Апокриф

Владимир Гончаров, 2012

Не так уж часто обывателю выпадает счастье прожить отмеренный ему срок спокойно и безмятежно, не выходя из ограниченного круга, вроде бы, назначенного самой Судьбой… Приходят времена, порою недобрые, а иногда – жестокие, и стремятся превратить ровный ток жизни в бесконечную череду роковых порогов, отчаянных водоворотов и смертельных бурь. Ветер перемен, редко бывающий попутным и ласковым, сдувает элементарные частицы человеческих личностей с привычных орбит и заставляет их, подобно возмущенным электронам, перескакивать с уровня на уровень. И вот, будьте любезны: вместо тихой семейной хроники – какой-нибудь авантюрный роман, а то и политический детектив, или даже военная драма… В этой книге, кажется, есть и то, и другое, и третье, и… Впрочем, если читатель пожелает, он, скорее всего, сможет найти здесь для себя еще какие-то сюжеты и смыслы.

Часть 1

САГА

Глава 1. Истоки

Тиоракис, сколько себя помнил, — всегда был искренним и весьма наивным патриотом.

Первые детские впечатления, которые сладко ласкали зарождающееся в нем патриотическое чувство, произошли от трансляций по телевидению военных парадов в день первейшего государственного праздника Народно-Демократической Федерации — Дня Объединения.

* * *

В детской комнате полусумрак осеннего утра. Старшая сестра еще спит, а он уже открыл глаза и, лежа на спине, слушает звуки, доносящиеся из кухни, которая одновременно служила семье и гостиной. Мать почти наверняка готовит свое фирменное блюдо — самодельную куриную лапшу, которую маленький Тиоракис очень любил, а отец возится со своей «коронкой» — рыбой под маринадом, которую любили все, кроме Тиоракиса.

Но праздничная еда — ерунда по сравнению с тем, что сегодня — парад!

Из телевизионного приемника, который также находится на кухне, уже доносится великолепная прелюдия — гулкие звуки военных команд, отдающиеся и дробящиеся в стенах зданий, окружающих огромную Ратушную площадь, величественно плывущие в холодном влажном воздухе над столицей. И четкий размеренный шаг разводимых по местам вспомогательных воинских подразделений, которые своими цепями должны задать коридоры для торжественного прохождения основной массы войск.

Вставать, однако, еще рано. До того, как начнется самое интересное, предстоит самое скучное — десятиминутное выступление Президента. Это пока еще недоступно пониманию Тиоракиса. Просто какой-то дядя очень долго, как представляется ребенку, читает что-то такое в букет закрепленных на краю трибуны микрофонов. Воспринимаются только отдельные слова, которые запомнились еще с прошлого и позапрошлого года: «Родина» (это уже понятно), «агрессор» (надо спросить у папы, что это такое), «сокрушить» (неожиданно ассоциируется с «грушей»)…

Наконец, аплодисменты гостевых трибун извещают, что выступление Президента завершено. Теперь самое время быстро одеться и появиться на кухне, чтобы на сорок минут прирасти к экрану.

Комментатор правительственного канала динамично и умело, с профессиональным подъемом, неминуемо заражающим вполне искренним восторгом телевизионную аудиторию, рассказывает о происходящем на площади: произносит названия воинских частей, делает краткие экскурсы в их историю, упоминает отдельных героев. А через поле экрана, под поющую и гремящую духовую музыку, вздрагивая в железном ритме, проплывают нечеловечески ровные прямоугольники, состоящие из одетых в парадную военную одежду людских тел. Красота, величие, мощь.

Мама ждет, когда пойдут моряки. Она их «обожает». Отец относится к этому обожанию со снисходительным удовольствием. Он сам служил на военном флоте во время Шестилетней войны и знает, что ноги у маминого восторга растут именно отсюда.

Вот они! Низкий черный стилобат военно-морских мундиров, из которого рывками с машинной синхронностью всплывает и тут же тонет в непроницаемой темной массе геометрически безупречная сетка из крупных белых бусин. Это — затянутые в белые перчатки кулаки, отмахивающие маршевый ритм. «Когда я вырасту — стану моряком», — думает Тиоракис.

Голос комментатора еще более возвышается. Он сообщает (почти провозглашает), что на площадь выходит военная техника. Музыка прекратилась — только рокочущий, со взревываниями прибой сотен тысяч плененных моторами лошадиных сил. Бронетранспортеры, артиллерийские системы, танки («Хочу быть танкистом» — решает Тиоракис), ракетная техника…

И наконец, панорама по запрокинутым лицам на гостевых трибунах, пальцы, тычащие в небо, прищур глаз у визиров задранных к зениту фотоаппаратов… Низко над площадью, над самыми городскими крышами, с ревом, грохотом и сатанинским сапом проносятся боевые вертолеты и самолеты, каждый из которых — непреодолимо и хищно красив. Тиоракис заворожен: «Буду летчиком!»

И вместе с этими самолетами взлетает под самые небеса его младенческий, замешенный на наивном милитаризме патриотизм: Мы — самые сильные! Мы — самые справедливые! Нас — никто никогда не мог и не сможет победить! Какое счастье, что я живу в этой стране!

Потом до одури, взахлеб, дворовые игры в героев из кинофильмов про Шестилетнюю войну и про Войну за Объединение, яростные препирательства — кому быть «плохим», кому — «хорошим», споры по животрепещущему вопросу: который из коней, принадлежавших героям — Буян или Орлик — быстрее и умнее?..

Он (как, впрочем, и другие мальчишки) так растворялся во всех этих великолепных мифах, созданных отчасти народом, отчасти агитпропом, и талантливо воплощенных на киноэкране, что однажды чуть не погиб вместе с одним из Легендарных Командиров совершенно не «понарошку».

* * *

О герое, роль которого в тот день довелось играть Тиоракису, было доподлинно известно, что его повесили сепаратисты в самый разгар Войны за Объединение. В кинокартине, которая являлась моделью для детской игры в «войнушку», сцена казни была снабжена необходимой мерой патетики и мужественной красоты. Герой всходил на эшафот с эффектно откинутой головой и, обращаясь к согнанной на площадь, мрачно молчащей, но, очевидно, сочувствующей ему толпе, смело выкрикивал последние слова о верности правому делу. После этого камера показывала высокое, качнувшееся, а затем кружащееся небо, звучала трагическая и одновременно величественная музыка. Когда камера вновь опускала свой глаз вниз, то с экрана в зал уже врывались цветущие весенние сады, широкую водную гладь бороздил красивый белый корабль с именем героя на борту, ровный строй ребят из детской организации «Соколята» торжественно клялся в верности идеалам Объединения… Жуткое зрелище смерти на виселице и необратимость факта лишения человека жизни оставались (и слава Богу!) за кадром.

Во дворе стояла детская беседка, от края крыши которой к колышкам, вбитым в землю, протягивались бечевки для поддержания вьющихся растений. Однако предполагавшиеся растения то ли не посадили, то ли они не прижились, то ли были уничтожены бесконечно проходившими через них «войнушками». Часть бечевок уже оборвалась, и их концы свободно болтались невысоко над землей…

…«Сепаратисты» с серьезными личиками, вооруженные разномастными стрелковыми системами: пистолетообразными чугунными кронштейнами от раковин, деревянными палками с надетыми на них в качестве патронных дисков крышками от помойных ведер, пистонными револьверами, — под строгим конвоем привели захваченного в неравной схватке Героя-Тиоракиса к беседке. Он сам взгромоздился на перильца под свесом крыши. Один из конвоиров, залезший туда же, связал, как умел, петлю из оборванной бечевки и помог накинуть ее на шею казнимого. Тиоракис красиво откинул голову, обвел глазами высокое небо и с криком: «Да здравствует Объединение!», спрыгнул вниз. Бечевка оборвалась. Он даже не почувствовал боли. Игра закончилась. Ему помогли снять с шеи обрывок веревки, после чего все, и «федералы», и «сепаратисты», пошли играть в «отрез земли».

Тиоракис вернулся домой в прекрасном настроении. Вдруг он увидел, что отец смотрит на него почти с ужасом. Родитель привлек мальчика к себе и, бегло осмотрев его шею, странным голосом спросил: «Что это?» Тиоракис не понимал. Тогда отец подвел его к зеркалу и показал. Высоко на шее четко был виден багрово-красный рубец с пропечатанной структурой витой бечевки. Тиоракис почему-то сразу решил, что нужно врать. «Это мы играли… в лошадки… Вот так вот, веревочку… Как поводья… Наверное, натерла…» Отца провести было непросто, он был юристом и в свое время работал следователем. Что такое странгуляционная борозда, как она выглядит и отчего возникает — знал не только из теории. Но надо отдать должное Тиоракису — он показал себя как истинный киногерой на допросе у врага, то есть упорно держался своей беспомощной версии и никого не выдал. Так и остались подоплека и собственно картина данного жутковатого события тайной для его родителей. Повзрослев он понял: окажись веревочка чуть попрочнее…

* * *

В лицее имени Президента Тельрувза (первого Президента НДФ), куда родители устроили Тиоракиса интерном, он увлекся чтением. Среди обширной литературы, в основном приключенческой и фантастической, которую мальчик с огромной скоростью заглатывал, было много такой, в которой рассказывалось о героях-подпольщиках, о героях-разведчиках, героях-подводниках, героях-летчиках… и всех прочих героях, которыми была богата история Народно-Демократической Федерации, как, впрочем, история любой другой страны с неспокойным прошлым. Однако подбор книг в лицейской библиотеке (также как и в большинстве других библиотек НДФ) представлял в основном отечественных авторов, особенно, если дело казалось описания исторических событий на родных просторах. Естественно, «наши» герои в «наших» книжках были самыми героическими. Да и весь народ, сыном которого был Тиоракис, выглядел в волшебном кристалле литературы чрезвычайно благородным, талантливым, трудо — и миролюбивым, но, временами, чуть-чуть несчастным, потому что, по стечению обстоятельств, находился в окружении коварных и агрессивных соседей, которых вынужден был время от времени большой кровью побеждать в справедливых войнах.

Наслаждение от принадлежности к великому народу он испытывал также, читая великолепно изданные книжки, вроде «Первенства отечественных конструкторов». Из них мальчик с гордостью узнал, что почти все самые великие изобретения человечества принадлежали его соотечественникам, а те, которые почему-то появились в других странах, в значительной своей части были на подозрении, что могли быть украдены ушлыми иностранцами все у тех же умных, но недостаточно практичных и излишне доверчивых соплеменников Тиоракиса.

Отходя ко сну в спальной комнате лицея, лежа в темноте, он мысленно переживал многосерийные приключенческие фантазии, героем которых сам же и являлся. Он участвовал в воздушных боях с врагами Родины, сбивая самолеты противника в огромных количествах; в одиночку, вооруженный пулеметом и зажав зубами чеку гранаты, чтобы не сдаться живым, удерживал пограничный горный перевал до подхода подкрепления; тонко и мудро обводя вокруг пальца контрразведку, добывал ценнейшие военные сведения во вражеском тылу… В финале его всегда награждали высшим отличием НДФ — орденом «Слава Отечества»… Он скромно хранит награду дома, но однажды, на большой праздник надевает ее, и тогда все видят, кто живет рядом с ними, и раскрываются рты, и немое восхищение разливается вокруг юного героя…

Ему бывало до слез обидно, если кто то при нем говорил достаточно очевидные вещи — дескать, то-то и то-то за границей делают лучше, и нечего было возразить (потому что, действительно, — лучше). Оставалось только запальчивое: «Ну и что, а у нас зато…»

Во время торжественных мероприятий в лицее, в составе хора воспитанников, он серьезно и с искренним подъемом, прижав ладонь к груди, пел гимн своей страны. А когда при этом на большом экране в актовом зале, за спиной хора, возникало проекционное изображение развивающегося государственного флага — бело-голубого полотнища с изображенным посередине парящим золотым соколом, держащим в когтях пучок остроизломанных молний, — глаза его совершенно непроизвольно наполнялись слезами восторга…

* * *

С годами его патриотизм не то чтобы поубавился, но перестал быть очень уж слепым. То есть, Тиоракису пришлось, учиться любить свою страну не только в виде непорочной девы в кипенно-белых одеждах, но и вместе с ее грехами, которых, как выяснилось, было вполне достаточно.

Этим переменам в его сознании способствовали некоторые печальные семейные обстоятельства. А именно, когда ему исполнилось девять лет — родители развелись. Они сделали это, то что называется, цивилизованно, сохранили хорошие отношения, но отец, оставив все недвижимое имущество (собственно, хорошую квартиру в столице) бывшей жене и детям, уехал с новой женой в Приморские Кантоны, где занял весьма почетную должность Регионального представителя Федерального Надзора.

Отец, пока был рядом, с явным одобрением наблюдал, как из сына формируется весьма лояльный государству гражданин. И поощрял это. Сам он, будучи чиновником в третьем поколении, полагал лояльность необходимой добродетелью, от обладания которой в значительной степени зависели возможность находиться на государственной службе вообще, а также успешный карьерный рост и в конце концов — материальная обеспеченность, благоустроенная и спокойная жизнь.

Отец Тиоракиса был неглупым и образованным человеком, хорошим специалистом, веселым балагуром, любимцем и любителем женщин, но в отношениях с государством основной его чертой был конформизм. Причем не циничный, расчетливый конформизм карьериста, а конформизм искренний, можно сказать, идейный. Любые самые неожиданные и странные вольты во внешней и внутренней политике, которые могли выкинуть Президент, Правительство, или руководство бессменно правящей партии «Объединенное Отечество», в рядах которой он, разумеется, состоял, всегда находили в нем правильный отклик и понимание, особенно после соответствующих разъяснений в правительственном «Федеральном вестнике» или на партийной конференции. «Ну, вот видишь! — успокаивал он мать Тиоракиса, у которой с лояльностью было не так хорошо. — Вот тебе и объяснение! И никакая это не глупость, а совершенно последовательные и хорошо продуманные действия. Зря…, зря ты бочку на Президента катила…» И если новый Президент, сменив прежнего Президента, нес по кочкам все, сделанное предшественником, объявлял новый курс, а назначенное им новое Правительство ставило с ног на голову (с головы на ноги — без разницы) прежнюю внешнюю или, скажем, экономическую политику, — отец воспринимал это как должное, как совершенно нормальный процесс, такой же естественный, как дождь летом или снег зимой. Всякого же рода критиканство или, не дай Бог, обструкции действиям властей он считал делом вредным, объективно ведущим к дестабилизации жизни общественной и частной. «А это, знаете ли… — пояснял он, — под себя и под своих детей подкапываться…»

Когда контакты с отцом, по причине его отъезда, свелись к редкой переписке и еще более редким встречам, главным авторитетом для Тиоракиса стала мать.

Несмотря на то, что бывший муж с неукоснительной регулярностью и точностью перечислял установленные разводными документами суммы на содержание детей, мадам Тиоракис, женщина очень самостоятельная, организованная и ответственная, много времени уделяла работе, стремясь занять возможно более высокое и высокооплачиваемое положение в Министерстве экономики, где она служила. Это не было для нее самоцелью, и даже покинувшему ее супругу она не хотела ничего доказать. Просто она видела свою материнскую задачу в том, чтобы обеспечить сыну и дочери прочный материальный достаток — возможность есть, пить, одеваться не хуже других детей из приличных семей, а также имела ввиду дать детям хорошее образование, которое стоило немалых денег.

А значит, — следует работать, подниматься по служебной лестнице и делать (в пределах понятий о порядочности, конечно) все то, что этому способствует, и избегать всего того, что этому препятствует. Она вступила в «Объединенное Отечество», в меру усердно участвовала в мероприятиях территориальной партийной организации и никогда не высказывала в беседах с сослуживцами какого-либо неодобрения действиями властей. Одним словом, также демонстрировала лояльность.

Однако, эта лояльность в значительной степени была вынужденной. Только очень близкие ей люди знали, что ее отношение к государству было не безоблачным.

В общении Тиоракиса с матерью бывали моменты совершенно счастливого и всепоглощающего душевного сближения, когда они могли часами беседовать на любые темы, обсуждая прочитанное или увиденное, детские переживания растущего мальчика или вполне взрослые проблемы деловой женщины, поведывали друг другу личные секреты и семейные тайны…

Так перед подростком стали открываться некоторые подробности из истории его семьи, которые внесли определенные поправки в восторженное восприятие юным патриотом истории своей страны.

Прежде всего для него стало откровением, что любимая, добрая, ласковая мама ненавидит (!) все, что связано с Президентом Стиллером.

Президент Стиллер! Его портрет висит на одном из самых почетных мест в актовом зале лицея! Президент Стиллер! — организатор и вдохновитель победы в Шестилетней войне! Президент Стиллер! — свойски улыбающийся лысый дядька с добрыми глазами за толстыми стеклами очков, держащий на руках счастливую маленькую девчонку… (картинка из детского журнала «Соколенок»). Президент Стиллер! — скромная плита на Национальном кладбище и памятники почти в каждом населенном пункте.

Глава 2. Мизансцена

Девичья фамилия матери — Варбоди. Ее отец — дед Тиоракиса — горный инженер Варбоди — одним из первых в стране понял выгоды и взялся за научную разработку карьерного метода добычи угля и железной руды. Кроме того, он имел несчастье быть человеком широких и свободных взглядов, поклонником всего передового, даже если это передовое было иностранного происхождения, и большим скептиком в отношении многого, что касалось оценки эффективности экономики, государственного и общественного устройства в родном отечестве. И все это — в то время, когда выигравший президентские выборы Стиллер вместе с созданной им партией — «Объединенное Отечество», неожиданно для всех получившей большинство в Народной палате парламента, провозгласили программу «Возрождение Родины».

Стиллер пришел к власти с традиционными обещаниями: обуздать преступность, разоблачить коррупционеров, защитить отечественного производителя, обеспечить рабочие места коренным жителям страны, поднять авторитет армии, повысить пенсии… и все такое прочее. Решить эти задачи — провозгласил он — можно только реализовав триединую формулу «Государство, Вера, Патриотизм». То есть, во-первых, укрепить государственную власть, а именно, превратить существующую в стране парламентскую республику — в республику президентскую, очень президентскую, вплоть до чрезвычайных полномочий для борьбы с язвами общества. Народу это понравилось. «Долой болтунов-депутатов, проедающих народные деньги», — это всегда популярно. Во-вторых, вера (к религии, в традиционном понимании, никакого отношения не имеет). От гражданина требовалось, по крайней мере, на реконструктивный период, поверить во всеблагость, всеведение и всемогущество государства, и, прежде всего, президента. Это де поможет избежать разброда, шатаний, вредного нытья и фрондерской критики, которые могут лишь мешать деятельности Президента и Правительства по восстановлению могущества Родины. И, наконец, патриотизм. Стиллер уверял, что любовь к отечеству, если ею по-настоящему проникнутся самые широкие массы, способна перевернуть горы: поднять производительность труда, увеличить урожайность зерновых, победить внешних врагов, выиграть мировой чемпионат по футболу…

Такая программа совсем не понравилась членам Федеративной палаты парламента, представлявшим буржуазно-бюрократичекую верхушку самоуправляемых территорий — административных и национальных кантонов. Они прекрасно понимали, что потеряют изрядный кус власти, со всеми приятными к нему приложениями материального характера. Федеративная палата почти в полном составе вступила в жесткое противостояние со Стиллером, но тот, вопреки действующей конституции, распустил парламент и объявил референдум по новой конституции. Действовал он нахально и уверенно, так как опирался на армию, недовольную тем, что Федеративная палата трижды блокировала законопроект о повышении денежного содержания военнослужащим, а также — на поддержку столичных денежных мешков, справедливо полагавших, что манипулировать одним Президентом легче и дешевле, чем целым парламентом. Депутаты от «Объединенного Отечества» горячо поддержали своего лидера. Придворные юристы придумали для быдла фантастическую по своей циничности и нелепости формулу: «Действия Президента, хотя и не вполне законны, но совершенно легитимны!» Депутатов-оппозиционеров в здание парламента не пустили окружившие его войска, а когда они попытались организовать акции гражданского неповиновения, — назвали путчистами и ненадолго арестовали. Через три месяца, после успешно проведенного референдума, страна приобрела статус президентской республики (очень президентской). Полному успеху референдума, результаты которого даже не пришлось подтасовывать, способствовала бурная законодательная деятельность Стиллера в переходный период. Он начал издавать массу указов, начинавшихся со слов «Временно, впредь до принятия новой Конституции и избрания нового Парламента…» Большинство из них были ни организационно, ни в финансовом отношении не обеспечены и, следовательно, невыполнимы, являясь, по сути, рекламными слоганами. Но в них была масса приятных большинству населения слов. Кому не понравится: «Об усилении борьбы с преступностью», «О мерах по преодолению наркомании», «О противодействии коррупции» и тому подобное… В преамбулах этих документов Президент метал молнии в отношении бездействующих государственных органов и их чиновников, что всегда нравится обывателю, а также назначал виновными в безобразиях и сотнями увольнял со службы высокопоставленных лиц — судей, прокуроров, министров… Народ был в восторге: Президент деятелен, строг и справедлив, никакие посты и заслуги не спасут виновного от ответственности! Мало, кто заметил, что чистка позволила убрать с ключевых мест практически всех явных и скрытых противников Стиллера.

Любители эвфемизмов назвали все это поэтапной конституционной реформой. Инженер Варбоди не любил эвфемизмы и называл то же самое — государственным переворотом, а Президента Стиллера — государственным преступником. Это ему в свое время припомнили.

* * *

Стиллер смело залез в золотой резерв страны, в два раза повысил содержание военнослужащим и полиции, а высшему начальствующему составу — в два с половиной раза. На десять процентов были увеличены пенсии по старости и инвалидности, на пятьдесят — зарплата госслужащих. В качестве временной меры устанавливался контроль за ценами на основные продукты питания. Посвященные знали и тихо радовались изданному без помпы и публикации в широкой печати указу о налоговых льготах для крупного бизнеса.

Любовь народа к новому Президенту взлетела до небес. Некоторое время Стиллер мог позволить себе делать все, что угодно, и без оглядки на кого-либо.

Этот кредит доверия он использовал с большим толком, а именно, под лозунгом заботы о духовном здоровье народа национализировал все частное радиовещание и все каналы начинавшего в то время набирать силу телевидения. Электронные СМИ стали либо полностью государственными, либо государство приобрело в соответствующих компаниях контрольные пакеты акций. Председателями советов директоров, само собой, были расставлены сторонники Стиллера. Официальная печать получала громадные субсидии. Все это в комплексе образовало мощнейший пропагандистский «пылесос», с помощью которого можно было великолепным образом фильтровать и препарировать любые потоки информации и внушать массам все, что угодно. Тявканье мелких оппозиционных газетенок в такой обстановке было не только не опасно, но даже полезно. Любому скептику, как отечественному, так и зарубежному, указывали на наличие оппозиционной прессы, как на очевидное доказательство существования свободы слова в стране, а следовательно, — и подлинной демократии.

Однако, такое великолепное положение не могло продолжаться вечно. Никакая экономика не может длительный срок выдерживать бремя безудержного популизма. Резкое увеличение государственных расходов дало толчок ускорению инфляции. Это быстро свело на нет увеличение зарплат. Пришлось прибегнуть к внутренним и внешним заимствованиям, чтобы восстановить положение, но это, в свою очередь, усилило инфляцию. Введение целого ряда налогов для пополнения казны привело к сокращению производства и так далее…

Нет, катастрофы не случилось. В конце концов, с проблемами такого рода время от времени сталкивается любое правительство в любой стране. Но популярность Стиллера стала падать, несмотря на работу «пылесоса». Обыватель под бодрое пение СМИ об успехах не находил соответствующих подтверждений ни в своем кошельке, ни в своей кастрюле. Одновременно он не мог не заметить, что его с прежней интенсивностью грабят в подворотне вульгарные уголовники, хорошую работу найти так же трудно, как и в былое время, а в вычищенных государственных учреждениях почему-то продолжают брать за все и помногу…

Гениальных реформаторских и экономических идей у Стиллера не было, а следовательно, для удержания власти оставался старый добрый метод закручивания гаек на фоне борьбы с врагами внешними и внутренними.

* * *

На совместном заседании обеих палат парламента Стиллер выступил с речью о положении в стране — резкой и критической. Причем, критиковал себя и свою партию за неполное исполнение обещаний, данных «простому труженику». Простой труженик, слушая выступление Президента по радио или читая его в газете, согласно кивал, мычал, цокал языком и думал: «У-у, какой принципиальный!» Затем простому труженику разъяснили, что главная вина Президента и «Объединенного Отечества» в том, что они недооценили силу сопротивления реформам деструктивных антипатриотических сил. Практически во всех государственных учреждениях страны (министерствах, ведомствах, полиции, судах, в школах и университетах) окопались умничающие нытики, которым не нравится курс на возрождение Родины. Они привыкли за счет простого народа протирать штаны за чиновничьим столом или на профессорской кафедре. Даже в Парламенте отдельные, так называемые, «независимые» депутаты используют предоставленную им трибуну для неконструктивной критики и делают все, чтобы затормозить принятие важнейших законопроектов. Им подпевают беспринципные, жадные до наживы дельцы, которым дела нет до национальных интересов, а только бы набить карманы. Совместными усилиями и, наверняка, не без помощи наших недоброжелателей из-за рубежа эта камарилья делает все, чтобы преградить путь реформам в интересах народа и процветания страны. Они саботируют исполнение указов Президента, вздувают цены на продукты питания, нанимают на лучшие рабочие места иностранцев, торгуют политическими, экономическими и военными интересами Родины…

Речь затронула «простых человеков» (к каковым относило себя большинство народа) за живое. Каждый знал, что он работает больше другого и что именно за его счет кормится хренова туча бездельников. Каждый знал лавочника, в магазинчике которого цены на хлеб, соль и сахар постоянно росли. Каждый знал неправедного судью, который принял не то решение, разбирая спор между соседями, или вынес наказание по уголовному делу слишком мягкое или слишком суровое (с чьей стороны смотреть). Каждый знал вреднючего учителя, несправедливо допекавшего родного оболтуса в гимназии, профессора или доцента, предъявлявшего студентам в университете немыслимые требования, неверно лечившего врача, неправильно сочинявшего писателя. Все могли видеть нагло благоденствующих иностранцев, обирающих коренное население на рынках и отбивающих у него работу… В общем, Президент был кругом прав.

Активисты «Объединенного Отечества» быстренько организовали ряд «спонтанных и гневных массовых выступлений» по всей стране в поддержку Президента и, одновременно, с требованием к нему и правительству принять решительные меры против саботажников и вредителей.

Президент заявил, что преодолеть сопротивление реформам нельзя средствами одной лишь полиции и спецслужб. Для выявления и разоблачения скрытого саботажа необходима широкая поддержка со стороны всех честных патриотов. Кроме того, во многих случаях крайне вредные по своей сути действия, направленные на подрыв престижа Родины, нашим демократическим и весьма мягким законодательством не признаются преступными. Вокруг таких случаев нужно создать обстановку всеобщего осуждения и нетерпимости.

Отвечая на призыв Президента, Народная палата парламента по инициативе депутатов все того же «Объединенного Отечества» создала первую в стране «Комиссию по расследованию антипатриотической деятельности» (КРАД). В течение месяца такие комиссии были созданы в Совете каждого административного и национального кантона. В каждом муниципалитете появились общественные представители, в задачи которых входило принимать от населения соответствующие заявления («сигналы»), собирать свидетельства и направлять первичные материалы для рассмотрения той или иной комиссией.

Стиллер распорядился оказать народной инициативе всемерную поддержку со стороны полиции, спецслужб и государственных СМИ.

И пошла писать губерния…

* * *

Те, кому стали приходить повестки с вызовом в КРАДы, по своему отношению к этому обстоятельству разделились на две группы.

Первую — большую — составили наиболее пуганные и осторожные. Демократия демократией, резонно полагали они, но раз инициатива исходит от Президента и от правящей партии — просто наплевать на это дело опасно. Нужно сходить и устранить недоразумение. Бог не выдаст, свинья не съест.

Вторая — меньшая группа граждан, к которой относился, кстати, инженер Варбоди, — восприняла начало деятельности КРАДов с недоумением и презрительным пренебрежением. Они просто игнорировали вызовы, полагая, что, поскольку деятельность комиссий законодательно не регламентирована, то и средств воздействия на вызываемых у самозванцев нет.

Досталось, однако, и тем, и другим.

Комиссии были сформированы из состава общественного актива, состоявшего при территориальных ячейках «Объединенного Отечества». А это люди, как известно, также, в основном, двух сортов.

Одни, хорошо зная, с какой стороны у бутерброда масло, делают партийную и государственную карьеру, руководствуясь главным принципом: принят в стаю — держи нос по ветру, слушайся вожака, гавкай вместе со всеми, получай положенный кусок добычи.

Для других участие в политической самодеятельности — способ компенсации жизненных неудач — одиночества, обид, недооценки со стороны окружающих, скверного выбора профессии и тому подобного, а для маргиналов — возможность дать выход собственной истерии и психопатии.

Поэтому КРАДы удались на славу — истерически патриотичны, агрессивны, въедливо предвзяты и безжалостны… Жуткая вещь — доморощенное следствие, не стисненное нормами закона и стоящее на трех китах: на идеологической установке, на правосознании, сформированном чтением детективов и просмотром фильмов о полицейских, а также на чувстве справедливости, выросшем из собственных комплексов неполноценности.

Результатом рассмотрения дела на комиссии было либо признание вызванного честным патриотом, либо — объявление его «лицом, противопоставившим себя Родине и народу» (народное прозвище — «противленец»).

Однако, оправдаться шансов практически не было. Политическую установку нужно выполнять, а перед чистым патриотизмом грешны все. Анекдоты политические рассказывал? — циничный отщепенец. Любовницу при живой жене и детях завел? — попираешь традиционные моральные ценности народа. Предпочитаешь иностранные товары? — подрываешь отечественную экономику. Завалил на зачете целую группу студентов? — срываешь подготовку отечественных специалистов. Повысил цены? — экономический провокатор. Напился в День Объединения? — оскорбил свинским поведением национальный праздник. Не выпивал со всеми в День Объединения? — презрительно игнорируешь народное торжество…

Те, кто пренебрегал явкой в комиссию, объявлялись противленцами автоматически, причем особо злостными («…тем самым выказал циничное пренебрежение представителям вскормившего его народа и плюнул в лицо общественному мнению» — из протокола КРАД).

К выявленным противленцам применялись меры исключительно общественного порицания и воздействия. Их списки с указанием домашних адресов, рода занятий и места работы публиковались в СМИ, чтобы каждый честный патриот мог лично или в компании с другими честными патриотами выразить отщепенцу свой гнев и возмущение.

С самого начала главными и наиболее активными выразителями народного гнева стали студенты и ученики старших классов гимназий, поскольку в этой среде было готовое организующее ядро — члены Патриотического Союза Молодежи (он же ПСМ или Патримол), а готовность побузить органически свойственна всем молодым людям. Патримольцы с энтузиазмом начали разборку с профессурой и учителями, среди которых вдруг оказалось огромное число противленцев. При этом молодым борцам не нужно было даже заключение КРАД. Они причисляли к этой вредной категории того или иного преподавателя и по собственной инициативе, и в результате заочного обсуждения на заседании ячейки. Противленческую профессуру подвергали жесткой обструкции, срывали лекции, освистывали, оскорбляли, прокалывали шины у принадлежавших им автомобилей, били стекла в их домах…

Администрация учебных заведений растерялась и не знала, что делать. Все эти безобразия творились под самыми верноподданническими лозунгами и освещались в СМИ как вполне законное проявление непосредственной демократии. Попробуй тут, призови к порядку, — сам угодишь в противленцы.

Толпа быстро опьяняется безнаказанностью, иллюзией коллективной правоты и требует новых жертв. Инициатива «акций народного гнева» вскоре вырвалась за стены учебных заведений. «Объединенное Отечество», формально оставаясь в стороне, подогревало ситуацию из-за кулис. С одной стороны, лидеров Патримола активно прикармливали, предоставляя им финансовую помощь, как правило, под видом добровольных пожертвований патриотически настроенных предпринимателей. С другой стороны, — руководителям государственных предприятий и учреждений деликатно намекнули, что не следует препятствовать желанию работников, участвовать в «акциях народного гнева». Понято. Рабочие и служащие целыми коллективами стали выходить на манифестации вместе со студентами…

Вряд ли кто захочет, чтобы его назвали палачом, но возможность лично и без нудных юридических процедур наказать действительного или мнимого обидчика очень уж многим представляется истинным лицом справедливости! Как замечательно почувствовать себя всесильным в толпе! Выместить злобу и раздражение за все свои неудачи и унижения! Выволочь за ворот из кабинета этого мерзкого чиновника, дать ему леща, чтобы на карачках летел со ступеней! Он лично мне ничего не сделал?! Пусть! Все равно он из той породы, от которой я вот так натерпелся! Будут знать! А вот этот торгаш совсем зажрался! Против народа, говорят, идет, сволочь! Булыжником по витрине! Все разнести! Машин тут буржуи какие-то понаставили! Перевернуть!..

Страна погрузилась в полосу перманентного погрома. Нашлось множество людей, решивших воспользоваться ситуацией для сведения личных счетов и разорения конкурентов. Доносы на явных и скрытых «противленцев» пошли пачками. На индульгенцию мог рассчитывать лишь тот, кто вступил в «Объединенное Отечество» или ПСМ и при этом демонстрировал радикальный патриотизм.

Глава 3. Страх

Дед Тиоракиса (господин Варбоди) в это время состоял в должности главного инженера рудного бассейна «Кривая Гора», преподавал в местном университете и почти закончил капитальный труд, в котором обосновывал необходимость широкого развития открытого способа добычи полезных ископаемых при одновременном сокращении малорентабельного — шахтного.

В одно, как это говорится, прекрасное утро в дверь квартиры Варбоди позвонили. За порогом инженер обнаружил какую-то старую жилистую хрычевку в потертом пальто, которая, сверкая ненавидящим взглядом, сунула ему в руки небольшую сероватую бумажку с отпечатанным текстом и потребовала расписаться в получении, раскрыв перед носом Варбоди только что начатую, воняющую свежим переплетным клеем, разносную книгу.

«Что это?» — ошарашено спросил Варбоди. — «Повестка о явке в КРАД!» — злобно и одновременно как-то радостно почти пропела хрычовка. — «Ах, вот оно что…» — задумчиво отозвался Варбоди. Глядя мимо омерзительной курьерши, он аккуратно разорвал бумажку на восемь частей, смяв обрывки в комок, отправил его в урну, стоявшую на лестничной площадке и, не прощаясь, тихо закрыл дверь.

Через два дня в местной газете «Трибуна» появилась яростная редакционная статья, в которой отщепенцу Варбоди воздавалось полной мерой за его «вечный развращающий скептицизм по отношению ко всему, что делается в родном отечестве», за «низкопоклонство перед сомнительным иностранным опытом», за «презрение к традиционным духовным и религиозным ценностям народа». Но самое ужасное состояло в том, что главный инженер рудного бассейна затевает масштабную экономическую диверсию — переход на карьерный метод добычи, что приведет к массовым увольнениям шахтеров и, следовательно, к неисчислимым бедствиям для их семей, а также к тяжелейшим экологическим последствиям вследствие того, что «весь родной край с его уникальным ландшафтом будет перекопан гигантскими ямами». «Предательство и преступная некомпетентность этого так называемого интеллектуала настолько очевидны, — обличала газета, — что он трусливо отказался от предоставленной ему возможности защитить свою позицию на заседании КРАД… Инженер Варбоди единогласным решением Комиссии признан лицом, систематически, целенаправленно и с особым цинизмом осуществляющим антипатриотическую деятельность… Гуманизм нашего законодательства, к сожалению, не позволяет отправить отщепенца в тюрьму, где ему самое место, но долг каждого честного патриота Кривой Горы — выразить этому недостойному субъекту свой гнев и презрение, а также дать определенно понять, что мы не собираемся терпеть его в своем обществе…»

* * *

На второй день после публикации директор рудного бассейна, человек не глупый, не злой и относившийся с симпатией к Варбоди, разговаривая с ним у себя в кабинете, глядя в стол и вертя в пальцах хрустальную пепельницу, мямлил:

— Послушай, старина, ты же понимаешь… Работать не дадут ни тебе, ни мне… Намекают, сволочи, что замордуют проверками там… комиссиями. Налоговики цепляться начнут… Всякую блоху выискивать будут, чтобы слонов из нее понаделать… А? Понимаешь? В лучшем случае, выгонят нас, в худшем — разорят и посадят! Ну, в общем, уйти тебе надо… На время… Ну, пересидеть все это…

Варбоди, сидя в кресле напротив директора, смотрел через его плечо куда-то в окно, в невыразительное белесое небо за ним, и мелко, не в такт обращенным к нему словам кивая головой, время от времени рассеянно произносил:

— Да, да… Конечно… Да, ты прав… прав…

Через полчаса, когда он уходил из кабинета, оставив на столе прошение об отставке, директор, догнав его у двери (у закрытой двери) и (ох, с каким облегчением!) тряся ему руку, вполголоса торопливо говорил:

— Искренно… как друг советую… ей богу! Уехать, уехать тебе надо куда-нибудь вместе с семьей! А то — жить ведь не дадут! Деньги-то есть? Есть? На переезд? Помочь? Нет? Нет?? Ну, бывай… бывай! Все когда-нибудь устроится…

* * *

В том, что жить не дадут и что придется покинуть насиженное место, инженер Варбоди убедился в течение двух последующих недель.

Среди весьма широкого круга людей, с которыми он дружил, приятельствовал, соседствовал, общался по работе на рудодобывающем предприятии или в университете, просто среди тех, кто знал его как весьма заметную личность в жизни Кривой Горы, произошла стремительная сепарация.

Только три или четыре человека продолжали общаться с семейством Варбоди так, как будто ничего не произошло. Примерно две третьих как бы испарились: перестали появляться, приглашать, звонить и отвечать на телефонные звонки, встретив инженера или его жену на улице, ускоряли шаг и стремительно, как бы спеша по очень срочному делу, пробегали мимо, в лучшем случае, едва кивнув головой или коснувшись кончиками пальцев полей шляпы в качестве эрзац-приветствия. Из оставшейся трети нашлось с десяток таких, которые с разной степенью публичности сочли необходимым осудить вызывающе непатриотичное поведение бывшего товарища (коллеги, сослуживца) и этим ограничились, оставшиеся — с удовольствием и азартом приняли участие в травле.

* * *

Инженер Варбоди был человеком весьма решительным и принципиальным, когда возникала необходимость высказать свою позицию по любому вопросу, не взирая на ранги, лица и общепринятое мнение, однако, борцом — не был. Ему было вполне достаточно оставаться при собственном мнении (если он был убежден в его верности) даже тогда, когда это вредило его личным интересам. Однако продвигать идеи, которых он держался, так сказать, в массы, убеждать в своей правоте других — не стремился. «Этим пусть те занимаются, кому в парламент нужно… или в мученики, — говорил он, — а мне достаточно, если я хотя бы о себе самом смогу думать как о порядочном человеке. Вообще не представляю, как можно общаться с толпой… Там ведь планка общения должна быть на уровне самых тупых. Для толпы не доводы нужны, а лозунги. Я так не умею…»

Еще меньше Варбоди представлял себе, как толпе можно противостоять. И, тем более, не желал для себя сего сомнительного и небезопасного жребия. Самый лучший, по его мнению, способ действий, ввиду слепо и азартно несущегося (все равно к какой цели) стада, — это отойти в сторону. Ну, обдаст смрадом, ну, забрызгают навозной жижей из-под копыт, — но хотя бы насмерть не затопчут.

