Забытый берег

Владимир Евдокимов, 2021

Вячеслав Петрович Аксёнов, респектабельный москвич, успешный учёный, благополучный семьянин, внезапно получает «привет» из прошлого. Четверть века назад, летом 1992 года, во времена суматошные и пропитанные запахом авантюризма, он вместе с ещё тремя бывшими однокурсниками получает неожиданное наследство от институтского профессора: бумаги, указывающие местонахождение клада, зарытого в послереволюционные годы богатым волжским купцом. Трое, Аксёнов и два его товарища, сговариваются втайне от четвёртого отправиться на поиски клада. Спустя 25 лет жив лишь Аксёнов, уже забывший обо всех обстоятельствах той поездки, не задумывавшийся о том, почему именно их четвёрку выбрал профессор Богданов, и даже не предполагавший, что вновь окажется на Волге, что за всё придётся отвечать.

Глава 3

Разъяснение

1

Утром меня не беспокоили — всё сделала Ирина: и с Ренатой погуляла, и Оленьку в школу собрала. Спал я долго и просыпаться не хотел, да Рената разбудила.

И вот она грелась у батареи, а я сидел за столом. На плите медленно закипал чайник. Зелёная папка лежала на холодильнике. За окном начинался серый день, пятница, февраль.

Весной девяносто третьего года после сумасшедшего романа я женился на учительнице биологии Ирине Васильевне — женщине роскошной, внимательной и по-детски верной. Повезло: она оказалась во всём со мной заодно. Для жизни у нас имелась её двухкомнатная квартирка, которая, после соединения с моей комнатой, оставшейся от развода, превратилась в трёхкомнатную. Пришлось делать ремонт. Вдруг на нашем факультете вспомнили про садовые участки, и мне достались шесть соток. Был сумасшедший год перемен, в середине 1994 года я защитил диссертацию, перешёл на работу из нищего вуза в тонущий научно-исследовательский институт, затих и стал погружаться в никому не нужную науку. Понадобились деньги, и я стал ездить в Грецию за шубами. Увлёкся, но хватило ума остановиться. Я менял жизнь и безмолвно хоронил в закоулках памяти бешеный июль 1992 года. Мысленно я представлял себе глубокое, пронизанное стволами шахт, лестницами и переходами подземелье под тяжёлым зданием бывшего райкома партии на Семёновской площади. Уровней в подземелье казалось бесконечно много, и, спускаясь ниже, я вдруг оказывался на верхнем, но уже ином, всё приходилось начинать заново. В стороны расходились штреки с глубокими мерзкими нишами. Вот туда, в этот тёмный лабиринт, я долго хоронил: Волгу, плоско сверкающую в утреннем солнце, острова, толстых лещей, костёр, палатку… Там же, но уже в другом углу, размещал овраги, корявые дубки, душный зной, пьянящий запах земли. И уже совсем в дальнее подземелье, чтобы навсегда забыть, — ночь на День рыбака.

И удалось! Даже сам лабиринт под зданием на Семёновской площади забылся, да и здание давно стало другим… И вот оттуда, из мрака времени, инженером Зенковым явлено то, чего в природе не существовало почти четверть века, — отчёт Богданова!

Это была ксерокопия второго машинописного экземпляра, который сгорел в костре на острове. И нам с Латалиным даже не пришла в голову простенькая мысль: а где же первый экземпляр? В закладку обычно помещалось пять листов, пятый экземпляр нечитабельный. Так где же был первый? Господи, да как же мы были глупы в девяносто втором году! Мы были глупы даже не по уши, а абсолютно! На фоне утонувшей в глупости страны мы жили, как идиоты, наивные и доверчивые! Ну да, Павел догадался и сказал нам, но мы-то, мы, почему думать не стали?

Завершив чаепитие, я отнёс папку в кабинет и спрятал её в стол. Сердце стучало сильно, толчки отдавались в плечо каким-то покалыванием. Хотелось вздохнуть полной грудью, но что-то удерживало, и дышал я неглубоко, через нос, шумно и резко выдыхая. Было жарко лицу. Я накинул дублёнку и отправился на балкон.

Во дворе замерла тишина. Серый снег, тонкие чёрные кусты. Я позвонил по мобильнику Попову. Ответила жена:

— Как виновник торжества?

— Полночи колобродил. Слава, он ВАКа очень боится! Тебя вспоминал. Аксёнов, говорил, такой занятой, что даже на банкет к нему аспиранты ходят.

