Морские байки. Рассказы и новеллы

Владимир Гораль

Автор этих рассказов ходил штурманом на рыболовецких траулерах от Норвегии, Исландии и Гренландии до тихоокеанского побережья Южной Америки. От африканской Гвинеи до антарктической Южной Георгии.Вследствие накопления у автора ядрёных морских впечатлений, вплоть до критической массы, автор приступил к производству супер-интеллект продукта под брендом – «КНИГА-БОМБА». Не в том смысле, что автора поразила внезапная Мания Величия, а в том, что Бомба – это «БОльшая Морская БАйка».

Боцман в Гренландии

Арктическая новелла

С бортом 2113 «Жуковск» свела меня, как видно, судьба. Но это я понял позже. А тогда я, 18-летний курсант 4-го судоводительского курса Мурманской мореходки, был направлен на плавательную практику для начала матросом без класса. Это через год, после сдачи госэкзаменов и получения диплома судоводителя, ждала меня невеликая должность штурмана-стажера. А пока — салага, или просто юнга.

Малый рыболовный траулер номер 2113 «Жуковск» имел дурную славу. Редко обходился он без ЧП. Бывало в шторм кого за борт волной направит, и всё, «пишите письма…» Бывало, кому грузовым гаком в висок ни за что. А потом следствия, проверки… Как-то в ночную вахту поднимали мы «авоську» на борт. Я должен был бегом переносить от кормы к баку «бешеный конец» — траловый трос. «Бешеным» конец назывался потому, что при волнении он мог «сыграть», сорваться с полупудового гака, грузового крюка. И, как пелось в старинном романсе:

— Милый, ты не вспомнишь нашей встречи…

Конец этот переносили быстрым аллюром, да и весь подъем трала проходил в том же темпе. Смутно помню упругий, плотный контакт своего молодого тела с чем-то массивным и влажным. Помню гордый, одинокий полет в ночи. Помню смачный, чувствительный шлепок о жесткую, как асфальт, и жгучую, как кипяток, ледяную воду моря Баренца. Больше не помню ничего, только секундное удивление от происходящего:

— Приехали, что ли?!

Быстро подняли трал, а там сюрпрайз. Моя персона вывалилась из «авоськи» вперемешку с центнером живой рыбы, медленно и вальяжно. Персона была плотно покрыта чешуей и царственно отливала перламутром, словно явился новорождённый наследник самого Посейдона.

Медперсонал на малых судах не предусмотрен, но в моем случае помощь была близка. Наш боцман — Бронислав Устинович Друзь. Моряк от Бога, боцман от чёрта. В сорок шесть лет умудрился он успешно сдать экзамены в медицинском училище и получить диплом фельдшера.

Морской эскулап уколол меня камфарой, угостил дозой нашатыря и от души, темпераментно растёр спиртом. Причём приличная его часть была насильно и перорально введена внутрь моего организма. Мне стало приятно, и сказал я, что это хорошо! Почти в полном составе натолкавшийся в салон экипаж во влажной робе и в сухом штатском дружно и облегченно выдохнул. После чего большинство решило поддержать вновь рождённого и также приняло перорально, причём неоднократно.

— Ты, Вальдамир, теперь крещеный! — провозгласил боцман. — Крещен ты литым морским железом и соленой купелью, а потому быть тебе, подлецу, мореманом!

На штурманском мостике траулера включилась система общесудовой громкой связи, и в динамиках зазвучал одышливый голос капитана Владлена:

— Внимание, экипаж! Только что получено штормовое предупреждение. Боцману и палубной команде приготовить судно к штормованию, крепиться по-штормовому.

Боцман моментально собрался и, пожелав мне не скучать, вышел на палубу. Я заснул и проспал пару часов, не меньше. Проснулся я оттого, что вернулся в каюту Устиныч. Он заварил для нас крепкий индийский чай и, прихлёбывая его, заметил:

— А ведь ураган этот, считай, от самой Гренландии идёт. Бывал я там в конце шестидесятых, а эскимосы мне вообще как родня, — как-то странно усмехнулся Друзь.