Он очень быстро понял, что в данном случае имеет дело именно с толпой, причем с толпой самой опасной — идеологизированной. Для этого ему оказалось вполне достаточно нескольких красноречивых событий, произошедших в те неприятно памятные две недели. Искренний испуг директора рудного бассейна — это было только начало. Потом пошло… Слезы пополам с соплями младшего сына — ученика второго класса гимназии, которого уже на следующий день после появления той самой передовицы в «Трибуне» стали изводить кличкой «сын предателя», а через неделю уже пытались бить. Дочери — тоже ученицы гимназии, только старших классов, — стали приходить домой совершенно прибитые, так как, неожиданно для себя и не видя за собой никакой вины, оказались в состоянии бойкота, не только со стороны бывших школьных приятелей и приятельниц, но и со стороны учителей. Небольшая (пока небольшая — правильно решил Варбоди) толпа, собравшаяся на улице у дома, в котором жил инженер, выкрикивая ругательства и угрозы в его адрес, по ошибке методично перебила все окна в квартире его соседа. Сосед пытался направить толпу на путь истинный, крича сверху, что нужные окна выходят во двор, но лишь получил сильный удар в плечо от запущенной снизу пивной бутылки, чем лишний раз подтвердил тезис Варбоди о бесполезности и опасности общения со стадом.

Через неделю сгорел небольшой загородный домик, принадлежавший инженеру, предмет особой заботы и любви его жены, которая содержала сию тихую обитель в идеальной чистоте и порядке, разводила на небольшом участке земли цветы и стригла маленький газон чуть ли не маникюрными ножницами. Госпожа Варбоди была в отчаянии. Но, когда, возвратившись с пепелища домой, не успев напиться валерьянки, она подняла трубку зазвонившего телефона и услышала: «Получили, гады?! Ждите — все спалим! И крысят ваших передавим!» — на нее напал настоящий ступор. Несмотря на горячие заверения супруга о том, что все это пустые угрозы обнаглевших дебилов, и объяснения, что и дом-то сгорел, возможно, от замыкания в электропроводке; несмотря на обращенные к ней призывы взять себя в руки, хотя бы для того, чтобы еще больше не напугать детей, которые и так на грани нервного срыва, госпожа Варбоди несколько часов кряду, бессловесная, просидела в кресле, глядя в одну точку, и только редкие слезы время от времени выкатывались у нее из глаз и, не вытираемые, засыхали на щеках. Пришлось вызывать врача, который вколол ей сильное успокаивающее, предложив, между прочим, инженеру подумать о том, чтобы в интересах семьи «переменить обстановку, а, возможно, и климат».

Господин Варбоди все-таки обратился в полицию, где шапочно известный ему полицай-президент, очень знакомо глядя в стол и явно тяготясь вынужденной аудиенцией, глухо бубнил, что «да, конечно, формальное заявление он примет», но, дескать, «шансов — никаких: никто ничего не видел, а телефонный разговор к делу не подошьешь», и далее: «Охрана?! Ну, какая может быть охрана? Вы же не член правительства!» А затем, воровато оглянувшись на закрытую дверь (дались им эти закрытые двери!) и понизив голос, быстро прошелестел: «И вообще, милостивый государь, по доброму говорю, давайте не будем дразнить гусей всеми этими расследованиями, толку все равно не будет, а вот мой околоток, пожалуй, тоже спалят. Да черт бы с ним, с околотком… Пришьют потворство, понимаешь… ну, в общем, не тому, кому следует, да и выпрут к едрене фене. Мне что, больше всех надо? Ехали бы вы отсюда, а? Всем лучше будет…»

Инженер все понял.

* * *

А еще через два дня убили Лечо Вагеру.

Вагера был старым другом Варбоди и содержал, пожалуй, лучший в городе кабак. Кабак — это только в том смысле, что там можно было хорошо выпить и качественно закусить в любое время суток. А в смысле порядка — это был, скорее, военный корабль.

Лечо Вагера в более молодые годы очень успешно подвизался в профессиональном боксе, много лет занимал строчки в верхней части турнирной таблицы и несколько сезонов подряд обладал титулом чемпиона страны в полутяжелом весе. Будучи наделен от природы красивым телом и, хотя не красивым, но очень (по-мужски) привлекательным лицом, к своим доходам от участия в боях он добавил весьма солидный капитал, притекший к нему от рекламных агентств, использовавших его внешние данные для впаривания населению самых разнообразных товаров — от недвижимости и автомобилей, до нижнего белья и зубной нити. При этом ему удалось избежать тяжелых боксерских травм, сохранить приличное здоровье и пусть не очень далекий, но ясный и практический ум. Он очень удачно размещал свои средства в акциях успешных предприятий, в солидных паевых фондах, а также в недвижимости, причем только в такой, которая приносила постоянный доход от сдачи в аренду или внаем. Вагера любил комфорт, но был абсолютно равнодушен к роскоши или к так называемым престижным вещам. Поэтому он не тратил денег на строительство поражающих воображение особняков, а довольствовался небольшим, экономным в содержании, но очень хорошо оборудованным загородным домом, не покупал коллекционных лимузинов, а использовал практичный и надежный автомобиль среднего класса. В области развлечений он тщательно избегал очень дорогостоящих и вредных для здоровья светских загулов на престижных курортах, в знаменитых ночных клубах или в игорных заведениях, безусловно предпочитая им относительно скромные туристические путешествия в самой узкой компании или даже в одиночку. Женщины ему тоже обходились, так сказать, по экономклассу. Состоящих из одних капризов и спесивой самоуверенности, требующих немереных расходов звезд бомонда он на дух не переносил, а хищную заинтересованность великолепных телом молодых охотниц за богатыми самцами распознавал уже через пятнадцать минут общения и резко разочаровывал их, ставя все точки над i. В то же время найти себе молодую, милую и не слишком претенциозную подружку при его внешних данных и имущественном положении не представляло никакого труда, чем он и довольствовался с великой радостью.

Одним словом, вследствие всей суммы присущих Вагере качеств, к пятидесяти годам он стал очевидно богатым человеком и обрел (как он полагал в полной мере) то, к чему стремился многие годы, а именно, — независимость.

Он не зависел от семьи — у него ее не было, он не зависел от женщин — у него их было достаточно, и при этом среди них не было незаменимой, он не зависел от работодателей, так как необходимости работать ради куска хлеба у него не было, он не зависел от властей — ему ничего от них не было нужно…

В то же время он не пресытился жизнью и не прозябал в сплине презрительного разочарования, а занимал большую часть своего времени общением в кругу весьма придирчиво подобранных друзей, путешествиями и содержанием своего любимого детища — кабака под названием «Апперкот».

Поскольку последнее отнюдь не было занятием по жизненным показаниям, а являлось типичным хобби, Вагера совершенно не заботился о высокой и вообще хоть какой-нибудь доходности своего предприятия. Поэтому в оформлении помещения, в выборе кухни, в манере обхождения с клиентами он не стремился потакать ничьим вкусам, а руководствовался только своими собственными представлениями об идеальном питейном заведении.

Тотальная чистота, красное дерево главной барной стойки, солидная мебель в зале, начищенная медь и латунь поручней, кухонной посуды и кранов для розлива пива, приглушенный свет, спокойная без какого-либо электрического усиления музыка, исполняемая профессиональными музыкантами, сдержанная публика, никакого буйства, пьяных выкриков и хамства.

Все, кто был способен принять и оценить такого рода «кабак», могли рассчитывать быть принятыми в нем. Всем прочим без сожаления указывали на дверь. Трое вышибал из бывших боксеров вкупе с самим хозяином выпроваживали, а в редких необходимых случаях и выносили вон на кулаках любую компанию из самых бесшабашных гуляк, посмевших нарушить неписанные заповеди «Апперкота».

* * *

Вагера стоял в дальнем углу зала на небольшом подиуме, предназначенном для оркестрантов, и беседовал с гитаристом, когда в «Апперкот» ввалилась компания явно подвыпивших юнцов (человек десять-одиннадцать), одетых в форму Патримола (голубые рубашки с серебряными шнурами от левого плеча до четвертой пуговицы). При себе они имели несколько свернутых транспарантов неизвестного содержания и довольно большую копию государственного флага Народной Федерации на длинном древке. Шумно и грубо переговариваясь, задевая посетителей, сидящих за столами, растопыренными концами своей агитационной амуниции, они направились к барной стойке, где, толкаясь и гогоча, расселись на высоких табуретах и немедля принялись колотить кулаками по столешнице, требуя таким образом к себе внимания бармена. Немногочисленная публика, привыкшая к благолепному порядку, обычно царившему в «Апперкоте», ошарашенно оборачивалась. Бармен вопросительно посмотрел в сторону Вагеры.

Подойдя, Вагера не стал даже призывать бузотеров к порядку, а просто заявил, что людей, не умеющих вести себя прилично, в принадлежащем ему заведении не принимают, и он предлагает всей компании немедленно покинуть помещение.

Стая замолкла и, не отрываясь от стойки, повернула морды к Вагере. Вожак (три шнура и три шеврона), округлив (как ему самому казалось — страшно округлив) глаза и заводя сам себя, будто на митинге, попытался взять противника глоткой. Он заорал: «Что-о!? Что ты сказал!? Ты что, не видишь, кто к тебе пришел!? Тебе что, гнилое нутро, патриоты Родины не нравятся!? Я слыхал, что ты кабак держишь только для преда…»

Не доорал… Вагера с годами тренированной быстротой выбросил вперед правую руку и стиснул в крепчайшей горсти форменную рубашку патримольца у самого его горла, отчего дальнейшая речь в этом горле и застряла. Затем, не ослабляя захвата, он стремительно повлек ошалевшую добычу к выходу. Сопротивления практически не было. Для сопротивления нужна точка опоры, твердая позиция, а Вагера тащил своего супостата к дверям с такой скоростью, что последний едва успевал перебирать ногами и цепляться руками за попадавшуюся по дороге мебель, чтобы окончательно не потерять равновесия. Выбив наглеца за дверь и не давая ему опомниться, Вагера стремительно перехватил парня одной рукой за ворот рубашки сзади, другой — за брюки пониже спины, мощно крутанулся вокруг своей оси, придавая тем самым телу жертвы центробежное ускорение, и в подходящий момент отпустил… Метра два трехшевронный патримолец пролетел по воздуху, затем метров шесть вынужден был по инерции пробежать на четвереньках вдоль панели, но потом запутался руками в ногах и упал.

Вагера быстро вошел в «Апперкот». Бравые вышибалы уже гнали к выходу всю остальную компанию юных патриотов. Жалкие попытки сопротивления жестоко подавлялись резкими оплеухами. Шансов у десятка наглых мальчишек против четырех здоровенных тренированных мужиков не было никаких. Вслед за побитым воинством за двери «Апперкота» были выброшены и транспаранты, содержание которых так и осталось неизвестным. Флаг остался у Вагеры в качестве боевого трофея.

* * *

Вагера недооценил ситуацию. Он не понял (или не захотел понять), что в данном случае имел дело не с бандой банальных хулиганов, а с метастазом толпы. Толпы, которая уже почувствовала свою силу, накопила тупую злобную энергию и только искала каналы для ее извержения.

Часа через полтора после инцидента на стойке бара в Апперкоте зазвонил телефон. Бармен снял трубку, послушал и энергично замахал рукой, подзывая Вагеру, сидевшего за одним из столиков с бригадиром вышибал — Ламексом.

Хорошо знакомый Вагере полицейский детектив, можно сказать, приятель, завсегдатай Апперкота, говорил с нескрываемой тревогой, но быстро и четко: «Так, Вагера! Слушай, не перебивай. Информация абсолютно точная. От университетского городка к тебе идет толпа, около трехсот человек, на большом взводе. Пока дойдут, будет человек четыреста, а может, больше. Намерения, по сообщению моего человека, самые паршивые. Начальник полиции уже в курсе, но вмешиваться боится. Если и пришлют наряды, то к шапочному разбору. Мое мнение — закрывай лавочку и мотай. У тебя максимум — полчаса. Все.»

Реакция на реальную опасность у Вагеры была боксерская. Драться, быть может, с полутысячей придурков — нечего думать. Жалко кабака? — Не последнее… Кабак, к тому же, застрахован… Да и жизнь в любом случае дороже…

«Ламекс! Входные двери закрыть! Уважаемая публика! Угощение сегодня было за счет заведения! В целях вашей безопасности предлагаю всем немедленно покинуть помещение через запасные выходы. Пожалуйста! Вон к тем дверям справа и слева от бара! Кельнеры вам помогут. Не задерживайтесь, пожалуйста!. К черту, к черту все, Ламекс! Никого не осталось? Пошли!»

Через семь минут после того, как Вагера и Ламекс закрыли за собой двери служебного входа во дворе, в стеклянные витрины и двери «Апперкота», выходившие на Сиреневый проспект, ударили первые камни…

* * *

К своему дому Вагера подъехал только к полуночи. Он уже знал, что «Апперкот» разгромлен и сожжен. Причем пожар начался от пропитанного керосином чучела, изображавшего самого Вагеру. Толпа под восторженные крики и свист запалила чучело на улице, а потом кто-то бросил его внутрь помещения через проломленное окно.

Вагера уже знал, что уедет из страны, поскольку чувствовал, что с его личной независимостью, которую он ценил превыше всего, похоже, покончено, жить под чью-то диктовку он не хотел, в подполье не собирался (не его стиль), а деньги, чтобы с комфортом устроиться на новом месте — были.

Он подошел к калитке. Автоматический светильник над воротами, вспыхнув, дал яркий конус света, в котором Вагера выглядел как выхваченный лучом прожектора из темного ящика сцены герой какой-то пьесы перед началом ключевого монолога.

Монолога не последовало. Зато из темноты — вспышки и грохот выстрелов… Три — почти одновременно, перебивая друг друга (стреляли двое)… Потом еще два, в падающего Вагеру… Потом еще три — в Вагеру лежащего…

* * *

Инженер Варбоди узнал о смерти своего друга из утреннего выпуска радионовостей.

Диктор, задыхающейся скороговоркой, с помощью которой почему-то принято доносить до аудитории сенсационный материал, сообщал, что вчера днем «несколько юношей, почти детей, возвращавшихся с патриотического митинга, подверглись неспровоцированному нападению со стороны содержателя питейного заведения под кричащим названием «Апперкот» — Лечо Вагеры и его телохранителей». Затем слушатели узнали, что во время нападения «озверелые костоломы цинично надругались не только над патриотическими лозунгами, которые несли молодые люди, но и над знаменем Народной Федерации». «Эта отвратительная выходка, — вещал репродуктор — вызвала справедливое возмущение в университетском городке, молодежь которого стоит в авангарде патриотического движения». Далее рассказывалось, как «студенты, члены городской организации Патримола и примкнувшие к ним рабочие и служащие» организованно направились к «пресловутому «Апперкоту», чтобы выразить свой протест и возмущение. Персонал «Апперкота», а также сам «хозяин и его наемные головорезы» — по версии редакции — «трусливо сбежали, оставив не выключенным оборудование кухни и бара, от чего вскоре и возник пожар». Далее сообщалось, что ночью в пригороде, у ворот своего особняка был обнаружен труп Лечо Вагеры с огнестрельными ранениями. Основными версиями убийства являются «ограбление, либо разборки в преступной среде», так как по сведениям «из анонимного информированного источника» хозяин «Апперкота» мог принадлежать к организованному преступному сообществу еще с того времени, когда он занимался профессиональным боксом…»

Человек, хорошо знавший Вагеру, поверить во все это не мог. Поэтому Варбоди позвонил Ламексу, которого знал как правую руку Вагеры во всех делах, связанных с «Апперкотом», и с которым иногда сам по-приятельски болтал на малозначительные темы.

Ламекс рассказал все, что видел лично и в чем лично участвовал. Он не сомневался, что Вагеру застрелили «эти паршивцы патриломы… партимолы, или как их там». «Каждый второй ублюдок, — Ламекса буквально трясло от злости, — таскает при себе кастет или нож, а каждый четвертый — пистолет… Защитники устоев… мать их… Мэр, сволочь, рядится главным патриотом, а сам просто за свое место трясется… Потакает подонкам этим… Полицай-президент тоже хорош гусь, мафию ищет неизвестно где… Я только что из его поганой лавочки. Они туда пока что всех наших, из «Апперкота, таскают, но скоро и до вас, господин инженер, доберутся. По всему видно, хотят компру на Лечо накопать, чтобы у версии своей идиотской про «руку мафии» штаны поддержать, а этих — которые стреляли — отмазать…»

* * *

После этого разговора Варбоди понял, что по-настоящему боится. Прежде всего за своих близких, ну и за себя, конечно. И принял все меры, чтобы, в полном соответствии со своими жизненными установками, отойти в сторону.

Уже вечером того же дня он посадил совершенно подавленную событиями жену и растерянных детей на поезд, который увез их в небольшой провинциальный город Инзо, стоявший среди лесов национального кантона Версен, где почтенно вдовствовала мать госпожи Варбоди — мадам Моложик.

На следующий день, утром, он оформил у нотариуса доверенность на управление всем имуществом, которое имел в Кривой Горе, и передал ее надежному стряпчему. Затем встретился с Ламексом.

Ламекс сказал, что никакой помощи, связанной с похоронами Вегеры, Варбоди оказать ему не сможет. И вообще, где и когда состоятся эти похороны пока не известно. Ему, Ламексу, тело, понятно, не выдадут. Из родственников у Вагеры только брат, живущий в столице. Он извещен телеграммой и уже созвонился с Ламексом по телефону. Прилетит, скорее всего, завтра утром с первым авиарейсом. Где будет хоронить брата еще не знает, но точно не в Кривой Горе. «Боится осложнений и, вообще, — боится. Так что предстоит нашему Лечо последнее путешествие в цинковом ящике в неизвестном направлении. А пока будет лежать в холодильнике. Я так понял, господин инженер, вы уезжаете? Правильно, не задерживайтесь, никакого смысла. Не хватало еще, чтобы с вами что-нибудь случилось. Свора эта кровь почувствовала, в раж вошла. Не отстанут. Тут два выхода — либо ложится под них, либо дай Бог ноги… Авось, не догонят… Я тоже уеду. Вот только кое-какие дела наследнику Вагеры сдам и уеду… Да, господин Варбоди, может быть, на всякий случай адрес оставите какой-нибудь? Ну, мало ли что…»

Выйдя от Ламекса, Варбоди сел в свою автомашину, загруженную лишь самыми необходимыми вещами, которые могли понадобится ему и его семье на новом месте, захлопнул дверцу и двинулся в направлении Северо-Восточного шоссе, мечтая только о том, как бы поскорее выехать из города.

Глава 4. Исход

Проехав километров триста пятьдесят по пролегавшему в степи малозагруженному шоссе с редкими ответвлениями до лежащих где-то на пределе видимости мелких городков и поселков, не тревожимый в течение нескольких часов никем и ничем, уже не известный в этой местности никому, Варбоди, наконец, почувствовал, что к нему возвращается душевное равновесие и, первый раз за последние несколько недель, хорошее настроение. Он с удовольствием ощущал разогретый, почти без запахов, воздух летней степи, шумной пульсацией вламывавшийся в приоткрытое окно автомашины, и думал о том, что во всем можно найти свои положительные стороны; что вот теперь он может позволить себе хорошенько отдохнуть и от въедливой и утомляющей ежедневной рабочей текучки, и от этой чертовой, как видно, никому не нужной научной работы; что он, как только приедет на новое место, даже не будет пока искать работу (благо, приличный запас денег на банковских счетах есть), а возьмет жену с детьми и повезет их вот так, сам, в Приморские кантоны, где зеленые крутобокие горы моют свои подошвы в прозрачной и теплой соленой воде; что все когда-то встает на место; что периоды буйного социального помешательства тоже имеют свой конец; что, если все это слишком уж затянется, можно уехать из страны в такое место, где уже перебесились, и новый приступ ожидается не скоро…

До Инзо было почти две тысячи километров.

Первое, что увидел Варбоди на въезде в город, — огромный щит, с которого, вытянув вперед руку с указующим перстом, уставленным прямо в инженерскую переносицу, строго смотрел на него сквозь толстые стекла очков сам Президент. Фоном Стиллеру служила казавшаяся бесконечной, плотно сбитая масса людей, сфотографированная откуда-то с высоты и пересекавшая плакат в направлении от верхнего левого угла к правому нижнему в неумолимо-едином шествии под государственными флагами. Все это осеняла яркая надпись: «Ты патриот? Становись рядом!»

Минуя по-провинциальному пустую, центральную площадь городка со стандартным памятником «Борцам за Объединение» в маленьком скверике посередине, он с удивлением обратил внимание на унылую фигуру дворника, метущего тротуар перед зданием мэрии. Дворник был облачен в темно синюю рабочую куртку, на спине которой, выполненная из полосок белой светоотражающей ткани, ярко выделялась крупная надпись — ПРОШУ ПРОЩЕНИЯ. Пожав плечами и недоуменно хмыкнув, Варбоди оставил вежливого дворника позади и повернул в улицу, ведущую к дому тещи.

* * *

Он действительно в полдня заставил свое семейство собраться в поездку и на следующее уже утро гнал машину в сторону Золотого Побережья.

Дети ожили и то без умолку тарахтели о чем-то своем на заднем сиденьи, не забывая вертеть головами по сторонам, то сосредоточенно погружались в какие-то только им понятные игры, прерываемые недолгими детским ссорами с неизбежными мелкими обидами.

Госпожа Варбоди сидела одесную своего супруга неподвижно, устремив явно отсутствующий взгляд куда-то в пространство над малоподвижным горизонтом. Попытки мужа увлечь ее каким-нибудь пустячным разговором, какой-либо необременительной темой, забавной сплетней, в лучшем случае, приводили к тому, что она слегка поворачивала к нему свое лицо и коротко, вымученно улыбалась, стараясь хоть как-то отблагодарить усилия близкого человека вывести ее из состояния тоскливого оцепенения.

Совладать с собой она не могла. За последние недели в нее вселился страх — страх женщины и матери за то, что такой спокойный, такой уютный, такой привычный домашний очаг, бывший смыслом ее существования и давший по каким-то роковым и совершенно не зависящим от ее воли и желаний причинам страшную трещину, будет окончательно разрушен ходом дальнейших событий — событий, как ей почему-то казалось, непременно опасных и тягостных, неизбежное наступление которых она инстинктивно чувствовала и с ужасом ждала. Любая посторонняя мысль лишь формально цепляла ее сознание, мгновенно вытесняемая монотонным круговым наваждением: «Что же будет? А если и в Инзо то же? Везде, ведь, так… Дети… Как быть с детьми? Они даже учебный год не закончили! А на новом месте? А если их опять начнут шпынять? Непременно начнут! Варбоди, Варбоди… Бедный мой Варбоди… Все хорохорится, а у самого, вон, глаза, как у больной собаки… Как он с его вечным упрямством (к которому я-то привыкла!) — как он с ним устраиваться будет? Теперь то? Когда помалкивать надо? Ах боже мой, а если, как с Вагерой?… Господи, какой кошмар!.. Сможет ли он помалкивать? Ох, смог бы… Не знаю… Не так уж много у нас денег, придется ему искать работу. Сможет ли найти приличную работу? Дадут ли работать? Господи, что же будет? Как дети приживутся на новом месте? Не начнут ли хуже учиться? Сынуля, такой впечатлительный! Он уже заранее новой гимназии боится… Ох, что же будет? Мама тоже в ужасе от всей этой истории… Ох, тоска то какая… Что же делать?.. Что же будет?..»

* * *

Они остановились в маленьком частном пансионе, находившемся метрах в двухстах от берега моря, на довольно крутом склоне горы, спускавшемся к воде многочисленными складками искусственных террас. Вокруг — с полсотни аккуратных, в основном, кремового цвета, домиков под веселыми черепичными крышами, небольшие, тоже чистенькие, автобусная остановка и бензоколонка на Приморском шоссе, густая и яркая зелень теплолюбивой растительности, масса цветов, вкусно хрустящие гравийные дорожки, каменные композиции альпийских горок, десятка полтора непременно белых яхточек у двух коротких пирсов на ослепительно бликующей переливчатой бирюзе бухты, солнце, мягкий теплый ветер и небольшое количество (при этом вполне спокойных и негромких) звуков — в общем, типичное курортное местечко для непритязательного семейного отдыха.

Кроме семейства Варбоди в пансионе пребывали еще две супружеские (а может, и не супружеские) пары, которые можно было встретить только за завтраком и ужином в столовой комнате. А в остальное время отдыхающие могли наслаждаться семейным (или не семейным) уединением, так как двери каждого из апартаментов выходили на разные стороны дома, и каждый из проживающих мог попадать к себе через отдельную калитку, пройдя по персональной дорожке, ведущей через приватный же палисадник, отделенный от других палисадников и от улицы высокой и почти непроницаемой живой изгородью.

Три недели Варбоди прожили в этой дивной курортной глуши, по мере возможности избегая любого общения с кем бы то ни было. Даже дети не проявляли, казалось бы, естественного для их возраста желания оторваться от взрослых и пообщаться в кругу сверстников, а жались друг к другу и к родителям.

Пустынный каменистый пляж в километре примерно от поселка, собственно, не пляж даже, а россыпь крупных скальных обломков под обрывом к морю, где они проводили иногда целые дни, давал им ощущение некоторой отгороженности от мира со всеми его угрозами и неприятностями. Время от времени они отправлялись на долгие, с раннего утра до позднего вечера, прогулки в горы, поднимаясь короткими, крутыми долинами к невысоким зеленым хребтам, где изредка встречались только маленькие летние скотоводческие фермы, у хозяев которых можно было почти задаром получить потрясающее свежее масло и молодой домашний сыр. Все это время Варбоди не покупал и не читал газет, а из радиопередач слушал только сугубо музыкальные и, лишь заслышав позывные новостей, менял волну.

Такая психогигиена дала очевидные результаты. Сам Варбоди обрел совершенно определенное душевное равновесие и, будучи вообще довольно уверенным в себе человеком, глядел в грядущее, хотя и не без заботы, но и не без надежды. Дети, казалось, окончательно оттаяли и забыли все неприятности. Они азартно плескались в воде, соревновались в добывании ракушек, крабов и какой-то другой забавной морской живности, распевали песни на походе в горах, играли в мяч, в салки, в жмурки, старательно затаскивая в свои затеи родителей. Даже госпожа Варбоди немного отошла от тоскливой сосредоточенности, стала без напряжения говорить с супругом на отвлеченные темы и даже несколько раз беззаботно смеялась, когда была вовлечена детьми в какую-то бесшабашную возню.

Лишь одна мелкая заноза мешала инженеру в эти восхитительные три недели полностью отключиться от неприятных воспоминаний. Дело в том, что на обочине Приморского шоссе, недалеко от бензоколонки, торчал здоровенный рекламный стенд, который Варбоди, всякий раз, когда ему случалось проходить мимо, старался обойти так, чтобы видеть только одну его сторону, — а именно, ту, откуда чрезвычайно аппетитная и в основном именно за это любимая почитателями эстрадная певичка призывала приобретать недвижимость на Золотом Побережье. И дело было вовсе не в том, что инженер хотел лишний раз взглянуть на явно заслуживающие внимания женские прелести, или серьезно задумался о покупке дома. Нет, просто он совершенно точно знал (увидел, когда еще первый раз подъезжал к курорту), что с обратной стороны стенда находится знакомый еще по Инзо плакат, с которого Президент продолжал настырно допытываться у Варбоди — патриот ли он?

* * *

Три недели, к сожалению, нельзя растянуть в вечность. Нет никакой возможности человеку ответственному, обремененному обязанностями перед любимым семейством и не обладающему броней большого капитала, просто сбежать от проблем и спрятаться от контактов с агрессивным миром в какой-нибудь симпатичной раковинке (например, в монастыре или в обеспеченном отшельничестве богатого бездельника), где его никто, кроме самых близких людей, не достанет.

Варбоди был обречен на возвращение. Запас денег, конечно, есть, но несколько месяцев без работы, при сохранении семейством более или менее привычного образа жизни, полностью его исчерпают. Так что, рано или поздно, нужно будет как-то устраиваться. Дети должны учиться — значит, воленс-ноленс, нужно безотлагательно заниматься определением их в гимназию — новый учебный год на носу. Если серьезно задуматься об эмиграции, опять же — деньги, оформление паспортов, виз, других документов, решение вопросов с имуществом… В общем, долгая, нудная и дорогая история.

Перед отъездом с курорта Варбоди купил несколько газет столичных и местных издательств, чтобы более или менее оценить ситуацию, с которой он может столкнуться по возвращении в Инзо. Мир за прошедшие три недели, как и следовало ожидать, не перевернулся — все то же: «Незначительное падение биржевых индексов на фоне нестабильных цен на энергоресурсы», — ясно, дальше: «Очередное заседание Международной Миротворческой Лиги по вопросу определения морских экономических зон», — понятно, дальше: «Выписка из протокола Центральной КРАД: список лиц противопоставивших себя Родине и народу», — ну, тоже понятно, дальше: «Похищенные пришельцами», — тьфу, черт, маразматики! Дальше… «Торжественный молебен в честь…» — Бог с ним… Дальше… Ага, вот, что-то новенькое… Это, кто же у нас такие? Ах, «Старая Газета»… Жива еще, надо же… Так: «Неофициально. Редакция располагает достаточно точной информацией от заслуживающего доверия источника, о том, что депутаты Народной Палаты парламента от «Объединенного Отечества» в ближайшие дни намерены инспирировать так называемый технический роспуск парламента, солидарно подав заявления о сложении с себя депутатских полномочий. В этом случае парламент Президентом будет распущен. Каковы цели этой акции? За два года, оставшихся до очередных парламентских выборов, «Объединенное Отечество», по мнению наших аналитиков, неминуемо дискредитирует себя и уже не сможет одержать победы на выборах. Даже учитывая сильно урезанную роль нашего парламента, Президент Стиллер, при отсутствии послушного большинства в представительном органе, не сможет без серьезной борьбы проводить и финансировать свои сомнительные законопроекты, а также формировать исполнительную власть и судебные органы как ему вздумается. Кроме того, оппозиционные президенту партии получат трибуну, голос которой замолчать будет нельзя. Таким образом, властный ресурс для обеспечения избрания Стиллера президентом на второй срок сильно сократится. Поэтому Президент и «Объединенное Отечество» стремятся провести выборы в парламент именно сейчас, на гребне псевдопатриотической истерии, чтобы обеспечить себе большинство (возможно, конституционное) в законодательном органе на полные пять лет, создав тем самым мощный плацдарм для переизбрания Стиллера через три года на следующие семь лет».

«Да, грустная арифметика», — произнес себе под нос Варбоди и перевернул последнюю страницу газеты, чтобы заглянуть в выходные данные. «Тираж 10 000 экземпляров», — прочитал он. «Только у одного «Столичного Патримольца» раз в двадцать больше», — подумалось ему.

Политинформацию для жены он проводить не стал.

* * *

По возвращении в Инзо сбылись не только худшие ожидания самого Варбоди, но и худшие ожидания его супруги.

Устроиться преподавателем в Инзонский технический колледж нечего было и думать. Почтенная вдова Моложик поведала Варбоди, что администрация и попечительский совет этого учебного заведения полностью отстранены от решения каких-либо, в том числе кадровых, вопросов Советом студентов-патриотов, где запевалами, конечно же, патримольцы.

«Просто какой-то ужас, милый Варбоди! — рассказывала пожилая испуганная женщина.

— Эти мальчишки повыгоняли всех преподавателей! Физически повыгоняли, понимаете?! Люди с семьями сидят без жалования, представляете? Мало того, их дома держат буквально в осаде! День и ночь им кричат в уши ужасные вещи! Некоторых избили. Придумали какой-то акт очищения для тех, кто хочет работать. Бедный проректор! У него отчаянное финансовое положение. Ребенку нужна очень дорогая операция. Ради этого он выдержал этот ужас. Я знаю от его жены. Четыре часа кряду ему пришлось перед толпой этих извергов признаваться в несуществующих грехах, а затем каяться и просить прощения. Но и это еще не все, Варбоди! В доказательство «искренности раскаяния и смирения перед народом», как у них это называется, он вынужден был десять дней отработать дворником. Представляете? Проректор мел улицы! Да не просто мел, а еще и надпись на себе должен был носить: «Прошу прощения»! Еще три или четыре преподавателя согласились на этот кошмар. Теперь им позволили находиться на службе, но «Совет» помыкает ими как хочет…

А через два дня после возвращения семьи Варбоди в Инзо был объявлен указ Президента о роспуске парламента и проведении досрочных выборов, в связи с чем Инзонский Технический колледж по решению «Совета студентов-патриотов» вообще зарылся на неопределенный срок, так как студенты в полном составе мобилизовали сами себя на участие в избирательной компании.

Поход Варбоди в городскую и окружную администрации с целью предложить себя в качестве кандидата на какую-нибудь инженерную должность также окончились плачевно. Как чужак в этом городе, он уже не мог рассчитывать на аудиенции у первых лиц и был вынужден довольствоваться весьма формальным приемом у рядовых чиновников департаментов по работе с кадрами. Эти чиновники, осторожные и подозрительные, как все кадровики, сначала высоко поднимали брови, знакомясь с документами о квалификации посетителя и с его послужным списком, после чего, скорее всего, уже предвидя результат, задавали вполне естественный, но совершенно убийственный для него вопрос: «А что побудило уважаемого соискателя оставить такие почетные и высокооплачиваемые должности в таком благополучном и экономически развитом регионе и переехать в наш значительно менее успешный и перспективный край, где и работу-то по прямой специальности соискателя найти невозможно?» Выслушав сбивчивые и, прямо сказать, маловразумительные объяснения Варбоди (правду он сказать уже боялся, а хорошо врать научиться не успел), кадровики с видимым сомнением поджимали губы, совершали какие-то пассы бровями, долженствовавшие, видимо, означать напряженную работу мысли и трудность принятия решения, а затем резюмировали: «Нет, ничего, совершенно ничего подходящего для вас у нас нет. Попробуйте зайти месяца через три, ранее точно ничего не будет. А то и через полгода…»

В общем, — испуг и решительный отказ, слегка завуалированный формальной вежливостью.

* * *

И с гимназией вышла печальная история.

Несмотря на объявленные часы приема, директора на месте не оказалось. Швейцар лишь пожимал плечами и горячо утверждал, что ему «ничего, ну совсем ничего не известно». Варбоди только и оставалось, в свою очередь, пожать плечами и, сухо попрощавшись, удалиться восвояси.

Мадам Моложик, естественно, приняла проблему устройства внуков на обучение близко к сердцу и немедленно уселась около телефона. Судя по всему, она была знакома с половиной города. Примерно через сорок минут напряженных переговоров Варбоди услышал резюме.

— Дорогой зять, отправляйтесь прямо сейчас по адресу: Парковые Линии (это за рекой), Четвертый массив, дом пять. Директор гимназии вас примет у себя дома, но, по-моему, у него какие-то неприятности.

Через полчаса инженер уже нажимал кнопку звонка рядом с калиткой в ограде коттеджа, находившегося по указанному ему адресу.

После взаимного представления и обычных приветствий хозяин дома и гость расположились на креслах в гостиной. Варбоди успел только раскрыть рот, чтобы изложить дело, но директор гимназии — высокий, худой человек, лет шестидесяти пяти-семидесяти, с редкими седыми волосами и обширной плешью на голове — решительно остановил его жестом руки и заговорил сам.

— Суть вопроса мне ясна. Кое-что о вас мне тоже уже известно. Город небольшой — сами понимаете. Зачислить ваших детей в гимназию формально не составит труда, даже сейчас, когда я сам не знаю, сколько времени еще буду оставаться директором. Может быть, завтра меня уже уволят. Но, все равно, даже завтра утром я успею включить их в списки. Вопрос в другом: смогут ли они учиться, точнее, дадут ли им учиться? Насколько я понимаю, вы приехали сюда с семьей не просто так. Собственно, вы — даже не первый. Не говоря о том, что у нас в городе имеется несколько десятков, так сказать, коренных жителей, находящихся в таком же, как и у вас, как бы это выразиться… да, статусе! Об этом, вашем статусе станет широко известно в ближайшее время.

Директор гимназии встал из кресла, медленно опустил руки в карманы брюк и привычно ссутулился (видимо, ему было так удобнее). Затем, не вынимая рук из карманов, глядя в основном в пол и лишь изредка посматривая на Варбоди, он заходил из угла в угол комнаты, развивая свою мысль:

— Во-первых, не обойтись без стандартного запроса по прежнему месту учебы: выписки из табелей успеваемости, характеристики, врачебные свидетельства, справка о причинах оставления гимназии до окончания учебного года и все такое прочее. Уже из этого будет все ясно, а шила в нашем провинциальном мешке не утаишь. Во-вторых, наши ретивцы из Инзонского промышленного колледжа ведут реестр — да, представьте себе, реестр! — всех тех, имена которых публикуются в известных вам списках. У них там целый «общественный отдел» из активистов, которые перерывают всю прессу с соответствующей информацией и внимательно слушают нужные радиопередачи. И — в реестрик! И они постоянно сверяют свой реестрик с данными полицай-президиума обо всех прибывающих в город. А полицай-президент, сволочь! — простите, вырвалось, — их этими данными снабжает. Кстати, вы уже зарегистрировались? Ну вот. У них там лозунг — цитата из военных сентенций нашего Президента: «Находясь в наступлении, преследовать врага повсюду, не давая ему передышки». Все понимаете? Да?

Директор вновь опустился в кресло. Он уселся в напряженной позе — подавшись вперед, опершись локтями на подлокотники и сцепив пальцы в замок.

— А дальше будет то же, через что ваши дети уже прошли в… Откуда вы приехали? Ах, да! — в Кривой Горе. Только еще хуже. Поверьте мне, как педагогу, — присовокупится комплекс «новеньких». Да что я! Педагогика! Дети заражены. Намеренно, заметьте, заражены этим сумасшествием… Старшеклассники просто неуправляемы, особенно теперь, после летней, так сказать, политической практики при Инзонском свихнувшемся колледже. Они власть почувствовали! В их возрасте — власть! Вы представляете, что это такое? Они же вершителями чужих судеб себя ощутили! Они же диктуют! И с наслаждением диктуют, с чисто детской немотивированной жестокостью! Младших еще кое-как удается, в основном, с помощью родителей, держать в руках. Но они же на старшеклассников смотрят. Им же тоже хочется повелевать и наказывать. Вот и практикуются на таких, как ваши — помеченных. Во всех остальных гимназиях города дела, поверьте, обстоят так же, если не хуже.

Директор на короткое время замолчал. Молчал и Варбоди. Затем хозяин продолжил:

— Собственно, мое несомненное грядущее увольнение непосредственно связано со всем этим… м-м-м. Сегодня утром я был в департаменте образования и резко протестовал против распоряжения о предоставлении учащимся старших классов, по их заявлениям, дополнительных каникул сроком на один месяц на время избирательной компании. Распоряжение, знаете ли, с мотивировочкой: «В целях воспитания гражданской ответственности по отношению к основным демократическим институтам». Пусть, говорят, молодежь посильно поучаствует. Это, говорят, поможет воспитать в молодых людях политическую активность и вырастить из них достойную смену. Я знаю, кому это нужно! Они же их в агитаторов превратят! А уж как они агитировать будут, я тоже знаю… Одним словом, дали мне достойную отповедь, как ретрограду и консерватору. Кстати, им, оказывается, известно, что я организовал для нескольких учеников гимназии свободное посещение и, фактически, экстернат. И все эти ученики, как назло, — дети тех самых родителей, чьи фамилии значатся в том самом реестре… Короче — «не понимаю политической обстановки, иду против общественного течения». А также: «К вам присматривается представитель КРАД… Только учитывая ваши былые заслуги и преклонный возраст»… В общем — на пенсию. Даже как-то прикрыть ваших отпрысков не смогу.

