных лет и, по всему, успела потрудиться на своём веку. Шея массивна, выдвинута вперёд, привычна к напряженью. Спина кряжиста и поката. Ширококостные, однако не лишённые могучего изящества ноги, годные больше для надёжной, неутомимой поступи, чем для азартного скака.

В знак приветствия нежданной гостье, лошадь слегка фыркнула, пряднула ушами. Но с места не сдвинулась. Вся её безмятежная поза, прямой неупорный взгляд, рассеянное пожёвывание губами выказывали добродушный нрав, самостоятельность, не слишком великий интерес к пришелице.

Нат осторожно подошла ближе.

— Здравствуй. Ты настоящая, да? Вот здорово! Вот — не ожидала!.. А ты откуда здесь? А можно тебя потрогать? — медленно протянув руку, она коснулась жёсткой гривы. — Давай дружить, а? Ты мне нравишься.

Лошадь точно была, что ни на есть, обыкновенна, смирна, привычна к людскому общенью. Но — с беглого взгляда лишь. Нат почувствовала то, стоя вблизи, совсем уже свойски поглаживая ей морду, потрёпывая по расслабленной шее.

Первое — запах. В терпковатый подсол конской кожи, в сырую душность конского выдоха, в запах недавно прожёванного сена было вплетено что-то совсем иное, необозначимое, напоминающее бессвязно многое, а потому — ничего. Это был запах не лошади. Это был запах того, что она везла? Того, откуда пришла? Узнать бы откуда…

Второе — взгляд. Взгляд её содержал больше, чем взгляд обиходной деревенской коняги, которую по невесть каким транспортным нуждам свели сюда, в низину, и на время оставили в сарае. Выражение выпуклых чёрных зраков с медными отблесками было спокойным, уверенным, понимающим. Они не спешили, обстоятельно изучали непрошенную гостью, держали от неё какой-то не злой, затейливый секрет и добродушную иронию к ней — ротозейке.

— Ой! — вспомнила Нат. — Лошадка, а давай я тебя угощу.

Она отчиркнула «молнию» на своей наплечной сумочке и достала пакетик картофельных чипсов с грибами. Они покупали их вместе с минералкой на вокзальном перроне перед посадкой в электричку, чтобы погрызть в дороге, но так о них и не вспомнили. Высыпала шуршащие желтые лепестки на ладонь. Лошадь втянула ноздрями воздух, оценивая аромат, принялась аккуратно подбирать чипсы. Её шершавый, полувлажный язык приятно щекотал ладонь.

— Понравилось? Ещё? Ты такого, наверное, не пробовала.

То и дело Нат непроизвольно оборачивалась, оглядывала торжественно матовую, ирреальную гладь стен, почти физически, до мурашков по коже, ощущая на себе ещё какой-то пристально наблюдающий взгляд или взгляды. Может быть — мелькнула мысль — для чьего-то нецеремонного досмотра она и оказалась здесь; сама явилась или притянулась неведомым властным импульсом, принятым за собственное хотенье? Какой-то смысл или цель должны, наверное, быть в этом.

Лошадь, угощаясь чипсами, посматривала на неё внимательно.

— Ты же расскажешь мне, лошадка? Отчего здесь такое?.. такие стены… ты такая… это не привиделось мне? Я же не сплю. Кто-нибудь расскажет?.. появится? Я хочу увидеть. Я пойму. Я готова.

Лошадь перестала жевать, повернула голову к выходу прислушалась к чему-то, кратко фыркнула. Нат тоже повернулась к нечёткому прямоугольнику входной двери — кто-то войдёт оттуда? Нет, дверь оставалась закрытой.

Она вдруг почувствовала несильный упор в спину, удивлённо оглянулась. Лошадь мягко, но настойчиво, своим тяжёлым лбом подталкивала её к выходу. Выпроваживала — без раздражения, без спешки, с каким-то даже извинительным видом.

— Ты что, лошадка? — беспокойно засмеялась Нат. — Я же… Мы же с тобой ещё?.. — она сделала попытку отодвинуться, но лошадь опять оказалась сзади, и упор её лба сделался чуть сильнее.