— Да просто статью инженер принёс. Не сидится. А что тут ВАК? Главное-то Лёня сделал. Он у тебя молодец, передавай привет, когда проснётся!

Я потёр лицо снегом, вернулся в тепло кухни и стал думать. Думать мне было можно, а говорить нельзя!

А ещё была бумага!

Я мигом вернулся на балкон за стремянкой, затащил её в коридор и приставил к антресолям. Там в самом дальнем углу стояла древняя картонная коробка из-под немецкого сливочного масла. В ней хранились преподавательские дневники, рефераты студентов, папки с чертежами, черновики диссертаций и прочая приятная макулатура.

Возле батареи грелась Рената, внимательно наблюдала.

— И в моём архиве кое-что имеется! — сообщил я ей. — Пустячок, но есть!

Хотя страх сжимал сердце, я старался бодриться и хорохориться, как будто речь шла о давней интрижке, а не о том, что мы там натворили.

2

Нужная бумага лежала в старом ежедневнике. Я листал его, злился, выхватывал взглядом нелепые сейчас записи: «Каждый день кафедры у меня консультация в 14.00», «Зубной. Фотоплёнка. Петрушина», «Заказать прибор», «10.00 у пам. Ленину Яросл. вкз.». Что за Петрушина? Какая-нибудь дура-двоечница… Что за прибор?

Это оказались два листка, вырванные из блокнота.

На Ползуновском острове отчёт Богданова представлял собой хронику событий, мы с Латалиным читали его не отрываясь. А рукописное разъяснение на двух страницах, сложенных пополам, лежало между страницами отчёта. Аккуратный почерк, чётко выделенные абзацы — такими текстами любуются. Так и называлось — «Разъяснение». На Виноградова и Латалина оно впечатления не произвело. А я его прочёл дважды и вечером, по памяти, сидя на низком обрыве острова со стороны Волги, записал кое-что в блокнот. Писал подряд, моё изложение и слова Богданова теперь не отличить. Сидя на полу, возле молчаливой Ренаты, я читал ей вслух:

Не будучи до конца уверенным в правоте своего поступка, я тем не менее его совершаю.

Разумеется, Б. ездил в Гремячево между делом и получал удовольствие.

Всё расшифровал. Всё определил.

Подлое время.

Конец войны Б. встретил под Прагой. Полк расформировали, солдат отправили эшелоном домой. Офицеров на грузовиках отвезли в Южную Польшу, в лагерь для советских военнопленных. Из пленных составили полк, и офицеры повели его в Союз пешим ходом.

Б. получил взвод, 40 чел. Орава. Б. — график движения, маршрут, приём пищи, ночлег. Командовала группа пленных во главе с бывшим подполковником. Толстыми палками они били пленных прямо по головам, другого языка те не понимали.

На хуторе у поляка пили самогон. Хутор богатый. Мне вшистко едно, кому налог платить, чи Сталину, чи Гитлеру.

Б. развезло. Заснул на скамейке. Разбудил пленный и сказал, что его хотят убить. Запомни, лейтенант. Пригодится. Несколько раз повторил, где и как лежит клад.

Безумные глаза.

Утром перекличка. Умер во сне. Похоронная команда. Записал на обороте фотографии, которую сделал в Берлине, в районе замка Шпандау. Хранил.

В 70-е у всех было хобби.

Сомневался. Тайна многослойная, опасная.

Готовы ли вы их пережить?

В разъяснении Богданова была безразличная правда, я верил. Пленные как орава меня тогда поразили, откровения польского хуторянина — не очень. Первая фраза «Не будучи до конца уверенным в правоте своего поступка, я тем не менее его совершаю» просто понравилась. Я записал её дословно, но сейчас, вчитываясь в предложение многолетней давности, чувствовал, что за ним есть что-то ещё, очень тревожное. Тревога была связана и с последней строкой: «Готовы ли вы их пережить?» Кого — их? Богданов был аккуратным человеком, начала и концы у него сходились всегда.

Укладывая обратно вещи, я хотел только одного — обсудить, обговорить с кем-нибудь свалившийся на голову отчёт. Очень хотел, неистово! А ни с кем, вот оно в чём дело, ни с кем! Пустота кругом. Вакуум!

Откуда у Зенкова отчёт Богданова? Простой чернявый парень в свитере… Как он меня нашёл? Зачем разыграл спектакль? Как понимать представление «инженер»?