Было дело, бывал я в Готхобе, Нууке по-инуитски. Это у них, у эскимосов-инуитов столица такая на Юго-Западе Гренландии.

Тогда только весна началась — лед в море почти сошел, а тот, что остался рыбачкам-бортовичкам, для промысла не помеха. Получили мы по радио распоряжение с берега от руководства: следовать в ближайший порт Готхоб для постановки в сухой док и планового ремонта судна.

Более всего этот городок походил на города Дикого Запада из американских вестернов. Однако смотрим, в низине новостройка — длинный, на сваях, дом из стекла и бетона, прям дворец посреди хижин.

Идём мы по улице меж домиков деревянных. Смотрим — сидит на крыльце бабка, длинной трубкой дымит. На голове платок пёстрый, китайский с драконами и сверх того советская полковничья папаха из серой мерлушки. Пригляделись, а на папахе той, сзади, ценник картонный с надписью «Военторг».

Ну, — говорю, — Ребята! — Не первые мы тут, не первые!

Да уж, какие там первые. Выруливает из-за поворота и прёт на нас, подпрыгивая на ухабах, кто бы ты думал. Нет, не иномарка какая-нибудь, а новенький наш Москвич 412. За рулём раскосый парень лет 25-ти. Машина несётся километров под 100, и это не германский автобан какой-нибудь — нормальная ухабистая дорога. Гляжу, мать моя, на дороге, прямо посредине дитё местное в пыли копошится, годов двух, не боле. Ну, думаю, пропадёт карапуз, сшибёт его лихач этот. Ну и как-то само собой получилось. Скакнул я как кенгуру австралийский метров на пять вперёд, ребёнка схватил и вместе с ним сальто-мортале изобразил. Вместе в сторонку и укатились. Дитё перепугалось, орёт. Народ из домов выскочил. Мамка непутёвая малого своего у меня выхватила, и бежать, да и наши все подоспели, суетятся. А этот автогонщик нуукский на Москвиче не затормозил, нет. Понимал, видать, что его на такой скорости занесёт и по инерции перевернёт вверх колёсами. Он и впрямь водилой классным оказался. Управляемый занос мастерски исполнил и машину плавно кормой вперёд поставил. Я, правда, сгоряча мастерства его не оценил. Взял да и обложил парня по-боцмански при всём гренландском народе. Парень этот понял, что ругаюсь я и в душу, и в мать, да и тюлень бы понял. Стал он умиротворяющие жесты делать — успокойся, мол, и говорит что-то. Сначала на английском, потом на-датском. Поостыл я малость, как-никак родная душа — полиглот эрудированный, не дикарь какой. Спрашиваю его на удачу:

— Шпрехен зи дойч? А он мне в ответ:

— Я! Я! Натюрлих! Майн наме ист Миник!

Тут я от умиления совсем успокоился. Похлопали мы друг друга по плечам, и начал я общаться с жителем столицы гренландского города Нуук.

Утром вызывает меня капитан наш Ромуальд Никанорович и так торжественно, пошкрябывая бородёнку, заявляет:

— Для вас, Бронислав Устинович, есть задание государственной важности. Вы направляетесь на пять суток укреплять дружбу между советским народом и населением Гренландии.

Выхожу я с мостика, спускаюсь по трапу, а у трапа Миник стоит. На капот своего зелёного москвича рукой опёрся и улыбается.

А с командировкой этой охотничьей он так устроил. Оказывается, Гренландия уже тогда была чем-то вроде автономной провинции в королевстве Дания. И было у них кое-какое самоуправление и даже своё правительство местное. Ну а Миник, дружок мой новоиспечённый, не последним оказался человеком среди этого начальства туземного.

Вот мы уже и в пути на охоту. Выехали за город, подъехали к какому-то ангару длинному. Миник ворота открыл, а там вездеход на гусеничном ходу. Сели мы в вездеход, поехали. Местность тяжелая, тундра да скалы, трава встречается редко, чаще мох. Растрясло с непривычки, я же не танкист какой, не дай Боже. Долго ехали: всё на север и всё время в гору, а снежных полей всё больше и больше. Вдруг ещё резкий подъём и выскакивает наш вездеход на ледяное, белое плато, покрытое волнами застывшего снега. Всё сверкает, как будто алмазы рассыпаны, даже глаза заслезились. Этого не передашь, это надо видеть. Что сказать — Великое ледяное царство.