Варбоди поднял глаза на директора и задал вопрос, который тут же ему самому показался совершенно глупым:

— Ну и что же делать?

— Не знаю. Сам не знаю, как существовать дальше, как себя вести…

— Вы, знаете, господин директор, я подумываю об эмиграции.

— Может быть, может быть… Если есть возможность… Только не с этого плацдарма, не в Инзо надо все это начинать.

— Почему?

— Я же вам сказал: полицай-президент — сволочь! О том, что вы подали документы на выезд, тут же станет известно нашим ультрапатриотам. Это для них одновременно будет и красной тряпкой, и шоколадным десертом. Они вам такие показательные проводы устроят — только держись! А держаться придется долго, ой, долго! Потому что полицай-президент, в назидание другим, это дело будет тянуть с полгода, а может, и дольше. Прецеденты уже есть… Оскорбят, унизят, изобьют, подожгут, — все, что угодно! Да что я вам рассказываю! Сами, поди, знаете… Неспроста же вы здесь!

— Что же остается? — спросил Варбоди, скорее всего, у самого себя, — попросить у КРАДа метлу и куртку?

— Не знаю, не знаю… — тихо качая головой, отозвался директор, — может быть, попробовать найти место, где полицай-президент — приличный человек? Есть же, наверное, такие…

* * *

Вечером этого же дня Варбоди в очень мрачном расположении духа сидел дома, оценивая перспективу прохождения процедуры «акта очищения» в сравнении с поисками места, где живет добродетельный и милосердный полицай-президент.

Полчаса назад он выдержал тягостный для него разговор с женой и тещей, в ходе которого с напускным оптимизмом вынужден был безудержно врать бедным женщинам о радужных перспективах решения всех вопросов «в ближайшие две-три недели». Сказать правду он не мог, поскольку резонно опасался нового депрессивного припадка у супруги.

Дети, инстинктивно чувствуя напряженность обстановки, сидели в выделенной для них комнате бабушкиного дома тихо, без обычной возни, и даже не пытались выходить на улицу, чтобы освоиться с новым местом или поискать друзей.

— Где же выход? Есть ли выход? — настойчиво билось в мозгу у Варбоди, когда раздался резкий звонок в прихожей. Инженер неприятно вздрогнул. Он уже давно не ждал ничего хорошего ни от телефонных звонков, ни от звонков в дверь.

Сидел и слушал шаги мадам Моложик по гравийной дорожке до калитки — потом обратно. Внутренне напрягся, — что же там еще?

Вошла теща и, сказав несколько удивленно: «Дорогой Варбоди — это вам!» — подала ему почтовый конверт.

Письмо было от Ламекса.

Глава 5. Обитель

«Господин Варбоди!

Извините, я без церемоний и сразу к делу. Через два дня после вашего отъезда Вагеру удалось по-тихому кремировать. Деньги, слава Богу, еще не отменили. Дали кому надо, и ни одна гадина не пронюхала. Так что наш Лечо без помех и приключений обратился в чистый пепел. Урна хранится у племянника — у наследника, помните, я вам говорил? Где и когда захоронит — он по-прежнему не знает. Говорит, нужно подождать, пока все утихнет. Может, он и прав. А то, говорит, придурков везде полно, — могут испохабить могилу. А пеплу ничего не сделается, может хоть сто лет ждать. Может, и верно.

Я свел его, наследника то есть, с адвокатом Вагеры. Пусть дальше сами разбираются с наследством и так далее. А сам я тут же махнул к брату в Полярный кантон. Он на Нефтяных Островах — начальник департамента безопасности «НВШ». Во как! Это, в общем, частная полиция. А другой полиции здесь нет. Он меня давно звал к себе, но пока был Вагера, мне это, сами понимаете, нужно не было.

Добирался до сюда двое суток тремя самолетами. Уже на следующий день после прилета брат потащил меня к управляющему от «НВШ» на Нефтяных Островах. Управляющий — молодой, лет тридцати, но он на островах главный и решает все кадровые вопросы лично. Даже по младшему персоналу. Нам, говорит, мусора на островах не надо — себе дороже. А меня поставили не рядовым — а начальником взвода охраны, учитывая мой армейский опыт. Опять же — бокс, опять же — брат. Вот так!

Управляющий меня расспрашивал, понятное дело: что, да как, да почему. Я ему все рассказал и обмолвился, что знаю Вас. Он даже подпрыгнул. Он, оказывается, тоже Вас знает. Лекции какие-то Ваши слушал и даже какую-то Вашу книжку у себя на полке держит.

Тут же попросил меня связаться с Вами, чтобы Вы, в свою очередь, если это Вам нужно, конечно, связались с ним. Здесь есть для вас полно работы. Во-первых, они строят подземные резервуары для нефти и газа. Во-вторых, собираются добывать какие-то редкие металлы, и поэтому нужны специалисты по шахтам. Ну, в этом я ничего не понимаю.

Вот вам адрес: С-14/4, Поляный кантон, Нефтяные Острова, Управление компании «Недра Высоких Широт» (НВШ), Управляющему Греми Садеру. А еще лучше (так сказал сам Садер) закажите телефонный разговор с островами. Номер Управляющего 39-205.

И еще. Может быть, Вы там, у себя, как сыр в масле катаетесь, тогда, как говорится, — забудьте. Но если и там достают, что, мне кажется, вернее, — бросьте все и приезжайте сюда. Здесь, конечно, климат — ого-го! Самое начало осени — а уже из теплой куртки не вылезешь, и снежком уже сыпало. Но зато воздух чистый. Это я в том смысле, что говнюками этими, которые Лечо уходили и до Вас докапывались, — здесь и не пахнет. Не пускают их сюда. Садер так и говорит, что им дела нет, как там, на материке, с ума сходят. Нам, говорит, специалисты нужны, а правильно они там Родину любят или неправильно, — это, говорит, нам неинтересно, нам нужно, чтобы они работу любили.

В общем, подумайте, господин Варбоди, и приезжайте!

С уважением, Ваш Ламекс

PS: Да, совсем забыл. Поселок здесь большой и есть школа.»

* * *

«Ну, это просто «Бог из машины», — подумал Варбоди. Настроение у него сразу поднялось — ибо это был выход и выход вполне достойный.

Ни жене, ни теще он пока ничего не сказал, — боялся спугнуть удачу, но то, что инженер явно повеселел, заметили и обе женщины, и дети. За ужином отец семейства позволил себе беззаботно шутить и потребовал бутылку красного вина.

На следующий день утром он отправился на переговорный пункт и в течение пятнадцати минут получил связь с Нефтяными Островами. Еще через минуту секретарь соединил его с Греми Садером.

— Господин Варбоди?

— Да, господин Садер. Я, видите ли, получил письмо от господина Ламекса, который…

— Как же, как же! Я полностью в курсе и очень рад вас слышать, очень рад, что вы с нами связались. Больше скажу — считаю это большой честью для нас.

— Ну что вы, в самом деле! Даже неудобно как-то…

— Да нет, в самом деле, всякий, кто работает в добывающей отрасли достаточное время, не может не знать вас. И иметь такого специалиста, как вы, в штате — это, знаете, очень солидно.

— Ну, как оказалось, это не всегда так. В моем конкретном случае, например…

— Господин Варбоди! Бросьте, забудьте! У нас здесь совершенно другая обстановка, мы с материком практически не связаны. Там у вас могут сходить с ума сколько угодно — нас это не касается. Мы им нужны, — они нам — нет. Это все понимают и к нам не лезут с глупостями. Это немного цинично, но из всей этой дурацкой истории мы даже извлекаем выгоду. На наш край света сейчас едут такие специалисты, о которых мы раньше только мечтали. Вот вы, например… Решили?

— В общем… да. Только я плохо себе представляю условия жизни там у вас. Я же не один. У меня семья — жена, трое детей… Собственно, у нас нет даже теплой одежды. Мы жили, можно сказать, на юге. Нужно же будет как-то устраивать быт. Опять же — жилье…

— Господин Варбоди! Извините, что перебиваю, совершенно деловой и конкретный вопрос: принципиально — да?

— Да.

— Тогда слушайте меня внимательно…

* * *

Двенадцатиместный двухмоторный самолетик авиакомпании Айсберг подлетал к аэропорту Нефтяные Острова. На маневре в левые иллюминаторы сначала ударило падавшее к горизонту солнце, а затем в них не стало видно ничего, кроме мертвой голубизны, на фоне которой иногда проносились тощие облачные пленки, безжалостно разрезаемые торчащим чуть ли не в зенит крылом. Другое крыло искало своим концом надир, а под иллюминаторами правого борта опрокинулось и поплыло, занимая весь обзор, булыжного цвета море, слегка припорошенное золотой пылью отсветов от заходящего светила.

Варбоди, очень хорошо понимавший, что по всем физическим законам он вывалиться из кресла и, тем более, из самолета не может, все-таки почувствовал легкий инстинктивный страх, родственный, наверное, тому маленькому страху, который испытывает почти любой человек на каком-нибудь аттракционе с крутыми поворотами, резкими подкидываниями и проваливаниями. Впрочем, аттракцион быстро закончился. Самолет выровнялся, море и небо заняли положенные для них места (одно — снизу, другое — сверху), а навстречу стал быстро набегать берег, выбеленный недавно выпавшим снегом, усеянный черными пятнами обдутых ветром плоских скал, круто обрывавшийся в море извилистой каменной кулисой.

Как только под крылом промелькнул урез воды, раздался короткий приглушенный стук вышедших стоек шасси, а справа впереди и внизу показались выкрашенные в крупную красно-белую шашку строения аэропорта: небольшое здание аэровокзала с диспетчерской вышкой, ангары, складские помещения… Оттуда же, справа, подпрыгивая на неровностях рельефа, перескакивая через нагороженные людьми препятствия, неслась наперерез самолету, жаждущая вцепиться ему в лапы собственная его изломанная тень. Она и добилась успеха в той точке, в которой колеса крылатой машины коснулись бетонной полосы аэродрома.

Все шло, как по маслу. У трапа семейство Варбоди встречали сотрудник «НВШ» и водитель присланной из Управления автомашины. Они, на правах гостеприимных хозяев, подхватили довольно скудный багаж новоприбывших, и через шесть минут, пройдя от стоянки самолета до маленького аэровокзала и далее на привокзальную площадь (если допустимо считать площадью выровненный участок каменистой тундры), все уже заняли свои места на сиденьях микроавтобуса.

Дорога от аэропорта километра четыре полого и прямо поднималась к мало выраженному перевальчику между двух невысоких сопок, а затем километра три столь же полого и прямо спускалась в котловину, окруженную со всех сторон плоско-верхими и сглаженными по бокам скальными грядами, которые при известной доле фантазии можно было бы назвать горами. В этой котловине, относительно защищенной от ветров северного моря, и находился вотчинный поселок «НВШ» — «Остров-1», к жизни в котором предстояло приспособиться Варбоди «со чады и домочадцы».

* * *

Нельзя сказать, чтобы решение о столь радикальной смене места жительства далось всем Варбоди легко.

Госпожа Варбоди, например, узнав о новом варианте устройства семейства, сначала просто ужаснулась. Она-то, услышав накануне от своего супруга, что все устроится в две-три недели, представляла себе нечто совсем другое: семья осваивается в Инзо, все живут некоторое время в доме матери, муж получает какое-либо относительно приличное место, сообразное его квалификации и опыту, дети ходят в гимназию, а там — видно будет. Не догадалась госпожа Варбоди, что отчаявшийся инженер просто оттягивал момент, когда он вынужден будет сказать ей правду.

Мадам Моложик вскричала: «Варбоди! Что вы такое говорите!? Детей — в ледяную пустыню! Они там погибнут! Это невозможно, чудовищно! Я не верю, что ничего нельзя придумать здесь!»

Девочки, и в том числе будущая мама Тиоракиса — Лорри, тоже не испытывали восторга от перспективы оказаться жительницами Полярного кантона, где, как они хорошо знали из уроков географии, на гигантских просторах, большую часть года заносимых снегами, разбросаны только редкие стойбища привыкшего к суровым условиям экзотического северного народа, да светят газовыми факелами еще более редкие поселки нефте — и газодобытчиков; и даже находящийся на самом юге кантона его главный город — Тервин, по размеру меньше, чем Инзо, и уж точно не идет ни в какое сравнение с Кривой Горой. Это же монастырь! Прощай — навеянные прочитанными взахлеб романами мечты о полной событиями жизни центров цивилизации, прощай — грезы о любви принцеподобных молодых героев (где они там — в сугробах?), прощай — просто возможность в любое время погулять в парке, в лесу или в поле, выкупаться в реке или фонтане, поваляться на солнцепеке…

Только сын — Темар, воспринял новость с восторгом, потому что по малолетству ничего не понимал и имел ввиду только следующие аргументы: во первых, — путешествие, во-вторых, — сначала на поезде, в-третьих, — потом на самолете, в-четвертых, — потом еще на одном самолете, в-пятых, — еще какое-то время не нужно учиться, в-шестых, — он прокатится на гусеничном вездеходе, аэросанях или даже на собачей упряжке (картинка из учебника «Природоведение»), в-седьмых… классно!

Конечно, Варбоди вынужден был поставить, наконец-таки, жену и тещу в известность о результатах исследования перспектив обустройства семейства в Инзо. Обе женщины повесили головы, постепенно осознавая серьезность ситуации и проникаясь необходимостью принятия решения, предложенного неумолимыми обстоятельствами. Девочки тоже кое-что уже начали понимать в жизни и приуныли, почувствовав неизбежность очередного и совершенно радикального переезда.

Мыслями Темара по данному вопросу никто не интересовался, но события, начавшиеся в Инзо буквально на следующий день, привели мнения всех и даже мадам Моложик к общему знаменателю.

* * *

С самого утра по улицам города медленно, как катафалки, поехали громкоговорящие установки, изрыгавшие призывы: «Сплотиться вокруг Президента!», «Отдать голоса за «Объединенное Отечество»!» «Исполнить патриотический долг!» — и тому подобное. За шумными катафалками, на манер сумасшедших плакальгциков, шли разбитные ватаги, состоявшие в подавляющем большинстве из молодежи, заглушавшие громкоговорители дружно скандируемыми речевками, вроде: «Все, кто с нами — патриоты! Остальные — идиоты!» — или: «Стиллер! Родина! Па-три-мол! Стиллер! Родина! Па-три-мол!» — и тому подобное в этом же ключе. Участники процессий с наслаждением размахивали национальными флагами и трясли в такт слоганам портретами господина Президента. Но этого им было мало. Они жаждали зрителей и всеобщего восхищения. То обстоятельство, что кто-то способен не разделять их молодого и горячего восторга, представлялось им наглым вызовом, требующим немедленного и жесткого ответа.

Агитационная группа, двигавшаяся по улице, на которой стоял домик мадам Моложик, избрала следующую тактику: громкоговорящая установка останавливалась около очередного коттеджа и выдавала порцию лозунгов и призывов прямо ему в окна; после этого примерно пятьдесят глоток орали речевки. Если хозяева догадывались высунуться в окно или выйти на крыльцо с радостными лицами и приветственными взмахами, а еще лучше с портретом господина Президента или с национальным флагом — толпа отвечала восторженным ревом. Если же в доме при приближении агитаторов задергивались занавески, или, не дай бог, его обитатель высказывал словами или жестами неодобрение их действиями, вся банда начинала завывать, улюлюкать, выкрикивать оскорбления и мазать забор, стены, двери, окна такого дома заранее припасенной краской.

Мадам Моложик в это утро еще до начала вакханалии пошла к молочнику, лавка которого находилась в трех кварталах от ее жилища, и, направляясь обратно, смогла наблюдать начало агитационной обработки улицы. Сначала все шло достаточно мирно, но у пятого по счету коттеджа, в котором жил уже очень старый, но все еще дававший домашние уроки музыки преподаватель фортепиано, произошла заминка. Когда агитационная машина остановилась напротив его калитки, старик выбежал из дома и, яростно потрясая пенсне, потребовал «прекратить безобразие» и не мешать ему работать (он давал утренний урок).

Обезьянник завизжал яростно и восторженно одновременно. В старика полетели огрызки яблок, которыми подкреплялась молодежь, а какая-то юная фурия с размаху шлепнула его по плешивой голове вздетой на палку картонкой с прилепленным на ней портретом Президента. Старик как будто вынырнул откуда-то в реальность, наконец сообразил, с кем имеет дело и каков расклад сил. Он развернулся и, не пытаясь даже сохранить достоинство, прикрывая голову тощими руками, по-стариковски смешно побежал назад к дому, успев поймать спиной еще пару огрызков и получить пару тычков от чертовой фурии. Обезьянник ужимками, жестами, прыжками и визгом выражал бурный восторг победой. Но этим, конечно, дело не кончилось. Преодолев низкий забор, топча кусты и клумбы палисадника, стадо кинулось к дому и в пять минут превратило аккуратный фасад в отвратительную, грязных цветов кляксу залепленную поверху густой бахромой агитационных листовок. Машина с громкоговорителем покатила далее, и дом старика оставили в покое. Ну, правда, на отходе кто-то еще запустил пару-тройку камней в окна.

Мадам Моложик смотрела на эту сцену с другой стороны улицы, вжавшись спиной в живую изгородь, прижав руку к груди у горла и не чувствуя колючек, царапавших кожу сквозь одежду. Когда процессия, оставив старого чудака в покое, двинулась мимо нее дальше, она подхватилась и со всей возможной для пожилой полной женщины скоростью побежала домой. Задыхаясь, вбежала в гостиную.

— Варбоди!! Не вздумайте выходить! Я сама, сама! Дети! От окон! Отойдите от окон! Да уведи же ты их, дочь!!!

После этого она, воздев глаза к потолку, прошептала какую-то молитву, а затем, поцеловав перстень с белым камнем на мизинце левой руки, вышла в палисадник, подошла к калитке и стала ждать.

Когда дошла очередь до коттеджа мадам Моложик, подошедшая толпа увидела глядящую на нее поверх невысокой калитки пожилую женщину. Женщина ласково улыбалась и делала подошедшим ручкой. С той же улыбкой она выслушала положенную порцию агитационных воплей, а когда удовлетворенная приемом процессия двинулась дальше, глаза пожилой женщины увлажнились. Можно было подумать, что она плачет от умиления. На самом деле, она плакала от страха.

Возвратившись медленными шагами в дом и войдя в гостиную, где, сбившись, сидело все семейство Варбоди, она безвольно махнула рукой и, произнеся лишь одно слово: «Уезжайте», — тяжело пошла к себе в комнату. Дочь, схватив заранее приготовленные бутылочку с настойкой валерианы и мензурку, побежала вслед.

* * *

Утром следующего дня Варбоди вызвал такси и отправился в железнодорожные кассы, где взял билеты на ночной поезд до административного центра кантона, откуда было прямое авиационное сообщение с Тервином. Таксист, делавший большие крюки, чтобы избегнуть встреч с возбужденными толпами молодежи, по дороге поведал ему последние городские новости, главной из которых было побоище, произошедшее накануне вечером между находившимися в явном большинстве сторонниками «Объединенного Отечества» и устроившими контрдемонстрацию членами национал-сепаратистской партии «Вольные Кантоны», имевшей традиционно неплохие позиции в национальном кантоне Версен.

— «Вольники», — тарахтел таксист, — крепкие ребята, и в былую-то пору во время выборов самые задиры были. Спасу от них не было. И студиозусам доставалось… Теперь другое! Студиозусы-то как крепко скучковались… Патримол этот ихний — серьезная я вам скажу организация! Ну и поддержку от властей, конечно, чувствуют, да-а… В, общем, вчера, часов в шесть вечера, стенка на стенку сцепились… Чем только не лупили друг друга! Полиция, слыш-ка, — в стороне… Не вмешивалась, только побитых подбирала. Ну, конечно, патриоты-то задавили «вольников», гнали их уж не знаю сколько. А штаб квартиру-то ихнюю подпалили. Правда, пожарные рядом были — быстро потушили… Ну, заодно, понятное дело, кое-кому из наших умников тоже досталось. Погромили кое-кого, слышали? Ну и правильно, чего против ветра-то… это самое… Вон у меня на бампере флажок наш с соколиком — и нет вопросов!.. Сынок, опять же, в прошлом году в Патримол вступил, уже там заместитель кого-то… Хоть и не попал в колледж, а человеком, чувствую, станет. Он у меня такой — хваткий: и покомандовать любит… и умеет… Только дай! А с другой стороны, понимает: когда, кому, где и чего… С вилами на паровоз без нужды не попрет — политик!

Варбоди в разговор не вступал — ему и без того было тошно — а только изредка неопределенно мычал и кивал, дескать, — «да, конечно».

В два часа ночи семейство инженера, имея на руках минимальный багаж, погрузилось в вагон проходящего экспресса.

* * *

Варбоди проснулся, когда жена и дети еще спали. Кроме них в купе никого не было. Одно из шести имевшихся кресел — пустовало. В вагоне не было слышно обычной утренней суеты — хлопанья дверей, дребезжания разносимой на подносах чайной посуды, разговоров попутчиков, предупреждающих возгласов проводников и стюардов. Пассажирский состав, шедший к северу, был на две трети пуст.

По оконной занавеске в рваном ритме и очень часто мелькали тени. В окно било невысокое утреннее, еще слегка теплое солнце ранней осени. Вагон, как ему и положено, плавно качало на поворотах и стрелках, а из-под пола, к удовольствию путешествующих, доносился равномерный, приглушенный и успокаивающий перестук и время от времени раздавалось мягкое, почти нежное, поскрипывание.

Варбоди подобрался в кресле, осторожно, чтобы не мешать спящим, отодвинул рукой край занавески и уставился в образовавшееся пространство, в судорожную скачку за стеклом близко растущих деревьев и кустарников, столбов с проводами, каких-то будок, иногда, чуть ли не на рельсах построенных жилых домиков (и как только в них живут?), привязанных к колышкам коз…. Время от времени, когда рельсы выносили поезд на пологий склон холма или на высокую насыпь, деревья, столбы, козы проваливались куда-то вниз, а за окном начинал плыть спокойный вид на равнину с небольшими возвышенностями, поросшими приветливым на вид лесом, богато изукрашенным разноцветной осенней листвой с темно-зелеными, почти черными пятнами хвойных рощ.

Варбоди поймал себя на мысли, что последние месяцы по-настоящему спокойно он чувствует себя только в дороге. Дорога давала ощущение оборванности связей и поэтому — защищенности от вторжения в раковину его персонального мира всего постороннего и неприятного. Он знал, что, пока находится в пути, никто не позовет его к телефону, огорошив какой-либо дурной вестью, никто не войдет в дверь с целью нагрузить его обременительной заботой, никто не вручит ему какую-нибудь дурацкую повестку… Наверное, так чувствует себя человек, убедившийся, что наконец оторвался от погони. А мелкие проблемки (ночевка, еда, сохранность багажа и тому подобное), которые приходится решать относительно обеспеченному путешественнику в относительно цивилизованной местности, — даже не проблемки, а развлечение от однообразия дорожной жизни.

* * *

В полдень поезд пришел на вокзал. Еще через час Варбоди с семейством уже был в аэропорту. Рейс на Тервин отправлялся только на следующий день, поэтому на ночь они расположились в гостинице здесь же неподалеку. Убивать время до полета, осматривая местные достопримечательности, никто не захотел, поскольку даже из окон такси, которое пронесло семейство инженера через город, было понятно, что жизнь столицы кантона безобразно смята политической истерией и вакханалией избирательной компании, самой безумной за все годы, прошедшие после Войны за Объединение. Наблюдать это не было ни малейшего желания.

Поэтому девочки погрузились в чтение взятых с собою в дорогу романов; Темар оккупировал балкон, откуда с восторгом наблюдал взлеты и посадки самолетов на близком аэродроме, сам себе о чем-то рассказывал и даже показывал руками, в общем, всецело погрузился в радужные сны детского воображения; госпожа Варбоди снова и снова обращалась к мужу с просьбами поведать ей о том, что их ждет на новом месте и как они будут устраивать там свой быт; господин Варбоди, решительно не знавший, что еще можно прибавить к тому, что он уже неоднократно излагал супруге (тем более, что сам опирался на довольно скудные сведения, полученные из телефонных переговоров с Греми Садером), все-таки умудрялся находить дополнительные светлые мазки к рисуемой им для измученной беспокойством женщины картине их будущей жизни.

Полет до Тервина занял четыре часа.

Еще одна ночь уже в другой, но тоже аэропортовской гостинице, и наконец двенадцатиместный двухмоторный самолетик авиакомпании «Айсберг» стартовал в направлении Нефтяных Островов…

Глава 6. Лорри

Лорри возвращалась домой в мечтах. Она только что посмотрела в клубном кинозале иностранный фильм о страстной любви белого дикаря, еще мальчиком потерянного несчастными родителями в тропических джунглях, и молодой светской красавицы-путешественницы, также, по случаю, заблудившейся в тех же дебрях. Молодой человек имел привлекательное лицо, узкий таз, широкие плечи и великолепно развитую мускулатуру груди и брюшного пресса. Дикарь был безупречно выбрит, восхитительно чист и облачен в ладно скроенные кожаные плавки, с изящной небрежностью обернутые поверху подобием короткой юбочки из неровного куска кожи, края которой эффектно разлетались, когда герой делал грациозные повороты при совершении разного рода подвигов.

Лорри шла знакомой дорогой к дому, так сказать, на автопилоте, практически без участия в этом процессе сознания. На самом деле она — там, под сенью тропического леса… Откуда-то сверху сквозь зеленоватый сумрак бьют столбы света, с горизонтально протянутых над головой толстых ветвей свешиваются лианы, а он идет ей навстречу по берегу озера, на стеклистой поверхности которого плавают на тарелках листьев фантастических размеров белые лилии. Он протягивает к ней обе руки, и берет ее ладони в свои, и привлекает ее к себе, и наклоняет к ней свое дивное лицо… Она тянется губами к его губам…

…Резкий порыв ветра, густо перемешанного с колючим снегом, наотмашь бьет ее по щекам и глазам. Она прозевала заряд. Все вокруг стало серо-белым, контрастности никакой, ориентиры скрылись. Хорошо, что она в двух шагах от дома — можно добраться вообще вслепую вдоль сетчатого забора. Но уж снега понабьет во все пазухи. «Если бы не плелась, как кляча, и не ловила бы ворон, — сердится на себя Лорри, — смогла бы заметить подход заряда и успела бы добежать до дома, не притащив с собой целый сугроб снега».

* * *

Лорри постепенно начинала чувствовать себя своей на Нефтяных Островах. Она пережила уже две полярных ночи и не умерла с тоски, как ей представлялось вначале. Она научилась больше чем по полгода носить теплую одежду и стала понимать, что невинная прогулка в окрестностях поселка может стать смертельно опасной при неблагоприятном прогнозе погоды. Ее перестали удивлять тройное остекление на окнах в жилище и раздражать необходимость при входе в дом сначала последовательно открывать, а потом по очереди закрывать три двери, чтобы сохранить дефицитное и весьма дорогое тепло. Ей удалось привыкнуть к мясной и рыбной, по преимуществу, пище, а также к консервированному молоку, консервированным овощам, консервированным фруктам… Она полюбила ходить на лыжах, которые раньше видела только в кино, научилась стрелять из ружья и ловить рыбу «с руки». Все последнее, конечно, не по необходимости, а для развлечения.

Вообще привыкание к совершенно новому климату и быту для всего семейства Варбоди прошло удивительно легко. Видимо, все трудности адаптации с лихвой искупались обстановкой спокойствия и доброжелательности, в которую они погрузились после нескольких месяцев сплошной нервотрепки.

Лорри отлично помнила, как, выйдя из самолета, она первый раз ступила на уже выстуженную дыханием полярной осени полосу островного аэродрома. Казавшееся таким теплым по южным меркам пальто, захваченное еще при отъезде из Кривой Горы, было совершенно не способно защитить ее от ледяного ветра, с монотонной силой дующего и дующего почему-то именно в лицо. За недолгие несколько минут, которые понадобились, чтобы дойти от самолета до присланной за ними машины, она успела одеревенеть от холода. Господи! Как она была счастлива, когда встречавший их представитель компании тут же, в присланном за ними микроавтобусе, вручил ей (как, впрочем, и всем другим Варбоди) удлиненную куртку на меху с капюшоном, а также меховые трехпалые рукавицы. Кроме того, ей предложили переобуться (что она тут же с наслаждением и сделала) в какие-то забавные полусапожки с мягким мехом внутри и жестким — снаружи. Облачившись во все это не очень изящное, но прекрасно защищающее от холода великолепие, Лорри в пять минут согрелась и готова была замурлыкать от удовольствия.

Встречавший их представитель Департамента кадров НВШ на Нефтяных Островах, представившийся как господин Вига Друд, пояснил, что лично Греми Садер поручил ему захватить несколько комплектов меховой спецодежды и обуви со склада, поскольку знал, что у семейства Варбоди с этим проблема.

— Не все, конечно, впору, — извинялся господин Друд, — но вы мне дайте свои размеры, и завтра мы поменяем все, что нужно. Это, конечно, на первое время. Так — перебиться. А потом купите себе посимпатичнее — по вкусу и даже по моде. У нас здесь выбор и меховой, и пуховой одежды, — что надо! А как же! Без этого у нас нельзя!

Когда машина поднялась на низенький хребетик, за которым находился поселок «Остров-1», уже совсем стемнело, и понять, что из себя представляет сей оазис цивилизации, было совершенное невозможно, — только россыпь теплых огней, как будто в затухающей топке печи.

Еще несколько минут небыстрой езды по темному шоссе, затем два-три поворота в улицах поселка, и микроавтобус остановился, как сначала показалось Лорри, перед пустырем. Но, выйдя из машины, она увидела подсвеченный горящими фарами невысокий сетчатый забор на металлических столбах, такую же сетчатую калитку, начало отсыпанной мелкими камнями дорожки, уходящей вглубь участка, а там, в темноте, — по первому впечатлению совершенно черную массу какого-то строения, форму коего при отсутствии освещения определить было сложно.

— Подождите, пожалуйста, пару минут! — попросил Вига Друд, распахнул калитку и, подсвечивая себе фонариком, быстро захрустел по дорожке. В темноте, в электрическом лучике возникла дверь, щелкнул замок, и проводник вместе с фонариком исчез в какой-то черной утробе.

Потом вспыхнул свет.

* * *

В поселке жило чуть более пяти тысяч человек рабочих, инженерного и административного персонала НВШ: бурильщики, проходчики, эксплуатационники, работники геологоразведочной базы, бухгалтеры, кладовщики, охранники, сантехники, электрики… в общем, всякой твари по паре. Все были наняты по контрактам на разные сроки, но не менее чем на два года, поэтому многие привезли семьи.

Большая часть действующих промыслов была разбросана по более мелким островам архипелага, где имелись крохотные вахтовые поселки (Остров-2, Остров-3 и так далее). Вахтовиков забрасывали туда самым различным транспортом (в зависимости от удаленности и времени года) и после отработки недельной смены возвращали в Остров-1 на отдых.

Об архитектуре говорить не приходилось. Почти весь поселок был построен, а точнее, собран, как из кубиков, из стандартных модулей, напоминавших контейнеры для морских и железнодорожных перевозок, только с окнами и дверями. Исключение составляли лишь здание клуба и различные складские помещения, которым требовались большие объемы внутренних помещений. Скелетом этих сооружений выступали также стандартные металлические ферменные конструкции, на которые монтировались не менее стандартные стеновые панели с утеплителем или без, с окнами или без, с дверями или без, в зависимости от назначения здания. Все очень аккуратно, но предельно утилитарно.

Единственное, что разбивало страшную монотонность параллелепипедов и полубочек — так это яркие цвета, в которые все это было окрашено.

С высоты поселок очень напоминал обглоданный скелет рыбы с разноцветными ребрышками. Хребтиной служила улица с говорящим названием — Осевая, протянувшаяся более чем на два километра по дну котловины. Ее перпендикулярно пересекали улицы: Красная, Оранжевая, Желтая и так далее. Поскольку улиц было значительно больше, чем основных цветов спектра, кто-то обитал на Второй Синей, а кто-то на Третьей Зеленой… Названия эти, понятное дело, напрямую зависели от цвета модулей, из которых в данном месте собирались жилые блоки.

Лорри жила как раз на Второй Синей, где ее отцу, принявшему должность главного инженера вновь созданного Шахтного сектора, выделили очень солидный по островным меркам семейный жилой блок, собранный аж из восьми модулей, расположенных в два яруса. На первом располагались прихожая с кладовыми и лестницей наверх, санузел, кухня и гостиная, на втором — три спальни, маленький кабинет отца и рядом с ним запасный выход на улицу через прилепленную к внешней стене металлическую лестницу — вещь чрезвычайно актуальная, поскольку иногда после хорошего снегопада выйти наружу через нижние двери было попросту невозможно.

Дом (ну, а что это, если не дом?) стоял на квадратном участке каменистой тундры, отделенном от улицы и других участков сетчатой изгородью. До любого из соседних домов было не менее тридцати метров — площадь на островах не экономили.

Вот на этом стандартизированном основании родители Лорри и начали вить новое гнездо.

Госпожа Варбоди сколько могла придавала вид домашнего уюта в основном пластмассовому и деревянному интерьеру своего унифицированного жилища и в первое же лето попыталась выращивать цветы на прилегающем к дому участке. При этом, однако, выяснилось, что относительно благополучно в условиях каменистой тундры чувствуют себя только различного рода покровники, а также некоторые виды крокусов и примул. Об остальном без оранжереи нечего было и думать. Но состояние блаженного покоя окупало все. Особенно ее радовало, что к дорогому супругу вернулось постоянно хорошее и ровное настроение, а дети снова стали нормальными детьми — иногда шумными, иногда капризными, иногда неаккуратными и ленивыми, но уже почти никогда — испуганными или подавленными.

* * *

Через два месяца Лорри должна была получить аттестат.

Школа, в которой училась она и ее младший брат и которую уже закончила старшая сестра, была частной. Обучение в ней стоило немалых денег, но обитатели Нефтяных Островов хорошо зарабатывали и могли себе позволить образовывать своих детей, не отправляя их на большую землю. Зато, частное учебное заведение, к тому же находящееся у черта на куличиках, практически не зависело от каких бы то ни было политических веяний, в том числе от тех, которые могли доноситься из Департамента народного просвещения Полярного кантона. Вместе с тем, островная школа, имевшая все необходимые сертификаты и лицензии, обеспечивала своих выпускников аттестатами установленного образца — такими же, какие получали выпускники государственных гимназий на материке.

Что дальше? Лорри видела себя студенткой известного, может быть, даже столичного университета. И чтобы заниматься архитектурой. В общем-то, пристрастие к архитектуре не основывалось ни на чем прочном. Оно вытекало из ярких цветных снов впечатлительной девушки, в которых она возводила дивные дворцы в фантастических ландшафтах.

Отец относился к мечтам дочери весьма скептически, замечая, что сны, конечно, снами, но вот как быть с такими необходимыми архитектору и весьма прозаическими дисциплинами, как начертательная геометрия, сопротивление материалов, бесконечное изображение какой-нибудь идиотской детали в нескольких проекциях и тому подобными скучными вещами, лежащими на пути будущего архитектора к вершинам профессионального мастерства и славе.

— Ты готова всем этим заниматься несколько лет подряд, моя девочка? Кстати, Лорри, архитектор должен уметь хорошо рисовать. Ты хорошо рисуешь?

Лорри умела хорошо изображать акварельными красками букет белых водяных лилий на некой абстрактной поверхности и задарила подобными «полотнами» всех своих подружек. Но вот уже с перспективой в рисунке дело у нее обстояло гораздо хуже. Несмотря на то, что на уроках рисования, как, впрочем, и по всем другим предметам, организованная и усидчивая Лорри получала только отличные оценки, она понимала, что каких-либо серьезных способностей на этом поприще у нее нет.

— Я еще подумаю, папа. Я окончательно еще не решила.

* * *

Собственно, торопиться было некуда.

Адди, старшая сестра Лорри, получившая аттестат прошлой весной, так и не поехала на материк. Родители попросту не отважились ее отпустить.

Оно и понятно: известия, приходившие в то время с большой земли в радиосообщениях, газетных публикациях, впечатлениях островитян, вернувшихся из отпусков и командировок, и в рассказах вновь прибывших на острова, не оставляли сомнения в том, что в стране продолжает твориться что-то неправильное, сумбурное и опасное.

Глава 7. Перемены

Позапрошлой осенью, когда Варбоди счел за благо отправиться со своим семейством в добровольную ссылку на Нефтяные Острова, победу и, разумеется, убедительную на досрочных парламентских выборах одержало Стиллеровское «Объединенное Отечество».

Бессовестный пропагандистский прессинг, третирование не только явных политических оппонентов, но и просто недостаточно лояльных граждан с помощью спущенной с цепи оболваненной молодежи, послушные избирательные комиссии и бдительное «наблюдение за реализацией избирательных прав» со стороны «представителей народа» в лице активистов все тех же Объединенного Отечества, КРАДов и Патримола, не могли не сделать своего дела. Победа была сокрушительной.

Тем более сокрушительной, что породила для правящей клики серьезную проблему.

Массы прежде всего учащейся молодежи вместо того, чтобы, собственно, учиться, — вошли во вкус перманентной бузы, а их вожаки — во вкус власти. Причем это была самая сладкая для честолюбцев форма власти — власть толпы. Только такая власть предоставляет потрясающую возможность — немедленно, сейчас же, не ожидая месяцы, годы или целые десятилетия, нужные для политического роста, не вдаваясь ни в какие процедурные дрязги, не заботясь о необходимости хотя бы выслушать мнение оппонентов, — навязать свою волю кому угодно, опираясь только на силу восторженно, или злобно, или победно ревущего тысяченогого, тысячерукого, тысячеглазого, но всегда безголового чудовища. А голова — иногда лучше, иногда хуже — бывает только у вожатого этого зверя.

Но это также — самая ненадежная и опасная форма власти. Такая зверушка, если позволить ей основательно разгуляться, может разнести любое хозяйство. Она же с удовольствием отрывает башку своему прежнему вожатому, если найдется другой, более ловкий.

После выборов прошло уже более двух месяцев, а вернуть молодежь в классы и аудитории, восстановить учебный процесс никак не удавалось. И немудрено! Авторитет профессуры, учителей и администрации образовательных учреждений за месяцы борьбы с «противленцами» и во время бурной избирательной компании обратились в ничто, а учебные заведения превратились в клубы по интересам, куда молодые люди ходили с восторгом, но только не для того чтобы учиться. Часть преподавателей, в надежде на то, что буза когда-то должна прекратиться, а молодежь — образумиться и вернуться к учебе, пыталась проводить уроки и читать лекции. «Советы студентов-патриотов» вкупе с ячейками «Патримола» объявили, что посещение занятий в свободной стране может быть только свободным, а зачеты и экзамены — «есть замаскированная форма расправы космополитичной и реакционной профессуры с представителями патриотичного и прогрессивного студенчества».

