Курсанты

Владимир Егоров

В книге «Курсанты» рассказывается о временах, когда автор был курсантом Ленинградского Высшего Инженерно-Морского Училища имени адмирала С. О. Макарова.

© Владимир Егоров, 2022

ISBN 978-5-0056-8380-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

13 августа 1966 года я был зачислен курсантом судоводительского факультета в Ленинградское Высшее Инженерно-Морское Училище имени адмирала С. О. Макарова. Среднюю школу я закончил с серебряной медалью, поэтому мне достаточно было сдать на «отлично» первый вступительный экзамен — математику, что я и сделал. Таким образом я был досрочно принят в училище. Кроме меня, таких «умников» оказалось ещё 7 человек. Я до сих пор помню почти всех этих ребят: Саша Баглаев, Олег Кореньков, Женя Воробьев, Петя Шемидько, Юра Жуков и, если не ошибаюсь, Володя Кудрявцев и Витя Киров.

Командование училища собрало нас в отдельную группу, назначило над нами старшего — курсанта 3-го курса с радиотехнического факультета Юру Акулова — и, чтобы мы не болтались без дела и не расстраивали свои счастливым видом других абитуриентов, бросило нас в тайгу под Выборг на помощь какой-то дорожно-строительной организации. Обещали нас отозвать к началу занятий в конце сентября. В то время это было обычное дело, когда студентов и курсантов училищ посылали на помощь ослабевшим колхозникам или строителям. Ничего не поделаешь, это называлось «плановая социалистическая экономика».

Сели на поезд на Финляндском вокзале, доехали до Выборга, а там на автобусе до села Красносельское, где работала эта дорожная бригада. Место это находилось среди дремучих лесов и озёр, как раз посередине между Финским заливом и Ладожским озером. Живописнейшие места: сосны, ёлки, грибы белые в неограниченном количестве, лоси гуляют без присмотра, озёра и речки чистейшие, людей почти нет и дорог тоже мало. Короче — Карельский перешеек. Глянешь вокруг — душа отдыхает. А ещё мне было интересно здесь побывать потому, что в этих лесах 25 лет тому назад, в июле 1941 года, воевал мой отец. Он много мне рассказывал о том, что тут происходило в начале войны.

В селе Красносельском жителей уже почти не осталось, но была какая-то зачуханая молочная ферма с десятком коров. Дорожно-строительная бригада состояла из трёх пропитых мужиков лет от 30 до 40, двух десятков лопат и асфальтового шеститонного катка. Днём приезжали ЗИЛы — самосвалы из Выборга со щебнем и с горячим асфальтом. Мы раскидывали лопатами щебень по дороге (делали так называемую «постель»), сверху тем же способом набрасывали горячий асфальт и укатывали катком.

Жили мы в новом, ещё чистом, коровнике. Из всех удобств было нам дано несколько соломенных матрасов. Мылись после рабочего дня в соседней речке. Вечерами готовили еду на костре: в основном, варёная картошка с белыми грибами и чай с чёрным хлебом. Мужики после ужина уходили ночевать в деревню, а мы падали на соломенные матрасы в коровнике, накрывались такими же матрасами и мгновенно засыпали, потому что работа была тяжёлая.

Давно это было, но несколько забавных случаев из того времени я помню.

Мы освоили асфальтовый каток и по очереди работали на нём. Как-то раз я на этом катке укатывал асфальт около нового коровника: вперёд-назад, вперёд-назад. И вот, когда нужно было сделать очередной реверс и переключить каток на заднюю скорость, он почему-то не исполнил моей команды и с упрямством бегемота продолжал ехать прямо на коровник. Я ещё несколько раз дёрнул ручку реверса — никакого результата. Стена коровника неумолимо приближалась. Тогда у меня промелькнула такая мысль, что лучше пусть этот взбесившийся каток самостоятельно, то есть без меня на борту, проезжает сквозь коровник, а я обегу здание и сяду на него уже с той стороны. С глухим криком «Полундра! Он не останавливается!» я соскочил с катка и с ужасом смотрел, как он идёт в атаку на кирпичную стену новенького коровника. Но меня выручил наш Петя Хохлов: он подбежал к катку и в последний момент, когда тот уже передним катком проломил в стене дыру, что-то повернул или выдернул на открытом двигателе. Механическое чудовище замерло в проломе стены.

Я потом спрашивал Петю, как он догадался это сделать. Петя объяснил, что вырос в деревне и на каникулах иногда работал на тракторе с таким же двигателем. Вот вам наглядный пример пользы производственного обучения.