В курсе событий только двое — я и Латалин. С памятного июльского утра девяносто второго года, когда мы расстались на Казанском вокзале, Латалина я не видел. Он, по слухам, занялся торговлей автомобилями, ото всех отдалился — где он сейчас, неизвестно. В старой телефонной книжке старый номер телефона в квартире, где он давно не живёт.

Неделю обмирать от ужаса: как ловко купил меня Зенков. «Вячеслав Петрович, вы в этой области ведущий специалист!» И я, самодовольный павлин, растаял. Это, конечно, не рядового ума инженер. Если инженер.

И опять я стоял на балконе, а в голове роились вопросы. Он кто? Журналист? Нашёл компромат и — бегом продать его владельцу? Или это следователь? Следователь-интеллектуал. Или наоборот — следователь-колун. У таких ребят приёмы топорные против докторов наук, с глупой простотой принимающих лесть за искренность, безотказные.

Что ему надо? Денег? Наверное…

Вокруг высились серые многоэтажки. В них живут люди, и у каждого свой мир как бесконечный космос. Каждый чего-то хочет, добивается, а то и мечтает, а о чём — не скажет…

Слава богу, из школы вернулась Оленька, довольная, розовощёкая, сразу пошла гулять с Ренатой, ну и я отправился в лабораторию.

А руководить лабораторией — это такое занятие, за которым всё забываешь. Их семнадцать человек, и все как дети малые — каково?

3

Вечером я гулял с собакой. Рената радостно бегала по сиреневому от фонарей снегу. Завтра суббота, выходной день, и жена с Оленькой едут на экскурсию в Гороховец и Вязники. Едут на два дня, это хорошо, я смогу расслабиться, забыться и тогда…

Заверещавший мобильник я достал нехотя, и голос Ирины поначалу слушал невнимательно.

–…какой-то Зенков. Он через двадцать минут перезвонит. Говорит, что важно. Слава, это кто?

— Да чудак один, — я быстро нашёлся, — из СКВ «Газстроймашина». Они заявку готовят с моим участием. Сейчас подойду.

Убрав мобильник в карман, я потёр снегом ставшее горячим лицо и нервно позвал:

— Рена-ата-а! Ко мне!

Я вернулся и, радостной улыбкой скрывая от Ирины страх, проследовал в кабинет. Сел за стол. Неделя впереди была бы прекрасным, чудесным временем — любопытное совещание, на котором можно закинуть удочку об участии лаборатории в новой программе, две статьи в работе, коллеги, консультации, встречи, люди. Можно было бы махнуть за город — очень хотелось почему-то в Абрамцево: как-то хорошо там, спокойно…

Зенков позвонил, как и обещал.

— Да, — твёрдо ответил я.

— Здравствуйте. Мне бы Вячеслава Петровича.

— У телефона.

— Вы посмотрели статью?

— М-да.

— Нам необходимо встретиться.

— Зачем? — Я усмехнулся и обрадовался вдруг пришедшему решению. — В печать она не пойдёт. Тема неактуальна, материал устарел, и если у вас ко мне ничего нет…

— Вы до конца прочли текст? — Зенков удивился. — Вы перевернули последнюю страницу? Там есть дополнение Виноградова. — Он сделал паузу и продолжил: — Если дать ему ход, то всё, что у вас есть, всё, Вячеслав Петрович, чем вы живёте, будет сломано. Семья, работа, привычный круг. Благополучие, которое вы так старательно создавали. Вы понимаете меня? И я это сделаю не моргнув глазом.

Я хотел что-то сказать, но неожиданно сглотнул и зажал микрофон ладонью. И тут же спохватился, поняв, что пугаться надо не этого, а того, о чём говорит Зенков.

— Но мне не нужно вашей крови, мне нужно другое, — внятно продолжил Зенков. — Вы посмотрите, я через полчаса перезвоню.

С каким-то посторонним стуком он повесил трубку.

— Он вовремя позвонил, — сообразил я, — он умеет выбрать момент.

…Последний лист отчёта Богданова я открыл сразу, перевернув пачку листов. На его обороте оказалась бледная ксерокопия текста, написанного от руки, по-видимому, карандашом.

Внимание!

По данному отчёту подготовлена экспедиционная группа в составе: Виноградов Павел Сергеевич, Аксёнов Вячеслав Петрович, Латалин Виктор Сергеевич. Стоянка намечена на Ползуновских островах под правым берегом Волги, против города Гремячево, возле подводного перехода газопровода «Уренгой — Помары — Ужгород». Работы намечены на горном берегу Волги, рядом с оврагом Долгая Грива. Цель — поиск и выемка клада. Время — июль 1992 года.