Молодежь бузила не только в стенах альма-матер. Она никак не желала уходить с улиц, полной хозяйкой которых ощутила себя за осенние месяцы. Общественный порядок, разумеется, злостно нарушался, и это не могло нравиться обывателю, который начинал возмущаться безвластием. Полиция с подачи муниципалитетов попыталась наконец-то взяться за дело, но не тут-то было: поднаторевшие в коллективных действиях молодые люди решительно отбивали у стражей порядка своих задержанных за хулиганство товарищей, и никакие аргументы о необходимости соблюдения хотя бы элементарных приличий на них не действовали. Один из законов толпы: стадо сильно солидарностью. Дошло дело до открытых и массовых столкновений. Несколько десятков полицейских участков по всей стране было разгромлено. Это еще более подстегнуло молодежный энтузиазм и окончательно убедило лидеров движения в своей силе и безнаказанности.

* * *

Стиллер остро почувствовал угрозу, исходящую от недавних союзников. Быть во главе бардака он не хотел. Прежде всего потому, что обстановка хаоса естественным образом лишает власть вообще и в том числе власть личную организованной опоры, переводя ее в категорию мгновенной лотереи. Сегодня ты, а завтра — я. Стиллера это не утраивало: он хотел, чтобы и завтра тоже — он.

Вначале президент решил использовать мягкий вариант и настрополил местные организации «Объединенного Отечества» урезонить подрастающую смену. Очень быстро оказалось, что никакого эффекта это не приносит. В некоторых случаях молодежные лидеры достаточно агрессивно и высокомерно заявляли, что именно возглавляемое ими движение стоит на острие защиты национальных интересов и что они гораздо лучше понимают самую суть патриотизма, чем обюрократившиеся партийные ретрограды. В других случаях было ясно, что вожаки просто не могут справиться с несущей их толпой, что они — вожаки только до тех пор, пока не пойдут против анархического инстинкта возглавляемой ими массы.

Стиллер попробовал повторить старый трюк и пропустить десяток другой студенческих главарей через КРАДы, но получил прямо противоположный результат, так как это были уже совсем другие танцы. Это вам не разобщенные индивидуалисты-обыватели, которых было замечательно просто давить по одиночке и, деморализованных, скармливать толпе. Здесь пришлось иметь дело с членами плотно сбившейся стаи, которая сама дружно бросилась на растерявшихся охотников. Вслед за полицейскими участками несколько десятков КРАДов были разгромлены и разогнаны как «гнезда оборотней, ведущих под прикрытием святых слов подлую войну с вожаками патриотической молодежи» (из редакционной статьи в газете «Патримольская правда», г. Виллад, административный кантон Рудный Пояс). В некоторых кантонах бурная деятельность по выявлению «противленцев» перешла под полный контроль молодых мятежников, и Стиллер с изумлением узнал, что несколько его верных соратников в регионах объявлены «лицами, противопоставившими себя родине и народу».

Президент выступил во всех СМИ с прямым, личным обращением «К патриотической молодежи» со строгим отеческим внушением, дескать: сынки и дочки вы хорошо потрудились, помогая папе и маме, а теперь пора не только честь знать, но и место свое: надо вовремя ложиться спать, чистить зубки два раза в день, хорошо учиться, наклонять головку и шаркать ножкой, когда с вами говорят большие дяди, а плохих бяк, которые не будут слушаться старших — по попе и в угол!

Тон обращения был явно ошибочным и вызвал в стане вышедших из-под опеки молодых дикарей яростные вопли, улюлюканье и новые спонтанно агрессивные действия.

Старых руководителей Патримола, лояльных Президенту и еще недавно легко направлявших энергию молодежи в нужное власти русло, теперь уже никто не слушал, несмотря ни на какое количество нашитых на их форме шнуров и шевронов. Толпа теперь упивалась только увлекательными анархическими призывами выдвинувшихся в последние месяцы лидеров «Советов студентов-патриотов».

Студенческие беспорядки начались под самым носом Стиллера — в столице. В университетских городках и кварталах все управление (если установление анархии можно считать управлением) перешло к молодежным ватагам и их атаманам. По улицам города прошла безобразная демонстрация, в ходе которой молодые люди отрывались по полной программе: били витрины, переворачивали и поджигали автомашины, забрасывали камнями и бутылками растерявшихся полицейских, размалевывали хулиганскими лозунгами стены домов… Апогеем явился захват редакции «Столичного патримольца», где главным редактором Президент предусмотрительно держал свою креатуру, и подобострастные выступления которого в последние дни сильно раздражали молодежь.

Бузотеры захватили выпускающую смену редакции и заставили ее сотрудников по быстрому состряпать «номер», а фактически — листовку, содержавшую кроме очевидно деструктивных лозунгов еще и отвратительную карикатуру на президента^[1].

* * *

Президент рассвирепел. Он ввел в стране чрезвычайное положение и пустил в дело военных.

Никакой, даже очень сильный анархический энтузиазм не может противостоять организованным действиям даже не очень могучей армии.

Да, студенты, старшие гимназисты и примкнувшие к ним менее образованные сопляки попытались не допустить воинские команды на захваченные ими территории; да, кое-где выросли дурацкие баррикадки (для хороших баррикад нужна хорошая организация); да, в военных, как недавно в полицейских, полетели камни и бутылки, и даже было несколько выстрелов; но, как говорится, сила солому ломит: слезоточивый газ, резиновые палки и в нескольких случаях стрельба на поражение сделали свое дело. Бунт полностью подавили уже к вечеру третьего дня с момента начала военно-полицейской операции.

Во всех крупных университетских городках были созданы временные военные комендатуры, в более мелких университетах и колледжах — назначены военные коменданты с приданными небольшими воинскими командами для поддержания порядка, во все гимназии поставлены полицейские кураторы и постоянные полицейские наряды, помогавшие администрации восстановить дисциплину.

Несколько сотен зачинщиков, достигших возраста уголовной ответственности, отправились отбывать свои первые сроки. Несколько тысяч активных участников бузы после более или менее краткой отсидки в полицейских участках и получения той или иной дозы оплеух были отчислены из учебных заведений и со строгими внушениями переданы на поруки родителям, остальным — заочно простили прегрешения в обмен на возвращение к своим занятиям и обещания быть тише воды и ниже травы.

Девять человек погибли. Из них два военных: одному разбили череп ловко пущенным камнем, другой сорвался с пожарной лестницы, когда пытался проникнуть в забаррикадированное здание одного их колледжей — их похоронили с воинскими почестями. Четверо студентов были застрелены, двое — попали под колеса бронетранспортера и полицейской машины, наконец, одна, ни к чему не причастная домохозяйка лишилась жизни у себя на кухне от случайного рикошета. Этих тихо зарыли.

Поразительно, но Стиллер от этой дикой истории даже выиграл. Хулиганская оргия на улицах в течение нескольких месяцев и фактическая парализация системы образования в стране так надоели обывателям, что даже такое грубое, но достаточно быстрое разрешение кризиса большинство остававшегося политически пассивным населения встретило вздохом облегчения.

«Да! О, да! — говорил один обыватель другому, сидя за кружкой пива в любимом подвальчике. — Он умеет навести порядок! Он может быть жестким, когда нужно!»

Наверное, сработал «эффект козла» из известного анекдота. Помните? Один добрый, но неудовлетворенный условиями жизни господин по рекомендации другого доброго господина поселил у себя в квартире вонючего козла и, когда после нескольких дней совместного проживания (с козлом — не с господином), наконец, снова выпер мерзкое животное на улицу, почувствовал себя вполне счастливым.

Одна только «Старая газета» бубнила в своих жалких тиражах что-то о «жестокости и неадекватности действий властей» в отношении бунтующей молодежи, об «установлении военно-полицейской диктатуры» и тому подобной ерунде. Это, — несмотря на то, что взятые под защиту беспринципными писаками студенты в течение полугода до этого дважды громили редакцию и неоднократно лупили ее сотрудников.

Ну, вот уж до такой степени эти неблагодарные либералы не любили Президента!

* * *

Той весной, когда Лорри должна была закончить школу, о бурных прошлогодних месяцах уже стали забывать, хотя чувство тревоги, особенно, у родителей, конечно же, оставалось. Правда, несколько успокаивало (даже господина Варбоди успокаивало, когда дело касалось безопасности собственных детей!), что чрезвычайное положение все еще не отменено и общественный порядок гарантирован военными и полицейскими силами.

О Стиллере в доме Варбоди говорили достаточно часто и почти всегда — плохо. Варбоди, как уже было сказано, считал, и не без основания, что Стиллер совершил государственный переворот, а потому является государственным преступником. И если Варбоди метал инвективы, начиная с безличного: «этот негодяй» или «этот мерзавец», — то все в семье и каждый из друзей, собиравшихся в доме инженера, наверняка знали что речь идет о Президенте.

Личные впечатления, связанные с бегством с материка, несомненный авторитет любимого отца и мнение большинства из тех приятных и умных людей, которые бывали у них в доме, сделали для Лорри формулу: «Стиллер» = «негодяй, мерзавец» — доказанной истиной.

Только добрый, но немного недалекий дядя Ламекс придерживался особой точки зрения.

— Нет, инженер, погоди! — упрямого твердил он (они с Варбоди уже давно были на «ты»), — порядок он навел? — Навел! Патримор, — Ламекс всегда и нарочно искажал название ненавистной организации, — этот хренов он разогнал? Разогнал! Детишек этих, придурков молодых, в чувство привел? Привел!

— Да пойми же ты, чудак-человек! — взывал Варбоди, — он же, мерзавец, всю эту кашу и заварил! Патримол в том виде как он себя показал в последнее время — это его, Стиллера, детище! Он же его и использовал в своих целях, только контроль потерял!

— Нет, погоди! Партимол этот самый еще до Стиллера был. Это, аж при Тельрувзе еще!

— Да не в Патримоле, собственно, дело, дело в…

— Как это не в Патриморе? Они же Вагеру убили!

— Ламекс, дорогой, Вагера случайная жертва! Тут целое поколение может погибнуть, ведь этот негодяй…

— Как это Вагера — случайная жертва? Да в него специально стреляли, в отместку! Я, Варбоди, человек конкретный! Стиллер Патримор — разогнал? В стране порядок? Кто это гибнуть будет ни с того, ни с сего?

–!!!

* * *

Лорри сдала все экзамены и получила аттестат с отличием. На семейном совете было решено, что обе девочки — Адди и Лорри — поедут на большую землю вместе.

Плацдармом для нового завоевания материка членами семьи Варбоди, разумеется, должно было стать скромное и тихое пристанище бабушки соискательниц — мадам Моложик.

Без малого семидесятилетняя женщина, хотя и была далека от какой-либо общественной деятельности, но в домашнем быту и семейных делах отличалась энергичной активностью и практической сметкой. Она подробно информировала дочь и зятя о градусе политической ситуации в Инзо (и, по ее мнению, — в стране) на основе мониторинга, производимого ею лично при посещении рынка, магазинов и лавок, отделения банка, где она получала пенсию, почты и тому подобных опорных пунктов цивилизации, а также в ходе посиделок со старыми приятельницами, бывшими замужем за действительными или отставными (но от этого не менее авторитетными) муниципальными чиновниками и служащими, по преимуществу, средней руки.

«Дорогая дочь! — писала она в одном из посланий. — Я была на седьмом небе, когда получила от тебя фотографии моих милых внуков. Разумеется, я похвасталась перед моими подружками. Все в восторге! Темарчик — просто юный принц. Адди — ангел. А Лорри (все говорят!) — вылитая Цеда Ларне!^[2]

Ты спрашивала, какая сейчас обстановке в учебных заведениях. Внешне, во всяком случае, все прилично. Занятия идут. Но не все преподаватели и учителя вернулись на свои места. Тех, кто ушел (ну, должен был уйти, ты меня понимаешь) после разбора в этих комиссиях (ну, ты знаешь), их обратно не берут. Мы думали, что всех возвратят. Но вот, оказывается, говорят: «Никакого пересмотра не будет, все правильно». Представляешь?

Хотя сами комиссии уже почти не работают. Не понимаю!

Но, вообще, обстановка уже другая. Главное — молодежь утихомирилась. Девочки могут приезжать и поступать. Только предупреди их, что сейчас во всех анкетах, которые нужно подавать при поступлении на обучение в государственные университеты и колледжи появился новый вопрос: «Признавались ли Вы или Ваши ближайшие родственники лицами, противопоставившими себя родине и народу?» Это я узнала от Гирзы Мемеш (ты ее знаешь). У нее супруг работает в Департаменте народного просвещения. Скажи мужу, что то же самое требуется писать при поступлении на любую государственную службу и в компании с государственным капиталом. Пусть имеет ввиду.

А девочек проинструктируй (ну, ты знаешь как). Мне по секрету сказали, что это не очень-то просто проверить (ну, ты знаешь, что).

Очень жду моих милых внучек. Хотелось бы увидеть и обнять нашего принца. Может быть, привезете? Может быть, в отпуск? Ведь должен же у Варбоди быть отпуск?

Обязательно дай телеграмму перед приездом!

Целую тебя, милых внуков, ну и, конечно, дорогого зятя!

Твоя любящая мама»

Глава 8. Материк

И вот опять Лоррии в салоне маленького двенадцатиместного самолета авиакомпании «Айсберг».

Короткий разбег против ветра и в сторону моря. Земля отскакивает вниз, а тень аэроплана стремглав бросается в сторону. Около красно-белого параллелепипеда аэровокзальчика, стремительно улетающего в пространство, кучечка мурашей, машущих лапками — провожающие. Где-то среди них папа и мама.

На кресле сзади — спокойная как всегда Адди. Она с солидностью взрослого человека снисходительно уступила младшей сестре место у самого иллюминатора, а сама довольствуется простенком. Адди недавно исполнилось восемнадцать. Она уже успела поработать младшим делопроизводителем шахтного сектора и ощущает себя вполне самостоятельной, знающей жизнь дамой, особенно после того, как родители совершенно серьезно поручили ей попечение над младшей сестрой на время пути.

Правда, эта опека скоро закончится. У сестер разные планы.

Адди собирается поступать в Инзонский промышленный колледж на лесотехнический факультет. Откуда это желание у девушки, родившейся и выросшей в степной местности, и проведшей два последних года в каменистой тундре, — непонятно. А может быть, как раз, понятно. Но как бы то ни было, она с увлечением изучает и читает все, что связано с ботаникой, с путешествиями известных естествоиспытателей в мрачных северных лесах и в дождевых джунглях, а любимым ее романом является «Пуща» Ведера Коды, в котором замечательно представлены трепетные отношения юной и очень интеллигентной девушки со зрелым (почти пожилым) ученым лесоводом, энтузиастом сохранения лесных богатств на фоне его борьбы с беспринципными капиталистическими хищниками, готовыми ради наживы извести на дрова и доски реликтовые деревья.

А вот для Лорри — Инзо только промежуточная станция. Ее честолюбие требует, чтобы она провела студенческие годы ну, если и не в столичном, то, во всяком случае, в каком-нибудь крупном и широко известном учебном заведении, желательно, в одном из промышленных и административных центров страны. В конце концов, ее выбор пал на Продниппский университет.

Сей вариант содержал сразу несколько положительных моментов. Ну, прежде всего, это действительно было весьма солидное заведение, насчитывавшее почти двести пятьдесят лет своего существования, обросшее по этому поводу многочисленными и разнообразными, иногда благородными, иногда сумасбродными традициями, и по праву гордившееся своими знаменитыми выпускниками, успешно подвизавшимися в прошлом, или прославляющих имя своей альма-матер ныне во всех мыслимых областях приложения человеческих сил.

Кроме того, Проднипп был вторым по величине городом страны, и в нем наличествовали все прелести современной цивилизации, столь притягательные для романтической и деятельной молодой натуры: шум и гам пестрой толпы, бурлящая где-то тут, совсем рядом, звездная жизнь кумиров, волшебные развлечения и зрелища, а также самая обильная пища и для ума, и для сердца в виде музеев и выставок, библиотек и театров, широчайших возможностей для заведения душевных дружб и буквально толпы потенциальных принцев (возможных спутников всей будущей жизни).

И, наконец, национальный кантон Рукр, столицей коего и был Проднипп, прилегал с юга непосредственно к национальному кантону Версен. Таким образом, и до Инзонского плацдарма семейства Варбоди было относительно недалеко, что давало определенную уверенность в получении быстрой и эффективной родственной помощи и поддержки в случае чего.

* * *

Лорри подала все необходимые для поступления документы в администрацию университета и без каких бы то ни было проблем, прошла вступительные тесты. Затем наступило томительное ожидание. У Лорри все время сосало под ложечкой при мысли о том, что будет в случае, если вскроется обман, который она допустила при заполнении анкеты поступающего, в которой, строго следуя инструкции матери, отрицательно ответила на вопрос: «Признавались ли вы или ваши ближайшие родственниками лицами…», ну, и так далее.

Однако по-настоящему серьезно этот пункт в анкетах абитуриентов, видимо, никто не проверял, а людей, носивших фамилию Варбоди, в стране было как собак нерезанных.

Так или иначе, через три недели она нашла себя в списках зачисленных и получила квитанцию на оплату обучения в первом семестре. Отец незамедлительно выслал требуемую сумму телеграфным переводом, и вот Лорри — студентка экономического факультета Продниппского университета. Да, да — экономического! Несмотря на необходимую для молодой девушки меру мечтательности и романтичности, она была по матери и бабушке все-таки версенкой, а о практичности выходцев из национального кантона Версен в стране ходили анекдоты. В общем, Лорри вняла трезвым рассуждениям своих родителей и, достаточно строго для своего возраста взвесив собственные способности, а также туманные перспективы стать выдающимся архитектором, решила приобрести скромную, но необходимую во все времена, во всех отраслях хозяйства и при всех режимах специальность.

— Даже театр, — подбадривал ее отец, — может запросто обойтись без хороших актеров, а вот без бухгалтера, хотя бы плохонького, — никогда!

* * *

Учение в университете давалось Лорри без особого напряжения. Единственный предмет, который доставлял некоторое беспокойство — Рукрская национальная культура. И дело было вовсе не в непостижимой сложности или в удручающей скуке этой дисциплины (мало того, само по себе это было довольно интересно), а в том, что курс вел профессор с явным заскоком на почве непревзойденности всего Рукрского. По этой причине он круглый год появлялся в аудиториях в наброшенной поверх пиджака короткой синего цвета накидке, бывшей главным атрибутом местного национального костюма, которую нормальные рукрцы надевали только один раз в году, в День Народа, а также требовал со студентов, приехавших в Проднипп из других национальных и административных кантонов, сдавать зачеты и экзамены по своему обязательному в университете курсу на рукрском диалекте.

— Как?! Ну, скажите мне, — как можно говорить о великой рукрской культуре, а тем более — о литературе на каком-либо другом языке, кроме правильного рукрского?! — патетически восклицал он.

Он действительно был большим специалистом, энтузиастом и знатоком в своей области, но его чудачества приводили к тому, что ни один студент из числа приезжих не мог получить по его предмету отличную оценку. Бог бы с ней, с отличной оценкой как таковой, но ее отсутствие могло лишить, например, права на получение Президентской стипендии и возможности освободиться от платы за обучение по результатам сдачи курсовых экзаменов. Справедливости ради нужно сказать, что природных рукрцев, по тем или иным причинам не владевших диалектом, он просто третировал.

В общем, по результатам окончания первого курса, Лорри впервые перестала быть круглой отличницей и даже почувствовала себя по этой причине несколько уязвленной.

В остальном — все было превосходно. Она жила в общежитии студенческого городка, замечательно подружилась с двумя студентками, делившими с ней комнату, успела слегка влюбиться в студента третьего курса математического факультета, а также (тайно конечно!) в чрезвычайно эрудированного, язвительного и остроумного доцента кафедры физики.

Лорри была в восторге от Продниппа — этого большого города, залитого ярко-зеленой пеной парков и бульваров, от его широких центральных проспектов и площадей, обставленных величественными зданиями имперской архитектуры, от маленьких окраинных домиков, убегающих живописными кривыми, мощеными камнем улочками с крутого склона вниз, к большой реке, по которой тащились вереницы барж, толкаемых буксирами, тянулись грузовые суда класса «река-море», а иногда проплывали великолепные белые пассажирские и туристические корабли, посылавшие с попутным ветром на берег пестрые пылинки чужой и, казалось, всегда беззаботной жизни в виде обрывков популярных мелодий, отзвуков чьей-то возбужденной речи и ярко-цветной ряби гуляющей по палубам публики…

С ненасытностью вырвавшейся из застенка затворницы Лорри приобщалась к дарам очага культуры: носилась по вернисажам и музеям, смотрела все новинки кино, ловила лишние билетики на популярные спектакли, записывалась в библиотеке в очередь на модные книжки…

Не остались без ее внимания и развлечения иного рода: студенческие вечеринки; университетские спортивные соревнования, в которых она лично почти не участвовала, но была яростной болельщицей, и, разумеется, летом — городской аквапарк на левом, низком песчаном берегу реки (на «Лебере», как его называли продниппцы).

* * *

Были, конечно, и менее приятные заботы.

Госпожа Варбоди в своих письмах регулярно и даже назойливо инструктировала дочь как ей вести себя в новом для нее сообществе.

Основным мотивом этих наставлений было: будь как все, не выделяйся, попридержи язычок («там у тебя — не Острова, не все можно говорить!»), главное сейчас — спокойно отучиться.

«Не вздумай играть в оппозицию! — взывала мама — Хватит с нас истории с отцом! И вступи там куда-нибудь, чтобы не было лишних вопросов. Как там эта новая молодежная организация называется?»

Госпожа Варбоди имела ввиду «Молодых соколов», которые пришли на смену распущенному президентским указом Патримолу.

Стиллера основательно испугали недавние молодежные беспорядки, а корень эксцесса, по мнению Президента, сидел в относительной независимости патриотического молодежного движения. Патримольцы прямо-таки кичились тем, что первые ячейки их организации возникли еще во время Войны за Объединение (то есть намного раньше, чем Стиллеровское «Объедененное Отечество»), имели устоявшиеся традиции и ритуалы, самостоятельно формировали свои руководящие органы и по указанным причинам позволяли себе наглость смотреть несколько свысока на потуги недавно образованной партии полностью подчинить их своей политике. Попытка совершенно овладеть молодой вольницей путем привлечения к себе и прикармливания патримольской верхушки, как известно, не удалась. То есть, верхушка-то как раз с удовольствием сглотала вкусную наживку и готова была рулить куда-угодно (скажите только — куда!), но, как показали прошлогодние события, главную роль в Патримоле играли местные вожаки, а не номинальное центральное руководство.

Зато это самое руководство очень пригодилось теперь, когда Президент решил не дожидаться, пока бывшие патримольцы начнут вновь объединяться тем или иным образом по собственному почину, а сыграть на опережение и взять это дело в свои руки с самого начала.

С необходимой в таком предприятии помпой был созван учредительный съезд новой патриотической организации, название для которой — «Молодые соколы» («МС») — предложил сам Стиллер. Устав нового молодежного союза, разумеется, разработали в аппарате «Объединенного Отечества», но, само собой, преподнесли как рожденный инициативой организационного комитета.

Основным организационным принципом «Молодых соколов» был провозглашен «демократический централизм», который слегка маскировал самую настоящую командную вертикаль. Если центральное руководство разгромленного Патримола собственно не являлось руководством как таковым, а скорее, было координационным органом на сугубо общественных началах, то те же люди, превратившись с подачи Президента в руководителей новой молодежной организации, получили в ней реальную власть, положение и содержание, обычные для партийных боссов, а также имели все необходимые рычаги для проведения необходимой политики в низовых организациях. В первом же пункте устава говорилось, что «Молодые соколы» работают под «руководством патриотической партии «Объединенное Отечество» и являются ее боевым резервом».

В приветственной речи на учредительном съезде «Соколов» Стиллер дал всем ясно понять, что членство в этой организации и активное участие в ее работе — будет залогом карьерного роста и будущего благополучия для любого молодого человека.

Ряды «Молодых соколов» начали стремительно расти.

* * *

Лори, рассудив своей практичной головкой, что мама, несомненно, права, подала заявление о вступлении в ряды.

На собрании ячейки, посвященном приему в организацию новых соратников (именно так по Уставу!), когда ей начали задавать стандартные вопросы по автобиографии и о причинах ее желания войти в организацию, пришлось основательно поврать и повыкручиваться, чего девушка страшно не любила и не очень то еще умела делать. Испытанные при этом крайне неприятные ощущения: страх разоблачения, чувство какого-то совершаемого предательства и жгучий внутренний стыд, — привели к тому, что и без того владевшая ею неприязнь к Стиллеру, которого она, не без основания, считала виновником нынешнего своего скользкого положения, превратилась в настоящее отвращение и к нему самому и ко всему, что было с ним связано. Необходимость и в будущем постоянно лицемерить в этом вопросе создавала в душе Лорри страшный дискомфорт и напряжение.

С трудом выдержав поздравления по поводу «причащения», она тут же, под каким-то предлогом, сбежала к себе в общежитие. В комнате, к счастью, никого не оказалось. Лорри схватила подушку со своей кровати и, как будто несчастный мешок с перьями был виноват во всей этой истории, с яростью запустила им в стену. Потом еще, и еще… и еще. Наконец, несколько поостыв, уселась на кровать, прижав ту же подушку к груди, но теперь как самое дорогое и нежное существо, зарылась в нее лицом… Нет, не плакала — заземлялась… Потом подняла голову, струей воздуха, пущенной с нижней губы, сдула со лба челку, отбросила подушку, встала и пошла вон из комнаты — жить дальше и дальше приспосабливаться…

По уставу каждый «Молодой сокол» должен был «принимать активное участие в общественной работе». Значимых поручений, выполняя которые можно было бы выдвинуться и войти в кадровый резерв, на всех не хватало, поэтому большую часть из них высасывали из пальца. Это называлось: «быть ответственным за…» (за посещаемость, за проветривание аудиторий, за оформление подписки на партийную литературу, за бережное отношение к учебным пособиям… за все прочее, на что могло хватить фантазии у Совета ячейки).

Лорри досталось быть ответственной за проведение культурного досуга — то есть агитировать «за» и организовывать разного рода экскурсии, совместные походы в кино, коллективные чтения и тому подобное. Выдвинуться на таком поприще, разумеется, нечего было и думать, что Лорри, впрочем, вполне устраивало: ее «соколиная» стезя проходила в стороне от путей, на которых плелись карьерные интриги, и в этой тихой заводи можно было не опасаться ревнивых козней со стороны возможных завистников. На раздражающе регулярных собраниях курсовой ячейки ей в порядке критики («всемерно развивать» которую было также уставным требованием) в общих словах лишь иногда указывали на необходимость что-то там «улучшать и активизировать», с чем и отпускали душу на покаяние.

Но зато никому и в голову не пришло бы заподозрить ее в какой-нибудь оппозиционности и по этому основанию осложнить ей жизнь или расстроить ее планы. Как же, как же! Весьма лояльная молодая гражданка. Более того — «актив»!

* * *

Вместе с завершением первого года обучения остался в прошлом и свихнувшийся профессор со своим курсом Рукрской национальной культуры, вследствие чего на втором году своей университетской жизни Лорри обрела привычный для себя статус круглой отличницы и, начиная с третьего курса (при условии сохранения отличной успеваемости) была освобождена от платы за обучение. Кроме того, она получила Президентскую, так называемую — Стиллеровскую стипендию. Для получения этой стипендии было необходимо кроме «высоких достижений в учении» показать себя «истинным молодым патриотом, активно участвующим в общественной жизни Родины». Ячейка соответствующую характеристику Лорри дала (ты была права, мама!).

Казалось, все складывается, как нельзя лучше, но смутное чувство тревоги и опасности, занозой сидевшее где-то в глубине души Лорри, не уходило. Наоборот — усиливалось. И было от чего.

Страну начала трясти новая лихорадка — военная.

Глава 9. Война

Стиллер в своей политике, не переставая, спекулировал патриотическим ажиотажем, замешанным на идее национального мессианства и имперских амбициях. На этот товар в НДФ почему-то всегда был хороший спрос. Ну, вот такая уж особенность была у народного менталитета. Однако во внешней политике это, прямо скажем, опасная обуза — теряется гибкость, так как для поддержания соответствующего имиджа постоянно нужно демонстрировать силу и решительность, даже тогда, когда это несвоевременно и небезопасно…

У НДФ был давний тлеющий конфликт с южными соседями, не менее амбициозными и также подверженными комплексу собственной исключительности. Суть его состояла в давнем территориальном споре о принадлежности устья пограничной реки Смилты и прилегающей к нему довольно обширной местности: четыре десятка сел и три небольших города, из которых один — портовый. От обладания устьем Смилты напрямую зависел вопрос контроля над прилегающей шельфовой зоной моря, в которое впадала река. А это не только традиционное место богатой рыбной ловли, но, главное, как показали последние исследования геологов и пробные бурения, — перспективный нефтеносный район.

Дополнительный азарт древнему спору придавала конфессиональная чересполосица, характерная для спорной территории.

Исторически сложилось так, что большинство населения Народно-Демократической Федерации традиционно исповедовало (или, во всяком случае, полагало, что исповедует) догматы Церкви Бога Единого и Светлого, а жившие к югу от пограничной Смилты подданные Объединенного Королевства Великой Равнины (в политическом обиходе великоравнинцы или даже просто — равнинцы), в основном, ходили в храмы Бога Единственного и Светоносного. Когда-то, лет с тысячу назад, это была одна церковь, но потом она, как водится, раскололась, формально из-за споров о содержании и трактовке «венца истины» — формулы, содержавшей главные религиозные догматы. Бессовестные атеисты утверждали, разумеется, что настоящей причиной раскола была борьба за вполне мирские вещи — власть и богатство. Ну, да Бог им судья: пусть клевещут!

Как бы то ни было, главы вступивших в противоборство церковных партий когда-то предали проклятью и друг друга и паству, каждый — чужую, конечно. По какому-то странному стечению обстоятельств одна из вновь образовавшихся церковных иерархий пришлась ко двору государям, чинившим суд и расправу в северной части материка, другая оказалась весьма кстати королям и герцогам юга… С тех пор и те и другие венценосцы получили возможность вести войны исключительно с благочестивыми целями — в защиту истинной веры и страдающих единоверцев.

Надо сказать, что большинство верующих и на севере, и на юге, особенно теперь, после прошедших с тех легендарных времен многих сотен лет, не затрудняли себя погружением в тонкости догматических расхождений, давших когда-то повод к расколу. Немногие из них могли толком ответить на вопрос, что, собственно, такое — «венец истины», не говоря уже о том, чтобы точно воспроизвести и тем более прокомментировать его текст. Некоторые, вообще, полагали, что «венец истины» — это какой-то магический ритуальный предмет… Зато принадлежность к той или другой конфессии за те же сотни лет, неоднократно отмеченная взаимным кровопролитием, стала одним из главных, а часто и самым главным знаком, когда нужно было отделить «своего» от «чужого» и решить, с какой стороны баррикады занять место.

В устье Смилты, в течение веков переходившем из рук в руки, обстановка всегда была чревата взрывом. Обе общины были здесь представлены примерно равным количеством населения. Единоверцы жили селами, а в городах — кварталами. В ходе длительной борьбы за право остаться на отеческих землях и за возможность просто выжить в бесконечных военных стычках люди и с одной, и с другой стороны привыкли держаться тесными религиозными кланами и были всегда настороже, относясь, даже в мирное время к человеку, отмеченному знаком другой церкви, в лучшем случае, с недоверием. И если у тебя на мизинце левой руки был перстень с белым камнем, который носила паства Церкви Бога Единого и Светлого, то тебе не следовало без крайней нужды появляться в селе, в квартале, на рынке или в пивной, где жили, покупали снедь или пили пиво люди, носившие на таком же мизинце почти такой же перстень, но только с красным камнем, означавшим, что владелец его принадлежит к Церкви Бога Единственного и Светоносного.

И в НДФ, и в Объединенном Королевстве церковь давно была отделена от государства, а о религиозных войнах рассказывали лишь учебники истории. Вера стала, скорее, традицией, чем насущной потребностью, взаимные обиды отошли в прошлое, и люди, носившие на мизинцах перстни с камнями разного цвета, охотно сидели за одним столом, вместе работали, женили детей… Но вот в спорном устье Смилты, управлявшемся уже более тридцати лет временной администрацией по мандату Международной Миротвоческой Лиги, часы, казалось, остановились три или четыре века назад, несмотря на научный, технический, социальный и всякий прочий прогресс.

* * *

Конфликт начался, как всегда, с внутренней разборки на подмандатной территории. Кто первый и даже по какому поводу ее начал, в настоящее время установить уже невозможно. Историки НДФ и Объединенного Королевства, естественно, придерживаются по этому щекотливому вопросу прямо противоположных точек зрения и, разумеется, в огромном количестве приводят веские доказательства, неопровержимые документы, достоверные факты, свидетельства очевидцев… каждый в свою пользу, конечно.

Но как бы то ни было, в устье Смилты началась стрельба, благо, неистовые радикалы и боевые организации были как у «белокаменных», так и у «краснокаменных». Появились первые жертвы как у тех, так и у других. Каждая из сторон, как водится, обвиняла в попустительстве террористам действовавшую по мандату временную администрацию и патетически взывала о защите к единоверцам в метрополиях…

Нельзя сказать, чтобы Стиллер желал этого конфликта или полагал, что сможет использовать его в качестве верного средства повышения своей популярности. Он в общем-то понимал, что пригодная для подобных целей «маленькая победоносная война» из этой истории вряд ли получится: просто так взять под свой контроль устье Смилты никто не даст… Объединенное Королевство вмешается непременно, а это довольно серьезная военная машина, и, скорее всего, большой войны избежать не удастся… Но и отступать ему было некуда: уж слишком активно он эксплуатировал в своей политике ультрапатриотические мотивы и, скорее всего, стал заложником собственной игры. Отказ идти в этой игре до конца означал лишение главной опоры — поддержки военных, а также той значительной части населения НДФ, которая все еще мыслила имперскими категориями и полагала, что многочисленные экономические издержки Стиллеровского правления и очевидный административный зажим являются необходимой выкупной ценой для восстановления величия Родины и сохранения ее исключительной (по их мнению) национальной самобытности.

Короче, Стиллер вынужден был ввязаться в авантюру, исход которой для него был не вполне ясен.

Последовал обмен предельно жесткими нотами, в которых каждое из правительств обвиняло противную сторону в «эскалации конфликта» и «поддержке религиозных экстремистов, безнаказанно убивающих мирных граждан». Надо заметить, что и те и другие в таких своих утверждениях были правы…

Обе страны стали перебрасывать войска к границам спорной территории. Радикалы всех цветов в устье Смилты были в восторге и сделали все от них зависящее, чтобы не дать конфликту как-нибудь невзначай затухнуть: выстрелы и взрывы следовали ежедневно, кровь полилась ручьями, обещая в недалеком будущем — реки…

Боевые группы, гоняясь друг за другом по зоне конфликта, в пиковых ситуациях не прочь были перейти соответствующий дружественный рубеж, что вызывало неизбежные перестрелки преследователей с воинскими частями, в расположении которых стремились укрыться преследуемые. Эта ситуация с удручающим однообразием повторялась и на границе НДФ, и на границе Объединенного Королевства. Постепенно в дело пошла артиллерия, с помощью которой войска, стоявшие у границ, давали «отпор наглым провокаторам». Мощные артиллерийские дуэли, как гангрена, стремительно распространились из устья Смилты по всему почти тысячекилометровому рубежу, разделявшему две страны.

Дипломатические отношения были разорваны, ноты сменились ультиматумами, и пока Международная Миротворческая Лига выражала «серьезную озабоченность обострением обстановки», оба правительства объявили частичную мобилизацию…

* * *

Лорри как раз направлялась сдавать зачет по экономической статистике, когда поняла, что случилось что-то серьезное и, еще не узнав точно, уже догадалась, что именно произошло…

В это утро встав, умывшись и одевшись, она тут же, даже не позавтракав, уселась за стол и в течение часа, уставя локти в столешницу, подперев ладонями щеки и прикрыв пальцами уши, зависла над учебником, еще раз повторяя ключевые формулировки предмета и укладывая в памяти пояснительные таблицы и графики.

Одна из подружек-соседок по комнате, сдавшая сессию досрочно уже уехала в свой кантон к родителям, другая, несмотря на наличие у нее основательного количества «хвостов», пребывала в периоде очередной острой влюбленности и по этой причине, вернувшись со свидания только под утро, крепко спала. Ничто не мешало Лорри и не отвлекало от сосредоточенной зубрежки. Наконец, выложенные здесь же на столе, ее собственные хорошенькие наручные часики (подарок отца) показали, что пора отправляться на встречу с преподавателем. Она наскоро разжевала пару печений, запила их несколькими глотками молока из припасенной накануне бутылки, сунула на всякий случай учебник и тетрадь с конспектами в изящный дамский портфельчик из настоящей кожи на длинном и тонком плечевом ремешке (подарок мамы), покрутилась секунд десять перед зеркалом, укрепленном на дверце гардероба: хороша ли? (Хороша!) — и выпорхнула из комнаты.

Пробегая чуть ли не вприпрыжку (настроение было неплохое) мимо обычно супербдительного вахтера общежития, она с удивлением отметила, что тот, против своего обыкновения, не провожает взглядом каждого входящего-выходящего, высматривая подозрительных чужаков, а, склонившись ухом, напряженно слушает бормотание небольшого радиоприемника. Лорри он не заметил и не ответил на брошенное ею на ходу приветствие.

Погода была идеальная: солнечно, тепло, еле заметный приятный ветерок, нежное шелестение листвы под его мягкой лаской, но… как то тихо. В общем, университетский городок никогда не был очень уж шумным местом, за исключением дней студенческих праздников, а также периода печальной памяти политической бузы четырехлетней давности… Однако какой-то особый звуковой фон ему всегда был присущ. А вот теперь чего-то не хватало — и по гамме, и по интенсивности.

По дороге к учебным корпусам Лорри про себя отмечала: вот люди — они пребывают не в обычном хаотическом движении, а слиплись в какие-то комки, стоят группками, что-то обсуждают; вот — у края проезжей части автомашина с опущенными стеклами, в ней сидят несколько человек и еще четыре или пять стоят рядом в напряженных позах, наклонившись и почти просунув головы в окна, явно что-то слушают; спортивные площадки городка пусты, не слышно обычных в это время азартных вскриков и звона мячей, только двое каких-то типов, стоя друг против друга и широко расставив ноги, монотонно наклоняются к земле (разминаются? делают зарядку?); вот — университетский автобус фыркнул двигателем на повороте и, набирая скорость, покатился в сторону центра города (это — как обычно); вот — главный учебный корпус: на площади перед ним и на лестнице тоже кучки, кучки… что-то обсуждают… кто-то размахивает руками… кто-то дергает кого-то за рукав, по-видимому, требуя внимания; из репродуктора над козырьком входа — громкая маршевая музыка… Господи! Это-то зачем? Ведь идут экзамены!.. Мешает же… Ой!.. Неужели… Все-таки!!!.. Нет, только не это! Господи, сделай так, чтобы не это!.. Отец… Брат…

* * *

Но это было как раз — то самое.

В вестибюле на Лорри почти налетел заместитель председателя курсовой ячейки Молодых соколов Митритих и бодро так:

— О! Лорри! Очень кстати! В двенадцать часов общее собрание университетской организации. Повестка — первоочередные задачи в условиях войны. Оповести всех наших, кого знаешь! В актовом зале. Поняла?

— Война? Какая война…

Это Лорри, конечно, только так спросила, в какой-то слепой и наивной надежде, что: вот вдруг окажется — она ослышалась, или еще как-то…

— Лорри!!! Ты что? С неба свалилась? Уже два часа как по всем каналам сообщение передают… Президент выступил… Три раза уже повторяли и по радио, и по телевидению…

— А с кем война?