Хорошо помню один характерный разговор с рабочими у вечернего костра. Нам, пацанам, было по 17—18 лет. Но взрослые «опытные» дяди, особенно в первые дни, радушно приглашали нас выпить с ними водки и покурить. Мы, конечно, отказывались. Водка тогда ещё в наш рацион вообще не входила. Однажды один из рабочих решил всё-таки выяснить, по какой такой причине я отказываюсь от дармовых папирос. Я ему объяснил, что это вредно, у многих курящих к шестидесяти годам бывает рак лёгких. Дяденька несколько секунд смотрел на меня недоумённо, а затем совершенно искренне воскликнул:

— Ты что, серьёзно собираешься до шестидесяти лет жить?

Остальные мужики весело засмеялись над моей шуткой. В то время простые люди жили и работали в таких условиях, что до пенсии редко кто доживал.

Недели через две такой жизни я вспомнил, что 29 августа у меня день рождения, восемнадцать лет. Решил взять выходной и поехать в Ленинград, позвонить родителям по междугородному. И вообще проветриться на Невском. Выходные нам были положены в количестве одного в неделю. Со мной поехали ещё двое: Олег Кореньков и Саша Баглаев. Я обещал показать им Зимний дворец и Адмиралтейство. На тех же самосвалах, которые привезли нам утренний щебень, обратным ходом мы домчались до Выборга, а там поездом до Финляндского вокзала.

Мне пришлось до этого несколько раз побывать в Ленинграде, там я более-менее ориентировался. А для ребят Ленинград — это было совершенно новое открытие. Погода стояла хорошая. Мы погуляли по Невскому, полюбовались на Казанский собор, зашли в кофейню неподалёку через канал, поели мороженного. Потом пошли на Дворцовую площадь. В хорошую погоду Питер бывает удивительно красив. Настроение у нас было праздничное: ещё бы — мы уже поступили в морское училище, будем 6 лет учиться в таком великолепном городе, впереди мировой океан и множество приключений. И вообще, вся жизнь впереди, да ещё какая!

Пока ребята осматривали Зимний дворец, я зашёл на переговорный пункт (он находился в здании Генерального Штаба) и позвонил в Краснодар. Поговорил с родителями, рассказал в двух словах, как мы трудимся в лесу, что у меня всё хорошо, мы гуляем по Питеру и скоро поедем обратно в тайгу.

Обратно решили ехать пригородным автобусом. Приехали на автовокзал. Там же в гастрономе купили три бутылки сухого болгарского вина и резанной колбасы на закуску — решили слегка отпраздновать мой день рождения в одном красивом месте, на опушке леса.

До Красносельского мы не доехали, вышли раньше немного. Решили, что быстрей дойдём до нашей бригады напрямки, по лесу. Вышли из автобуса и углубились в лес.

К этому времени наступили сумерки. Был конец августа, белые ночи уже кончились, но в тех местах сумерки длятся долго, не сразу темнеет. Да и ночь была какая-то светлая. Мы на ходу открыли бутылки с вином, чокнулись, поздравили друг друга с поступлением и меня с днём рождения. Шли по лесу, пили по глотку прямо из бутылок, смеялись чему-то и закусывали колбасой. Хорошо нам было!

Постепенно темнело, на небе появились неизвестные звёзды, а лес всё не кончался. По нашим расчётам идти было километра 3—4, то есть не больше часа. Но что-то не сходилось. Сосны и берёзки не заканчивались. Вино кончилось, колбаса тоже, а лесу конца не видно.

Тут Саша Баглаев говорит:

— Я знаю в чём дело. Где-то я читал, что если нет перед глазами ориентира, то любой человек в лесу ходит большими кругами. Это потому, что длина шага правой и левой ногой не одинаковые. Поэтому человек всегда немного поворачивает в сторону. Надо время от времени корректировать направление.

Я тоже об этом что-то слышал и поинтересовался у Саши:

— А в какую сторону человек заворачивает? Вправо или влево?

— Не помню…

— Ты уточни этот вопрос, если мы из этого леса выберемся.

Олег Кореньков как будущий штурман авторитетно предложил из темноты свой метод:

— Чтобы идти в одном направлении, нужно знать, где Север.

— А как ты тут узнаешь, где Север? Полярную звезду за ёлками не видно. Можно, конечно, залезть на самую высокую сосну, сверху посмотреть на звёзды и разобраться, где она, эта Полярная. Но это придётся каждые сто метров влезать на сосну. Кто первым полезет?

Кореньков и тут нашёл выход:

— Я читал, что мох на деревьях растёт всегда с северной стороны.