Тут включает Миник рацию коротковолновую и вызывает кого-то.

Вышел я из вездехода. Тишина полная, и в этой тишине появляются на вершине ближайшего снежно-ледяного бархана какие-то косматые тени. Затем доносится возглас на высокой ноте, почти визг:

— Унаие!!! Юк! Юк! Юк!

Тени превращаются в запряжённую веером собачью упряжку и летят вниз по снежному насту. Следом взлетают над вершиной бархана длинные нарты, красиво так приземляются, и вся эта гренландская экзотика, натурально, прёт на меня со скоростью выше собачьего визга. Признаться, струхнул я малость от неожиданности. И что? Потом на моей могилке напишут: «Здесь покоится боцман Друзь, героически погибший под ездовыми собачками».

Ну, братец этот на нартах в двух метрах от меня притормаживает своих гренландских хаски, а нарты по инерции вылетают вперёд и, разворачиваясь кормой, останавливаются прямо возле носков моих унт. Нанок его звали. Медведь, значит. Парень и вправду крупный для эскимоса, гренландца то есть, широкий такой, коренастый и одет уже совсем по-местному. В собачьих унтах, в штанах из тюленьей шкуры и в парке из волчьего меха с капюшоном. Инуит этот, Нанок, на иностранных языках не говорил, разве что по-датски. Я же к тому времени уже десятка три слов на их языке освоил, пока мы в пути были с Миником. Я на лайку показываю и говорю: киммек, собака значит, а Нанок этот смеётся-заливается, ну как дитё малое. Ну как же, носатый да усатый великан-чужак на человеческом языке говорить пытается. Ну, это, как если бы тюлень у старика-эскимоса трубку покурить попросил. А я люблю, когда дети смеются, искренне так, светло, ну как Нанок этот. Тогда я и выдал простенькую конструкцию из трех слов:

— Киммек ааккияк инук. — Что-то вроде: Собака друг человека.

Нанок тут прямо в полное восхищение пришёл

— Киммек ааккияк инук. Красиво, однако.

Тогда, прежде чем отправиться в дорогу на собачьей упряжке, предложили мне братья-инуиты перекусить. Разложил этот толстенький Нанок закуски и рукой мне жест делает: «Угощайся, мол». Я бы рад угоститься, да снедь больно непривычная — рыба вяленая на ветру и солнце — юкола, хотя и без пива, но пожевать можно. Но откровенно протухшие куски мяса с зелёной плесенью, что твой сыр Камамбер, и куски посвежее, но совершенно сырые — это было слишком. Да и дух от этой скатерти-самобранки шёл такой, что хоть гренландских святых выноси. Неловко мне гостеприимных хозяев обижать. Покосился я на Миника, а у того, хоть и не улыбается, а в чёрных, раскосых глазах черти прыгают. Ну, думаю, На «слабо» берут. Задело это меня шибко. Нет, говорю про себя:

— Врёшь! Не возьмёшь!

Беру я твёрдой рукой большой кусок сырого мяса с душком, солю его крепко, чтоб, значит, шансы на выживание иметь, и только до рта донёс, как Миник мою руку останавливает и, слегка улыбаясь, говорит:

— Не надо, Рони, наша еда не для европейских желудков. Чтобы это есть, надо родиться в Гренландии и родиться инуитом. Не зря нас эскимосами, то есть пожирателями сырого мяса дразнят. Вот, держи пока, — и протягивает банку датской ветчины.

Мы, наконец, спустились в небольшую, светлую от плотного льдистого наста долину, сплошь усеянную несколькими десятками полушарий — белоснежных домиков-иглу, я, скажу тебе, почти обрадовался. Это ведь всё дело привычки, так что когда пришлось ехать на собачках во второй раз, было уже легче.