Это тоже — дурацкий вопрос. Она, конечно, понимает — с кем. Просто хочется оттянуть, хоть на самую малость, момент окончательного утверждения в новой опасной реальности.

— Ты что, с дерева рухнула, что ли!? Ну, что с тобой!? Очнись!

— Ах, ну да… Конечно, конечно…

— Соберись! Ну! Давай, выполняй!

— А зачет?

— Какой еще зачет!?

И, убегая:

— Давай, давай, крутись, некогда мне с тобой….

* * *

Ну, Лорри была бы не Лорри, если бы не закончила дело, которое начала. Пусть даже война, а к зачету она зря готовилась, что ли?

Войдя в аудиторию, Лории увидела там своего преподавателя, мадам Виру Крузема, женщину лет шестидесяти, на лице которой ясно читалось выражение тяжелой заботы и подавленности. Она рассеяно слушала отвечавшего на вопросы билета студента, будучи не в состоянии оценить, что он, собственно, ей рассказывает. Не до того ей было. У нее — сын призывного возраста. Поздний ребенок. Единственный.

Студент, исчерпавшись, замолк. Вира Крузема вяло кивнула и, не задавая дополнительных вопросов, которые обычно любила задавать, поставила ему зачет. Так же быстро и формально приняла ответы еще двух студентов. Увидев перед собой Лорри, подошедшую за билетом, она тяжело вздохнула и как-то тускло сказала:

— А, Варбоди… Помню… Вы у меня хорошо работали на семинарах. Вам — зачет автоматом. Давайте зачетку. Вот, все. Можете идти…

Бегать и оповещать «соратников» о намечавшемся собрании курсовой ячейки у Лорри уже не оставалось времени: успеть бы самой. Те из ребят, которых она встретила по пути к месту сбора — все уже были в курсе событий.

* * *

…На длинном столе, располагавшемся на подиуме рядом с трибуной, был водружен телевизионный приемник (кто-то из богатых спонсоров недавно снабдил этими аппаратами все основные аудитории университета). Кроме телевизора в президиуме находился Председатель организации «МС» университета Болкамис и какая-то девочка из первокурсниц, имени которой Лори не знала. Девочка вела протокол собрания.

Собрание началось с просмотра программы новостей по правительственному каналу.

Как раз в двенадцать часов был информационный выпуск, и он, естественно, начинался с очередного повторения полного текста обращения Президента «К нации».

Лорри впервые слушала Стиллера с напряженным вниманием, забыв на время о резкой неприязни, которую она к нему испытывала. Большинство из находившихся в аудитории уже слышали, а многие и не по разу, это выступление Президента, но все равно — сидели, затаив дыхание. Так бывает, когда новость касается самых главных, самых жизненных интересов людей. Они вновь и вновь вслушиваются в уже знакомые, в уже почти выученные наизусть фразы, подспудно пытаясь отыскать в тексте официоза какие-то новые, может быть, важные, может быть, пропущенные ранее, осколки истин, какие-то знаки, в которых, возможно, скрыта их собственная судьба, судьба их близких, тайна их жизни и смерти…

«…расчеты политических авантюристов Объединенного Королевства! Каждый сын и каждая дочь нашего великого Отечества сделают все необходимое, все возможное и все невозможное, чтобы защитить национальное достоинство, территориальную целостность и демократические институты Родины! Народно-Демократическая Федерация встречает новую грозную опасность единой, как никогда! Мы с уверенностью смотрим в завтра: Враг будет повержен! Наша победа неминуема!»

Всей этой трескотней было разбавлено сообщение о том, что «Народно-Демократическая Федерация, «была поставлена перед фактом начавшегося неспровоцированного полномасштабного нападения вооруженных сил Объединенного Королевства Великой Равнины, и с восьми часов по среднеконтинентальному времени находится в состоянии войны с этим государством». После того как лик Президента исчез с телеэкрана, за дело взялись дикторы и комментаторы: сообщение об объявлении всеобщей мобилизации, о введении военного положения в приграничных областях, о приведении в действие мероприятий по гражданской обороне на всей территории НДФ, первые известия с фронта, судя по которым, все шло чрезвычайно успешно (атаки противника отбиты с большими для него потерями, среди воинов НДФ имеются раненые); репортажи о митингах и демонстрациях в поддержку Президента и правительства, сообщения иностранных информационных агентств (почему-то сплошь лояльных к НДФ), и так далее, и тому подобное…

Минут через сорок, когда круг новостей вернулся к своему началу, телевизор в президиуме был выключен, и началось, собственно, собрание.

* * *

Болкамис, судя по всему, не успел получить никаких инструкций «сверху», но полагал, что университетская организация должна как-то себя проявить в этой ситуации. В данном случае это даже не было продиктовано его желанием получить какие-нибудь баллы, которые могли бы зачесться в карьерном росте. Нет, он совершенно искренно, как и подавляющее большинство собравшихся в зале молодых людей, переживал известие о начале войны, как и многие другие (что, в общем-то, вполне естественно), был склонен видеть правоту именно своей Родины в разразившемся конфликте и вместе со значительной частью из них испытывал потребность в совершении неких действий, которые, по его мнению, могли бы служить делу победы.

С суровой торжественностью он произнес подобающие в таких случаях слова о выпавшем испытании, о судьбе Отечества, о гневе, о патриотическом долге…

Затем нужно было переходить к предложению совершить какие-нибудь конкретные поступки, но, кроме того, чтобы организовать митинг в поддержку «решительных действий руководства страны по защите Родины», как-то ничего не придумывалось, и Болкамис ограничился предположением, что в ближайшие часы и дни «мы станем свидетелями многих патриотических инициатив молодежи», а также высказал уверенность в получении в ближайшее время руководства к действию со стороны городского отделения «Объединенного Отечества».

Инициатива действительно не заставила себя долго ждать: на трибуну вылетел первокурсник (его Лорри тоже не знала), который стиснутым от волнения голосом заявил, что сразу после митинга отправится в комиссию воинского набора записываться в армию добровольцем, и призвал всех прочих последовать его примеру. В зале раздались энергичные аплодисменты и несколько выкриков: «Правильно! Молодец!»

Болкамис, поаплодировав вместе со всеми и подчеркнув, что добровольное поступление на воинскую службу является высшим проявлением патриотизма, тем не менее, совершенно резонно заметил: армии нужны умелые бойцы и специалисты, а не только те, кто готов немедленно броситься в бой.

— Ты, например, стрелять умеешь? — обратился Болкамис к «добровольцу».

— Ну, в общем, да! Наверное.

— Так «да» или «наверное»? И что значит — «в общем»? «В общем» — это никому не нужно. Там надо врагов убивать, а не «в общем»!

— Ты что, хочешь сказать, что добровольцы не нужны, что ли? Что я… что мы тут… это… зря!? Да?!

По залу загулял недоуменный шум.

— Добровольцы — нужны, а вот бестолковые жертвы — нет!

— Это кто, бестолковые? Нет, что ты имеешь ввиду!?

— Я имею ввиду, что в университете существует кафедра военной подготовки, а также, и заметьте, давно — общественная военная секция «Молодая армия». И, опять же заметьте, в секции у нас, несмотря на громкое название, — полторы калеки, а преподаватели кафедры военной подготовки постоянно жалуются, что студенты и, в том числе, соратники по МС, между прочим, манкируют занятиями! Да! А там не чему-нибудь, а стрелять, защищаться, наступать… вообще — воевать учат! Научиться надо сначала, понимаете?

— Да я только на первом курсе!! — завопил доброволец — А военная подготовка только с третьего! Мне что теперь!? Два года ждать!? Трусость это, вот что!

— А «Молодая Армия!?» Кто тебе мешал!?

Постепенно дискуссия приобрела характер перепалки, шедшей по всему залу, в которой наиболее горячие и, как правило, молодые ребята оказались на стороне «добровольца», а те, что постарше или просто поосторожнее, склонялись более к точке зрения Болкамиса. Девочка в президиуме, не зная, что записывать в протокол, недоуменно и вопросительно взирала на председательствующего.

Лорри с удивлением поймала себя на мысли, что ее завязавшийся спор не больно-то трогает. Более того, с некоторым даже испугом она осознала, что ее вообще почти не беспокоит вопрос о том: победит ли ее Родина в начавшейся войне или нет, — а по-настоящему она переживает и боится в этой ситуации только за брата, за отца… за близких ей людей, одним словом, ну, и за собственную судьбу, конечно… «Наверное, я очень аполитична — подумала Лорри — и эгоистична… Ну и что!? Что мне теперь? Самой перед собой, что ли, лицемерить? Достаточно, что перед другими приходится…» И она присоединилась к каким-то аплодисментам по поводу чьей-то реплики, сути которой, собственно, и не разобрала…

* * *

Болкамису удалось, в конце концов, вырулить собрание из начавшегося сумбура на более спокойную воду. Несколько примирительных фраз, похвалы в сторону «добровольцев», заявления о том, «что одно другому не мешает», что «порыв и разум одинаково нужны Родине», сделали свое дело. Были приняты все положенные в таких случаях резолюции: «поддержать», «осудить», «одобрить», «выразить»… К концу собрания подоспела информация из городского Совета МС о готовящейся по призыву «Объединенного Отечества» манифестации — факельном шествии под девизом: «Пылающие сердца — за Родину!» До заявленного времени начала шествия оставалось около четырех часов, и Болкамис быстро определил часть присутствовавших по мобильным группам, поручив им обойти общежития и учебные корпуса университетского городка, оповещая всех, кого удастся найти или встретить, о патриотическом мероприятии и агитируя за участие в нем. Другая часть, человек сорок, сплошь ребята, отправились в университетские мастерские — готовить факелы.

* * *

Шествие вышло грандиозным. В темноте по улицам Продниппа потекли огненные ручьи, сливаясь в потоки, устремившиеся лавовыми языками вниз, на набережную, к огромной площади перед речным вокзалом. Те, кому не хватило факелов, дополняли иллюминацию свечами, вставленными в обрезанные пластиковые бутылки, или просто ручными электрическими фонариками. Открытая галерея вокзального фасада, обращенного к берегу и площади, была превращена в трибуну и освещена прожекторами с оранжевыми и красными светофильтрами. С левого берега (если кто видел) зрелище было совершенно фантастическое: все участники манифестации уместиться на площади не могли, и поэтому огненное море, колыхавшееся на площади, выбросило светящиеся щупальца вверх по невидимым в темноте улицам, уходившим в высоту правого берега, и все это опрокидывалось отражением в дрожащей ряби мелких волн на широкой поверхности реки.

Война начиналась красиво — как карнавал.

* * *

Лорри испытывала отчасти инстинктивный, отчасти внушенный отцом страх перед толпой.

Она, конечно, заняла свое место в составе университетской колонны, но, как только ощутила, что в атмосфере воодушевления и единения, постепенно воцарившейся среди демонстрантов, кто-либо перестал воспринимать ее как отдельную единицу, и вообще, в экстазе общего действа замечать ее персональное присутствие, Лорри тут же потихоньку, как бы случайно, продрейфовала к краю потока, потом завернула в какой-то мало освещенный проулочек, вроде бы поправить задник у туфли, и… так там и осталась. Факельное шествие плыло своей дорогой, а она все дальше отступала в спокойную темноту между домами, затем развернулась и быстро пошла в сторону…

Погуляв минут сорок по тихим улицам предместья, Лорри вернулась в университетский городок только не через главный въезд, а через парковую зону, и, не встретив никого из знакомых (и вообще почти никого), пробралась в свою комнату в общежитии, но не обычным путем — через дверь, мимо вахтера, а запасным — через предусмотрительно не запертое изнутри окно дамского туалета на первом этаже. Этот нехитрый тайный лаз использовался несколькими поколениями студенток для возвращения с романических ночных похождений в объятия альма-матер. У студентов, разумеется, был свой «черный ход».

* * *

Трудно было ожидать, что какая-либо из воюющих сторон получит в ходе начавшихся сражений решающее преимущество, которое бы позволило завершить дело однозначной победой в обозримой перспективе.

О факторе внезапности говорить не приходилось: конфликт разогревался постепенно, противники практически синхронно наращивали военные силы у границ и ревниво следили за военными приготовлениями друг друга всеми доступными им явными и тайными методами. Можно было, конечно, ошибиться в каких-то частностях намерений супостата, в оценке концентрации его вооруженной силы на каком-то отдельном участке предполагаемого театра военных действий, но роковое, так сказать, стратегического характера неведение, которое могло бы закончиться настоящей катастрофой, генеральным штабам обеих армий не грозило.

Экономический потенциал обоих государств тоже был примерно одинаковым: кто-то имел преимущество в наличии одних ресурсов, кто-то — других, но, в целом… ровненько так.

Слава Богу Единому и Светлому, равно как и Единственному и Светоносному, что НДФ и Объединенное Королевство не состояли в блоковых соглашениях, в соответствии с которыми начавшаяся между ними война могла бы немедленно превратиться в войну региональную или (Боже упаси!) мировую. Хотя, конечно, политические или, точнее, геополитические союзники, рассчитывавшие извлечь из всей этой, в общем-то грустной истории свою пользу, были и у тех, и у других. А это означало возможность привлечения значительных дополнительных ресурсов за счет «друзей» и, следовательно, позволяло драться долго и упорно, не опасаясь что силы быстро исчерпаются и придется заключать скорый мир.

* * *

В самом начале боевых действий войска НДФ и Объединенного Королевства наперегонки кинулись занимать демилитаризованную зону Смилты. В попытке добиться быстрого и кардинального успеха командование ВС НДФ выбросило мощные воздушный и морской десанты прямо к южной границе спорной территории. Расчет был достаточно прост: десантники создают временный рубеж обороны и, защищая его от начавших движение войск равнинцев, ждут подхода основных сил. Полевые части НДФ, не имея перед собою противника (группы боевиков не в счет), быстро выходят на рубеж, занятый десантом, вытесняют противника за южную границу дельты Смилты и переходят к крепкой обороне. А там можно и мирные переговоры начинать…

Как это нередко бывает на войне, — не получилось: там недоучли, то не предусмотрели, здесь недооценили…

Воздушный десант был выброшен вполне успешно и занял почти все предписанные диспозицией пункты. А вот морской — атакованный кораблями и авиацией противника, еще только на подходе к месту высадки понес значительные потери. Выйдя на берег значительно ослабленным, он смог захватить лишь небольшой плацдарм в районе порта Смилтач, а вот пробиться к позициям воздушных десантников и создать единую с ними линию обороны не удалось.

Вместе с тем, ударная группировка войск НДФ, действовавшая на смилтинском направлении, не смогла выдержать необходимо высокий темп движения. Авиация равнинцев, а также боевые группы «краснокаменных» боевиков (которых вообще не приняли в расчет) смогли разрушить несколько крупных и мелких мостов через три наиболее значительных рукава Смилты, в результате чего наступающие завязли на переправах.

В это время в незакрытый стык между воздушным и морским десантами НДФ влетел моторизованный клин Объединенного Королевства. Навстречу ему, с левого фланга, вдоль так называемой Большой Ветки Смилты пройдя по трупам героически сражавшихся парашютистов и оставив сотни своих трупов и десятки сожженных танков и бронетранспортеров, пробился второй моторизованный кулак равнинцев.

Эти два стальных потока соединились и успели образовать фронт по правому берегу Большой Ветки. Десантники НДФ оказались окруженными и прижатыми к южной границе смилтинской дельты, а морской десант был прочно блокирован на крохотном клочке побережья.

Когда к Большой Ветке, наконец, докатилась волна полевых частей НДФ, их встретил плотный заградительный огонь противника с другого берега. Мосты взлетели на воздух, как только передовые отряды ступили на них. О форсировании широкой водной преграды «с ходу» нечего было и думать, тем более что большая часть понтонов и других плавсредств уже была израсходована при наведении переправ через оставшиеся в тылу рукава Смилты. Наступление остановилось.

Еще неделю штабные радиостанции ловили отчаянные сообщения добиваемого десанта. Еще неделю командование НДФ ценой больших потерь в машинах и летном составе тщетно пыталось наладить воздушный мост для снабжения окруженных. Еще полтора месяца оставшиеся в живых и не попавшие в плен одиночные десантники или их мелкие группки пытались просочиться или пробиться через боевые порядки равнинцев и перебраться на левый берег Большой Ветки… Это удалось действительно — единицам.

Судьба морского десанта была чуть менее трагичной. Энергичными действиями флоту НДФ удалось деблокировать плацдарм с моря и эвакуировать оставшихся в живых и раненых.

Все-таки полной неудачей десантную операцию считать было нельзя. Безнадежные бои парашютистов и морских пехотинцев не дали моторизованным соединениям равнинцев выйти за Большую Ветку, хотя практическая возможность к этому была. Однако командование ВС Объединенного Королевства обоснованно не пожелало растягивать коммуникации своих войск и вообще линию фронта при наличии в тылу тогда еще боеспособного крупного десантного соединения противника.

К исходу третьей недели боев в дельте Смилты фронт прочно установился по Большой Ветке.

Глава 10. Потери

Проднипп уже успел пережить два авиационных налета. Правда, жилые кварталы пока еще не были специальной целью для бомбардировщиков равнинцев. До времени они ограничивались нащупыванием стратегических объектов в обширной промзоне города. Уничтожение находившихся там крупного авиационного и приборостроительного заводов, а также шарикоподшипникового производства могло бы нанести существенный вред военной промышленности НДФ.

Однако, ошибки в бомбометании и действия истребительной авиации, заставившей несколько бомбовозов освободиться от боевой загрузки абы где, привели к первым жертвам среди гражданского населения и задали серьезную работу пожарным расчетам.

Война быстро перестала выглядеть карнавалом. Ночной Проднипп больше не сиял электричеством, погрузившись во тьму светомаскировки.

Тем временем и несмотря ни на что, Лорри, как всегда отлично сдала курсовые экзамены. Если бы не драматический поворот в жизни страны, она бы немедленно уехала к бабушке в Инзо: очень хотелось повидаться с сестрой, а, кроме того, у всего семейства Варбоди имелся план собраться в этом старом и теплом гнезде, чтобы оттуда вместе поехать куда-нибудь… Может быть, опять, как когда-то на юг, к морю…

Теперь все полетело в тартарары. Ну, какой нынче юг? Там война. Да и вообще…

Руководство «Недр Высоких Широт», как успела сообщить в письме мама, весьма недвусмысленно «попросило» весь старший управленческий и инженерный персонал компании, несмотря на начавшийся период отпусков, остаться на рабочих местах в связи с необходимостью увеличения поставок сырой нефти и готового топлива: фронт начал жадно хлебать горючее. Одновременно потребовалось ускорить выведение на проектную мощность шахт, в которых только-только началась пробная добыча некоторых стратегических цветных металлов. Для инженерного обеспечения именно этого нового для «НВШ» производства отец Лорри, собственно, и был четыре года назад приглашен на Нефтяные Острова. В условиях войны этот участок приобретал особое значение: военной металлургии остро необходимы никель, вольфрам, молибден…

Впрочем, Лорри все равно уехала бы в Инзо, но как соратник МС была «мобилизована» в порядке, так называемого, патриотического призыва для участия в мероприятиях гражданской обороны и в общественных работах под общим девизом «Тыл — фронту».

В числе еще трех девушек она была прикреплена к одному из бомбоубежищ в качестве инструктора-распорядителя. В ее обязанности входило показывать населению путь в укрытие, а также содействовать коменданту убежища в поддержании порядка во время воздушной тревоги и подавать помощь, в том числе первую медицинскую, престарелым, малолетним, матерям с грудными детьми, ну, и всем прочим по мере надобности. Одновременно она была зачислена на трехмесячные курсы медицинских сестер: в военные госпитали пошел поток раненых, и сразу стала ощущаться нехватка медицинского персонала…

* * *

Шел тридцать второй день войны.

Лорри возвращалась в общежитие с медсестринских курсов, организованных здесь же, в университетском городке, на медицинском факультете. В дверях ее остановил вахтер и подал запечатанный бланк телеграммы.

— Что это еще такое? — подумала Лорри, но, несмотря на возникшее острое чувство тревоги, не стала вскрывать бандероль на ходу, а дошла до своей комнаты, села за стол и только тут распечатала…

«Приезжай в Инзо немедленно. Папа тяжело заболел. Мама».

— Ничего не понимаю… Почему в Инзо? Как он там оказался? Что за болезнь? Последнее письмо было от родителей семь дней назад… С Островов… Было все в порядке… Ну, да, ну, шло несколько дней, конечно… Да что же произошло, наконец!?

Лорри бросилась на переговорный пункт и заказала срочный разговор с Инзо.

К телефону подошла бабушка. Узнав внучку, она тут же зарыдала, ничего не могла толком рассказать и только твердила сквозь слезы:

— Приезжай, девочка, приезжай поскорее..

— Да что случилось-то, Господи!? Мама пусть возьмет трубку!

— Нет ее, нет, девочка, в больнице она…

— Тогда Адди!

— Тоже в больнице… у отца… и Темарчик там… приезжай, девочка, приезжай, милая… поскорее…

Лорри нацарапала соседке по комнате записку, в которой просила уведомить о причинах своего срочного отъезда председателя курсовой ячейки МС. Телеграмму подцепила к записке скрепкой и, захватив с собой только сумку с личными документами и деньгами, бросилась на автостанцию. Железную дорогу она отмела сразу, так как знала, что, во-первых, ближайший поезд, который проходит через Инзо, отправится только через сутки, во-вторых, сколько он будет тащиться, совершенно неизвестно: по линии шла масса воинских составов, которым давали «зеленую улицу», а пассажирские поезда распихивали в «окна», когда придется… Гражданское воздушное сообщение с Продниппом две недели назад было временно, по каким-то военным соображениям, приостановлено, и когда оно возобновиться никто сказать не мог… А если ночным автобусом, — то уже утром она будет в административном центре кантона Версен, а там — дай Бог везения, с пересадкой на другой автобус — к вечеру доберется до Инзо.

* * *

Лорри повезло с пересадкой, но когда она приехала, отец уже умер.

* * *

Как раз на следующий день после того, как в Проднипп с Нефтяных Островов ушло последнее письмо для Лорри, инженер Варбоди, придя с работы домой уселся в своем кабинете и стал перелистывать последнюю довоенную книжку реферативного журнала «Горное дело».

Его внимание привлекло довольно пространное сообщение об успешной защите диссертации никем-нибудь, а самим Вицеминистром недр и добычи.

Сначала Варбоди поразило название диссертации «Технико-экономическое обоснование необходимости широкого внедрения открытого способа добычи железной руды и углей в бассейнах Кривой Горы и Рудного Пояса». Это было название его собственной работы, которую он практически закончил, но так и не успел опубликовать из-за того, что подвергся травле как «противленец» и был вынужден отправиться в добровольное изгнание на Нефтяные Острова.

Собственно, пропаганда инженером Варбоди именно этого способа добычи и стала одним из главных пунктов обвинений во вредительстве и саботаже в его адрес.

Читая реферат, дававший достаточно ясное представление о структуре, основных идеях, системе аргументации и фактическом материале, содержавшихся в диссертации, инженер прямо-таки наливался бешенством, так как по мере чтения отпадали последние сомнения в том, что это его собственная — Варбоди, работа, которую у него бессовестно и совершенно нагло украли.

Дочитав до точки, он так грохнул кулаком по столу, что мадам Варбоди, пребывавшая в этот момент на кухне, чуть что не бегом поднялась на второй ярус их унифицированного жилища в кабинет мужа узнать, что случилось.

— Что-нибудь разбилось, Варбоди?

— Сволочи!!! — заорал инженер и шваркнул журналом об пол прямо перед опешившей женой, которая, испугано отпрянув, замерла у дверного косяка, приложив руку к груди.

— Что… кто… почему… — растеряно залепетала она.

Варбоди, не ответив, встал из кресла, злобно поддал носком тапки несчастный журнал, так, что и журнал, и тапка просвистели в дверной проем, едва не задев перепуганную госпожу Варбоди. Затем, отстранив с дороги жену, босой на одну ногу он потопал вниз по лестнице.

Постояв с минуту на месте, госпожа Варбоди подняла тапочку и тихо пошла вслед за мужем…

Она нашла его в гостиной, где он сидел в напряженной позе на диване, что-то сосредоточено высматривая в пространстве перед собой и, по-видимому, ничего не замечая вокруг. На низком столике перед ним стояла бутылка водки, в руке, опирающейся на колено, инженер сжимал уже пустой стакан.

Госпожа Варбоди тихонько присела у дивана и, оторвав босую ногу мужа от пола вставила ее в тапочку.

Тут инженер заметил супругу. Он молча поймал ее за руку и усадил рядом с собой на диван. Налил себе еще немного водки (на донышко). Выпил. Посмотрел на стакан. Для чего-то приподнял со стола за горлышко и посмотрел на бутылку.

— Чего-то не пойму… Водка какая-то… Выдохлась что ли?

— Что произошло?

— Извини. Сорвался. Понимаешь, мою работу… ну, ту по карьерам… Помнишь? Ту, которую мне не удалось напечатать… ну, тогда… Меня еще, помнишь, за саму идею только еще полоскали в этой газетенке паршивой… Мол, я губитель природы, убийца шахтеров… и все такое… Да? Ну, так вот теперь какая-то сволочь из министерства… Да что я! Какая-то! Вице-министр, собственной персоной… представил мою, понимаешь!? мою!!! работу в качестве его, понимаешь!? его!!! диссертации!

— А ты ничего не путаешь?

— Слушай, у тебя какая книга любимая?

— А это-то здесь при чем?

— Нет, какая, все-таки?

— Ну, «Пламя над бездной», например.

— Это чье?

— Заготы Видер.

— A-а! Ну, вот если я тебе перескажу достаточно подробно сюжет этого самого «Пламени», назову всех действующих лиц и скажу, что сочинила все это не Загота твоя любимая, а вицеминистр недр и добычи? Это как тебе?

— А откуда он мог взять твою работу? Ведь ты ее не публиковал…

— Вот и я думаю — откуда? Понимаешь, я ее еще пошлифовать собирался, но два экземпляра в машинописном варианте у меня было. Один и сейчас у меня. А вот второй я отдал за неделю до того как вся эта петрушка с КРАДом началась, моему заместителю… Помнишь, Тамми Кааси? Он должен был ехать в столицу в командировку, и я его попросил захватить с собой один из экземпляров, чтобы дать посмотреть академику Токку — учителю моему, я тебе сто раз рассказывал… Тоже, между прочим, «противленцем» оказался. Умер он три года назад. Вроде от старости, но я так полагаю — от недоумения.

— Ну. Ну?

— Что, ну? Ведь я так и не знаю, дошла ли моя работа до Токка! Не до того мне стало. А, Кааси, если помнишь, когда из командировки вернулся, — он же здороваться с нами перестал. Мало того, он еще, до сих пор помню, бред какого-то щелкопера по моему адресу «экспертным комментарием» снабжал. Для убедительности…

— Ты что-нибудь намерен делать?

— Уж так я этого не оставлю! Будь уверена!

* * *

В кабинете директора «Рудного бассейна Кривая Гора» запиликал зуммер внутренней связи.

— Господин директор! Междугородный звонок. Вызывают Нефтяные Острова, некто Варбоди. Соединять?

— Варбоди!? Соедините.

— Соединяю… — щелчок в трубке.

— Господин директор! Инженер Варбоди беспокоит вас, если еще помните такого.

— Ну, как же, как же… А что так официально? Мы же вроде на ты были?

— Да, как сказать, я же не знаю твоих обстоятельств, может, тебе и говорить со мной не очень-то удобно…

— Да нет. Все, вроде бы быльем поросло. Я же говорил тебе тогда, помнишь, что переждать надо. Вот оно так и получилось.

А сейчас, вообще не до того. Война. У нас здесь довольно близко.

И бомбежка уже была. Носимся как ошпаренные тараканы. Ты уж извини, много времени тебе уделить не смогу. Да и ты, ведь, наверное, не просто так… По делу?

— Да, по делу. Слушай, Тамми Кааси работает еще? Он, вроде, мое место тогда занял?

— Да нет. Уж два года, как не работает. Он последнее время, я слышал, референтом у нашего вице-министра был.

— Ага! Что-то в этом роде я и подозревал…

— А что он тебе?

— Да, он не мне, он — вице-министру… Ты последнюю книжку «Горного дела» читал?

— Нет, если честно. Не до этого мне сейчас.

— Понимаешь, господин вице-министр разродился диссертацией, а содержанием диссертации является моя работа по открытой добыче. Помнишь, я не успел опубликовать? Ты представляешь, даже название, сволочь, не изменил!

— Ну… ну! Варбоди! Мы же по телефону говорим!

— Ах, да! Конечно. Извини. Накипело. Слушай, я это дело так оставить не могу. Ты сможешь подтвердить, в случае чего, что это действительно моя работа? Ведь я тебя держал в курсе… Але., але!.. Слышишь?… Что молчишь?

–…Варбоди! Дружище! Сколько лет прошло… Я уж и не помню… Так, в самых общих чертах… Ты пойми, Варбоди, время сейчас такое… Не время, в общем. Ты и меня пойми. Мы, фактически, на военном положении. А тут такая история! Опять же — вице-министр. Ну, ты сам посуди: как я могу?

— Извини. Понял. Всего тебе хорошего. Спасибо за информацию.

— Вар… — гудки в трубке.

Господин директор нажал кнопку вызова секретарши.

— Слушаю, господин директор.

— Если снова будет звонить господин Варбоди — меня нет. Как-нибудь помягче, но — нет меня! Поняли?

— Да, господин директор.

* * *

Ничто не могло остановить Варбоди. Он желал сатисфакции немедленно.

Греми Садер очень неохотно, но все-таки дал ему неделю отпуска, хотя и высказал серьезные сомнения, относительно того, что такой сложный и щекотливый вопрос можно разрешить за столь короткий срок.

— Дорогой Варбоди! Не надо мне ничего доказывать! Уж поверьте, у меня нет ни малейшего сомнения в том, что это действительно ваша работа. И я прекрасно понимаю, каково оказаться в такой ситуации. Но и вы поймите: если кто-то отважился на подобную авантюру, то просто так вам позицию не сдаст. Это же, представляете, в какое положение надо себя поставить? Вы что, в самом деле, думаете, будто одно ваше появление с подобной претензией все расставит по своим местам? Лично я предполагаю, что для начала вас же еще и в грязи выкупают и черт знает в чем обвинят… К такой борьбе серьезно готовиться надо… Это, знаете ли, в лучшем случае, многие месяцы, а в худшем — годы.

— Нет! Я должен хотя бы заявить об этом! Сейчас! Пока время не ушло. А то, потом, я знаю, скажут: «А где ж вы раньше были? А чего это вы раньше молчали!»

— Не беспокойтесь, и сейчас найдут, что сказать…

— Понимаете, Греми, я надеюсь, что вице-министр все-таки не законченный подлец. Ну, знаете, у высокого начальства есть эта мода на научные заслуги. Ну, поручил он своему референту подготовить материалы, или там найти кого-нибудь, кто по найму напишет… Ведь есть такой промысел… А этот подонок Кааси подсунул ему мою работу… Как думаете?

— Как гипотеза — годится. Ну, и что дальше?

— Я попрошу у вице-министра аудиенции и объясню ему ситуацию…

— Вы, Варбоди, простите, говорите сейчас как фантазер и идеалист! Вот такое мое мнение. Ну, да Бог с вами! Вижу, что вас не остановить. Поезжайте, огребайте, разочаровывайтесь поскорее и побыстрее возвращайтесь! Потом будем спокойно думать, как действовать…

* * *

Дома инженера напряженно ждала госпожа Варбоди.

— Ну что? Что??

— А вот что! Я срочно вылетаю на материк.

— Я с тобой… Мы с тобой!

— Вы с Темаром там мне не поможете. Скорее помешаете.

Кроме того, там война, между прочим.

— Но мы же не на фронт в конце-концов! Я на материке уже два года не была, да и Темар тоже. И, вообще, я тебя боюсь одного отпускать.

— Что-то раньше не боялась.

— А теперь боюсь. И одна оставаться боюсь!

— Да что с тобой?… Господи, как голова болит! А впрочем, может ты и права. Отчасти… Давай так: до Тервина вместе, а там я тебя с Темаром отправляю в Инзо к маме. Идет? А сам буквально на два дня в столицу. Оттуда заскочу в Инзо и снова — на Острова, а вы с Темаром до конца лета в Инзо побудьте… И Адди там, и Лорри, может, подъедет. Действительно, может так и лучше: соскучились дети друг по другу… Слушай, дай таблетку — голова раскалывается!

Он тут же позвонил в аэропорт, чтобы узнать, найдутся ли еще два свободных места на ближайший рейс для его жены и сына. Места нашлись. Из-за того, что отпускной сезон по причине войны сорвался, очереди из желающих улететь на материк не было.

* * *

Уже через сутки Варбоди, расставшись с женой и сыном, которых пересадил на самолет до административного центра Версена, высадился в столичном аэропорту. Перед выходом из здания аэровокзала всех пассажиров подвергли строгой проверке документов и багажа, чего до войны не было. Вообще в городе бросалось в глаза обилие людей в форме, военные патрули, плакаты, призывающие крепить оборону и дать отпор врагу. Разрушений не было, поскольку вражеским бомбовозам долететь досюда было очень сложно, но позиции зенитных орудий, оборудованные на площадях и набережных, свидетельствовали, что возможность бомбардировок не исключалась.

* * *

Поселившись в гостинице, где у него снова тщательнейшим образом проверили документы, Варбоди тут же отправился в Министерство недр и добычи.

В бюро пропусков ему объяснили, что на прием к вицеминистру они не записывают в принципе, но для начала могут соединить его по внутреннему телефону с младшим референтом.

После краткого взаимного представления, младший референт профессиональным холодно-вежливым тоном поинтересовался по какому, собственно, вопросу, господин Варбоди намерен обратиться к господину вице-министру.

— По личному.

— А не могу ли я разрешить ваш личный вопрос?

— Это очень личный вопрос, который, как мне кажется, может решить только сам господин вице-министр.

— Все-таки. В самых общих чертах вы мне можете обрисовать? Иначе я не смогу доложить.

— Это касается диссертации господина вице-министра. Больше я пока ничего не могу сказать.

— Хорошо. Я доложу старшему референту. Он решает вопрос о записи на прием. Зайдите к нам завтра.

— А нельзя ли сегодня? Я крайне ограничен во времени.

— Я попробую, свяжитесь со мной часа через три.

Помотавшись часа два с половиной по городу, Варбоди снова пришел в министерское бюро пропусков и, отправившись в знакомую кабинку с телефоном, набрал уже известный ему внутренний номер.

Голос младшего референта звучал теперь, как показалось Варбоди несколько напряженно.

— Господин вице-министр сейчас очень занят… Вы же сами понимаете, какое время. Я боюсь, что в ближайшие дни он вас принять не сможет.

— Но вы доложили? — уже раздражаясь, спросил Варбоди.

— В общем, да.

— Что значит — «в общем»?

— Я доложил старшему референту! — тоже начиная раздражаться, ответил младший референт.

— Ну и?

— Я уже вам сказал, в ближайшее время…

— Это решение вице-министра или старшего референта? — оборвал его вопросом Варбоди.

— Этого я не знаю, это не в моей компетенции. Мое дело передать вам решение.

— Я догадываюсь, чье это решение! Передайте господину старшему референту, что, если мне не обеспечат прием у вицеминистра я устрою грандиозный скандал, в том числе в прессе, по вопросу, который господину старшему референту, я полагаю, отлично известен. Вы меня поняли?!

— Я, кажется, не давал оснований повышать на меня голос, — металлически ответил господин младший референт — Хорошо, я доложу еще раз.

— Доложите, доложите!! — не в силах преодолеть раздражение, чуть ли не прокричал в трубку Варбоди.

— Зайдите завтра, — холодно и спокойно ответил взявший себя в руки господин младший референт.

* * *

Назавтра, выждав три часа после начала работы министерства, Варбоди вновь появился около бюро пропусков.

Чувствовал он себя отвратительно, жутко болела голова, ночь прошла, можно сказать, без сна. Инженер был расстроен, разозлен и недоволен собой: недоволен тем, что сорвался, недоволен тем, что допустил какие-то дурацкие, несерьезные угрозы: какой скандал?., в какой прессе он устроит?., как он это сделает?. — чушь какая-то; наконец, он был недоволен тем, что не послушался Греми Садера, и как мальчишка, наобум, полетел квитаться с обидчиками.

Он был почти уверен, что его промурыжат все то немногое время, которым он располагал, закормят «завтраками», дескать, «господин вице-министр сейчас занят», «господин вицеминистр» на совещании, и таким образом вынудят уехать несолоно хлебавши. Он уже разочаровался (как и предсказывал Греми Садер!) в своем необдуманном предприятии и был готов до времени отступить, но то, что называется — для очистки совести решил все-таки еще раз сходить в министерство.

К чему это приведет, инженер даже представить себе не мог.

Когда до дверей министерства оставалось метров двадцать, рядом с ним откуда-то, как бы из воздуха, возник господин в штатском платье, который не грубо, но очень твердо взял Варбоди за руку повыше локтя и произнес: «Господин Варбоди! Попрошу пройти со мной!» Варбоди попытался освободиться, но не тут-то было: господин в штатском держал его профессионально цепко. Кроме того, оказалось, что другой его рукой точно таким же образом и в такой же профессиональной манере уже завладел еще один точно такой же и тоже неизвестно откуда взявшийся господин. Этот второй зашелестел в ухо совершенно растерявшемуся инженеру: «Господин Варбоди! Давайте не будем привлекать ничьего внимания. Это никому не нужно. И не будем упорствовать. Это совсем ни к чему. Сопротивление при аресте серьезное дело. Особенно теперь. Вот машина. Садитесь спокойно». За время этой краткой речи инженера довольно корректно, но весьма решительно всунули в неприметный автомобиль, припаркованный у тротуара среди других столь же неприметных автомобилей.

* * *

— Могу я поинтересоваться, за что меня арестовали?

— Вас не арестовывали.

— Но мне сказали, что меня арестовали.

— Кто сказал?

— Тот… ну, в общем один из тех, кто меня сюда привез…

— Ну и что же он вам сказал?

— Что «сопротивление при аресте серьезно дело». Так, кажется.

— Ну что ж, он совершенно прав: сопротивление при аресте, действительно серьезное дело. Только вас никто не арестовывал.

— А зачем же он мне это сказал?

— Ну, не знаю. Пропаганда правовых знаний, например.

— Какой-то у нас дурацкий разговор получается!

Дурацкий разговор происходил в одном из кабинетов ближайшего полицейского участка, куда Варбоди доставили загадочные незнакомцы. Инженер сидел на стуле спиной к стене. Справа от него, ближе к окну, стоял здоровенный металлический шкаф, довольно старый, с ободранной местами краской, а напротив, боком к тому же к окну, находился довольно неопрятного вида письменный стол, заваленный бумагами, среди которых помещались невымытая чашка и блюдце, тоже не вычищенное, с оставшимися на нем крошками чего-то. Варбоди почему-то стало сразу понятно, что сидевший напротив него за некрасивым столом и беседовавший с ним весьма импозантный человек лет тридцати не является хозяином этого кабинета.

Дурацкий разговор продолжался:

— Так, что, я свободен и могу идти?

— Нет.

— Почему, в таком случае?

— Вы задержаны.

— Так все-таки меня арестовали?!

— Нет — задержали. Это большая разница. Для нас во всяком случае.

— А я, простите, никакой разницы не вижу! — Варбоди почувствовал, что снова распаляется.

Голова болела адски.