Оказалось, что мы обладаем большим жизненным опытом и знаниями, столь необходимыми для жизни в дикой природе. Подошли к ближайшей сосне, стали искать на ней мох. Мха не было. Севера, соответственно, тоже не было в этом лесу.

Тогда я предложил свой вариант спасения:

— Давайте плюнем на этот Север. Тут главное — идти по прямой, а не кругами. Вон там видна какая-то яркая звезда. Пойдём прямо на неё, не сворачивая. Она, конечно, тоже перемещается по небу, но не так быстро. Это будет почти прямая. Куда-нибудь да выйдем! Неизвестно куда, но всё-таки это лучше, чем бесконечно делать круги по лесу. Тем более, что колбаса уже кончилась.

Других предложений не было. Мы так и сделали: пошли прямо на путеводную звезду. И через полчаса вышли на дорогу, как оказалось, совсем недалеко от нашего жилого коровника.

Утром рассказали остальным ребятам, как мы в мой день рождения блуждали в темноте среди ёлок и долго смеялись сами над собой. В 18 лет даже заблудиться в лесу ночью — и то кажется, что это весело.

Питались мы простой солдатской пищей: варёная картошка с белыми грибами, хлеб и чай с сахаром. В сельском магазине можно было покупать только хлеб и клюквенный кисель в брикетах. Все остальные продукты, особенно консервы, представляли серьёзную опасность для жизни. Картошку мы копали на колхозных полях. За грибами посылали кого-нибудь из нас в ближайший лесок, и через четверть часа он мог принести полное ведро. Вечером разжигали костёр, садились вокруг него и варили в железном ведре картошку с грибами. Очень вкусно было.

Так мы жили до конца сентября. В первых числах октября начались заморозки, затем дожди. Мы ждали приказа возвращаться в училище, но его всё не было. Как потом оказалось, руководство училища, которое вернулось уже из летних отпусков, просто забыло про нас. Вновь принятые курсанты уже ходили строем и учились, а мы, позабытые Родиной герои, совершали в тайге трудовой подвиг. У нас в стране такое часто случается, об истинных героях часто забывают.

В первых числах октября, сидя вечером у костра, мы стали обсуждать ситуацию. Почти все ребята были младше меня, некоторым ещё даже 17 лет не исполнилось. А мне уже было 18. В этом возрасте разница в один год много значит. Наш «старшой» Юра Акулов решительностью не отличался и никаких действий не предпринимал. Поэтому как-то само собой получилось, что ребята сгруппировались вокруг меня и ждали, что я решу по этому поводу. А может быть, тут дело даже не в возрасте. Возможно, у меня характер был более решительный, я привык с детства решать всё сам за себя и не ждать, пока кто-то мне скажет что делать.

Короче, я сказал, что завтра утром мы выдвигаемся в Выборг в контору этой дорожно-строительной организации, требуем свою зарплату и едем в училище. Сообщили об этом мужикам. Те не возражали.

Всё так и получилось. Утром мы попрощались с рабочими и с этим райским уголком и поехали на попутных самосвалах в Выборг. Там нашли эту контору. Нам без возражений заплатили за полтора месяца работы по 80 рублей, мы сели на поезд и приехали в училище, где нашли свою 11-ю роту (первый курс судоводительского факультета). Командир роты очень обрадовался, что мы нашлись. А то он не мог понять, куда делись 8 человек новобранцев. И даже похвалил нас за то, что мы не стали ждать приказа об эвакуации до Нового Года, а сами догадались приехать.

Нас переодели в морскую форму, мы стали в строй и началось!

Надо честно сказать, что первый год был очень тяжёлым. Училище (или, как мы говорили, «система») оказалось заведением не для слабых мальчиков. Зимы в Ленинграде в то время были очень суровыми. Мороз часто бывал за 20 градусов. Плюс большая влажность, плюс темнота почти круглосуточно. Широта Ленинграда — 60 градусов. Ещё шесть с половиной градусов — и Северный Полярный круг. То есть, до него всего 700 километров. Климат в Питере и сейчас не очень, а в 60-е годы он вообще сильно отличался от субтропического. Те ребята, которые до училища жили в северных областях — вологодские, пермские, питерские, тверские — те были более привычны к холоду и легче его переносили. «Южанам» было тяжелее жить месяцами без солнца. Я так вообще в последние годы перед училищем жил в Корее и Краснодаре. Первую зиму было трудно пережить. Пришлось сжать зубы и терпеть.

Но дело, конечно, было не только в питерском климате. Приходилось выдерживать очень большие физические и психологические нагрузки. Наше уникальное училище представляло из себя как бы невообразимую смесь из морского института, военно-морского училища, института физкультуры и подразделения Советской армии с горячими завтраками.