Спешились и Нанок пошёл распрягать и кормить собак, а мы с Миником направились к ближайшему иглу. Вход в этот ледяной домик меня, скажу я тебе, порядком озадачил, потому как более напоминал большую нору или в лучшем случае лаз, но никак не вход в нормальное жилище. Особенно он был неудобен для людей не эскимосской комплекции, типа меня. Однако чего я хотел? Экзотика и комфорт — понятия редко совместимые.

Признаться, ожидал я, что воздух внутри будет, мягко говоря, тяжеловат, особенно с учётом местных гастрономических особенностей. Однако ничего страшного, воздух был вполне нормальным. В общем, внутри было светло, а так же и тепло. К тому же, посреди жилища, устланного в три слоя толстыми шкурами, слегка коптя, горел ровным пламенем небольшой костерок — тюлений жир в плоском корытце. Но самое главное, и меня это приятно удивило, в хижине-иглу было сухо, хоть я и опасался сырости от тающего снега. Замечательно ещё было то, что в этом экзотическом помещении стоял чарующий запах варящейся ухи. В большом казане на треноге, над костерком жаровни, заправленной тюленьим жиром, булькало и парилось аппетитное варево. Вдруг до меня донеслось старческое кряхтенье, покашливание и, не в обиду старичкам, скрипение. На свет Божий, откинув в сторону не совсем чистое одеяло из песцовых шкур, вылез дедушка с лицом, сморщенным, как завяленная на северном солнце и ветру рыба. Не обращая на нас ни малейшего внимания, он, посапывая и бормоча, ловко сдвинул треногу с рыбным варевом в сторону от огня.

— Это Большой Джуулут — ангакок Калаалит Анори. Так называется наш род — Люди Ветра, — почтительно косясь глазами в сторону старика, прошептал мне на ухо Миник.

Я про себя отметил, что живого веса в Большом Джуулуте, дай Бог, килограмм тридцать пять. Миник между тем продолжал нашёптывать:

— Это он много месяцев назад сказал, что весной в Нуук попутным ветром занесёт посланного нашему роду сильного человека. Ростом и удачей больше, чем у двух охотников-инуитов, с усами, как чёрные стрелы, и руками большими и сильными, как лапы нанока.

Где-то в половине четвёртого утра миниатюрный Большой Джуулут разбудил меня и протянул кружку с чаем.

Только собрался я отхлебнуть, как старый мне на ноже добрый кусок нерпичьего жира протягивает и целится мне этим куском прямо в кружку. Я, конечно, был против — не по животу угощение. Хорошо Миник выручил — сказал он что-то Большому Джуулуту, так тот в ответ только недовольно седыми бровками пошевелил. Миник же, взамен тюленьего жира мне в кружку добрый кусок датского коровьего масла булькнул. И на том спасибо — вот, мол, тебе царский завтрак, охотник: бодрость, сытость и лёгкость в животе. Что может быть лучше для того, чтобы рука была твердой, а поступь лёгкой?

Взгромоздив килем вверх себе на плечи сравнительно лёгкую инуитскую лодку, мы отнесли её поближе к воде. Миник сноровисто порхал веслом по воде. Первое время я чувствовал себя в этой лёгкой конструкции, бесшумно скользящей по тяжёлой льдистой воде, неуверенно. Однако к моменту прибытия к месту промысла освоился совершенно.

Подплыли мы к большому галечному пляжу, а на нём лежбище небольшое. Нерпы числом несколько десятков, лахтаки и в стороне несколько здоровенных клыкастых моржей со своими гаремами. Близко подходить не стали, чтобы панику на зверей не навести. Наконец, в метрах десяти от нас показались щурящиеся от солнца, усатые, фыркающие головы двух нерп рыжеватой и блондинистой окраски. Мой старший егерь снял рукавицу и, жестикулируя одними пальцами, указал мне мою цель — рыжую нерпу. Целюсь я в голову этой рыжей нерпе, а у меня весь охотничий азарт как ветром сдуло. Миник видит, что я мешкаю, рукой взмахнул и — гарпун его только свистнул. Точно вошёл нерпе-блондиночке в левый бок. Вот такая несуразная у меня вышла первая гренландская охота.