— Послушайте, раз уж меня задержали, — сказал инженер, язвительно, как ему представлялось, педалируя слово «задержали», — обеспечьте задержанного таблеткой от головной боли, а то я почти ничего не соображаю.

— Сейчас попробуем, — снисходительно и слегка насмешливо (как, впрочем, все, что он говорил) произнес импозантный визави инженера, встал и вышел из кабинета.

Варбоди остался один. «Как-то все это несерьезно» — подумал он — «Встал… ушел… Охраны никакой… А если я убегу? Я, конечно, не убегу. Но он-то откуда это знает? Что это — допрос? Как-то не так я себе допрос представлял… Господи, как голова болит!.. Это, скорее, я его пока допрашиваю… Что ему надо-то от меня, в конце-концов?»

Вошел импозантный:

— Сейчас что-нибудь принесут, — сказал он и продолжил. — Между прочим, с вами беседуем уже несколько минут, как вы выразились «по-дурацки», а по мне, так довольно мило, но вы еще ни разу не поинтересовались: кто я такой, например, по какому я ведомству…

— Я, собственно, догадываюсь… Меня, в общем-то, больше интересует, что вам от меня нужно… Ну, хорошо: кто вы такой?

В этот момент в кабинет вошел полицейский в форме и, отодвинув бумаги от края стола, поставил на освободившееся пространство стакан, на треть заполненный водой, и положил таблетку, завернутую в клочок салфетки.

Что это? — машинально спросил Варбоди.

Полицейский пожал плечами, дескать, — не знаю; чуть подумал; буркнул: «От головы», — затем повернулся через каблук и вышел из кабинета.

Импозантный господин подождал, пока Варбоди проглотил таблетку, и вернулся к разговору:

— Я — субинтендент Федерального Бюро Государственной Безопасности Ксант Авади. Седьмой департамент, Служба охраны высших должностных лиц.

— Очень приятно, — отозвался Варбоди, как опять же ему представлялось, чрезвычайно язвительно.

— Господин Варбоди! — уже без насмешливости и снисходительности в голосе продолжил Ксант Авади — Вы знаете, что такое превентивный арест? — и не дожидаясь ответа пояснил, будто читая из невидимой книги. — Превентивному аресту, в соответствии со статьей 1153 Уложения об административных наказаниях и административном процессе подвергаются лица, находящиеся в период военных действий в особо охраняемых зонах, если эти лица, по оперативным данным органов государственной безопасности, военной жандармерии или полиции, потенциально способны совершить деструктивные действия, направленные против военных или охраняемых гражданских объектов, или в отношении командного состава армейских подразделений, или в отношении должностных лиц гражданской администрации от пятого до двенадцатого ранга. Превентивный арест может длиться либо до окончания военных действий, либо до выдворения потенциально опасного лица за пределы особо охраняемой зоны, в зависимости от того, что наступит ранее.

— А я-то здесь причем?!! — взвился Варбоди.

Одним останавливающим движением руки и взглядом субинтендент вернул инженера на стул и заставил его замолчать. Было в субинтенденте что-то такое, останавливающее, несмотря на импозантность и внешнюю мягкость…

— Объясняю. Столица в условиях войны объявлена особо охраняемой зоной. Вице-министр — персона гражданской администрации аж десятого ранга. Вы, господин Варбоди, по оперативным данным — лицо, способное совершить деструктивные действия.

— Что за идиотизм! — Варбоди опять вскочил. — Какие такие оперативные данные!? Что это, в самом деле?! Да знаете вы, кто эта самая ваша гражданская персона?! Вор он! Вот и все! А война здесь вовсе ни при чем!

— Сядьте, господин Варбоди!!! — теперь уже рявкнул Ксант Авади и продолжал опять спокойно. — Оперативные данные — это закрытые данные. Надо полагать, что в вашем недавнем прошлом что-то не вполне чисто. Так?!

Варбоди не нашелся, что ответить.

— Что вы там не поделили с вице-министром, я не знаю и знать не хочу. У меня есть вполне ясное распоряжение, данное мне моим руководством, которое я не выполнить не могу. Все основания, как вы могли убедиться, у меня есть. Относительно степени вашей опасности, правда, у меня уже сложилось определенное, сугубо личное мнение… И только поэтому, опираясь на это мое впечатление, я предлагаю вам наиболее мягкий вариант: в течение трех часов добровольно покинуть город. Об этом вы дадите мне соответствующую подписку. Это все, что я могу для вас сделать. Если вы через три часа не уедете, то будете уже на самом деле арестованы. И неизвестно, сколько просидите в административном изоляторе, пока будет совершена процедура принудительного выдворения. Понимаете?!

Несмотря на проглоченную таблетку, голова у инженера продолжала болеть невыносимо. Варбоди измучено кивнул: да понял.

Субинтендент извлек из бювара, лежавшего на столе поверх бумаг, какой-то бланк, быстро заполнил его и подал Варбоди. Желания и сил читать написанное не было. Инженер сумел только разглядеть слова: «в течение 3(Трех) часов», — и поставил свою подпись. «Вот и огреб, — мелькнуло у него в мозгу, — Греми Садер как в воду глядел».

— Знаете что, — сказал Ксант Авади, — попрошу-ка я наших доблестных полицейских, чтобы вас отвезли в гостиницу на патрульной машине. Нет, что сбежите — не боюсь, а вот вид мне ваш не нравится… А?

* * *

Через два с половиной часа Варбоди уже добрался до столичного аэропорта. Борт до административного центра кантона Версен должен был улететь только через восемь часов. Купив билет, инженер промучился все время до регистрации в здании аэровокзала, без конца глотая болеутоляющие таблетки.

Утром следующего дня, совершенно разбитый после авиаперелета и очередной бессонной ночи, он сел на поезд, который к вечеру доставил его в Инзо. Варбоди с трудом дошел до такси и упал на заднее сиденье автомашины. Отдышался, назвал водителю адрес. Перед глазами все плыло. Когда подъехали к дому мадам Моложик, он почувствовал, что не может идти. Попросил водителя сходить в дом, позвать кого-нибудь. Из калитки выбежали жена, Темар и Адди. Варбоди с вымученной улыбкой попытался выкарабкаться из машины… и потерял сознание.

В больнице, куда его вместе с рыдающей госпожой Варбоди доставил тот же таксист, поставили диагноз: острое нарушение мозгового кровообращения.

Утром того дня, когда Лорри добралась до Инзо, он умер.

* * *

На похороны инженера с Нефтяных Островов прилетел Ламекс. Греми Садер, узнав из телеграммы о смерти Варбоди, вызвал к себе старого вышибалу и срочно отправил его даже не в отпуск, а в служебную командировку, как представителя НВШ для выполнения печального долга. Ламекс доставил вдове довольно существенное пособие на погребение и сертификат на получение единовременной материальной помощи от компании. Это, конечно, не могло заменить пожизненную пенсию, но, тем не менее, сумма была достаточно велика, чтобы семья умершего имела возможность несколько месяцев продержаться на плаву при условии ведения весьма скромного образа жизни, разумеется.

Ламекс, которому перевалило за пятьдесят, за последние годы поседел и погрузнел, сохранив, однако, физическую силу, подвижность, бравый вид и наивность суждений по политическим вопросам. Например, он совершенно искренне считал единственными виновниками начавшейся войны «этих краснокаменных придурков», как он величал жителей Объединенного Королевства. Он охотно и в красках повторял (как-будто сам был тому свидетелем) жуткие пропагандистские истории о том, «как они там, на Смилте, наших резали столько лет».

— Нет, сколько терпеть-то можно? — вопрошал он. — В чем, в чем, а в этом Стиллер прав! Нельзя вечно уступать! Так все профукать можно…

Ламекс последнее время даже стал подчеркивать свою принадлежность (хотя бы и чисто формальную) к Церкви Бога Единого и Светлого. Так он приобрел и стал носить на мизинце левой руки броский перстень с белым камнем, который непременно подносил к губам, когда видел перед глазами загнутую краями кверху крышу храма или когда нужно было подтвердить истинность собственных слов.

Робкие возражения скептичной Лорри о том, что, возможно, столь жестокие действия «краснокаменных» в дельте Смилты тоже имели под собой какие-то причины, а не были следствием только их врожденной кровожадности, наталкивались на очень суровое и твердое: «Нет, девочка, этого ты понимать еще не можешь!» Далее следовали ссылки на сообщения газет, радио и телевидения, а также на слышанное лично самим Ламексом от его знакомых или родственников, ближних или дальних, но которым он, Ламекс, безусловно доверял.

— Это люди, которые просто так врать не будут. Да и я не сочинитель, так ведь?

— Дядя Ламекс! Ведь я и не говорю, что кто-то врет. Просто в конфликте всегда и другая сторона есть. Я же читала еще до войны, — там жертвы с обеих сторон были…

— А что ж ты хочешь? Чтобы люди себя так запросто резать давали? Защищались, конечно!

— Так, может, и те — тоже защищались?

— Нет, девочка, ты послушай, что я тебе говорю. Я же не придумываю, это же люди сами там были… — и далее следовало какое-либо свидетельство очевидца в изложении Ламекса.

Лорри, конечно, чувствовала ущербность логики в его рассуждениях, но обострять спор не могла. И аргументов, если честно, не хватало, и авторитет взрослого человека, ровесника ее отца, давил.

Молчаливая и спокойная Адди в такие разговоры не вмешивалась, по какой-то причине эту тему просто игнорируя. А может быть, она уже понимала, что спорить с таким простодушным человеком, как дядя Ламекс, бесполезно. Уж слишком он прямолинеен. Да и некогда было: она взяла на себя значительную часть домашней работы, справляться с которой, сильно сдавшей за последние месяцы мадам Моложик, становилось все труднее.

Что касается госпожи Варбоди, только что похоронившей мужа, то она находилась в подавленном состоянии, и горькие судьбы страны были заслонены от нее огромным личным горем. При разговорах на политические темы она только присутствовала, фактически в них не участвуя и будучи погружена в свои нелегкие мысли, лишь согласно кивала в ответ на любые высказываемые сентенции.

Один только пятнадцатилетний Темар был совершенно солидарен с дядей Ламексом.

Ламекс убыл на Нефтяные Острова через десять дней после похорон, а Лорри вернулась в Проднипп только к началу семестра.

Глава 11. Обыденность

Прошло полгода.

Семейство Варбоди привыкало жить без своего кормильца и главной опоры.

Вдова инженера уже больше не вернулась на Нефтяные Острова. Теперь это потеряло всякий смысл. То очень немногое имущество, которое супруги накопили за время пребывания в поселке Остров-1, госпожа Варбоди получила примерно через месяц в контейнере, отправленном по ее просьбе Ламексом.

Темара приняли, теперь уже без всяких лишних вопросов, в ту самую гимназию, в которую пять лет назад, вняв предостережениям директора, инженер Варбоди не рискнул направить своих детей для обучения. Директор был уже другой. Того, прежнего, действительно вынудили уйти на пенсию, а когда знаменитая буза закончилась, возвратиться на былую должность он не пожелал.

Мальчик достаточно успешно учился, и через полтора года должен был получить выпускной аттестат.

Адди оставалось еще три семестра до окончания последнего, четвертого, курса Инзонского политехнического колледжа. Она неплохо зарекомендовала себя во время производственной практики, и ее взяли младшим мастером в один из цехов местного древообрабатывающего комбината, который по нуждам военного времени производил разнообразные снарядные ящики, транспортировочные бандажи для авиабомб и тому подобную нехитрую, но совершенно необходимую для фронта продукцию. Работала она на полставки только в вечерние смены, чтобы оставалось время для учебы, но уставала страшно, находясь в постоянной круговерти: учеба, работа на комбинате, работа по дому, подготовка к учебе, опять работа, снова домашние дела… Но не пойти на работу она себя не считала вправе. Семье приходилось нелегко: средства, полученные в качестве материальной помощи от НВШ, а также унаследованные после инженера Варбоди довольно скромные банковские счета стремительно таяли. Правда, часть наследства состояла в акциях серьезных промышленных компаний, но фондовый рынок воюющей страны стремительно падал, и до окончания войны нечего было и думать получить с них хотя бы какой-нибудь доход.

В стране, втянувшейся в войну, конец которой не был виден, а результаты представлялись вовсе неочевидными, раскручивалась инфляция. На некоторые продукты первой необходимости (мука, масло, сахар, крупы и тому подобное) уже были введены нормы распределения. Как следствие, немедленно возник черный рынок и цены поскакали ввысь лихим аллюром.

Так что заработок Адди, становился серьезным материальным фактором для ее семьи, тем более, что никто другой не мог взять на себя роль локомотива в этом вопросе. Госпожа Моложик все более слабела и могла делать только очень простую работу по дому. Ее пенсия была невелика, а инфляция с каждой неделей отгрызала от этих небольших денег все новые и новые куски.

Вдова Варбоди никак не могла справиться с депрессией. Она очень переживала то обстоятельство, что не может найти себе никакого заработка, и от этого погружалась в пучину черного уныния еще глубже. Темар? Ну, Темар был всего лишь мальчишкой-гимназистом. Как работник он пока еще никому не был нужен. Пару раз ему удалось поработать на почте, заменяя на время болезни почтальонов, доставлявших жителям района газеты и журналы, и он с гордостью принес в дом заработанные гроши, но при этом вынужден был пропустить несколько уроков, а также получил довольно много неудовлетворительных оценок, поскольку не успел подготовить домашние задания. Мать была этим страшно расстроена, но особенно неприятно было то, что она тут же приняла на свой счет вину за то, что мальчик попробовал зарабатывать деньги и в результате стал хуже учиться.

Чувство вины, принимая во внимание душевную организацию госпожи Варбоди, вылилось в углубление депрессии. Она никак не могла собраться, все валилось у нее из рук. Она нередко замирала в оцепенении, выполняя какую-либо несложную работу по дому, или могла часами сидеть, забившись в какой-нибудь угол, будучи погружена в омут медленно прокручивающихся и неизменно тревожных мыслей; почти ничего не ела, отчасти потому, что корила себя дармоедством, стремительно худела и дурнела.

В конце-концов Адди была вынуждена буквально заставить мать пойти на прием к психиатру. Тот не сказал ничего утешительного: депрессия с перспективой развития в депрессивный психоз; нужно лечиться. Однако на частную клинику неврозов у семьи уже денег не было, а госпитализация в рамках государственной социальной программы требовала подождать месяца два-три в очереди. Так что домашнее лечение матери тоже легло на плечи скромной и самоотверженной Адди.

* * *

Лорри, находясь в Продниппе, конечно, не могла быть совершенно спокойной, так как переживала за своих близких, но реально все эти сложности коснулись ее только в том смысле, что она уже никак не могла рассчитывать на материальную поддержку из Инзо, а должна была полагаться только на свои собственные силы. Практичная и ответственная, она, к счастью, была способна пожертвовать любыми соблазнами молодой жизни ради успехов в учебе, имея ввиду главную для себя задачу: ни в коем случае не потерять право на бесплатное обучение и на Стиллеровскую стипендию. Лорри учила, зубрила, не спала ночами ради успешной сдачи зачетов и экзаменов и, внутренне стиснув зубы, активничала в мероприятиях университетской организации МС.

* * *

За семь месяцев, прошедших с начала войны, Проднипп приобрел окончательно военный вид. Масса людей в армейской форме — город стал крупным центром формирования, тылового обеспечения и транзита войск. С одиннадцати часов вечера до шести утра действовал комендантский час; позиции и посты ПВО на улицах и крышах зданий; военные патрули с желтыми повязками на рукавах, дружинники гражданской обороны — с белыми; шторы светомаскировки внутри помещений на каждом окне; стекла, укрепленные бумажной клейкой лентой строго по инструкции ГО: две вертикальные и две горизонтальные перекрещивающиеся полоски — что придало городскому пейзажу дополнительный и очень не подходивший ему колорит несколько тюремного оттенка. Крупных разрушений в городе не было, но несколько ран в виде разбитых бомбами домов на окраинах и даже в центре столица Рукра уже успела получить.

Война отнимала у страны много сил и, не принося, во всяком случае — пока, никаких выгод, жадно жрала материальные и людские ресурсы. Обычных методов регулирования экономики в таких условиях уже не хватало, и правительство все чаще и все шире начинало прибегать к мобилизационным мерам.

Сверхурочные работы без дополнительной оплаты в военной промышленности, обязанность отработать несколько часов в неделю на оборону в свободное время или в выходные дни было признано государственной необходимостью и патриотическим долгом каждого гражданина. Ежегодные отпуска сократили до одной недели, праздничные дни до окончания военных действий становились рабочими. Гели до войны, скажем, бродяжничество и попрошайничество как образ жизни хотя и признавались аморальными, недостойными порядочного человека занятиями, но во всяком случае не являлись поводом для строгого административного преследования, то теперь специальным указом Президента подобные действия квалифицировались как «дезертирство с трудового фронта» и влекли за собой заключение в специальных «воспитательных зонах» с обязательным, а в необходимых случаях, принудительным привлечением к общественно-полезным работам. Исключение делалось только для очевидных калек и инвалидов. Строжайшим образом наказывалось самовольное оставление работы или невыполнение норм выработки без уважительных причин во всех отраслях производства, тем или иным образом связанных с военными поставками. Три актированных случая могли явиться основанием для направления в ту же «воспитательную зону». Даже в университете, где училась Лорри, уже нельзя было запросто, по весеннему делу, или по причине внесезонного загула пропустить несколько учебных часов. «Вам, — говорил на общем собрании студентов ректор, — страна дала возможность в это трудное время закончить обучение. Многим предоставлена отсрочка от призыва в армию. И пользоваться таким благом, демонстрируя при этом расхлябанность и пренебрежение к процессу приобретения знаний, означает попросту саботаж подготовки нужных Родине специалистов, предательство собственной страны!»

Десятка два студентов, недостаточно внявших увещеваниям, были показательно отчислены и, в результате, с неизбежностью оказались кто на трудовом, а кто и на военном фронте.

* * *

А там по всей линии боевых действий все шло своим чередом.

Генеральные штабы противников строили один другому хитроумные ковы, маневрировали резервами, производили скрытые переброски войск, нащупывали слабые места в обороне противника.

Периодически под звуки фанфар дикторы и комментаторы радио и телеканалов НДФ возвещали об успешном начале очередного решительного наступления на позиции противника то в дельте Смилты, то в Танрагской низменности, то в районе Больших Озер, то через перевалы Плоских Гор… Сообщались огромные цифры потерь убитыми, ранеными и пленными, которые понесло Объединенное Королевство и неизменно значительно меньшие — у НДФ. Фанфары гремели, как правило, несколько дней, затем появлялись сообщения об ожесточенном сопротивлении противника у такого-то или такого-то узла обороны, позже можно было услышать, что «в связи с достижением тактических и стратегических целей операции войскам на данном участке фронта отдан приказ перейти к обороне». Далее начинались менее торжественные, но произносимые твердыми уверенными голосами сообщения о «попытках противника организовать контрнаступление» и о том, что такие поползновения отбиты с большими для супостата потерями (и снова внушительные цифры вражеского ущерба: убитые, раненые, пленные…) и, наконец, как бы между прочим, среди сообщений с других фронтов можно было узнать, что там, где еще совсем недавно успешно развивалось решительное наступление, производится стратегически необходимый планомерный отвод войск на заранее подготовленные позиции с целью «выравнивания линии фронта».

К концу первого года войны Лорри некоторое время казалось, что военные действия вот-вот закончатся, поскольку потери врага, которые она примерно подсчитывала по информационным сообщениям с фронта, уже становились соотносимыми с количеством всего мужского населения Объединенного Королевства. Она, конечно, не могла знать, что к этому же времени пропаганда великоравнинцев, в свою очередь, также успела закопать в землю почти все боеспособное население НДФ. Так что силы оставались равными.

Фронт фактически стоял на месте. Где-то войска НДФ захватили несколько незначительных участков приграничных территорий Королевства, где-то противник мертвой хваткой вцепился в плацдармы на землях Федерации. С переменным успехом морские и воздушные флоты воюющих государств совершали лихие выпады и отбивали дерзкие нападения, множилось число национальных героев, беззаветно и, к сожалению, бесповоротно сложивших свои головы во славу своих Отечеств, но решающего перевеса не мог добиться никто. А в таких условиях о мире думать сложно. Мир это почти всегда продукт либо решающего превосходства, либо полного отчаяния. Ни тем, ни другим к исходу первого года войны стороны конфликта еще не обзавелись.

* * *

Лорри тем временем закончила (разумеется, отлично!) третий год обучения и со всеми своими сокурсниками отправилась на так называемый патриотический семестр. По-сути, это было ни чем иным как мобилизацией молодежи на трудовой фронт. Только в название мероприятия была добавлена известная мера патетики, вообще характерная для стиллеровской эпохи. Кого направили на фермы как сельскохозяйственных рабочих, кого — к сборочным конвейерам, кто-то, как Лорри, работал в качестве младшего медицинского персонала в больницах и военных госпиталях.

Несмотря на то, что Лорри закончила трехмесячные медицинские курсы, в операционную ее, конечно, никто не допустил. Не та квалификация. Но с ролью дежурной медицинской сестры она вполне справлялась, тем более, что в течение последнего полугода регулярно, не менее двух раз в неделю после занятий в университете, в порядке общественного призыва работала то в одной, то в другой больнице в качестве санитарки или сиделки и кое-какой опыт приобрела. Поэтому она довольно быстро освоилась в отделении военного госпиталя, куда ее определили на время «патриотического семестра»: измеряла у пациентов температуру, обеспечивала своевременный прием ими лекарств, совершенно великолепно (талант!) делала уколы, в том числе внутривенные, ставила капельницы, по поручению врача или ординатора самостоятельно производила несложные перевязки…

Теперь по двенадцать часов за смену находясь среди людей, еще недавно лично бывших в зоне боевых действий, ходивших в атаки и отбивавших атаки, стрелявших из орудий и обстреливаемых из них, сбрасывавших бомбы и прятавшихся от бомб, топивших корабли и тонувших среди пылающего мазута, — она получала несколько иное представление о ходе и перспективах войны, чем то, которое складывалось у нее из радио — и телевизионных передач…

Не то, чтобы настроения у больных и раненых были пораженческие, нет… но то, что война дело не столько героическое, сколько трудное, грязное, страшное и, зачастую, бестолковое, как-то само собой вытекало из их рассказов, даже тогда, когда они желали прихвастнуть в описании собственных подвигов перед молоденькой «сестричкой» соблазнительно обернутой в накрахмаленный фантик медицинского халатика и кокетливо перехваченной в тонкой талии изящно повязанным пояском. В частности, из рассказа пехотного суперинтендента, командовавшего батальоном в районе Дюнной косы на Западном побережье, она, наконец, узнала, как складывается сумма потерь противника, приводимая средствами массовой информации. Эти цифры уже некоторое время повергали ее в совершенное недоумение, так как заставляли предположить, что великоравнинцы, чтобы иметь возможность продолжать боевые действия, видимо, научились оживлять своих мертвецов с помощью каких-то магических сил…

* * *

Лорри заступила в ночную смену и сидела за столиком дежурной сестры, стоявшем в длиннющем больничном коридоре, по одной стене которого выстроились высокие крашеные белой краской двери палат, а по другой — им противостояла шеренга тоже высоких окон, выходивших в госпитальный парк. Девушка, сверяясь с таблицей назначений, раскладывала по маленьким пластиковым контейнерам таблетки, которые больные должны будут принять утром. Контейнеры имели цилиндрическую форму, и каждый из них был снабжен наклейкой из медицинского пластыря, на котором обозначалась фамилия пациента.

Суперинтендент, плотный невысокий мужчина лет тридцати пяти, запахнутый в неопределенного цвета больничный халат, сидел за спиной у Лорри, на подоконнике у приоткрытого окна, за которым различалась темная крона дерева на фоне почти погасшего неба. Ему хотелось курить, но курить можно было только в туалете или на лестничной площадке. Однако, Лорри в указанных местах не обитала, а наблюдать ее, грациозно сидящую на винтовом табурете, следить за движениями ее лопаток под тонкой тканью халата (вот интересно: халат — на голое тело?), за колебаниями выбившихся из-под белой шапочки прядей волос на склонившейся в работе красивой шее, обонять чуть заметный аромат ее духов, приятно разнообразивший стандартные больничные запахи… — это, знаете, вполне достойная конкуренция удовольствию от сигареты! Поэтому суперинтендент продолжал, как приклеенный, сидеть на подоконнике, подпирая себя костылем и раскачивая единственной имевшейся у него ногой, одетой в синюю пижамную брючину и обутой в разношенную тапку.

— Дитя мое, — покровительственно говорил он, — ваши недоумения вполне понятны…

Но — никакой мистики. Все просто, как лом в поперечном разрезе. Ведь как, моя милая, подсчитываются потери на поле боя? Свои — понятное дело. Даже если тела, так сказать, нет, списки подразделения — в наличии! Кого нет — тот и в нетях. Другое дело, куда его писать, голубчика, — продолжал суперинтендент, слегка бравируя своим армейским цинизмом, — то ли — в убиенные, то ли — в плененные, то ли — в без вести пропавшие. Тут тонкое дело — политика! А вот потери вражеские — дело не столько тонкое, сколько темное. Понимаете ли, прелесть вы наша, ну не могу же я эдак, по полевому телефону у ихнего комбата взять и спросить: «А скажи-ка, братец, какова у тебя убыль от списочного состава?» А надо вам сказать, душа моя, — суперинтендент явно наслаждался, награждая Лорри все новыми и новыми ласковыми прозвищами, — от того, сколько мы накрошим супостата, зависит оценка нашей боевой, как это называется, работы. Да-а-а… А чем лучше наша боевая… что?., правильно!., работа, тем больше нам — труженикам передовой… чего?., точно!., славы, наград и поощрений. А люди мы слабые, грешные, — продолжал витийствовать одноногий вояка, — и падки до подобных маленьких радостей. Оно и понятно, поскольку приятные «сурпризы» у нас там в дефиците, а менее приятные — как раз в избытке…

Суперинтендент знал о неприятных «сурпризах», может быть, более, чем кто-либо другой, но относился к тому редкому и счастливому типу людей, которых нельзя вогнать в уныние практически никакими обстоятельствами. В любой ситуации они умудряются увидеть положительные стороны, а мысля себе будущее, всегда предполагают оптимистический сценарий.

Он совершенно случайно остался жив, выйдя из блиндажа батальонного командного пункта по малой нужде, когда в этот самый блиндаж прямым попаданием засветил крупнокалиберный снаряд. Все, кто был внутри, мгновенно обратились в прах, перемешанный с землей и бревнами наката, а суперинтендент очнулся только через два дня уже в дивизионном медицинском эвакопункте. Заподозрив недостачу, он спросил у подошедшей к нему со шприцем сестры милосердия:

— Что вы там у меня понаотрезали?

— Левую ногу по колено.

— А выше?

— А выше все цело.

— Точно — все?!

— Все! — ответила немногословная сестра, вкатывая ему в плечо содержимое шприца.

— Ну и славненько, — облегченно выдохнул суперинтендент, проваливаясь в наркотический сон.

Он как-то очень спокойно отнесся к своей инвалидности, не стенал: «О, как же я теперь буду жить!» — а напротив, все балагурил, мечтал, как ему в транспорте будут уступать место, какую большую дадут пенсию и как он теперь поступит (на четвертом десятке лет!) в любое высшее учебное заведение, куда раньше поступить ему не удавалось по причине все той же природной легкости отношения ко всему, в том числе к учению. В общем, он всячески развивал тему известной припевки: «Хорошо тому живется, у кого одна нога…»

— Так вот, — продолжал суперинтендент свое повествование для Лорри, — эту кухню понимают даже несмышленыши-взводные, только вчера выпущенные с краткосрочных курсов младших командиров. Ин-стинк-тив-но, наверное. И, если есть возможность посчитать одного покойника за двоих или даже за троих, — так и считают.

— Это как? — изумилась Лорри, не оторвавшись, однако, от своего однообразного занятия.

— Простите за грубые образы, прелесть вы наша, но, если скажем, тот же взводный видит на поле боя оторванные и совершенно бесхозные части тела, то у него есть возможность предположить, что, во-первых, сие есть останки нашего славно погибшего бойца, и, во-вторых, — что это куски бесславно загнувшегося врага. Что вы говорите? Какие ужасы я рассказываю? Нет, деточка моя, после первой же недели в окопах такие картинки перестают быть, как вы выражаетесь, «ужасами». Так — унылые будни. Так вот, даже самый бестолковый взводный понимает, что лежащую на поле боя, ну, например, ногу гораздо выгоднее считать ногой противника и, так сказать, отчитаться ею за пораженного врага. Я уверяю вас, моя несравненная, — продолжал чувствовавший себя в ударе суперинтендент петь свою жутковатую песню, только что не стихами, — найди кто-нибудь из моих субкорнетов мою собственную ногу перед бруствером родного окопа, — и любой из них, ничтоже сумняшеся, отнес бы ее на счет потерь противника. Заметьте, — не осуждаю! Ну, и далее: те же упомянутые нами разнообразные части тела можно рассмотреть как взятые из одного набора, а можно расценить как очевидное свидетельство погибели нескольких наших врагов. Как поступит взводный? Правильно поступит, я вас уверяю!

И, наконец, все, что лежит на поле боя и при визуальном осмотре через полевой бинокль может быть заподозрено в том, что является трупом противника, — будет признано таковым! Именно так, моя ненаглядная! И как раз в таком виде доклад пойдет к ротному. Ротный, уже видавший виды суперкорнет, а может, даже и субинтендент, почешет в затылке и подумает: «Чего это как-то мало мы целой ротой за целый день намесили? Стреляли, понимаешь, стреляли, а толку-то? Десяток жмуриков? Наверняка, не всех сосчитали. А несосчитанные, наверняка, в складках местности лежат совершенно бесполезно для нас. Непорядок! Накину-ка я, пожалуй, пяток… Ежели кому охота, пусть пересчитает сам! Рапорт ротных поступает ко мне, а у меня тоже затылок имеется, и, значит, есть, что чесать. Ну, вы понимаете, солнце мое, что я не хочу последним быть среди батальонных командиров и набрасываю на всякий случай процентиков десять-пятнадцать в своем боевом донесении. Однако, выше меня люди тоже не без затылков… Короче, до генштаба, рассказывают, такие цифры докатываются, что только держись. Но там, в генштабе, ясноокая вы наша, как выяснилось, не полные бестолочи сидят и понимают, что строить на подобной арифметике оперативное планирование — дело вовсе самоубийственное, и поэтому оне (опять же — рассказывают, а может, и врут!) предусмотрели соответствующие понижающие коэффициенты для разных родов войск. Коэффициент вранья называется. Ежели коэффициент, скажем, тройка — дели потери на три, где пятерка — на пять, где десятка, сами понимаете, голубка сизокрылая, — на десять… Но к пропаганде информация поступает в таком виде, в каком она пришла с мест. Более того (за что купил — за то и продаю!), у них там тоже есть свои коэффициенты — только, наоборот, повышающие… А вы, ласточка моя, головку свою прелестную ломаете: с кем это мы там все еще воюем…

Глава 12. Испытания

Из Инзо приходили редкие и довольно грустные письма. Адди, конечно, не хотела специально расстраивать свою младшую сестру, но ничем порадовать тоже не могла, а придумывать — не считала нужным. Она несколько месяцев назад перевелась на заочную форму обучения в колледже, и теперь работала полную, да еще и удлиненную, по условиям военного времени, смену на своем деревообрабатывающем комбинате. Ее, к тому же, перевели из младших мастеров в мастера цеха, — только успевай крутиться. Прибавилось и забот по дому. Так что часто писать было некогда.

«Лоррик! Дорогая моя! — рассказывал крупный твердый почерк, — ты спрашиваешь меня: как мама? К сожалению, все так же. Полтора месяца в больнице немножко ее поправили. Но, когда она выписалась домой, буквально за две недели все опять пришло в прежнее состояние и даже еще хуже. У мамы появились новые страхи — за Темара. Ведь наш братик через восемь месяцев закончит школу, и его могут забрать в армию. А если к этому времени война не закончится? Ты представляешь!? Мне тоже за него страшно. А мама просто в постоянном черном ужасе. Она даже кричать начала. Ты представляешь? Сидит, сидит, ничего не говорит и вдруг — как закричит! Или сзади подойдет, и тоже — как крикнет! Просто жутко. Это, наверное, у нее так страх накапливается, а потом прорывается, а удержать его она не может. Вот так, милая моя сестричка. Придется опять класть ее в больницу. А это — целая морока, да и ждать опять довольно долго. Бабушка тоже совсем неважно себя чувствует, но старается мне помогать. Присматривает немножко за мамой. Хорошо еще, что мама мало двигается, — просто забьется куда-нибудь и сидит. А то бабушке было бы тяжело. А оставить маму одну она боится. Боится, как бы мама с собой чего не наделала. Да и я тоже боюсь. А когда бабушка приглядывает — все-таки спокойнее. Темар тоже старается мне помогать. На рынок, в магазин, на продраспред-пункт — это все теперь он. По дому кое-что тоже научился делать. Глядишь, — мастером станет. А то сейчас с рабочими по дому сложно стало. Да и бесплатно, сама понимаешь, никто работать не станет, а с деньгами — непросто. Учиться, правда, стал похуже, но, в общем — ничего. Только бы война кончилась поскорее! Ты, моя милая Лоррик, тоже держись. Ты умница! Продолжай учиться, я тут как-нибудь справлюсь. Будем надеяться на лучшее.

Обнимаю крепко и целую, твоя Адди»

* * *

Радовать такие письма Лорри конечно не могли. Она переживала и даже чувствовала себя до некоторой степени виноватой, что не находится сейчас там, в Инзо, и не помогает Адди.

В конце лета ей удалось вырваться на несколько дней к родным, использовав недельную увольнительную от «патриотического семестра», которую ей предоставили университетская организация МС и администрация госпиталя. Собственно, с учетом времени, проведенного в дороге, она пробыла в бабушкином доме только полных четверо суток. Но и этого было достаточно, чтобы понять, каково приходится старшей сестре. Обстановка в доме, прежде всего из-за развивающейся болезни матери, была гнетущей. Госпожа Варбоди, все глубже погружаясь в пучину своей депрессии, сама того, конечно, не желая, неизбежно окрашивала быт семьи в самые мрачные тона. Она могла часами сидеть, сгорбившись где-нибудь на стуле, или на краешке кресла, или на кровати, чуть-чуть раскачивая корпусом взад-вперед и еле слышно подвывая, как-будто от зубной боли. Тут же, недалеко от дочери, и тоже молча обычно сидела и мадам Моложик, которая уже отчаялась хоть как-то, хоть незначащим разговором или ерундовым делом, — оттянуть больную от омута ее черных мыслей, в тоскливое кружение которого она неотрывно всматривалась остановившимся, полным мутного отчаяния взором.

Госпожа Варбоди почти не отреагировала на приезд Лорри, которую не видела целый год. То есть она, конечно, узнала дочь (в этом смысле ее интеллект нарушен не был), но это событие не произвело на нее того впечатления, которое должен был бы произвести на мать приезд давно отсутствовавшего любимого ребенка.

— Лоррик? — тихо, полувопросительно сказала она, прекратив свое раскачивание и подняв на остановившуюся перед ней дочь какой-то слепой взгляд. Лорри была поражена тем, как изменились глаза матери. Она помнила эти глаза блестящими, серо-голубыми, с отражающимися в них бликами яркого благополучного и веселого мира. Иногда там могли стоять слезы, но и они не затмевали прозрачности взгляда, а наоборот, могли придавать ему некую дополнительную увлекающую глубину. А теперь на Лорри смотрели совершенно незнакомые глаза, из цветовой гаммы которых как бы ушло почти все серое и прозрачное, а на первый план вылезла какая-то безликая, бледная и вроде как забеленная молоком, невыразительная голубизна. А в центре этого мертвенного обрамления оцепенело замерли тоже мутноватые, черные пятнышки зрачков.

— Лорри! — произнесла мадам Варбоди стиснутым и неестественно высоким для нее голосом. — Мы все погибнем!

— Господи! Мамулечка! — отвечала Лоррри, опустившись перед матерью на колени, взяв в свои руки кисть ее руки, — что ты такое говоришь! Почему это мы должны погибнуть?! Что это ты выдумала такое?!

— Я знаю, мы все умрем. От голода.

— Да откуда ты это взяла? Ну да, ну не легко! Но не у одних у нас так… А у нас все совсем и неплохо…

— Нет! Все ужасно! Выхода нет… А Темар? Что будет с Темаром!?

— Но, мама!!!..

Далее Лорри примерно в течение полутора часов блуждала все по тому же безнадежному кругу, который уже в течение нескольких месяцев так хорошо изучили старшая сестра, бабушка и брат, на своем опыте убедившиеся в невозможности разорвать его каким бы то ни было образом. Больная не хотела (точнее, не могла в силу особенностей своей болезни) принимать никаких аргументов, которые рисовали окружающий мир иным, чем тот — ужасный и катастрофический, — который существовал в ее сознании. Она с раздражением и даже со злобой (что тоже невероятно поразило Лорри) отвергала все попытки дочери привести разумные доводы, подтверждающие то обстоятельство, что в ближайшее время физические муки или смерть никому из семейства не грозят, что никто из них не останется без крыши над головой или без куска хлеба… В некоторых случаях мать даже неприязненно вырывала свою ладонь из рук Лорри, как будто подозревая ее в коварном обмане и иногда переходя на крик, талдычила и талдычила свое:

— Ты ничего не понимаешь!.. Нас разбомбят!.. Денег нет!.. Нам не на что жить!.. Темара заберут!.. Мы все погибнем!..

В течение этого долгого и мучительного разговора к Лорри несколько раз подходили бабушка и Адди, которые, каждая на свой лад, говорили ей по сути одно и тоже: что она занимается безнадежным и бесполезным делом. Однако Лорри, впервые столкнувшаяся с матерью, находившейся в таком состоянии, все никак не могла поверить… нет!., внутренне согласиться с тем, что дорогой ей человек настолько болен и что победить эту болезнь только доводами логики невозможно. А ей все продолжало казаться, что нужно… что можно найти некие, ну… просто более убедительные слова, которые дойдут до сознания мамы, приведут ее в чувство, вынесут из проклятого омута на свет…

Наконец внутри самой Лорри начало расти какое-то мрачное отчаяние, вызванное собственным бессилием и вопиющей иррациональностью происходившего диалога… «Как слепой с глухонемым», — мелькнуло у нее в голове. Ей стало казаться, что разговор продолжается немыслимое число часов, и она уже никогда из него не выберется. В какую-то минуту она неожиданно поймала себя на том, что готова… заорать. Заорать на маму! И еще хватить чем-нибудь об пол! Только чтобы оборвать эту бесконечную истерику ужаса…

Но в это время подошла Адди, очень крепко и решительно взяла Лорри за руку повыше локтя, и со словами: «Хватит! Ты мне нужна», — подняла сестру с пола, где она все это время просидела в довольно напряженной и неудобной позе, и почти насильно вытащила ее из комнаты. В дверях Лорри успела оглянуться: мама, сгорбившись, сидела на стуле и, чуть-чуть раскачивая корпусом взад-вперед, еле слышно подвывала как будто от зубной боли…

* * *

Сестры сидели на кухне. Адди поставила перед Лорри большой хрустальный стакан с толстенным дном и налила в него на палец горькой «версенской» настойки.

— Адди!! — Лорри с удивлением уставилась на сестру.

— Давай, давай! Можно. Даже нужно! Я и себе налью.

Адди поставила на стол еще один такой же стакан, тоже налила в него на палец и первая выпила.