Попробую кратко объяснить. Ещё по приказу Сталина в конце 1944 года в связи с большими потерями личного состава ВМФ все гражданские морские училища были были преобразованы в закрытые учебные заведения по военному типу. Учёба в них (правильнее сказать «служба») была организована строго в соответствии с Уставом Военно-Морского Флота. Поэтому за 6 лет мы должны были пройти учебный курс по специальности «инженер-судоводитель», а кроме этого — полный курс военно-морского училища. По окончании училища мы, судоводители, получали диплом штурмана торгового флота и одновременно нам присваивали звание лейтенанта Военно-Морского Флота по военно-учётной специальности — командир Боевой Части №1 (группа управления) на дизельной подводной лодке. После училища некоторым из нас предложили служить в Военно-Морском Флоте. Например, мой многолетний друг Олег Кореньков пошёл в ВМФ, дослужился до капитана 2 ранга.

Понятно, что при такой учебной программе приходилось напрягать голову в полную силу. Но это ещё полбеды — в полную силу приходилось напрягаться и физически: строевая служба по армейскому уставу с суточными нарядами, дневальными на постах, строевые занятия по нескольку часов два раза в неделю. По утрам 30 минут физзарядки в семь утра на морозе в темноте (форма одежды — голый торс; если мороз минус 12 и ниже, желающие могут одеть тельняшку). Два раза в неделю — обязательная физподготовка в спортзалах по выбору: борьба, хоккей, лыжи, гребля, футбол, баскетбол, волейбол.

На первом же курсе сдавали армейские нормы по кроссу, плаванию, стрельбе из автомата Калашникова и, самое страшное, бег на 10 км на лыжах по пересечённой местности.

Пробежать эти 10 км надо было за 50 минут. После нескольких тренировок сдавали зачёт. Лыжный маршрут был проложен на Васильевском острове на берегу Финского залива как раз в том месте, где сейчас стоит Морской вокзал и дорога вдоль берега. Тогда это было дикое место. Рядом, ближе к устью Невы, находился только кожевенный завод. А так — крутой заснеженный берег, лёд залива и редкие деревья на берегу. По маршруту несколько раз приходилось спускаться с берега на лёд и подниматься обратно. Я в последний раз стоял на лыжах ещё пацаном, лет двенадцать назад. Эти 10 километров мне дались тяжело. Но я для себя решил, что умру, но пробегу за 50 минут. Потому что второй раз для пересдачи этого норматива становиться на эти палки я не желаю. Пробежал ровно за 50 минут, только благодаря своей общефизической подготовке и упорству. Из «южан» я единственный сдал лыжи с первого захода. Остальные тренировались до весны и опять сдавали.

Один или два раза в неделю каждый заступал в суточный наряд. Тогда эти сутки спать не приходилось и появлялись пробелы в учёбе, которые нужно было немедленно восполнять. Отдыхать после бессонных суток не полагалось. Устал? Это пустяки. Утром физзарядка и строевым шагом из экипажа на 21-й линии по Косой линии мимо Балтийского завода в учебный корпус на лекции. Учебный процесс не ждёт.

Кроме этого обязательного дрессировочного процесса, крайне желательно было, чтобы каждый курсант занимался в какой-либо спортивной секции и выступал бы на соревнованиях по этому виду. Я, например, на первом курсе ходил на бокс и успел поучаствовать на городских соревнованиях по парусному спорту, классической борьбе и плаванию. На втором курсе — спортивная гимнастика (второй разряд) и классическая борьба, с третьего курса и до конца училища — родной мне со школы спорт, борьба самбо.

Понятно, что при таких умственных и физических нагрузках жрать хотелось и днём, и даже ночью во сне. А кормили нас негусто — обычный армейский паёк.

Для наглядности кратко опишу обычный день курсанта ЛВИМУ того времени. (Впечатлительным лучше не читать.)

07.00. «Рота-а-а! Подъём! Выходи строится на физзарядку! Форма одежды голый торс!»

07.00 — 07.30. Физзарядка.

07.30 — 07.45. Время на то, чтобы умыться, побриться, привести форму в надлежащий вид.

07.45 — 08.00. Утреннее построение роты на нашем этаже экипажа. Командир роты со старшиной роты проверяют наличие личного состава (перекличка), внешний вид курсантов. Объявляется состав суточного наряда. Зачитываются приказы по роте и училищу, если такие имеются. Объявляются взыскания нарушителям дисциплины и внутреннего распорядка (как правило, наряды вне очереди от одного до пяти или лишение очередного увольнения в город).