Дойдя до двери, Нат ещё раз оглянулась. Лошадь пожевала губами, мотнула головой. Блестящие глаза были озабочены, почти смущены: мол, ты уж не обессудь, гостья дорогая, не серчай, стало быть, есть причина.

Недоумённая и слегка обиженная (Это за её-то ласки!) Нат толкнула дверь и вышла наружу. Корявая створа со скрипом закрылась.

Крепкий солнечный свет падал на стену халабуды; в совершенной чёткости были видны плохо подогнанные доски — плоские и горбылястые; куски фанеры и ржавой жести; в прорехах меж ними, кое-где шириной в палец, не виделось ничего белого, матового, воскового — лишь обычайный землистый сумрак. Стёкла окошек были пыльно серы.

— Что с тобой?! Что случилось? — подошёл к ней Венчик.

— Что?..

— У тебя вид такой…

— Какой?

— Глаза такие… Что ты там увидела?

— А ты? Видел?

— Чего?

— Оттуда… свет. Неяркий, матовый.

— Свет? Что за ерунда!

— И не слышал ничего?

— Нет.

— Даже, как я разговаривала?

— Да нет же. Ты зашла и вышла. Только какая-то… не в себе.

— Ты зайди, посмотри, а?

— Не вопрос.

Венчик шагнул к двери, распахнул её, заглянул в прямоугольный проём, исчез внутри.

— Ну и что тут такого? — донёсся его голос.

Нат, почему-то крадучись, почему-то с замершим сердцем, приблизилась к проёму.

Сарай изнутри был так же убог и незатейлив, как и снаружи. Многочисленные щели меж тёмными досками — рваные полоски внешнего света. Два окошка с мутными стёклами — два белесых пятна на стенке. Крыша — шиферные волны серы и отчётливы. Земляной пол, втоптанная в землю каменная крошка. Вдоль стены — старая деревянная скамейка, очень невысокая, как в спортзалах. В углу — четыре больших, фанерных с брусковыми каркасами ящика — пустые. Пятый ящик перевёрнут кверху днищем, придвинут к скамейке: по-видимому, он выполнял роль стола. Рядом с дверью — несколько вбитых в стену гвоздей; на двух гвоздях висят замызганные рабочие куртки, на третьем — мятая бейсболка. Внизу брошена пара нечистых резиновых сапог.

Никого живого в сарае, кроме них.

— Так что ты здесь, всё-таки, видела?

— Не знаю… — неуютно поёжилась Нат. — Я видела… не это.

— А что?

— Пойдём отсюда. Как-то мне здесь… не очень. Как будто, кто-то меня… обманул.

Они вышли из сарая. Венчик задвинул засов на двери.

— Тебе, наверное, примерещилось всё.

— Да, — расстроено вздохнула она. — Наверное.

— Что было-то?

— Н-неважно.

— Говорят, бывает такое. Мгновенные самогипнозы. Внезапные картины из подсознанья. От резкой смены обстановки. От волнений. От каких-то психологических стрессов. От нервов, короче. У людей слишком эмоциональных. Сны наяву. Ты хотела, может быть, что-то увидеть. Подсознательно, безотчётно. И ты увидела. Венчик заметил у неё в руке скомканный пакет.

— Это что?

— Чипсы. Мы же покупали.

— А. Я и забыл.

— Нат расправила пакет. Он был наполовину пуст.

— Ты ела там чипсы? — с подозрением спросил Венчик.

— Я? — Нат зачаровано разглядывала блестящий целлофан пакета. — Если бы я…

5

Электричка неслась к городу, рассыпая по вечерним полям-холмам стальной колёсный стукот. Вагон был привычно нечист, обшарпан и непривычно пуст. Несколько весенних легкорюкзачных дачников-огородников. Вяло играющая в карты, трезвая и оттого невыразительная мужская компания. Два потёртых, усталых железнодорожника. Прикорнувшая, поджав ноги, на скамеечке старушка с личиком из пшеничной опары. Всё.

Оконные стёкла с вросшей в них по краям бурой коростой продавливали через себя закатное солнце. Серо-золотые солнечные кляксы медленно ползли по стенам вагона.

Венчик и Нат парили в блаженном хрустале своего одиночества, сквозь который не видно было ничего неряшливого, нудного в изобильной мирской неряши и нуди.

Конец ознакомительного фрагмента.