— Давай, давай, Лорри! Чего там нюхать! Глотком! Вот так!

Лорри еще ни разу не пила столь крепких напитков. Ге опыт в этом деле ограничивался пивом или легким виноградным вином на студенческих вечеринках. Поэтому, глотнув огненной жидкости, она поперхнулась, закашлялась, замахала ладонью перед открытым ртом. Адди сунула ей в рот крупную маринованную оливку: «Закуси!»

Лорри прислушивалась к своим ощущениям. Чувство горечи во рту и спазм в горле быстро проходили. Оставалось неожиданно приятное послевкусье и ощущение расслабляющего, приятно пекущего тепла, растекающегося по внутренностям. Только теперь она вдруг поняла, насколько сильное нервное напряжение накопилось у нее за время всего лишь одного разговора с матерью и подумала, что разрядка, хотя бы и с помощью водки, действительно была как нельзя кстати. «А как же тогда Адди достается!» — пришло ей в голову. Она снова подняла глаза на сестру, думая сказать ей об этом, но та заговорила сама:

— Вот так и живем, сестричка! А ты больше не экспериментируй. Я имею ввиду — с мамой. Это бесполезно, поверь. Болезнь, понимаешь? Мне психиатр, который маму наблюдает, вообще сказал, что депрессия — заразная вещь. Глубоко вникать в переживания больного родственникам, по возможности, не следует. Можно самим свихнуться. Кормить, поить — да, лечить — да, ухаживать — да, а вот пытаться переубедить больного — ненужная трата собственных психических сил. Поняла?

— На словах понятно, но трудно как-то принять это, Адди! Я ведь, когда уезжала прошлым летом, — она еще совсем нормальной была. Поверить невозможно…

— Я тоже сначала все не верила… Но потом — пришлось… А теперь уже как-то и привыкла. Темару вот тоже, не просто. Сама знаешь, ему вот-вот семнадцать, самое загульное время: ребята, девчонки… а тут дома — такое. Мы даже в гости пригласить никого не можем. Ты еще не знаешь, а ведь мама очень агрессивная стала ко всем чужим. Ей кажется, что все, кто к нам приходит — или нас «объедают», или еще как-нибудь обмануть хотят… Просто бзик! Мамуля такой концерт может устроить, только держись. Темар, понятное дело, любую возможность уйти из дома использует…

— Слушай, Адди, а может, мне взять академический отпуск… хотя бы на год, и пожить здесь? Вдвоем нам с тобой легче будет. Я и работу себе найду. В госпитале каком-нибудь, или в больнице…

— Вот еще! — немедленно отозвалась Адди. — Глупости какие выдумываешь. Еще одна с ума сошла! И не вздумай!! Тебе год осталось учиться — вот и учись! А там видно будет…

— Но, Адди!

— Я сказала: нет! Значит, нет! Справлюсь. Давай лучше еще по одной, пока Темар не пришел.

* * *

А Темар за прошедший год из совсем мальчишки превратился в почти оформившегося и вполне ладного молодого человека. И голос у него окончательно сломался, став уже совершенно мужским, и куда-то ушла его вечная котеночья ласковость, за которую в прошлые годы Лорри часто дразнила его: «Ой! Какие телячьи нежности!» Он перестал мгновенно менять свои мнения в зависимости от того, что только что услышал из уст авторитетного для него человека, и уже не вываливал даже перед близкими людьми все свои переживания и впечатления, принесенные из мира, лежавшего за стенами дома.

У Темара явно возникла сфера личной жизни и собственных интересов, к которым он очень осторожно и только по собственному усмотрению допускал кого бы то ни было, а также сформировались (подумать только!) идеологические убеждения и даже политические пристрастия, некоторые из которых просто поразили Лорри.

Увидев на левом мизинце брата перстень с белым камнем, она сначала не придала этому особенного значения, сочтя такое украшение данью всеобщему увлечению отечественной религиозной символикой, возникшему во время длительной эскалации конфликта в устье Смилты и особенно широко распространившемуся с началом войны. Правительство, разумеется, с удовольствием разыгрывало эту пропагандистскую карту, всячески приветствуя распространение любых элементов традиционной для страны веры, если это хоть в какой-то степени могло усилить патриотический энтузиазм и боевой дух народа. Церковь Бога Единого и Светлого со своей стороны, используя нужду светских властей в идеологической поддержке, под сурдинку пыталась вернуть себе хотя бы часть утраченного много лет назад влияния на общественную и политическую жизнь страны. У иерархов забрезжила надежда, если и не юридически, то фактически вновь обрести статус государственной религии, — а эта штука дорогого стоит! Поэтому с кафедр храмов война была объявлена Святой и Богоназначенной, а участие в ней — провозглашено, соответственно, Священным и Богоблагословенным долгом всякого верующего. Словом, политики и святые отцы ко взаимной выгоде слились в пропагандистском экстазе.

Однако Лорри смогла убедиться, что у Темара это глубже, чем просто следование за общим настроением.

Вечером второго дня пребывания Лорри в Инзо обе сестры и брат собрались в небольшой гостиной бабушкиного дома. Сама бабушка как всегда пребывала на добровольной, постоянной и тревожной вахте подле больной дочери. Она только один раз прошла через гостиную на кухню, по дороге погладив по головам и перецеловав в макушки внуков, а затем с чашкой воды и пузырьком лекарства тихо вернулась обратно на свой скорбный пост.

Сестры и брат тихо беседовали, рассказывая все, что могут и что обычно считают нужным рассказать друг другу давно не видевшиеся близкие люди. Разговор, конечно же, так или иначе постоянно возвращался к проблемам их семьи, основную и наиболее дееспособную часть которой они из себя в настоящее время, собственно, и представляли. В какой-то момент Лорри вздумала посетовать на несправедливость судьбы, обрушившей на них все эти несчастья последних лет: и вынужденное изгнание, и смерть отца, и болезнь матери…

— Несправедливости в этом мире нет! — неожиданно прервал ее тираду Темар.

— Но… как же? — опешила Лорри — Ты полагаешь… Что ты хочешь сказать?

— Несправедливости нет! — повторил Темар. — Тот, кто управляет миром, не может быть несправедливым. Просто мы не в силах постигнуть его план, его замысел…

— Что-то я не поняла, ты кого имеешь ввиду? Стиллера, что ли?!

— Да о Боге… о Боге он говорит! — отозвалась Адди.

Лорри внимательно посмотрела на сестру, потом на брата: не шутят ли? Адди вроде бы слегка улыбалась — кривовато как-то, с каким-то извиняющимся выражением лица, а Темар был совершенно серьезен и сосредоточен. Чувствовалось, что он говорит о важных для него вещах.

— Ах, о Боге… — растеряно произнесла Лорри, но уже в следующую секунду почувствовала, что ее чувство справедливости уязвлено словами брата, и она после короткой паузы продолжила, — ну тогда, может быть, ты мне за твоего Бога ответишь: зачем ему все это понадобилось?

Лорри сама ощутила, что произнесла эти слова с излишней злостью, однако, Темар, не обратив на это внимания, почти мгновенно отпарировал:

— «Для чего тебе состязаться с Ним? Он не дает отчета ни в каких делах Своих».

— Что!? Какую-то ерунду ты, братик, мелешь, — с досадой сказала Лорри, заметив краем глаза, что Адди обеспокоено переводит взгляд с нее на Темара и обратно.

— Да это не я. Эта, как ты говоришь, «ерунда» в «Завете Истины» записана. Буквально так.

Лорри, как и большинство людей, знавшая о содержании главной священной книги Церкви Бога Единого и Светлого лишь в самых общих чертах и больше понаслышке, вдруг поняла, что вынуждена играть на чужом поле. Она вообще не ожидала получить от младшего брата, которого привыкла считать ласковым несмышленышем, такой неожиданный и уверенный отпор. Больше всего ее самолюбие в данной ситуации задевало то обстоятельство, что Темар продемонстрировал превосходство в знании, в то время как она самоуверенно полагала, что старшинство гарантирует это преимущество именно ей. И, не сдержавшись, желая осадить дерзкого мальчишку, она ляпнула то, о чем тут же, еще не произнеся до конца, уже пожалела:

— Да что я вообще с тобой разговариваю?! Что ты о жизни понимать можешь? Гимназист, нахватавшийся верхушек…

— Ну знаешь, Лорри! — возмутился в ответ Темар. — «Не многолетние только мудры, и не старики разумеют правду!» Вот! Это, между прочим, тоже из «Завета Истины»!

— Да иди ты к черту со своим Заветом! — окончательно сорвалась Лорри, о чем впоследствии часто и неизменно со стыдом вспоминала.

— Ну и пойду! — вспыхнул Темар, поднялся из-за стола и быстро вышел из гостиной.

— Лорри!! Темар!! — запоздало воззвала Адди.

— Иди, иди… — по инерции пробурчала Лорри вслед брату.

* * *

Лории сидела, уставившись в стол, молча и нервно покусывая зубами кончик ногтя на большом пальце правой руки. Она чувствовала себя неудобно и готова была броситься вслед за братом, мириться и даже просить прощения, однако собственная молодость, недостаток жизненного опыта и не пришедшая еще мудрость не давали ей сделать этого вполне естественного хода.

— Зря ты так, Лорри… — прервав молчание с мягкой укоризной сказала Адди.

— Да сама знаю! — досадливо ответила Лорри, внимательно разглядывая обгрызенный кончик ногтя. — А вообще, Адди? Что это с ним? Ну, все это: кольцо… Завет Истины… «Тот, кто управляет миром…»? Это у него что, новое увлечение?

— Понимаешь, Лорри, мне же некогда за ним следить. Более или менее прилично учится, чем может, мне помогает, с нарезки, как многие мальчишки в его возрасте, не срывается, и слава Богу… А сам он тоже не больно-то разговорчивым теперь стал. Опять же при первой возможности из дома… фьють! Ну, в общем, я знаю, что он регулярно в церковь ходит, вроде бы даже вступил в организацию «Вера и молодость»… духовный наставник у него, кажется, есть какой-то… Ты знаешь, я считаю это вполне приемлемым вариантом. В таком возрасте ребята сплошь и рядом в банды сбиваются, черт знает чем занимаются, а тут… одним словом, ничего плохого я в этом не вижу! Наоборот…

— Да нет, конечно! — вступила Лорри, — плохого ничего… Только странно как-то! Необычно…

Необычным это казалось Лорри только с точки зрения традиций семьи, в которой до сего времени не было по-настоящему религиозных людей. Из всех только бабушка носила на мизинце перстень с белым камнем и два раза в год (на праздники Обретения Завета Истины и Первого Явления) ходила в церковь. Мадам Моложик знала пару коротеньких молитв, но уже в Венце Истины сбивалась с пятого на десятое, и когда некоторые из верующих подруг упрекали ее в небрежении будничными службами в храме и так называемым домашним ритуалом, она только вздыхала, разводила руками и сокрушенно произносила стандартную формулу: «Бог Един и Светел, Он примет!» И уж конечно, она никогда не пыталась проводить идею какого-либо религиозного воспитания в отношении внуков, особенно, имея ввиду позицию по этому вопросу их отца, которого искренно уважала. Сам Варбоди был скептиком во всем, и уже поэтому, естественно, — не мог не быть атеистом. Не являясь пропагандистом по натуре, он держал свой атеизм при себе, но когда при нем кто-нибудь начинал слишком уж активно и назойливо разглагольствовать о великом даре веры, о всеблагости, всемогуществе и всеведении Господа, о творимых Им чудесах, Варбоди досадливо морщился и мог себе позволить вставиться в речь распалившегося адепта с какой-нибудь ехидной ремаркой.

Лорри почему-то запомнилось, как еще в период их жизни в Кривой Горе к ним в гости пришла одна из тамошних подруг матери. Эта дама после недавнего развода с мужем, как это нередко бывает, с помощью какой-то из своих товарок нашла для себя занятие (к несчастью, она была бездетна) и утешение, погрузившись в практически новый для нее мир веры и церковной обрядности. Как всякий неофит она, разумеется, была неумеренно восторженна и при этом считала себя обязанной дарить светом истинной религии всех, кто попадался ей на пути.

Был выходной день, и дама как раз угодила на традиционный чай семейства Варбоди. Оказавшись перед аудиторией, она тут же, при первом удобном случае повернула разговор на обожаемую тему и, прочно оседлав своего конька, уже не давала никому сбить застольную беседу в какую-нибудь иную сторону. Тут было достаточно обычное в таких случаях попурри из истории о собственном просветлении, о чудесных качествах Святых Предметов, о совершенно очевидной практической пользе Ежедневной Молитвы, о бесконечной глубине и мудрости Завета Истины, о потрясающей душевности, бескорыстии и непорочности всех без исключения священнослужителей, а также о бессилии науки перед Явленными Чудесами…

Госпожа Варбоди, в соответствии с законами, принятыми в женском обществе, достаточно внимательно слушала излияния подруги, временами кивая головой и даже поддакивая. Для детей, особенно для маленького Темара, это было что-то вроде любимой радиопередачи «Приходи, сказка!». Правда, старшие девочки, услышав очередное сообщение о каком-либо чуде, обращали свои взгляды к отцу, являвшемуся для них высшим авторитетом, как бы за подтверждением верности сказанного. Сам инженер вежливо помалкивал, но уже давно сидел, имея на лице маску плохо скрытой иронии, и тосковал. Наконец, когда дама, повествуя о свойствах самой обыкновенной воды, пролившейся через Белый Камень Завета, с восторгом заявила:

— Ведь вы знаете?! Она же никогда не портится!

Варбоди не выдержал и с наигранной убежденностью продолжил:

— И не испаряется!

Дама в запале с восторгом подхватила:

— Да, и не испаряется!!

Продолжая провокацию, инженер незамедлительно и с подъемом довершил:

— И не замерзает!!

Начиная понимать, что здесь что-то не так, дама, тем не менее, по инерции повторила:

— И не замерзает…

Варбоди, чтобы не прыснуть здесь же, за столом, сдавленно проговорил: «Я сейчас!» — и выскочил из комнаты, сопровождаемый мягко-укоризненным взглядом супруги. Девочки, почувствовав атмосферу озорства, стали наперебой предлагать свои варианты: «И не льется! И не мочит! И не капает! И не кипит!» — пока не были остановлены строгим окриком матери, а Темар, по малолетству не почувствовавший юмора ситуации, застыл с открытым ртом, пораженный столь многочисленными и воистину чудесными свойствами волшебной воды…

Что касается самой госпожи Варбоди, то она по складу своего характера могла поверить во что угодно, от Бога — до сельского колдуна, и от гаданий на костях курицы — до инопланетных пришельцев. Единственное, что спасало ее от пагубы тотального суеверия, — была святая вера в собственного мужа, коего она почитала, очевидно, выше всех святых и которого не желала не то чтобы прогневить (она вовсе не боялась супруга), но огорчить своим уклонением в какую-нибудь мистическую или псевдонаучную ересь. Поэтому, имея в запасе заветное кольцо, она никогда не водружала его на собственный мизинец; со сладким замиранием сердца слушая рассказы подружек о приворотах, отворотах и черном глазе, — никогда не делилась этой ценной информацией с обожаемым инженером, равно как и не пересказывала ему содержание статеек из соответствующих изданий, например, об обнаружении в Сопвальских болотах семейства доисторических чудовищ…

* * *

И вот — Темар… «Странно», — повторила про себя Лорри.

И уже вслух:

— Я схожу к нему? — как бы советуясь, спросила она у сестры.

— Конечно, сходи, — отозвалась Адди, — он никогда не злится подолгу, ты же знаешь…

Войдя в комнату брата (первый раз в этот приезд), она сразу обратила внимание на некоторую перемену в ее обстановке. Небольшой письменный стол, ранее стоявший вдоль стены торцом к небольшому простенку у окна, теперь был развернут и придвинут длинной стороной прямо к подоконнику. Исчезли ранее повсюду висевшие большие цветные репродукции с изображениями: Ильтако Нассета, обвешанного с головы до ног фантастическим оружием, из-под которого выпирала мужественная мускулатура (кадр из приключенческого фильма); Слимча Тартифа в боевой позиции «муранис» на борцовском ковре (реклама спортивной одежды); весьма соблазнительной Коруны Котти в смелом купальнике и на велосипеде (настенный календарь) и все остальное в том же духе. В результате этой нехитрой рокировки в комнате освободился довольно значительный кусок стены от пола до потолка. Он-то и был превращен в образцовый домашний алтарь. Ровно посередине этого свободного пространства к стене была привинчена небольшая открытая консольная полка из дерева, на которой расположились Святые Предметы: в центре, на специальной подставке — белый шар с просверленным в нем сквозным отверстием (символ Всевидящего Ока), справа от него — очень хитро и красиво связанный из куска веревки красного цвета узел (свидетельство неразрывной связи с Богом), а слева — небольшая «золотая» (на самом деле — из анодированного алюминия) коробочка, в коей хранился написанный на куске ткани текст Венца Истины. Над полкой, как бы образуя легкую арку, к стене довольно искусно, с несколькими подхватами, была прикреплена полоса белой материи с витиевато вышитой надписью: «Бог Един, Бог Светел!», а на полу, под всей этой композицией и по ее центру стоял простой чугунный светец с закрепленными в нем тонкими палочками, которые, если их поджечь, медленно тлели, ароматно курясь еле заметным дымом.

Темар сидел перед своим алтарем на специальном молельном табурете, сжав коленями стиснутые ладони рук, склонив голову и прикрыв глаза. В такой же позе, согласно традиции, сидел на Камне Завета на вершине священной горы Манторра пророк Инсабер, внимая Господу, дарившему ему слова Первой книги Завета истины. Ну, а в настоящее время, согласно канону, такую позу должен был принимать каждый, исповедующий веру в Бога Единого и Светлого, во время молитвы.

— Ты занят? — осторожно спросила Лорри, готовая тут же уйти.

— Я уже закончил, — спокойно ответил Темар, открывая глаза и поворачиваясь лицом к сестре.

— Я у тебя посижу немного? Можно? — продолжила Лорри, сделав пару шагов по комнате и неуверенно оглядываясь: куда бы сесть? Раньше она, заскочив в комнату к младшему брату, плюхнулась бы на первое, что подвернулось, не раздумывая. А вот теперь эта простота куда-то и как-то сразу испарилась… «Странно…» — опять про себя подумала Лорри.

— Проходи, проходи! — отозвался Темар — Конечно! Садись… вот… прямо на кровать…

— Помну. У тебя все так аккуратно…

— Ерунда! Все равно больше некуда, — ответил Темар, и сам уселся на единственный в комнате стул (молельный табурет он аккуратно поставил сбоку от светца с курительными палочками).

На некоторое время между братом и сестрой возникла несколько даже тягостная молчаливая пауза, и при этом у Лорри было ощущение, что неловкость, в общем-то, испытывает она одна. Темар имел на лице вполне спокойное и даже отчасти снисходительное выражение.

— Ну, ты, братик, меня извини, если я тебя чем-нибудь обидела, — начала, наконец, Лорри натужно — Я не знала, честное слово, что это тебя так заденет… Не обижайся, ладно?

— Все нормально, Лорри, я не обижаюсь… Правда…

Лорри почувствовала, что Темар сказал это вполне искренно. Таким образом, вроде бы мирный договор был подписан и верительные грамоты вручены… но дальше опять что-то не шло.

Им и раньше, по малолетству, приходилось не раз ссориться и даже драться, но после традиционного: «Мирись, мирись, мирись и больше не дерись…» — как правило, возникало еще более сердечное и обоюдожеланное общение, которое, собственно, и было свидетельством того, что обиды забыты и что каждый из них страстно желает загладить свою, чувствуемую перед другим, вину.

А здесь опять было что-то не так. Они вели какую-то неестественную для них, формальную, «светскую» (только что не о погоде!) беседу:

— Ну, как у тебя дела в школе?

— Спасибо, все в порядке. А как ты закончила курс?

— Все нормально, как всегда. Мне снова подтвердили Президентскую стипендию. Нелегко вам тут с мамой… Адди мне рассказывала, что ты ей очень помогаешь.

— Ничего, справимся. Адди, конечно, молодец…

— Гм-м-м… А как тут бабуля?

— Тоже ничего… Побаливает, конечно… но ничего…

И так далее, в таком же духе. Как-будто кто-то третий, чужой, которого они оба стеснялись, был здесь же в комнате.

Во время этого неловкого разговора Лорри успела заметить, что на столе, за спиною брата, стоит какая-то небольшого формата фотография в рамочке под стеклом. Однако из-за того, что стекло отсвечивало, она никак не могла понять, чье это изображение. «Может быть, папа? — гадала Лорри — А может, девушка? Вот это было бы интересно!»

В какой-то момент Темар чуть сильнее отклонился, так что фотография за его спиной полностью открылась. Лорри, воспользовавшись этим, тоже слегка подалась со своего места вперед и в сторону; блик со стекла при этом ушел, и она совершенно отчетливо увидела на фотографии… Стиллера!

Это был небольшой поясной портрет, на котором Президент был запечатлен в камуфлированной военной куртке и с красным беретом воздушного десантника на лысом черепе. Правой рукой, одетой в перчатку, он то ли подносил к глазам, то ли отнимал от них полевой армейский бинокль и при этом проницательно щурился куда-то вдаль. Возможно, это был просто прищур близорукого человека (знаменитых очков на Стиллере не было), но в контексте фотографической композиции даже это смотрелось чрезвычайно мужественно.

Лорри обалдело уставилась на ненавистное изображение, не зная, что сказать.

Темар перехватив ее взгляд, как-то закаменел лицом, ссутулился на своем стуле, положив сцепленные пальцами руки на колени, потом, глядя в пол, заговорил:

— Я знаю, как ты… как вы все к нему относитесь… особенно, ты… но, как тебе это объяснить? В общем, понимаешь, не в нас дело… Я смотрю на это шире…

Темар с трудом подбирал слова и делал большие паузы.

— У каждого человека в этом мире своя миссия… оттуда все это дано, понимаешь?

Говоря, «оттуда», — он, все так же не поднимая глаз, указал пальцем в потолок.

— И у Стиллера своя миссия. Он — орудие. Его орудие.

Темар так произнес «Его», что сразу стало понятно: это «Его» — с большой буквы.

— Ну и зачем Ему, — Лорри также педалировала это слово и коротко ткнула пальцем в направлении потолка, — нужно бить нас этим орудием по головам? У Него, что, с нами личные счеты?! — она снова почувствовала, что у нее поднимается раздражение против брата.

— Я же тебе уже говорил, что дело не в нас! У Него свои планы, о которых ты., о которых мы даже догадываться не можем… Мы часть Его мира… Его создания… Мы не можем восставать против него… Пойми это, Лорри, и тебе станет легче, правда! Только этим нужно проникнуться… понимаешь? Понять… поверить, что ты часть какой-то неведомой, великой идеи… и чувство обиды, несправедливости уйдет! Когда мне мой наставник это втолковал… когда я, наконец, понял это, Лорри… у меня внутри все как-то осветилось!

Темар говорил горячо, почти захлебываясь словами, а Лорри никак не могла справиться со своим внутренним протестом всему, что он говорил, и тому, что он вообще может говорить такое, не рисуясь оригинальностью, например, и не играя в какую-то глупую игру.

«С ума сойти! — подумала она про себя. — А ведь похоже, он это все серьезно… Только религиозного фанатика нам не хватало!»

— Послушай, Темарчик, — снова попыталась она достучаться до брата своими простыми практическими доводами. — А что, Богу обязательно для своих великих там каких-то целей Стиллера использовать? Вот он — гад… по-моему…

— Да, как ты не понимаешь!! — запальчиво перебил ее Темар, — да говорил же я тебе уже: не можем мы проникнуть в Его замыслы! И способы, которыми Он их осуществляет, — тоже тайна для нас! Наше счастье уже в том, что нас пустили в этот мир! Сделали нас исполнителями великой воли! Пойми ты это, наконец!

— Спасибо, осчастливил! — перехватила слово Лорри и продолжала с напором. — Ничего себе, «великая» воля! Такое месилово дурацкое уже два года идет! Столько людей уже перебили… Тебя бы, дурака, к нам в госпиталь, посмотреть, как твой Бог калек штампует… для «неведомой идеи»! А попы твои все это благословляют… И Стиллеру, уроду этому, задницу лижут!

— Не смей!!! Не смей так говорить!!! — взвился Темар, — ты этого не понимаешь!!! Дура!.. Дура!.. Дура!..

Он вскочил, лицо у него пошло красными пятнами, голос срывался, и было непонятно, что он сделает в следующую минуту: бросится на сестру с кулаками, как случалось в детстве, или зарыдает от обиды…

Но в этот момент в комнату вошла Адди.

— Лорри! — с твердой укоризной заговорила она. — Ну ты для этого сюда пошла, да?! Вы здесь еще передеритесь, родственнички… Темар! Ведь она твоя сестра!

— «И враги человеку — домашние его…» — глухо отозвался Темар.

— Что-о-о!? — озлоблено переспросила Лорри.

— Да, не слушай ты его, — увещевала Адди, — это он все из Завета…

— Да я уже и так поняла! Все бубнит и бубнит… Вон у него на столе фотография… видела? Новый родственник, наверное… Памяти отца бы постыдился… мама, вон, в каком состоянии!

Темар к этому моменту, судя по всему, уже смог взять себя в руки. Он вновь уселся в молельной позе на свой ритуальный табурет. Глаза его пять были закрыты, но из правого — почти выдавилась слеза, застряв между плотно сжатыми веками. Как бы молясь или, может быть, разъясняя самому себе, он напряженно, но негромко произнес:

— «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, тот не достоин Меня».

Лорри, вскочившая было со своего места, вновь опустилась на кровать и упавшим голосом обратилась к сестре:

— Ну, ты послушай, что он несет…

— Оставь его, Лорри! Каждый человек имеет право перебеситься…

— И ты туда же! — среагировал на это Темар. — Никак не можете признать за человеком право на убеждения… на веру!

— Да верь ты ради Бога, во что хочешь, братик, — не могла не ответить Лорри, — но Стиллер — это перебор, кажется…

— Да пойми ты, — опять горячо заговорил Темар, — Стиллер, единственный за два десятилетия политик, который вспомнил о миссии нации, который наш дух, наконец, встряхнул, страну из гнилой спячки поднял! Единственный, кто свет истинной веры поддержал, за братьев наших реально вступился!

— Какая еще миссия? Ты о чем? Дух он встряхнул! Такой дух теперь идет, — дышать темно… Жили не тужили, и — на тебе!

— Лорри! Ты — какая-то ужасная материалистка! Обывательница! Тебе бы только — никто тебя не трогал, лишь бы твое семейство спокойно жило!

— Ну да! Да!! Ты, братик, между прочим, тоже — мое семейство… Вот за тебя я, действительно, переживаю. Да! Больше, чем за каких-то там «братьев»! Да! Вот такая я плохая! А если тебя — моего брата — заберут в армию воевать за этих самых «братьев»?

— Меня не заберут, сестричка!

— Это почему ты так уверен?

— Нельзя «забрать» того, кто идет сам!

— Кто — сам? Как — сам? Адди! Что он говорит такое?! Он же мать совсем убьет!

Адди во время этой последней перепалки стояла в дверном проеме, прислонившись плечом к дверному косяку, и как-то обреченно покачивала головой из стороны в сторону.

Наконец, она решительно сказала:

— Так, все! Дискуссия окончена. Все — по постелям! Время позднее. Не дай Бог, бабушка еще вашу свару услышит…

— Но, как же? — попыталась сопротивляться Лорри. — Ведь ты же слышала? Слышала?! Ведь…

— А, вот так! Пошли, я тебе говорю. Ну! — и она второй раз за последние сутки, твердо взяв Лорри за руку чуть повыше локтя, вывела ее из комнаты. На этот раз — из комнаты брата.

* * *

Лорри подъезжала к Продниппу в довольно паршивом настроении. Тут было все: и чувство вины перед Адди за свое, как ей иногда казалось, дезертирство из семьи в трудную для родных пору; и ужасное впечатление от состояния, в котором находилась мама; и беспокойство за уставшую, все более терявшую силы бабушку; и тяжелый осадок от ссор с братом при ощущении какой-то непробиваемой, выросшей между ними стены, и одновременно мучительная тревога за него, за его жизнь и за те последствия, которые могут возникнуть в случае, если (не приведи Господи!) с ним что-нибудь случится…

Лорри, за те два дня, которые ей оставались до отъезда из Инзо, еще пару раз попыталась поговорить с Темаром в тщетной надежде что-то изменить в нем. При этом, боясь углубить трещину в отношениях с братом, она дала себе слово любой ценой удерживаться от того, чтобы давать какие-либо резкие оценки его таким странным и в общем-то неприемлемым для нее религиозным и политическим взглядам, а также постараться не задевать уничтожительными эпитетами его новых кумиров. И это слово, внутренне скрипя зубами, Лорри сдержала почти до самого конца.

Темар воспринял такую перемену в поведении сестры весьма неожиданным для нее, но, строго говоря, вполне естественным для мальчишки-неофита образом, а именно: он решил, что его религиозная стойкость, а может быть, нечто свыше повлияло на Лорри, и она встала на путь «просветления». Вследствие этого наивного заблуждения он впал в миссионерский экстаз и обрушил на сестру сумбурную и восторженную проповедь. Он вдохновенно пел осанну Церкви Бога Единого и Светлого, — несущей миру единственно верное в каждой своей букве, точке и запятой учение, льющей свет Божественной истины и дающей ключ к пониманию любого явления жизни, наделяющей каждое человеческое существо великой надеждой на «исцеление грехов личных и общих», дарящей покой душе и гарантирующей своим праведникам «покой Великой Вечности» после неизбежного для каждого смертного перехода в «иную суть»… Он с совершенно искренним жаром и огнем веры в глазах, отчаянно жестикулируя, вещал о «предназначении», «миссии», «особом пути Родины и Нации» и, опираясь на эти свои посылки, соответствующим образом интерпретировал все события последних лет, включая идиотизм КРАДов, провалы в экономике и войну. И в этом волшебном (чтобы не сказать — кривом) зеркале искусственно созданные трудности превращались в «испытания, ниспосланные свыше», очевидные катастрофы — в «наказания за грехи», страдания людей — в «искупительные жертвы», а их же подлости — в «исполнение Великой Воли, цели и пути коей непостижимы».

Лорри позволяла себе иногда вставляться с достаточно ехидными, как ей казалось, вопросами в его горячие речи в надежде посеять в голове брата хоть какие-то зерна сомнений в отношении того, что тот проповедовал… но — тщетно. Исполняя данное себе слово, она избегала резких формулировок, которые могли бы без обиняков показать ее настоящее отношение к тому, что говорил Темар, а тот, пребывая в каком-то новом и непонятном для Лорри состоянии сознания, не мог оценить скрытую иронию в ее словах. Напротив, он полагал, что сестра и в самом деле возжелала проникнуться такими замечательными, такими универсальными, такими справедливыми идеями его веры. Достаточно мягкие экивоки, которые Лорри позволяла себе в отношении явных противоречий между маловразумительными картинами бытия, которые перед нею развертывал брат, и реальной жизнью, исторгали из Темара лишь дополнительные потоки слов, в коих доказательность заменялась горячечной вдохновенностью, или подходящей цитатой из Завета Истины, а в наиболее сложных случаях — универсальным: «Это — не умом, это — душой нужно понять! Внутреннее око в себе открыть!» И он все звал ее пойти с ним на очередное бдение Инзонского отделения «Веры и молодости», чтобы встретиться с его обожаемым наставником, после контакта с которым, по святому убеждению Темара, не «просветлиться» было невозможно…

А Лорри все никак не могла взять в толк, каким образом ее брат, выросший в семье, которую никак нельзя было назвать религиозной, где главным авторитетом был такой умный, такой скептичный, такой ироничный отец, смог в столь короткий срок превратиться в слеповера и начетчика, предать, как ей казалось, память об ушедшем родном человеке, встать на сторону тех самых мерзавцев, которые, как она полагала, свели с ума мать и вообще были виновниками всех безобразий, которые творились в стране. Она заранее ненавидела неведомого ей «наставника» Темара и даже внутренне репетировала гневные монологи, предназначенные для ее гипотетической встречи с этим человеком. Однако времени для такой неприятной экскурсии, к счастью, уже не было. Да и если б оно было, — не пошла бы Лорри с братом в его «святой вертеп», как она мысленно окрестила собрание единомышленников Темара. Когда она представляла себя в окружении толпы одетых в униформу «Веры и молодости» — черные туфли, черные брюки (юбки) и белые рубашки со стоячим, под самый подбородок воротником — молодых людей с прижатыми к груди цитатниками «Завета Истины», ей становилось не по себе, буквально до тошноты. Она хорошо понимала, что, имея твердое убеждение собственной правоты, не обладает ни достаточными знаниями, ни даром убеждения или какого-то особого красноречия, чтобы противостоять их организованному напору. Представляла она себе и «наставника» почему-то пожилым, худым, гладко выбритым мужчиной с ежиком седых волос на голове, который с ехидно-сочувственной улыбочкой назидательно выговаривает ей за то, что она по молодости своей судит о том, о чем понятия не имеет, а затем — цитирует, цитирует, цитирует… Она чувствовала, что неизбежно потерпит поражение, но не в том смысле, что вдруг сама «просветлится», а в том, что, не умея нанести противнику существенного урона, даст ему еще большую уверенность в его силе и возможность торжествовать над ее слабостью.

В конце-концов, Лорри все-таки сорвалась и вновь наговорила брату резкостей, получив в ответ соответствующую порцию гнева. На том и расстались.

Глава 13. Любовь

Лорри училась на четвертом курсе университета, а война шла уже третий год.

Поразительно, но люди довольно быстро свыклись с тем, что на южных границах страны постоянно работает тупая, но упорная мясорубка, беспрестанно засыпающая страну бумажным снегом похоронных извещений и неуклонно повышающая среди населения процент физических и психических калек. Привычными стали постоянная инфляция, мобилизационные меры в экономике, перенапряжение на работе, карточки на продукты первой необходимости и неизбежный черный рынок. Как-то уже казалось, что так было много лет, чуть ли не всегда. Военные действия окончательно приобрели позиционный характер, лишь изредка вспыхивая с новым ожесточением в тех местах, где кто-либо из противников отваживался предпринять еще одну попытку добиться решительного успеха. А вообще, правительства обеих стран больше надеялись на то, что их собственных экономических резервов и политических ресурсов окажется больше чем у противника, и он, изнуренный, пойдет на уступки, чем и будет достигнута победа. О безоговорочной капитуляции супостата уже никто не помышлял ни с одной, ни с другой стороны фронта. Обе страны беднели, постоянно обогащая своих «друзей» за рубежами, охотно поставлявших им все необходимое для взаимного убийства…

* * *

В течение учебного года Лорри почти не бывала в госпитале, лишь изредка забегая туда проведать медсестер из ее смены, с которыми она сдружилась во время патриотического семестра. В начале весны ее отправили на месячную производственную практику в экономический департамент крупной корпорации с государственным капиталом, откуда она также принесла в университет самые положительные отзывы и где была поставлена в резерв на замещение вакантной должности после получения диплома.

В самом начале лета Лорри получила очередное письмо из Инзо от Адди, в котором та с невыразимым облегчением сообщала, что закончила наконец-таки свой колледж и счастлива по этому поводу чрезвычайно. Сочетать и дальше напряженную работу на производстве, постоянный изнурительный труд по поддержанию в порядке дома, заботы о немощных матери и бабушки с необходимостью учиться становилось совершенно невыносимо. В остальном поводов для оптимизма было немного: мама находится все в том же виде, и улучшений не предвидится, бабушка окончательно ослабела и редко встает с постели, Темар, все так же пребывающий в религиозно-патриотическом экстазе, только и ждет окончания школы, чтобы добровольно пойти на фронт. «И с этим ни я, ни ты уже ничего не поделаем. Поверь мне, сестричка», — печально резюмировала Адди.

Лорри все-таки отважилась написать брату послание с увещеваниями, в том смысле, что нехорошо оставлять Адди одну, без помощи, когда мать и бабушка находятся в таком ужасном физическом состоянии. Она, собственно, не очень надеялась на ответ, но получила именно тот, которого втайне больше всего боялась. Темар очень холодно сообщал, что все давно решено, причем «не здесь, а там, понимаешь?» Читая это, Лорри ярко представила себе воздетый к небу палец брата. По поводу трудного положения Адди он имел мнение, что «каждый несет предназначенный ему свыше жребий», после чего довольно язвительно замечал: «Вот ты же, сестричка, не желаешь переменить выпавший тебе удел учиться в университете? А ведь могла бы приехать в Инзо и помогать Адди…» Он ударил в самое больное место. Лорри, находившаяся в этот момент в общежитии, в своей комнате, схватила свою верную подушку, которой вечно за всех доставалось, шарахнула ею об изголовье кровати, а затем, зарывшись в нее лицом, судорожно зарыдала.

От импульсивных и необдуманных шагов ее спасло своевременное вмешательство доброй, самоотверженной и не по годам мудрой Адди. На следующее утро, когда после бессонной ночи Лорри уже готова была отправиться в деканат писать заявление о предоставлении ей академического отпуска по семейным обстоятельствам, к ней в комнату принесли еще одно письмо от сестры, направленное вдогонку за письмом брата.

Адди буквально заклинала:

«Лорри!

Так уж получилось, но я знаю, что написал тебе Темар. Боюсь, как бы ты не наделала глупостей. Хватит с нас одного дурачка. Знай, что если ты вдруг бросишь учебу, я буду считать, что все, что я делала здесь последние годы — делала зря, впустую. Заклинаю тебя памятью отца — не вздумай! После окончания колледжа мне уже гораздо легче справляться с нашими делами. Все здесь будет в порядке, не волнуйся. Если ты бросишь университет — я тебе не сестра. Не знаю, что с тобой сделаю!

Лорри, дорогая, я тебя очень люблю! Только умоляю: учись!!!»

И Лорри снова плакала в подушку. От благодарности и любви.

* * *

А потом начался очередной «патриотический семестр» все в том же госпитале, все с теми же долгими ночными дежурствами, с обычными заигрываниями выздоравливающих воинов, с привычно-неприятным запахом антисептика вкупе с ужасной примесью духа разлагающейся плоти от палат, где лежали «тяжелые»…

* * *

Лорри тащила через двор госпиталя из центральной стерилизационной два здоровенных стальных бикса, набитых перевязочным материалом и медицинскими инструментами, когда недалеко от входа в отделение неврозов на нее буквально налетел какой-то парень в больничной одежде. Он без предупреждения, сказав только: «Позвольте!» — сунул пальцы своей правой руки в транспортировочную металлическую скобу стерилизатора, который Лорри несла в левой руке, прямо поверх ее пальцев и решительно потянул ношу к себе, одновременно пытаясь свободной левой рукой дотянуться и до второго бикса, который девушка несла в своей правой. Тем самым он совершенно заблокировал движение Лорри, и она, чуть не споткнувшись, остановилась.

Парень, мертвой хваткой вцепившийся в первый бикс, все тянулся и тянулся за вторым, а Лорри все отводила руку с грузом за спину, в результате чего они оба закружились в довольно комичном танце.

На стоявшей недалеко в тени дерева скамейке сидели несколько выздоравливающих вояк. Парень, судя по всему, был из их компании. Они, не стесняясь, заинтересованно комментировали его действия и при этом радостно ржали:

— Во, флотский! Во, дает!

— На абордаж пошел!

— Эй, Лидо, главным калибром бей!

— Нет, торпедой!