08.00. Построение роты во дворе экипажа уже в бушлатах или шинелях. Затем строевым шагом рота идёт по 21-й линии, по Большому проспекту, по Косой линии до основного здания училища (Косая линия 15-а). Идти там километра два.

08.30 — 08.50. Завтрак в столовой училища.

08.50 — 09.00. Построение на втором этаже училища.

09.00 — 13.30. Лекции и лабораторные занятия.

13.30 — 14.00. Обед.

14.00. Построение во дворе училища. Переход строевым шагом в экипаж.

14.30 — 16.00. Личное время. Обычно в это время мы падали на койку, накрывались шинелью и мгновенно засыпали.

16.00 — 18.30. Физподготовка или тренировки в спортивных секциях (через день), или самоподготовка, или строевые занятия.

18.30. Построение роты во дворе экипажа и строевым шагом в училище на ужин.

18.30 — 19.00. Ужин.

19.00 — 21.30. Самоподготовка в аудиториях училища.

21.30. Построение роты и переход в экипаж.

22.00 — 23.00. Личное время в ротном помещении.

22.45. Вечернее построение роты, перекличка. Командир роты, а в его отсутствие старшина роты, отдаёт распоряжения на следующий день.

23.00. «Рота отбой!». Во всех кубриках гасится свет.

И так каждый день в течение 6 лет с ноября по июнь.

У нас у всех от такой интенсивной жизни периодически наступало переутомление. Бывали случаи, когда на утреннем построении роты кто-то из курсантов падал в обморок. Такого мы тащили в санчасть, и там его несколько дней отпаивали рыбьим жиром. Человек примерно 25 (из 125 во всей роте) не выдержали такой жизни и в первый же год были отчислены из училища по разным причинам: по состоянию здоровья, за грубое нарушение дисциплины или по собственному желанию. Приходило небольшое пополнение засчёт курсантов, вернувшихся из академического отпуска по болезни. В общем, нас не просто учили, а действительно ковали кадры.

Пока мы учились на первом курсе, начальником строевого отдела училища был подполковник Селявко (строевой отдел состоит из офицеров действительной службы, занимается внутренней дисциплиной и организацией внутренней службы в училище строго по Уставу ВМФ). Так вот, подполковник Селявко был из морских пехотинцев, в войну командовал батальоном морской пехоты. Был ранен и поэтому слегка прихрамывал на правую ногу. Было ему тогда лет под 50. Это был суровый мужчина высокого роста, широкоплечий, с мужественным лицом и чапаевскими усами. Служба при нём была поставлена очень чётко: никаких поблажек курсантам и офицерам. За опоздание из увольнения — 5 нарядов. За самовольную отлучку — отчисление из училища. Плохо рота прошлась строевым шагом — дополнительные строевые занятия в воскресенье вместо выходных. Командиры рот (капитан-лейтенанты и капитаны 3 ранга) обязаны были жить в помещении своей роты в своём кабинете, в увольнение к семье могли уйти только в субботу после ужина до вечерней поверки в воскресенье. Отношения между офицерами и курсантами строго по Уставу. Ни разу я не видел, чтобы подполковник Селявко улыбнулся или кому-то из офицеров либо курсантов сказал «ты».

Но через несколько месяцев мы стали постепенно понимать, что этот суровый воин в душе очень добрый человек, любит молодых моряков и, как ни странно, очень дорожит их мнением о себе.

Приведу такой случай. Как-то на первом курсе, уже весной, я с двумя курсантами после обеда с разрешения командира роты вместо личного времени в экипаже остался в учебном корпусе на Косой Линии позаниматься в спортзале. Надо было привести себя в форму перед соревнованиями по классической борьбе. После тренировки мы пошли пешком в экипаж на 21-ю Линию. Чтобы не встречаться с училищным начальством, пошли не кратчайшим путём через Косую Линию, а свернули от училища на Детскую Линию, вышли на Большой Проспект, свернули направо в сторону училища.

По дороге к училищу в полуподвале жилого дома находилась наша любимая рюмочная. Она работала тут ещё с царских времён. Когда были деньги у кого-нибудь из нас, мы любили после тренировки спуститься в этот подвал по истёртым нашими ботинками мраморным ступенькам. Там нам каждому за рубль выдавали 75 грамм водки и шикарный бутерброд из огромного куска серого хлеба с рижскими шпротами. Это у нас называлось «разогнать фэршлюс». Водку мы выпивали, а бутерброды, по стихийно сложившейся традиции, отдавали собачке, которая постоянно крутилась рядом с рюмочной. Собачка уже знала нас. Когда около рюмочной появлялись курсанты в морской форме, она, радостно повизгивая, первая забегала в рюмочную, ждала, когда мы выпьем водку и закусывала нашими бутербродами. Причём за все 2 года, что мы учились на Васильевском Острове, ни один курсант не съел в этой рюмочной ни одного бутерброда. Вот такова сила морских традиций. Особенно если учесть, что мы ходили постоянно голодные.