Ниже, под подписью Виноградова, именно Виноградова, — она напоминала наклонный штакетник, и над ней посмеивались — стояла дата: 23.06.1992.

У меня остро закололо в висках, а потом в затылке.

Что-то Павел предчувствовал и, несмотря на то что договорились молчать о поездке, зафиксировал её факт на бумаге. И где-то спрятал. Близким тогда говорили о командировках. Латалин, помнится, «ехал» в Уфу, Виноградов в Тулу, а я в Тюмень. А какие тогда командировки? Кто работал в девяносто втором году в городе Москве? Никто. Хочешь за свой счёт отпуск — пожалуйста, не хочешь, так всем отделом уходите на месяц. Или на три. Без сохранения содержания. Вот и искали, должно быть, потом Виноградова в Туле.

А он копию отчёта со своей припиской так запрятал, что его тогда не нашли. Если б нашли, то наступила бы у меня другая жизнь. Не та, не та, что, к счастью, наступила, а совсем уже другая…

А Зенков нашёл.

И он чего-то хочет. Голос у него спокойный, дыхание ровное, всё продумано. Крови не хочет, хотя к этому готов.

4

Оленька сидела на кухне со словарём Даля на столе. Ирина заняла ванную — будет прогреваться и читать.

— Папа, а ты знаешь, как свиней подзывают?

— Откуда? Я же был городской мальчик. Хрюхрю?

— Ой! — Дочь рассмеялась. — Это они сами так хрюкают! А зовут их так: пацю-пацю, дету-дету, потом — вася-вася, чух-чух!

— Сила! А «пьяндылку» нашла?

— Нет, — огорчилась Оленька.

— Тогда найди слово «профессор». Потому что я хотя и не профессор, но соображаю так же плохо. Такой же тупой. И шутки у меня тупые.

— Это в другом томе…

Оленька нахмурила брови и ушла, а я сообразил, что была тьма, за двадцать пять лет она только усилилась, но явился Зенков и вонзил во тьму состояние, противное тьме. Зачем всё это?

Выйдя на балкон, я закурил, пуская дым по ветру. Я часто смотрел на часы, стыдясь этого, а время шло своим чередом, безразличное и бесконечное.

Вася-вася, чух-чух!

Телефон зазвонил через сорок минут, а я уже десять минут как ждал, сидя за столом. Просто сидел и ждал! Бесстрастным голосом Зенков произнёс:

— Вы посмотрели статью?

— Да, — твёрдо ответил я.

— Поясняю, — тихо сказал Зенков. — Есть материалы дела девяносто второго — девяносто третьего годов. Есть копия отчёта Богданова. Есть собственноручная приписка Виноградова, пропавшего без вести в результате вашей экспедиции, есть участник экспедиции Аксёнов. По вновь открывшимся обстоятельствам возобновляется следствие. Проводятся следственные действия, допросы, эксперименты, направленные на выяснение простого вопроса: где Виноградов? Будет огласка. Возможно, получите срок. Но главное даже не срок, а то, кем вы тогда станете. Во что превратитесь. И как будете жить. Сумеете ли? Вы готовы встретиться?

— Да.

— В понедельник, в двенадцать часов у платформы Вешняки, на выходе из подземного перехода. Со стороны церкви.

— Да.

— Мы медленно пойдём в Кусковский парк и там всё обговорим.

На минуту замолчав, Зенков вдруг добавил:

— Нельзя от совести прятаться, Вячеслав Петрович, наоборот — необходимо идти ей навстречу, думать о ней, мучиться, искать совести, потому что все человеческие решения диктуются совестью. И решения эти верны, вот в чём дело!

— Что-что?..

— До встречи.

И Зенков исчез.

Я ошеломленно вышел на балкон, где полчаса назад курил сигарету и пытался найти логичное объяснение происходящему. А теперь всё, о чём я думал, может выплыть наружу, и тогда… Как он прав, должно быть, насчёт совести… Но я пока чувствовал только страх.

Вернувшись в кабинет, я включил ноутбук, чтобы прояснить детали.