Через пару часов вернулись мы в знакомую бухту. Каяк и груз вытащили на берег. Миник поднялся наверх по скалам, чтобы позвать брата Нанока для разделки нерпичьих туш. Я же присел на ближайший валун, греясь в не слишком щедрых лучах полярного солнышка. Три добытые нами нерпы лежали неподалёку на подсыхающей гальке. И тут будто защекотало у меня на спине, легчайший электрический разряд прошелся по позвоночнику. Повинуясь одним инстинктам, я резко прыгнул вперёд от валуна, на котором сидел, и приземлился на влажную, острую гальку метрах в пяти от прежнего места. Мгновенно вскочив, я развернулся лицом к опасности.

— А там!

Надо мной вздыбился огромный, не менее трёх метров в холке, грязно-серый монстр. Это жуткое создание таращилось на меня чёрным, лаковым, как у драконов на китайских миниатюрах, глазом. Именно глазом, в единственном числе, поскольку на месте второго зияла круглая, бордовая впадина. В общем, натуральный полярный бич или, как говорят нынче, бомж!

Действие происходило замедленно, словно в кошмарном сне. Плохо помню, как это произошло, но два ствола вертикалки оказались в ревущей пасти, и… я нажал на оба курка. На моё счастье, в одном из стволов оставался патрон с крупной картечью. Раздался приглушенный хлопок выстрела — и огромная туша, подминая меня, словно танк, стала заваливаться вперёд.

— Как волосатая, вонючая полутонная туша на меня свалилась, это я ещё помню, — продолжил боцман. — Однако упал я неудачно — затылком о валун приложился.

Забылся я, как надолго точно не знаю, но когда в себя пришёл, чую, что полегчало мне. Миник рядом сидит у костра и, глядя на огонь, как будто тихо-тихо поёт и покачивается при этом. Тут меня как обожгло — Нанока-то, брата Миникова, почему рядом нет? Подождал я, пока он песню свою закончит, и тихо так спрашиваю:

— Миник, а Нанок где?

Инуит посмотрел куда-то в пространство поверх моей головы и голосом, непохожим на свой обычный, глухо так говорит:

— Большой Джуулут всегда всё наперёд знает. Он назвал тебя, Рони, охотником на злых духов, и я только сейчас понял, что он имел в виду. Этот одноглазый большой Белый, которого ты убил, был проклятием и злым духом нашего племени последние двадцать лет. Два десятилетия назад молодой и горячий инуит из нашего рода по имени Иннек, что значит огонь, не внял предупреждению ангакока не выходить на охоту до прихода новой луны. Вездеход с запасом продуктов, который шёл к становищу, провалился в глубокую расщелину, и водитель едва спасся, выпрыгнув из падающей вниз машины. У вездехода от удара взорвались баки с топливом, и он сгорел вместе с грузом. Племя голодало. Оставалось всего три дня до окончания запрета на промысел зверя, но у Иннека недавно родилась дочь, её назвали Ивало-Маленькая волна. У жены Иннека пропало молоко от недоедания. Вездеход вёз и датское сухое молоко для младенцев, но не довёз. И тогда Иннек нарушил запрет и уехал на промысел нерпы, никого не предупредив. Иннек добыл трёх нерп и повёз их к становищу на собачьей упряжке, но дорогу ему преградил молодой медведь — большой Белый, голодный и злой. Он хотел отнять добычу, а человека только прогнать. Этот Белый не был людоедом, просто был очень голоден и зол. Иннек тоже был голоден и зол. Он не отведал ни куска добычи — в иглу ждала слабеющая молодая жена с плачущим без молока младенцем. Двое охотников сошлись в смертельной схватке за куски нерпичьего мяса. Оба изголодались и ослабели и ни один не смог убить другого. В самом начале схватки медведь выбил из рук охотника винтовку и разбил её вдребезги о скалу. Тогда Иннек схватил попавшийся под руку гарпун, которым добыл нерпу, и вонзил его сопернику в глаз. Молодой большой Белый взревел от боли и кинулся в скалы. Он хотел избавиться от гарпуна и в одиночестве оплакать потерю.