Так вот, выходим мы из рюмочной. День был тёплый, весна, солнышко светит. Я немного расслабился, расстегнул бушлат, взял фуражку в руку и иду нестроевой походкой. И тут слышу до жути знакомый баритон подполковника Селявко: «Товарищ курсант! Подойдите ко мне!»

Подполковник шёл нам навстречу. Видимо, тоже решил идти в училище не кратчайшим официальным путём, а пройтись «по тылам», и обнаружил отступающую в беспорядке группу курсантов.

Тут главное было не растеряться и не выказать испуга. Я, не сбавляя хода, перешёл на строевой шаг, правой рукой моментально застегнул пуговицы на бушлате, а левой надел фуражку. Как раз этих десяти метров хватило, чтобы привести себя в порядок. Вытянулся перед подполковником, руку к козырьку: «Курсант Егоров! Одиннадцатая рота!»

Селявко слегка приподнял брови. Похоже, он не ожидал такой быстрой реакции:

— Куда это вы идёте без строя в таком виде?

— Следуем после спортивной тренировки в экипаж. Готовимся к городским соревнованиям по борьбе. Будем за училище выступать.

— Давно борьбой занимаетесь?

— Три года.

— Ладно, идите в экипаж. Форму одежды больше не нарушайте!

— Есть не нарушать!

И мы пошли каждый своей дорогой. Честно говоря, мы с ребятами не ожидали, что так легко отделаемся. По-моему, подполковнику просто понравилось, что я не испугался.

Курсант Егоров

Надо сказать, что воспитывали нас в «системе» своеобразно. Дисциплина была железная. Но в то же время косвенно поощралась в курсантах некоторая лихость в поведении. Наши командиры считали, что из робкого безответного курсанта никогда не получится настоящего моряка. Моряк не должен ничего бояться, в том числе и своего начальства. Поэтому многие легкомысленные проступки нам часто сходили с рук. Командиры рот у нас были кадровые морские офицеры, все из подводников. Многие преподаватели из военно-морского цикла прошли войну. Это были далеко не робкие люди, знающие себе цену, и того же они требовали от нас. Но, конечно, подлых поступков не прощали. Было несколько редких случаев воровства и предательства. Таких людей изгоняли без пощады.

Через год подполковник Селявко по случаю инфаркта вышел в отставку. Мы сначала подумали, что теперь наступит некоторое послабление в службе. Но скоро поняли, что при подполковнике нам жилось не так уж плохо. Всё, как говорится, познаётся в сравнении. После подполковника Селявко, если я правильно помню, очень недолго обязанности начальника строевого отдела исполнял командир одной из рот. Этого подполковника прислали к нам в училище, сняв предварительно за что-то с должности военного прокурора Кронштадта. Это был вообще не моряк. Из морского в нём было только форма, да и то погоны с красными просветами. Разговаривал он с нами всегда на повышенных тонах, как будто перед ним не моряки, а уголовники. Лицо у него было костлявое с длинной челюстью. И фамилия подходящая — Мадаев. За всё это курсанты присвоили ему кличку «Лошадь». Офицеры его тоже не любили, но при нас вслух не высказывались.

Помню, как-то зимним утром, на втором курсе, было построение для развода суточного наряда. Человек 30, в том числе и я, построились двумя шеренгами на морозе во дворе экипажа. Подполковник Мадаев любил лично инструктировать суточный наряд. И в этот раз он крикливым (как ему, наверное, казалось — командным) голосом нёс всякую чепуху, якобы инструктировал нас, как нужно нести службу. Мы уже 15 минут стояли по стойке «смирно», мёрзли на морозе, терпеливо слушали это карканье и делали вид, что с интересом открываем для себя новые для нас положения Устава. Дежурный офицер, который, в общем-то, и должен был сам проводить развод суточного наряда, стоял рядом с Мадаевым, немного позади, и морщился, как от зубной боли.