Действительно, по соответствующей статье Уголовно-процессуального кодекса возможно возобновление дела по вновь открывшимся обстоятельствам. Эти обстоятельства и откроет Зенков. И что? Будет следствие и суд. Срок давности в современном законодательстве за преступление — пятнадцать лет. Это если суд сочтёт возможным. А если не сочтёт? Тут не в суде, конечно, дело, а в том, что суд скажет про тогдашние события! И он скажет громко, открыто. Я о них уже забыл, но все узнают! Все будут знать про меня всё, в том числе и то, что я сотворил в июле тысяча девятьсот девяносто второго года. Пусть не один, да, но сотворил. Есть ли оправдания? Есть, но они никому не нужны. Ведь сотворил? И действительно, кем я тогда стану? И навсегда!

Не хочу! А как быть?

Продержаться для начала до завтра. Сегодня ни Ирина, ни Оленька не должны ни о чём догадаться! Я весел, влюблён в свою жену, люблю свою дочь, они отправляются в путешествие, а я заботлив и даже занудлив, но это правильно, потому что от любви. Это всё правда, и это моё спасение на сегодня!

Вот уже завтра меня от памяти ничто не спасёт! А чтобы всё вспомнить, придётся самому отправиться в путешествие. Туда, в забытые времена. Я буду пить — да, это будет пьяное путешествие. Именно пьяное, потому что трезвый я не выдержу: два дня впереди.

Или сойду с ума.

5

…Всё получилось так, как и было задумано. Я собрал и проводил Ирину с Оленькой до метро. Вчерашний морозец ушёл, близилась оттепель, пахло влажным снегом. Ирина что-то чувствовала, но я поводов не давал, держался бодро и нарочито завидовал.

Тупое довольство явилось, и я неспешно закупил в магазине продукты, которые посчитал к коньяку подходящими: сосиски, макароны, лимон, сыр, масло. Хлеб. Пару пачек печенья. Ломоть ветчины. Приготовил и к понедельнику всё: одежда, сумка, нужные бумаги для визита в лабораторию.

Вернувшись, я не стал сразу пить, а погулял с Ренатой. Мне нравилось готовиться, поэтому, вернувшись, я подмёл в квартире полы и сделал влажную уборку. Пока я это делал, сварились сосиски и большая кастрюля макарон.

Ещё позвонил вдруг Попов, пожаловался на то, что тонет в бумагах. Я велел ему идти с женой кататься на лыжах. Или просто подышать воздухом. Или ехать в Абрамцево.

Пить я решил в кабинете. Там висели плотные шторы — чтобы не замечать времени суток. В тумбочке выстроились бутылки с коньяком — коллекция подарков. Имелась рюмка стеклянная, на тридцать граммов, с золотым ободком по краю.

Я приготовил закуску на тарелочках — ветчину и сыр. На одно маленькое блюдечко насыпал сахарный песок, на другом уложил тонко порезанный лимон. Нарезал хлеб. Всё это расположил на письменном столе, постелив предварительно разовую скатерть в виде нескольких слоёв старых газет. Пахло приятно. Кастрюли с макаронами и сосисками стояли на полу. Подождал, когда наконец Ирина позвонит и доложит, что всё в порядке, из Москвы выехали, автобус хороший, стёкла прозрачные, публика приличная, экскурсовод — приятная дама, а Оленька передаёт привет.

Вот тогда, пожелав им счастливого пути, удачи, хорошей погоды, я и начал пить!

Я пил коньяк, проклинал Зенкова, любил жену и дочь, жалел молодые годы, вспоминал забытые мелодии и сам пел песни, гулял с Ренатой, весело раскланивался с соседями, отдыхал на диване, ходил в приятный душ, умно о чём-то рассуждал, радовался, что жить мне осталось хотя и меньше, чем я уже прожил, но ещё долго, и в эти годы уместится много интересного, — и так я погружался вниз, в мрачный многоэтажный подземный лабиринт под тяжёлым кубическим зданием на Семёновской площади. Я ел руками из кастрюли макароны, отвечал на радостные звонки Ирины, спал, попыхивал ароматной сигареткой на балконе, бормотал стихи и рюмочку за рюмочкой пил тёплый коньяк, закусывая когда лимоном, когда сыром, а когда и толстеньким кусочком ветчины. И почему-то становилось светлее на душе, вспомнились забытые звуки, открылись просторы, и я будто уже пересыпал горячий волжский песок в руках или брёл по илистой тёплой отмели… Оживали знакомые лица, и, наконец, услышал я запахи: воды, пыли, иного времени жизни. И вот — стал я на четверть века моложе: уверенный, наивный, совсем не ведающий того, что меня ждёт впереди…