Окривевший и оскорблённый зверь в тот же год выследил Иннека во время охоты, напал из засады и убил его. Напрасно старейшины просили предков во внешнем мире унять злодея. Они лишь получили ответ, что теперь в одноглазом медведе живёт злой дух мщения и он будет преследовать охотников Калаалит Анори, пока жив. Сегодня мой род принёс последнюю жертву. Злой дух, живший в кривом белом медведе, убил медведя из моего рода — Нанока. Ты, Рони — охотник из другого великого племени покончил не просто со старым злобным зверем, а с нашим двадцатилетним проклятием.

Тело Нанока мы завернули в парусину и уложили на нарты. Разделанные и упакованные в кожаные мешки туши нерп находились тут же, под телом. Ничего не поделаешь — у жизни и смерти пути сплетены. Неожиданно от скал впереди нас отделилась какая-то тень и медленно стала перемещаться — нашу сторону. Это был ангакок, шаман рода Калаалит Анори, Большой Джуулут. Ангакок поднял руку, и мы остановились. Шаман заговорил, и я с трепетом осознал, что понимаю смысл его речей, не внимая словам. Старик говорил странным способом — не размыкая губ:

— Я прошу тебя, Миник, не возвращай тело твоего погибшего брата в становище живых. Ты, верно, забыл, что у нас инуитов мёртвых хоронят на месте их гибели или увозят умерших в скалы, где много камней и можно похоронить покойного в недосягаемости для голодного зверья. Жена Нанока, Ивало, уже извещена мной о смерти мужа и оплакивает его. Все родичи будут скорбеть о нём до вашего прибытия, а после никто не произнесёт его имени и не выкажет свою печаль об ушедшем. Ничто не должно смущать его душу, ещё не освоившуюся в новом мире. Позволь мне самому похоронить погибшего.

Наконец добрались до места. Гляжу, а нас встречают. Стоит толпа — человек тридцать, не меньше. Инуиты на белом, твёрдом снежном насте, на фоне белых ледяных иглу. Стоят и молчат. Как статуи. Не по себе мне стало от такой встречи. Миник, спасибо, выручил — развеял это белое безмолвие. Прокричал он что-то по-инуитски родне своей — людям Калаалит Анори и, слава Создателю, задвигались статуи.

Тут все разом как-то примолкли, толпа расступилась, и идёт к нам с Миником навстречу молодая инуитка лет двадцати, не больше. Было в ней какое-то величие. В походке, в осанке. Лицо, что твоя Снежная королева, только смуглая. Скулы крупные и чёрные, глаза с легкой азиатской раскосинкой. Миник меня локтем ткнул, я к нему наклонился, а он и говорит мне на ухо шёпотом:

— Это Ивало — вдова Нанока и дочь того самого Иннека, который навлёк на Калаалит Анори «проклятие одноглазого большого Белого». Она хочет поблагодарить тебя за то, что ты наказал убийцу её отца и мужа.

Я оробел от неожиданности и думаю про себя:

— Однако исключительно хороша эта вдова Медведя и дочь Огня. Подошла она вплотную и смотрит на меня. Пахнет от неё морем солёным и черникой-ягодой. Я как обмер весь и будто счёт времени потерял.

То ли минуты, то ли час так прошёл, не помню, но как бы очнулся я и словно на базаре оказался. Все делом заняты — мясо делят и комментируют происходящее в три десятка глоток. Миник на правах добытчика процессом руководит. Большой Джуулут в сторонке на нартах сидит и трубку курит задумчиво.

Миник закончил свои дела и без особых предисловий заявил:

— Упряжка готова, Рони. Ивало ждёт. Я отвезу вас в окрестности Уунартока, а дальше вы пойдёте пешком.