И тут открываются ворота и во двор экипажа въезжает настоящая лошадь с телегой и с мужиком на ней. В то время ещё по Ленинграду ходили настоящие лошади с телегами для сбора мусора. Мадаев-Лошадь замолчал и удивлённо смотрел, как кобыла в полной тишине проезжала вдоль строя в глубь двора. Вдруг кто-то из задней шеренги звонко сказал: «Глядите! Лошадь!» Весь строй невольно повернул головы в сторону подполковника, который в наших курсантских головах тесно ассоциировался с названием этого животного. В тот же момент, как по заказу, огромная чёрная ворона, устремившись за добычей в сторону мусорной телеги, пролетела прямо над головой Мадаева, и, не утерпев, оглушительно крикнула: «Кар-р-р-р!» Весь строй истерически захохотал. И дежурный офицер тоже.

Мадаев, выкатив глаза и надрывая лёгкие, протяжно скомандовал: «Молча-а-а-ть!» Когда мы смогли взять себя в руки и замолчать, он сказал дежурному офицеру: «Продолжайте без меня!» — и ушёл, даже не отдав честь.

После этого случая репрессии против курсантов возобновились с новой силой. Чуть ли не каждый день он писал начальнику училища представления на отчисление за малейшую провинность то одного, то другого курсанта. Видимо, не мог расстаться со своим прокурорским прошлым.

Я тоже чуть не попал под репрессии. Однажды весной я договорился со старшиной роты Теодором Нарадовским, что немного опоздаю из увольнения. Хотел встретиться с Людой Слепцовой в общежитии 1-го Электротехнического института. Эта девушка закончила нашу школу на год раньше меня. Очень популярная была девица. Мы с ней дружили. Вернулся где-то к часу ночи. Спокойно прошёл во двор через проходную (тут курсанты из суточного наряда дежурили), сунулся в подъезд здания экипажа и тут вижу, что Мадаев смотрит на меня из глубины вестибюля. Оказывается, он сам себя назначил дежурным офицером по училищу, чтобы лично ловить ночью самовольщиков.

При виде Мадаева я быстро повернулся и выбежал из подъезда. Подъезд сквозной с двумя входами. Мадаев сообразил, что бегаю я быстрее, но у него есть преимущество в позиционном отношении. Он просто прошёл сквозь здание и устроил засаду у другого входа. Вроде бы мне деваться некуда, остаётся только сдаваться в плен. Но товарищ подполковник ошибся, в плен я сдаваться не собирался.

Пока офицер занимал позицию в подъезде, я бегом обогнул угол здания, добежал до пожарной лестницы в торце дома, подпрыгнул до первой перекладины, подтянулся, потом по лестнице бегом, как бегал по вантам на баркентине «Сириус», добежал до четвёртого этажа и там остановился. Смотрю вниз: Мадаев, по моим расчётам, должен выйти во двор и посмотреть, куда же курсант делся. Точно: вижу, выглядывает из-за угла. Не обнаружив врага, обошёл вокруг дома — никого нет. Постоял в задумчивости несколько секунд и пошёл на проходную. Решил, что единственный выход для меня — это вернуться на свободу в город. Оторвать от земли свой прокурорский взор и взглянуть на небо он не догадался.

А между тем я потихоньку продвигался в вышине в сторону родного кубрика. Пятиэтажное здание нашего экипажа по замыслу архитектора было украшено на уровне четвёртого этажа узеньким карнизом, сантиметров 40 шириной. Я встал на этот карниз лицом к стене и не торопясь, бочком пошёл в сторону нашего окна. После работы на паруснике, с его 30-ти метровыми мачтами, я уже высоты не боялся. Обогнул угол дома, дошёл до третьего окна, тихонько постучал носком ботинка в стекло. Ребята открыли мне окно, и я спокойно спрыгнул в свой кубрик. Ребята немного удивились, что я вошёл не в ту дверь:

— Володя! Ты чего тут лазаешь?

— Да Мадаев там самовольщиков ловит… Все пути перекрыл.

И мы легли спать.

А товарищ прокурор выяснил на проходной, что из города приходил курсант с двумя нашивками на левом рукаве — значит, со второго курса. А в этом задании экипажа второкурсники только из 12-той роты, которая живёт на 4-м этаже. Мадаев поднялся в нашу роту и вместе с дежурным по роте стал проверять по кубрикам наличие курсантов. Пересчитал всех, прибавил к этому количеству стоящих в наряде на постах и больных. И получился полный комплект. Так и не понял мудрый прокурор, куда испарился курсант-нарушитель дисциплины. Потом ещё весь следующий день шли построения и разборки, но так ничего и не выяснили. Старшина роты, который был в курсе, и мои ребята, конечно, и не думали что-то докладывать. У нас такое доносительство строго каралось.