Противиться особо я не стал, поскольку путешествие с красавицей Ивало влекло меня как самое желанное приключение. То, что она всего три дня как вдова, я старался забыть, но мне это не слишком удавалось. Наконец мы добрались до места, где Миник распрощался с нами. Мы с Ивало спустились в небольшую долину между сопок, покрытую мягким ковром зелёного и серого мха, сплошь усыпанного прошлогодней, перезимовавшей под снегом, крупной, хотя и чуть увядшей, брусникой. Солнце пригревало изрядно, давал себя знать микроклимат самой южной точки Гренландии — Уунартока. Мне стало жарко в моём эскимосском одеянии. Ивало, по всей видимости, тоже почувствовала необходимость избавиться от лишней одежды. Я едва успел раздеться до пояса, в то время как она без малейшего стеснения, уже совершенно обнажённая, сидела на корточках у своего рюкзака, выуживая оттуда одежду более подходящую для местного климата. Почувствовав на себе мой взгляд, она подняла голову и улыбнулась потаённо, одними уголками рта. Инуитка выпрямилась во весь рост, как бы предлагая мне лучше рассмотреть себя. То, что я увидел, скажу прямо, мне столь же понравилось, сколько и потрясло.

Молодая женщина вполне могла гордиться своей поджарой, стройной фигурой прирождённой охотницы. Её коротко стриженные тёмные волосы в солнечных бликах явственно отливали медью. У неё был прямой нос, пухлые губы и искрящиеся смехом под тонкими стрелами сросшихся на переносице бровей, чёрные, как полярная ночь, глаза. Однако самое неожиданное для меня открытие состояло в другом. У молодой женщины было смуглое, с бронзовым оттенком, тело. Её небольшие упругие груди с чёрно-коричневыми сосками, плоский живот с тёмной ямкой пупка, в меру широкие бёдра и даже недлинные, но сильные и ладные ноги, в общем, вся красавица Ивало сплошь была покрыта узорной, замысловатой татуировкой.

Я не услышал, когда Ивало успела приблизиться ко мне вплотную, скорее почувствовал уже знакомый аромат — смесь запахов солёного моря и тундровой ягоды. Я увидел её глаза, которые вблизи оказались не чёрными, а чёрно-карими с золотистыми прожилками, как у магического агата редкой расцветки. Она положила смуглые руки мне на плечи и слегка коснулась моего кончика носа своим. Ивало принялась медленно и как-то вкрадчиво исследовать мой почти бержераковский нос своим симпатичным, небольшим носиком.

Сколько продолжалась эта необычная ласка, не могу сказать точно, но то, что это было, пожалуй, самое яркое и необычное эротическое впечатление в моей жизни, я ручаюсь.

В какой-то момент Ивало покинула мой очарованный орган обоняния и с непринуждённой грацией, едва касаясь босыми ступнями мшистых кочек, побежала прочь от меня. Неизвестный татуировщик и тут проявил своё искусство. Прямая спина инуитки с рельефно развитыми мышцами была украшена нисходящим стреловидным орнаментом, а аккуратной формы сильные ягодицы украшали небольшие изображения замкнутых спиралей. При движении эти рисунки, словно живые, свернувшиеся кольцом тёмно-синие змеи, то сжимались в сплошной тёмный круг, то разжимались, вновь превращаясь в спираль.

Ивало на миг остановилась и оглянулась в мою сторону. Я радостно принял её приглашение, и уже не ведая никаких сомнений и мук уязвлённого самолюбия, без промедления последовал за прелестной охотницей. Преодолев ближайший, покрытый мягким оленьим ягелем холм, я увидел с его вершины небольшое, сравнительно гладкое и ровное каменное плато, совершенно лишённое растительности. Здесь, между огромных валунов, парили и шипели множеством лопающихся воздушных пузырьков несколько малых и больших бассейнов, наполненных водой из подземных геотермальных источников.

Женщина стала осторожно опускаться в ближайший бассейн в форме бабочки с крыльями разных размеров. Оступившись, она завизжала, как самая обычная девчонка, и погрузилась с головой в пенную, шипящую пузырьками газов воду. Я поспешил ей на помощь и, не удержавшись, сам совершил памятный нырок в почти горячую воду. Ивало вынырнула первой и, цепко схватив за плечи, принялась топить меня в этом сотворённом самой природой джакузи. Разумеется, несмотря на всю силу и сноровку Ивало, я был гораздо мощнее, и мне ничего не стоило, вывернувшись, легко выбраться наверх. Однако мною самим овладело игривое настроение, и я решил подразнить подругу, изобразив жертву коварного утопления.