Мы тоже в долгу не остались, не могли стерпеть, что нами командует какой-то прокуроришко. Как-то утром после построения во дворе экипажа роты курсантов, одна за другой, в темноте пошли строевым шагом в учебный корпус на Косой Линии. Путь наш пролегал вдоль высокого, красиво оштукатуренного и покрашенного в жёлтый цвет забора Балтийского завода. Наша рота только свернула с Большого Проспекта на Косую, как издалека, откуда-то поближе к учебному корпусу послышался странный, приглушенный расстоянием грохот. Это было похоже на раскаты грома далёкой грозы. Мы удивленно переглянулись, не понимая, в чём дело. Шагаем дальше. Вдруг впереди взрыв грома уже поближе: это хохотала шедшая перед нами 52-я рота. Только когда мы прошли ещё пару сотен метров, мы увидели в чём дело и сами также не смогли удержаться от смеха. На стене забора Балтийского завода огромными буквами было написано масляной краской:

«МАДАЕВ — ЛОШАДЬ (душой и телом)»

Эта новость с быстротой молнии распространилась по училищу. Последним, только к обеду, о ней узнал подполковник Мадаев. Никто не решался сообщить ему эту радостную весть. Мадаев пошел лично посмотреть на памятную надпись, после чего отдал решительный приказ: немедленно стереть заборную ругань. Были собраны все подвахтенные курсанты из суточного наряда и брошены на эти аварийно-спасательные работы.

Курсанты решительно и весьма тщательно выполнили суровый приказ командира. Взяв в руки кирпичи, они с яростью принялись соскабливать краску с забора. При этом так старались, что протёрли в штукатурке строго по следам краски глубокие борозды сантиметра 3—4 глубиной. Отчего на заборе образовалась уже фундаментальная надпись того же содержания. Немного полюбовавшись на свою работу, курсанты пошли к дежурному офицеру и доложили, что краска стёрта. Личный состав училища постепенно успокоился. Но спокойствие было обманчивым и недолгим. После занятий и обеда мы опять строем поротно пошли из учебного корпуса в экипаж. И тут обнаружилось, что памятная надпись на заборе силами курсантов приобрела черты исторического памятника, а сам забор Балтийского завода пополнил собой ряд культурных сооружений Ленинграда.

Скандал разразился сильнейший. После этого случая Мадаев недолго прослужил у нас начальником строевого отдела. Надпись заштукатурили, но следы от неё на заборе ещё долго радовали глаз курсанта. Смутная память о суровом подполковнике годами просвечивала сквозь жёлтую краску Балтийского завода. В декабре 2021 года мы с женой побывали в Санкт-Петербурге, прогулялись по Косой Линии, но, как я ни вглядывался, следов исторической надписи мне обнаружить не удалось. И надпись, и подполковник Мадаев исчезли в неумолимом ходе истории. Только на том же самом месте было написано чёрной краской большими буквами: «ПРОСТИ МЕНЯ МОЯ ЛЮБОВЬ». А ниже маленькими буквами губной помадой: «Нет!» В общем, жизнь продолжается, хотя и с большими переменами.

А героический морской пехотинец подполковник Селявко подлечил инфаркт, снял с себя военную форму и пошёл работать на наше учебно-производственное судно «Профессор Рыбалтовский». Стал помощником капитана по хозяйственной части. На учебных судах народу бывает много: кусанты, преподаватели, да и своя команда штатная большая. И всех этих людей надо регулярно кормить. Для моряков регулярное питание — святое дело. И надо следить, чтобы продукты закупались настоящие, чтобы повара не воровали и чтоб готовили для курсантов вкусно. Очень это большое и сложное хозяйство. Наверное, даже посложнее, чем командовать батальоном морской пехоты. И надо сказать, что подполковник Селявко с честью справился с поставленной задачей. После пятого курса мы несколько месяцев были в рейсе на преддипломной практике на «Пр. Рыбалтовском». Кормил нас подполковник так, что уходить с парохода не хотелось. Мама родная нас так вкусно не кормила.

На итоговом собрании экипажа, которое проходило в огромной судовой столовой, мы, курсанты, в присутствии всего экипажа официально поблагодарили товарища Селявко за такое отношение к молодым морякам. При этом все курсанты встали со своих мест и стояли, все 125 человек, по стойке «смирно» несколько секунд в знак почтения. Суровый воин был так растроган, что не нашёлся даже что сказать в ответ. Только незаметно вытер слезу на щеке. Мы, старые моряки, выпускники Макаровки, до сих пор с большим уважением вспоминаем этого офицера.