Пару раз дёрнувшись в мнимых конвульсиях, я расслабился и стал погружаться на дно каменного колодца, попутно пересчитывая задом все встречающиеся уступы. Ивало, испугавшись, нырнула следом и принялась изо всех сил тянуть меня наверх, но не тут-то было. Утопленник не желал всплывать, и лишь вдоволь насладившись тщетными попытками бедной перепуганной женщины, внезапно и скоропостижно воскрес, схватил свою жертву в охапку и с шумом вынырнул на поверхность. С чисто женской последовательностью инуитка пришла в ярость от моей выходки. Можно подумать, что это не она первой затеяла игру «Утопи дружка». Девушка принялась вырываться из моих крепких объятий, пребольно колотя твёрдыми кулачками в грудь. Выражение её милого лица стало свирепым и она, словно небольшой, но опасный хищник, оскалила свои крепкие белые зубы. Мне подумалось, что именно их мне следует опасаться куда больше кулачных побоев, и я счёл за благо отпустить свою законную добычу.

Ивало, всё-ещё пышущая гневом, отплыла в противоположную сторону, выбралась из воды и принялась зачем-то выковыривать синеватую глину, слежавшуюся между камней, скатывая её в шарики. Невозможность словесного общения угнетала и мешала мне больше всего. В конце концов умение «говорить красиво» в искусстве обольщения женщины есть главное оружие настоящего мужчины. Пусть даже мужчина стоит голый посреди Гренландии, и из одежды у него одни усы.

В общем, куда ни кинь…, а надо мириться. К счастью, Ивало сама прекратила мои танталовы муки. Молодая охотница, видимо, привыкла брать на себя инициативу во всём. Она обосновалась на мне как сборщик кокосовых орехов на пальме, обхватив руками шею, а ногами бёдра. Едва она попыталась начать свои фокусы с эскимосскими поцелуями, как я прервал её с твёрдым намерением научить целоваться по-человечески. По-моему, у меня получилось неплохо…

Боцман закончил цветной пеньковый коврик — корабельный мат и, усмехнувшись, заявил с грустью:

— Ну вот, и матик сплёл, и тебе целую баржу россказней наплёл. Вспомнил дед, как в женихах хаживал.

— Чем дело-то кончилось, Устиныч? Что потом? — спросил я нетерпеливо.

— Потом мы на рейдовом катере отправились домой к Ивало и на этот раз не в иглу, — продолжил боцман. — Ты удивишься, в нормальный деревянный домик ярко-лазоревого, небесно-голубого цвета. Этот домик Ивало с Наноком получили в подарок на свадьбу от местных властей.

В Нууке на ремонте мы простояли ещё четыре месяца, и после каждого рабочего дня я возвращался в лазоревый домик к своей Ивало. Разговоривали мы по-русски. Ивало моя способной к языкам оказалась. Прикипел я к ней, девчонке гренландской. С собой позвать её конечно нельзя было. Как она проживёт без родных, без охоты, без земли своей студёной. Ясно — зачахнет. Она сама меня остаться просила. Говорит — оставайся. Будешь здесь рыбачить, со мной жить, — я, мол, тебе деток нарожаю. Счастье будет. А я что мог ответить? Говорю — не могу остаться. У меня на Родине это, считай, измена, а я предатель получаюсь. Она только головой покачала. Странная, говорит, у тебя, Рони-аккияк, Родина, словно ревнивая жена. Су-удьба! — вздохнул Устиныч. Что-то я расклеился, малый. Старый я стал, сентиментальный. Иной раз закрою глаза и вижу, как стоит на причале Нуука и ждёт меня моя Ивало. Она знает, что я жив и знает, что я не забыл её, ведь как-никак она немножко колдунья.

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Аккияк — друг.

2. Анори — ветер.

Конец ознакомительного фрагмента.