Лорри, давно привыкшая к нехитрому армейскому флирту, сдобренному непритязательным юмором, относилась к подобным эскападам со снисходительным пониманием. Она не столько смутилась всеми этими обстоятельствами, сколько не желала долее находиться в глупом положении и поэтому решительно остановила нелепое кружение. Настырный Лидо при этом немедленно вцепился во второй бикс опять же поверх пальцев Лорри. Руки у него были сухие и прохладные.

Несколько секунд они простояли друг против друга, разделенные конструкцией из натянутых рук и покачивающихся навесу круглых стальных коробок.

Комментарии и добродушное ржание со скамейки из-под дерева продолжались:

— Лидо, Лидо, а ты попробуй поцеловать!

— Ага! Сестричке же надо будет по морде тебе дать, вот она руки-то и отпустит!

— Сестренка! Не отпускай! Ногой его! Ногой!

— Во-во… по главному калибру!

Лидо, стоявший к скамейке спиной, вывернул шею и сделал в направлении зубоскалов резкое движение головой, скорчив при этом соответствующую гримасу, дескать: «Цыц!»

Лорри формально-строго посмотрела в лицо парня. Оно светилось веселым незлобливым нахальством. Симпатичное такое лицо, можно сказать, красивое. Нос такой аккуратный, прямой — не картошкой, не уточкой, не маленький, не большой — в самый раз; глаза карие, довольно крупные с оригинальным разрезом, как бы слегка поднятым от переносицы к вискам; лоб высокий, чистый; губы… хорошие, однако, губы!; волосы каштановые, немного вьющиеся; ямочка на подбородке… Фигура? Черт его разберет в этом балахоне, какая у него фигура… Но, скорее всего, — ничего себе фигура… Нормальная… Высокий… «На кого-то он похож… Не вспомню…» — подумала про себя Лорри.

Она последний раз, для очистки совести, потянула к себе биксы. Лидо молча покачал головой из стороны в сторону.

Лорри разжала пальцы и вытянула их из металлических скоб, оставив груз в руках у Лидо. Веселая скамейка дружно заорала победный армейский клич.

Лорри, спеша прекратить цирк, развернулась через каблук и решительно пошла в сторону своего отделения. Лидо на шаг в сторону и на два шага позади — за ней.

— Все! Законвоировал! — донеслось со скамейки с новым взрывом хохота.

Люди, вырвавшиеся из очереди на тот свет, в перерыве перед тем, как снова встать в ту же очередь, легко веселятся по любому малозначительному поводу. Дай им Бог!

* * *

Лидо, против ожидания, молчаливо и сосредоточенно дотащил биксы до перевязочной отделения челюстно-лицевой хирургии, в котором в это лето отрабатывала свой патриотический долг Лорри. Он так же спокойно, послушно и без слов вышел из перевязочной в коридор после того, как девушка, приняв от него ношу и поставив ее на стол, тоже молча, но с очевидным ехидством, указала ему пальчиком на дверь и сделала ручкой, дескать: «До свидания!»

Находившаяся здесь же медсестра Слатка не преминула заметить;

— О, ты Лорри опять с хвостом! Симпа-а-а-тичный!

— Ты, Слатка, просто в таком месте работаешь… Здесь любой парень из другого отделения — красавец!

— Да нет, правда, симпотный! Не заедайся, Лоррик!

— Хочешь, поделюсь? Забирай.

— А ты думаешь, ждет?

— Сто процентов. Спорим?

Но Слатка не стала спорить, зная почти наверняка, что Лорри права, и, хихикнув, выскользнула за дверь.

Отделение, в котором работали Слатка и Лорри, действительно было ужасным. Сюда поступали солдаты и офицеры с разорванными и сожженными лицами, без носов, губ, ушей, глаз, ставших добычей огня, пуль и осколков. Были и раненые вообще без лица. Вот так, прямо ниже лба — одно только месиво из рваного мяса, сухожилий осколков костей, зубов… Ни тебе верхней челюсти, ни нижней… Достаточно привыкшая к госпитальным кошмарам Лорри, увидев такое впервые, едва не грохнулась в обморок. Среди раненых, впрочем, большинство — были «ходячие». Но что за «ходячие» это были! Над воротниками больничных курток и халатов либо безликие, забинтованные шарообразные культи с прорезями для глаз, либо одутловатые от послеоперационных гематом, сизые, желто-сине-зеленые маски, иссеченные рубцами и шрамами, перетянутые кожными спайками… И тоже бинты: через нос, через глаз, через подбородок… Лицо войны, одним словом.

Понятно, что среди таких пациентов тяжелые депрессии были обычным делом. Случался и суицид. Работать с подобным контингентом очень тяжело: многие были капризны, обижены (не без основания) на весь свет и вымещали свою обиду на персонале. Балагуры, подобные прошлогоднему одноногому суперинтенденту, здесь встречались редко, а вот настоящая мужская истерика — сколько угодно. В отделении даже не было ни одного зеркала, чтобы лишний раз не напоминать несчастным как они выглядят. Многих, правда, приводили в относительно приличный вид, кому-то в дальнейшем могла помочь пластическая хирургия, но, в общем-то, отделение было фабрикой уродов.

Именно это и подразумевала Лорри, когда говорила, что для Слатки любые парни из других отделений — красавцы.

Однако, этот Лидо в самом деле был симпатичным. И даже очень. Наконец-то Лорри вспомнила, на кого он похож! Ну, конечно! На Ражера Талиффа!^[3] Как это она сразу не поняла?

Лорри спокойно разгрузила биксы, рассортировав и разложив по полкам медицинских шкафов стерильный материал, упакованный в пергаментную бумагу, после чего вышла в коридор, застав там ту самую картину, которую, в общих чертах, и ожидала увидеть: Лидо стоял, прислонившись спиной к стене напротив перевязочной, со сложенными на груди руками, наклонив голову несколько набок, а низкорослая полненькая Слатка, едва не подскакивая, что-то оживленно тростила ему в ухо. Видимо, это было забавно, так как Лидо улыбался, а Слатка даже прыскала.

«Ну, ну… — отметила про себя Лорри. — Посмотрим…» — и, скользнув по парочке хорошо поставленным равнодушным взглядом, пошла по больничному коридору в направлении своего поста. Причем не просто пошла, а двинулась той самой походкой, которую в свое время подсмотрела в каком-то фильме у Цеды Ларне, и которую долго репетировала перед зеркалом, но почти никогда не использовала. «Я что, его соблазняю? — неожиданно мелькнуло у нее в голове. — С чего бы это?» Тем не менее, она эффектно завершила роскошное дефиле к своему месту необычайно изящной посадкой на винтовой табурет с круглым сиденьем, и, грациозно склонив голову, одетую в кокетливо сдвинутую к виску белую медицинскую шапочку, уставилась в журнал назначений.

Ей и в самом деле пора было заглянуть в этот журнал, но записей в нем она не видела, поскольку вся сосредоточилась на боковом зрении, в поле которого, на самом краю, находились Лидо и Слатка. «Я что, ревную? — скользнула у нее мысль. — Да нет — чепуха!» Она и в самом деле не боялась конкуренции со стороны Слатки — девушки славной и доброй, но записной дурнушки. Скорее, призналась она себе, ее сильно заинтересовал этот парень — заинтересовал совершенно неожиданно и, очевидно, больше, чем всякий из дежурных госпитальных ухажеров, находящихся на излечении, больше тех из мужского медицинского персонала, которые уделяли ей подчеркнутое внимание, больше любого из ее университетских приятелей.

Лорри не зря была уверена в своем женском магнетизме. Сразу после того как она заняла наблюдательную позицию, ей стала очевидна перемена в поведении Лидо. Судя по всему, он уже слушал Слатку в полуха, так как постоянно вертел головой в сторону Лорри, а в ответ на продолжавшееся тарахтение Слатки формально кивал головой, дескать: «Да, да, понимаю…» Лорри сидела как изваяние (соблазнительное такое, с умом посаженное изваяние!). Наконец, Лидо, поймав какую-то паузу, снял руки со своей груди, мягко прикоснулся ладонями к Слаткиным плечикам, одновременно наклонившись к ее уху и сказав, по-видимому, что-то ласковое; после чего повернулся и пошел по направлению к столу медсестринского поста.

«Готов!» — с удовлетворением отметила Лорри и теперь уже действительно уставилась в журнал назначений.

Слатка постояла самую малость, глядя в удалявшуюся спину Лидо, потом коротко и обреченно вздохнула, скорчив сама себе забавную рожицу, долженствующую означать: «Ну, вот так всегда!» — и вернулась в перевязочную. Она и в самом деле была доброй, славной и независтливой девушкой.

* * *

— Ну, что вы такая строгая, Лорри? Я — хороший! Правда!

— Вы уже знаете, как меня зовут? Слатка разболтала?

— Почему разболтала? Это что — военная тайна? Так, сказала… А вот меня зовут Лидо.

— Это я уже заметила.

Лидо картинно осмотрелся:

— А на мне, наверное, написано? Да?

— Не волнуйтесь, не написано! Но я же не глухая. Ваши приятели так орали: «Лидо, Лидо!»

— Ах, да! Я и забыл. Но вы на них не сердитесь. Они хорошие ребята! Скучно здесь. Засиделись.

— Ага! И застоялись!

— Хм-м-м… Ну и это, конечно…

— Господи! Да не сержусь я, разумеется! Не маленькая, все понимаю… А вы мне, между прочим, все пальцы отдавили!

— Когда?!

— Да когда бикс схватили! У него, знаете, какая скоба неудобная? И так-то руку режет, а тут еще вы — хвать лапищей!

Говоря это, Лорри повернула правую руку ладонью вверх, а другой рукой стала слегка потирать сгибы пальцев, как бы разгоняя болевое ощущение, которое, разумеется, уже давно прошло. Лидо вдруг опустился у стола на одно колено и стал дуть на эти пальцы, как делают маленьким детям, чтобы их успокоить, а потом наклонился еще ниже с явным намерением поцеловать «больное» место. Лорри стремительно убрала руку и ладонью легонько шлепнула Лидо по лбу.

— Прекрати немедленно! С ума сошел! — Лорри судорожно оглядывалась, — не видит ли кто? Она сама не заметила, как перешла с новым знакомым на «ты». Коридор был пуст.

— И вообще, уходи отсюда. Старшая сестра увидит, — скандал будет! И тебе влетит, а уж мне — тем более! Мне раскладку надо делать. Давай, вали!

— Сейчас, сейчас… Уйду! Только ты мне скажи: увидеть тебя еще можно будет?

— Да можно, можно! Господи! Иди отсюда, наконец! Смена у меня через три часа заканчивается… Давай, давай, — подгоняла действительно обеспокоенная Лорри и махала рукой, указывая Лидо в сторону выхода из отделения…

* * *

Уже на третий день знакомства Лорри поняла, что влюбилась.

Чувство это, как известно, строгому анализу не поддается, а также ощущается и проявляется у каждого по-своему. Кому-то хочется буквально сожрать объект своей любви, спалив его в пламени бешеной и неуправляемой чувственной страсти, у другого — то же, вроде бы, чувство проявляется как нежная привязанность и потребность в постоянном общении, как желание иметь опору и быть опорой, у третьего… вариантов не счесть…

Лорри не была излишне страстной натурой. Скорее, наоборот. Случаи, когда эмоции настолько захлестывали ее практичный ум, что она совершала необдуманные поступки, происходили крайне редко, если вообще имели место.

Ее увлечение Лидо в значительной мере было вызвано тем, что он как-то очень удачно заместил возникший у Лорри резкий недостаток в близких, любящих и понимающих людях. Горячо любимый отец — умер; мама — настолько поражена душевной болезнью, что вроде уже и не мама, а другой человек, общение с которым не помогает, не облегчает, не успокаивает, а требует страшного напряжения и терпения; брат, похоже, видит близких для себя только в своем религиозном клане. Адди! Адди — конечно! Но она — далеко, и все общение с ней сводится к редкой переписке.

А с Лидо они совпали, как иногда совпадают и становятся близкими люди, неведомо, почему. С одной стороны, наверное, — необходимая мера схожести во взглядах и реакциях, с другой, — отсутствие полей, на которых возможна конкуренция интересов или борьба амбиций, с третьей, — взаимная внешняя притягательность. Видимо, так, или примерно так… а может, и вовсе не так…

* * *

Перемену в жизни Лорри прежде всего почувствовали ее подружки по университетскому общежитию, куда она теперь приходила только ночевать, да и то не всегда — были ведь и ночные дежурства. Почти все время она проводила в госпитале: либо в отделении — по обязанности, либо в госпитальном парке с Лидо — по душевной склонности.

Девочки любопытничали:

— Послушай Лорри! У вас там что, в госпитале, медом намазано? Ты там, кажется, совсем поселилась?..

— Да влюбилась она! Не видишь? Светится!

— Лоррик, а он как, ничего? Хорошенький?

— А карточка есть?

— А он что, раненный?

— А у него все на месте? Проверяла?

— По истории болезни?! Ну-у-у… так неинтересно!

— Скажи, Лоррик, он рядовой или офицер?

— Моряк?! Ух ты! Здорово…

И так далее…

* * *

В госпитале, тем более, все было на виду:

— Лорри! Смотри, твой опять под окнами мается!

— Лорри! А как он целуется?

— Лорри! Попроси своего эпикриз в морг отнести…

— Лорри, детка! Я все понимаю, сама была молодая, но ты хвостом крути подальше от отделения. Сама знаешь, что у нас за контингент. Не нужно им на больную мозоль давить. Договорились?

…

* * *

У Лидо оказался замечательно легкий характер. Он хорошо понимал и любил юмор, не обижался по пустякам. Может быть, в нем была даже некоторая легковесность. Он не обладал особой эрудицией, принципиально не хотел углубляться в проблемы, которые не касались непосредственно его самого или близких ему людей, не любил философствовать, терпеть не мог обсуждать политику и политиков, стремясь уйти от таких разговоров или перевести их на шутливый тон. Зато у него хватало терпения выслушать человека, он всегда мог найти приятные успокаивающие слова и при возможности старался помочь практическим делом, что, в общем-то, высоко ценится в обществе. Имея много друзей и просто расположенных к нему знакомых, успешно решал с их помощью разного рода свои собственные бытовые вопросы, которые для другого могли бы вырасти в серьезное препятствие.

К женщинам он относился трепетно и искренно их любил. Всех или почти всех. Мягкая ласковость в обращении с ними, в которой чувствовалось не стремление побыстрее затащить в постель, а желание понять, помочь, успокоить, поддержать, вызывали к нему доверие и желание отблагодарить. Говорил он негромко, как правило, обаятельно улыбаясь и чуть ли не влюблено глядя в глаза собеседницы. Все это, бывало, размягчало дамские сердца до самозабвения.

Это последнее качество несколько беспокоило Лорри. Ревнива она была в меру, но чувствовала, что непременное желание ее замечательного, ласкового Лидо понять и обнадежить каждую женщину, в конце-концов, может увести его достаточно далеко, что, собственно, и произошло, правда, много лет спустя. Однако ничего менять в Лидо, тем более ломать его через колено, Лорри не хотела, понимая, что скорее оттолкнет, чем переделает любимого человека, а кроме того, будучи гордой и уверенной в своих достоинствах девушкой, считала ниже себя обычные женские методики, позволяющие заставить мужчину не глядеть на сторону. Скандалы, истерики, мнимые беременности… Фу! Какая гадость! Все это ей претило.

Только однажды ее сердце екнуло.

Лидо как-то принес на их очередную встречу небольшой, уже начавший рваться и по этой причине перетянутый поперек медицинской резинкой черный пакет из-под фотографической бумаги, набитый фотокарточками.

Лорри, разумеется, с неподдельным интересом стала рассматривать эти туманные окошки в прошлую жизнь так увлекшего ее человека.

Вот — Лидо совсем еще мальчик, видимо, в каком-то детском клубе с примитивной моделью корабля в руках, вот — его родители, вот — он в школьной команде пловцов (Господи! Какой тощий и длинный!)… А это — на проводах в армию…

«А это, Лорри, я был на побывке прошлом году… У своих… Мне целую неделю отпуска дали… за участие в десантной операции у Праста… Может, слышала?»

Лорри оторопело смотрела на фотографию. На ней был изображен уже совершенно взрослый, совершенно этот самый (ее!) Лидо, в морской форме. Он радостно улыбался и держал на руках маленькую девочку, лет, может быть, трех или четырех, которая, обхватив Лидо руками за шею, нежно прижималась своей щекою к его щеке.

«Что значит «у своих»? — лихорадочно соображала Лорри, — это что — его ребенок? Он что — женат?! Вот те раз…»

Она перевела взгляд с фотографии на Лидо. Лицо его было совершенно серьезное, даже какое-то, как ей показалось, строгое. Лорри, лихорадочно соображая, какие вопросы ей следует задать и следует ли спрашивать вообще, попыталась улыбнуться. Улыбка получилась гримасистая. Но тут не выдержал Лидо. Напускную строгость с его лица смыло веселой улыбкой, он схватил Лорри за плечи и, заглядывая, по своему обыкновению, ей в глаза, заговорил, похохатывая:

— Попалась, попалась! Как все, попалась! Ну! Лорри! Это же — сестра!

— Какая сестра?

— Моя, разумеется, кто ж мне свою-то отдаст?

— Но, ведь…

— Что? Маленькая совсем? Ну, уж извини! Так вышло! Все вопросы к родителям. Представляешь, она на двадцать один год меня младше! Меня все за папашу принимают…

— Ах ты балбес! — облегченно обругала его Лорри и толкнула шутника ладонью в лоб. — Погоди, я еще разберусь, кто у тебя там раньше на эту удочку попадался… И сколько их было…

Лидо не дослушал и полез целоваться. И очень в этом преуспел.

* * *

Лорри хотя и соврала своим подружкам в общежитии, что изучила историю болезни Лидо, но на самом деле ничего не знала о причинах, по которым он оказался в тыловом госпитале. А он почему-то не распространялся на эту тему, хотя обычно молодые мужчины немного бравировали полученными в бою увечьями, если ранения их, разумеется, не слишком безобразили и не делали тяжелыми калеками. А Лидо с виду был совершенно здоров. Несколько раз, правда, он не приходил на встречи к Лорри, и когда она спрашивала, не случилось ли чего, досадливо отмахивался, объясняя, что был на обследовании, на процедурах, или дежурный врач по какой-то причине запретил ему выходить из палаты.

Но однажды, когда они гуляли по аллее в дальнем конце парка, занимаясь забавной болтовней, Лидо осекся как-то на полуслове, стал тревожно поводить головой из стороны в сторону, увидев недалеко скамейку, двинулся было к ней каким-то расхлябанным шагом, вытянув вперед руку, но так и не дошел, упал на траву и забился в конвульсиях.

От неожиданности Лорри так растерялась, что у нее вылетело из головы все, что она, окончившая медицинские курсы, знала о мерах помощи при эпилептических припадках, а по картине — это был именно припадок эпилепсии. Лорри в отчаянии завертела головой, но вокруг, как назло, никого не было, не зря же они с Лидо выбрали самый укромный уголок парка! Она, правда, крикнула: «Врача! Врача позовите!» — но крик вышел слабым и немедленно растворился в шуме листвы старых деревьев.

И тут она взяла себя в руки. Подбежав к Лидо со стороны головы, опустилась на траву, зажав его виски между своими коленями. Глаза у Лидо закатились, губы посинели; он хрипел и задыхался, давясь собственными слюною и языком. Лорри выдернула из кармана халата торцовый ключ от входной двери в отделение, обернула его тонкий конец своим носовым платком, затем, изогнувшись, большим и безымянным пальцами правой руки безжалостно и что было силы сдавила щеки Лидо у самого основания челюстей. Стиснутые зубы слегка разошлись, и Лорри немедленно вставила в образовавшуюся щель подготовленный ею инструмент. Работая им как рычагом, добилась того, что челюсти разошлись еще шире. Доставать язык не пришлось, Лидо его к счастью не заглотил. Он еще хрипел, изо рта летела слюна и клочья слизи, но синева с губ стала на глазах уходить, лицо порозовело, а дыхание становилось ровнее. Судороги тоже начали стихать, и наконец он вытянулся на траве совершенно спокойно, с закрытыми глазами, дыша ровно и тихо.

Лорри, все еще сидя на коленях, шумно выдохнула, распрямила спину и огляделась. По-близости никого не было. Сколько прошло времени? Пять минут? Десять? Две?

Лорри вгляделась в лицо Лидо, оттянула веко: зрачок был на месте. Она начала слегка шлепать его ладонями по щекам и звать: «Лидо! Лидо! Ну, Лидо! Ну же!..»

Довольно быстро она добилась (а может быть, просто время пришло?), что глаза его открылись, но взгляд при этом оставался бессмысленным. Лорри стала приподнимать его и усаживать, здесь же, на траве. Удалось. Лидо медленно ворочал головой из стороны в сторону, видимо, начиная что-то понимать.

— Ну, как? Как ты? — спрашивала его Лорри — Ну? На скамейку сядем? Сможешь?

Лидо с задержкой кивнул и стал пытаться встать на ноги. Лорри, обхватив его сзади и напрягая все силы, помогла ему подняться, потом перекинула его руку через свою шею, и так они одолели немногие шаги до скамейки.

Лидо несколько минут просидел, откинувшись на спинку сиденья с брошенными вдоль тела руками и с опущенной на грудь головой, поддерживаемый за плечо Лорри, которая свободной рукой то гладила его по волосам, то вытирала ему носовым платком губы, пораненные импровизированным роторасширителем.

— Все нормально… Все хорошо… — приговаривала она, более для себя, чем для Лидо.

Просидели так минут пять.

Лидо поднял голову, посмотрел на Лорри уставшим взглядом и, с трудом растянув губы в кривой улыбке, спросил:

— Ну, что? Здорово я тебя напугал?

* * *

До того как угодить на госпитальную койку Лидо служил акустиком на малом морском охотнике.

…В ту ночь они стояли в родной гавани у стенки, отражая вместе с береговыми зенитными батареями и корабельной артиллерией других судов очередной авиационный налет противника. Как всегда в таких случаях, по боевому расписанию, он находился не на своем акустическом посту, а, облаченный в спасательный жилет, стоял на палубе у рукава пожарного гидранта, готовый в любую секунду приступить к тушению вполне вероятного пожара.

Налет еще не закончился, когда им пришлось срочно сниматься со швартовых и, маневрируя под бомбами противника, выходить из гавани в море, так как на подходе к порту вражеская подводная лодка атаковала крупный военный транспорт и теперь ее, заразу, нужно было искать и, по возможности, топить. Когда морской охотник, только-только миновав заградительные боны, вышел в открытое море, Лидо получил приказ занять свое место на посту акустика, но сделать этого, к своему счастью, не успел.

Небольшой корабль наехал правым бортом на плавучую мину, скорее всего, только что сброшенную с одного из участвовавших в налете бомбардировщиков. Получив огромную, по сравнению со своими размерами, пробоину, морской охотник ушел под воду в течение одной минуты. Успей Лидо занять свое основное рабочее место, находившееся глубоко под палубой, лечение в госпитале ему совершенно точно не понадобилось бы. А так, в числе не более десятка счастливцев, которым суждено было остаться в живых, его сбило с палубы в морскую воду тупой и тяжелой, как чугунная палка, взрывной волной. Там он и болтался бесчувственным поплавком в своем спасательном жилете, пока со стоявшего на внешнем рейде крейсера не подошли высланные на спасение шлюпки.

В отличие от учений, на подобных мероприятиях, совершающихся в реальности, бывает полным-полно бестолковщины и неразберихи, происходящих по большей части от самого искреннего желания спасателей как можно скорее подать помощь спасаемым.

Шлюпки нервно кружили в темноте, пытаясь разыскать живых людей среди плавающих в пятнах мазута обломков. Рулевые постоянно меняли направление, гребцы по их командам отчаянно табанили. Короче говоря, прежде чем быть вытянутым из воды, и без того находившийся в бессознательном состоянии Лидо получил сокрушительный удар лопастью весла по голове, добавивший к общей контузии еще и серьезное сотрясение мозга.

В береговой госпиталь он прибыл недвижимым и невосприимчивым к внешним раздражителям, как полено. Временная глухота прошла в течение пяти дней, еще через неделю он стал более или менее владеть языком. Долгое время во всех конечностях чувствовалось онемение и слабость, но через месяц Лидо начал ходить. Однако остались частые мучительные головные боли, и, наконец, он первый раз свалился в припадке эпилепсии. К сожалению, этот припадок не стал последним.

Прошло еще три месяца, однако дальнейшего прогресса в улучшении состояния здоровья Лидо не наблюдалось. Тогда-то его и перевели в один из центральных военных госпиталей, находившийся в Продниппе, где было сильное неврологическое отделение и где, по стечению обстоятельств, отрабатывала свой патриотический долг Лорри.

* * *

— Как же ты поедешь один? А если что-нибудь случится? Сам знаешь…

— Да нет, я не один поеду… Мама завтра приезжает. Так что не беспокойся, до дома я доберусь… Давай, я тебя с мамой познакомлю? А? Что молчишь?

— Не знаю… Давай как-нибудь после. Сейчас я не готова.

— А что тут готовиться? Не на сцену ведь!

— Ну, это, как сказать… Ну, не могу я сейчас, Лидочка, милый… Не обижайся, ладно?

— Да не обижаюсь я! А, вообще-то, я родителям про тебя писал. Так что они немножко в курсе…

— Ну, вот и хорошо — что немножко, Лидочка! Я, правда, боюсь. Не понравиться боюсь. А времени исправить, если что-то не так пойдет, не будет. Ты, Лидочка просто не понимаешь, какими глазами женщины друг на друга смотрят! Особенно матери на подружек сыновей… Правда, глупенький ты мой!

— Да ну тебя, в самом деле! Ты, что же, и проводить меня не придешь?

— На вокзал? Нет, не приду. Здесь попрощаемся. Не на век же! Или ты меня уже бросить решил? Смотри! Голову оторву!

* * *

Это разговор происходил между Лидо и Лорри ранней осенью на их любимой скамейке, в дальнем углу госпитального парка.

Лорри к этому времени, закончив свой «патриотический семестр», снова училась в университете, теперь уже на последнем курсе. Она продолжала ходить в госпиталь почти каждый день, но теперь исключительно ради встреч с Лидо. Времени для этого было вовсе не так много, как хотелось бы, поскольку, помимо обязанностей, связанных с приобретением знаний, которые Лорри продолжала, несмотря на свою влюбленность, выполнять строжайше, ей приходилось делать массу работы, навязываемой особенностями военного управления. Всякие дежурства: то на улицах, то в бомбоубежищах; то аврал по разгрузке какого-нибудь железнодорожного состава по призыву университетской организации МС, то «добровольный труд в выходные дни» по призыву Президента и Правительства… Шел четвертый год войны, и государство любыми способами пыталось затыкать финансовые дыры, в том числе за счет бесплатного труда, где это было только возможно.

А Лидо в самом начале осени предстал перед военно-медицинской комиссией, коей и был признан временно негодным к прохождению дальнейшей военной службы. Его не демобилизовали полностью, но направили в отпуск для долечивания и назначили явиться на перекомиссию через полгода. Он получил направление для поликлинического наблюдения в одном из столичных госпиталей, а поскольку он сам был столичным жителем, это означало отправку домой, под уже основательно позабытый родительский кров. Мать Лидо, узнав об этом из телефонного разговора с сыном, выразила непременное и непреложное желание сопровождать его в этой поездке, так как вполне естественно и очень сильно беспокоилась за то, что в пути с ним может произойти какая-нибудь неприятность, связанная с приступами болезни.

Поезд увез Лидо в столицу, и эта их разлука с Лорри продлилась до самого Отнарского перемирия, пришедшегося почти ровно на четвертую годовщину войны.

* * *

Вообще-то во всех официальных источниках и в учебниках по истории НДФ эта война называлась шестилетней. Однако реальные боевые действия происходили в течение четырех лет и семи дней. А затем в течение еще почти двух лет государства, по-прежнему находившиеся в состоянии войны, вели долгие, вязкие переговоры в курортном местечке Совиль (Кальгская Республика) при четырехстороннем посредничестве Международной Миротворческой Лиги, Кальгской Республики, Республики Южная Конфедерация и Великого Герцогства Лансор. Наконец, мир был заключен. Этот знаменательный день и по нынешнее время отмечается в НДФ как Праздник Победителей, а в Соединенном Королевстве Великой Равнины — как Праздник Обретения Победы.

* * *

К моменту заключения Совильского мира Президент Стиллер уже два года как покоился на Национальном кладбище в Мемориальном парке столицы, а младший брат Лорри — Темар, скорее всего, лежал в какой-нибудь безымянной могиле в не известном никому месте, если вообще его телу довелось быть преданным земле…

Глава 14. Заговор

Примерно за полтора месяца до Отнарского перемирия в одном из респектабельных особняков, стоявшем среди небольшого, хорошо ухоженного, надежно огороженного и бдительно охраняемого парка, находившегося на берегу Сарагского озера, что в получасе езды на автомобиле от центра столицы НДФ, состоялась знаменательная встреча двух людей. Один из них (штатский) возглавлял ФБГБ — ведомство внутренней и внешней политической разведки и контрразведки, а другой (военный) был никем иным, как начальником Генерального штаба вооруженных сил страны. Эта их встреча была уже не первой.

— Как наши дела на фронте генерал? Победа близка? — спросил главный разведчик-контразведчик главного стратега таким язвительным тоном, который не оставлял никаких сомнений относительно личного отношения вопрошавшего к перспективам «близкой победы».

— Будет вам острить, господин полицейский! Надоело и не ко времени… — ответствовал генерал, с удовлетворением отметив про себя, что главу ФБГБ от «господина полицейского» передернуло.

— Хорошо, хорошо, Ланцер, не буду, — примирительно сказал штатский, переходя с официального «генерал» на обращение по имени.

— Да уж, давайте не будем… Давайте лучше сразу о деле, Кафорс, — моментально согласился на перемену тона беседы генштабист. — На фронте все то же, и ничего нового не будет. Ресурсов для создания стратегического перевеса в каком-либо месте и для достижения таким образом решительного успеха — нет. Даже если мы переиграем разведку противника, все равно — ресурсов нет. Экономика на пределе. Качество вооружений падает. То, что в начале войны делалось из качественных материалов, — теперь гонят из эрзацев. Броня танков лопается, как яичная скорлупа, бомбы не взрываются, зато оружие разрывается в руках у солдат. Все натянуто как струна. С «боевым духом» — сами знаете как. Лучше меня знаете. По части «духа» у вас информации больше, чем у меня. Так что на энтузиазме не вылезем. Кончать все это надо! Как-то…

— Дух… Да, дух тяжелый… Трупный, я бы сказал, дух… По всей имеющейся у меня информации — одинаково гадкий как на фронте, так и в тылу. Одним вас могу успокоить, Ланцер, у равнинцев дела обстоят не лучше. И с «духом», и с вооружениями.

— А то я сам этого не знаю! Для этого и данных военной разведки достаточно. Послушайте, Кафорс, зачем нам политическая разведка, если и так все ясно?

— То есть вы хотите сказать, что мы хлеб зря едим?

— Эм-м-м…

— Хотите, хотите! Однако, как человек трезвый, общаетесь все-таки со мной, а не с шефом ВР. А знаете, почему? Потому, что понимаете: суперколонель Картэна — верный соратник маршала Венара… А эти два парня только и мечтают о войне до победного конца… А еще они мечтают перевешать всех армейских «голубей», впрочем, как и штатских, чтобы не мешали им покрывать себя неувядаемой славой. Вас, дорогой Ланцер, между прочим, числят в «голубях». Знаете?

— Эм-м-м…

— А я знаю! Хотите повисеть?

— Кафорс, ну что вы, право! Мы же вроде договорились: говорить только по делу…

— Договорились! А что вы цепляетесь?

— Какой вы нервный, в самом деле… Ну, извините.

— Будешь тут нервным! Сидим, как на бомбе…

* * *

Пока два человека в особняке близ столицы играли прелюдию к более серьезной части своего разговора, младший брат Лорри — Темар находился в траншее полного профиля, в трехстах метрах от такой же траншеи, отрытой противником. За неимением молельного табурета, усевшись в предписанной ритуалом позе на поставленный на попа патронный ящик, он мысленно общался с Богом. Темар благодарил Бога за все испытания, которые тот щедро рассыпал перед ним, чтобы проверить крепость его веры, и дать ему окончательно убедиться в своей «посвященности».

«Посвященность» не была степенью в религиозной иерархии, ее нельзя было приобрести даже самым глубоким знанием Завета Истины или освоением всех тонкостей богослужения. Ее можно было найти только внутри себя. Это было потрясающее чувство отрыва от привычных связей материального мира, которые замещались ощущением непосредственного контакта с самим Богом и осознанием того, что «посвященный» является прямым его, Бога, орудием. Может быть, кто-то это чувствовал по-другому, но Темар ощущал это именно так.

С некоторых пор любая невзгода или потеря, которые для обычного человека могли бы стать потрясением и настоящим горем, служили ему только лишним подтверждением того, что Бог, в своей великой милости обрывая сковывающие Темара мирские связи, все более приближает его к себе, подводя к некому итогу, за которым последуют переход в вечность и полное слияние с Великой Сущностью.

Если разрыв с Лорри почти два года назад заставил его переживать и даже страдать достаточно длительное время, то конфликт с Адди, вызванный отказом Темара использовать совершенно реальную возможность отсрочки от призыва на военную службу в связи с необходимостью ухода за тяжело больной матерью и престарелой бабушкой, оставил в его душе только некоторое чувство неловкости, которое, впрочем, быстро потонуло в гордом ощущении своей способности принести любую жертву во имя Святой Веры.

Он легко, с каким-то даже наслаждением, перенес все «прелести» учебной военной части: дурную пищу, вонь казармы, жидкую грязь, дым и грохот штурмовой полосы, пот и кровавые пузыри на ногах от марш-бросков, хамский ор фельдфебелей… Это — от Бога! Бог готовит его для подвига и для встречи с собой!

Попав в окопы, он сразу вызвал невольное уважение старых вояк тем, как совершенно спокойно и даже равнодушно перенес первую для него бомбежку. А ему действительно не было страшно. Он не боялся умереть. Он думал только о встрече с Богом, о том, будет ли он удостоен этой чести прямо сейчас, или Великой Сущности понадобится еще некоторое время подержать его в этом мире для какой-то неведомой цели… И когда бомбежка закончилась, он по свистку субкорнета, только отряхнув со стального шлема и другого своего армейского обмундирования насыпавшуюся землю, одним из первых стал к брустверу, выложил на него свою винтовку и стал деловито ловить в прицел и выбивать из надвигавшейся вражеской цепи качающиеся на бегу звенья человеческих фигурок. Это — Бог! Он — рука Бога!

Ротный командир, который передал ему телеграмму Адди о смерти матери, был поражен не столько спокойствием, с которым Темар принял это известие, сколько его решительным отказом использовать предоставлявшийся в таких случаях солдатам краткосрочный отпуск. Ротный не догадывался о том, что было совершенно ясно Темару. Это — Бог! Бог испытывает его! Бог убирал всех, кто стоял между ним и Темаром.

За три месяца, которые Темар провел на передовой, он заслужил себе авторитет не только отчаянного храбреца, но и опасного счастливчика. Побывав за это время под немыслимым количеством артиллерийских минометных и прочих обстрелов, сходив в десяток смертельных атак и контратак, а также два раза добровольцем вызвавшись в самоубийственный поиск за «языком», он умудрился не получить ни одного даже легкого ранения, в то время как вокруг него людей выкашивало и калечило десятками. В конце-концов, оказаться в цепи или в окопе рядом с Темаром в роте стало считаться дурным знаком.

Снарядный ящик под Темаром качнулся, потому что качнулась земля. Он еще успел почувствовать толчок воздуха, гонимого перед собой сотнями летевших с той стороны фронта фугасных снарядов и услышать истошные команды: «В укрытие!!! Ложи-и-и-и-сь!!!!»… И все. Темар слился с Великой Сущностью.

* * *

Грохот разрывов, убивших Темара, не мог докатится до особняка на берегу Сарагского озера и помешать происходившему там разговору.

— Ну, пособачились, и довольно… — вновь примирительно произнес Кафорс. — Давайте-ка лучше подбивать бабки и принимать решения. Значит так: по моим сведениям, в стране сейчас, по крайней мере, два десятка заговоров, но по-настоящему реальных из них — четыре. Первый — заговор самого президента. Он понимает, что в свое время дал солдафонам (простите, Ланцер!) сесть себе на шею и теперь они погоняют его и в хвост, и в гриву. Но он же не дурак! Ему же ясно, что никакой победы уже не будет, и, в конце-концов, придется либо стреляться самому, либо его пристрелят, когда начнется общий бунт. А что он начнется, если все будет идти так, как идет — очевидно всем. Так что наш Железный Очкарик пока что в совершенной тайне, как ему кажется, во-первых, — зондирует почву для установления перемирия с Королевством, а, во-вторых, ищет союзников, чтобы свернуть шею маршалу Венару и его компании. А это — не просто, так что союзники нужны дельные. Однако, если он шею маршалу свернет, то может предстать как миротворец, а также, при удачном раскладе, приписать себе какие-нибудь победные лавры. Устье Смилты по Большую Ветку все-таки за нами… пока… А по части пропаганды и производства слонов из мух Стиллер действительно мастер. Но, в общем, — здесь у него единственный шанс вылезти из всей этой мерзкой каши с сохранением лица или, хотя бы, жизни. Это, кстати, тоже не так мало.

— А с кем он будет отрывать голову маршалу? — подал голос Ланцер — Уж не со своей ли личной службой безопасности? У него там этот… как его? Хамоватый такой боров… Ну… как его? Черт! Что с памятью делается! — Ланцер болезненно сморщился.

— Жаккор — подсказал Кафорс.

— Да, точно: Жаккор! — с облегчением подхватил генерал.

— Нет, нет! — Кафорс даже замахал рукой. — Очкарик сам понимает, что эта свинья, хоть и корчит из себя преданного пса, но при нынешней ситуации и при полном отсутствии шансов под пули за шефа не полезет. Скорее, сдаст его.

— Кому? — коротко спросил Ланцер.

— Мне, например, — тут же ответил Кафорс, — или, скажем, маршалу… Кому понадобится, тому и сдаст! Собственно, уже начал сдавать. Он уже выходил на меня. Осторожно пока… Дескать: «Надо спасать президента…» — то-се, бла-бла…

— Ну? А вы?

— А зачем он мне. На меня сам Стиллер вышел. Он же понимает, что в случае чего, придется дело иметь как минимум со спецназом военной разведки, да с головорезами из Патриотического Союза Офицеров, а то и с регулярными воинскими подразделениями… Маршал у нас такой — он может!

— Ну, и на какой итог рассчитывает президент? — заинтересованно спросил начальник генштаба.

— Как всегда! Хочет снова сверху оказаться… за наш с вами счет.

— А он, что, знает, что мы… эм-м-м?

— Да нет, что вы, Ланцер! Но он знает меня и предполагает, что я могу иметь какую-то свою игру. А кроме того, Очкарику хорошо известно, что у меня в непосредственном подчинении несколько диверсионных подразделений с первоклассными спецами… И батальон бойцов для групп захвата — тоже, я вам скажу, мастера отменные. Так что ежели не в поле сходиться, а душить друг-друга по штабам и квартирам, то мои орлы плюс его вшивая гвардия — это уже что-то… Это уже неплохой шанс против Венара и Картэны.

* * *

Кафорс, Ланцер, Венар… — эти имена известны Лорри только из газетных публикаций, новостных передач радио и телевидения, военных сводок. В общем-то, какие-то абстрактные фигуры. Лорри ни о ком из них никогда специально не думала. А сейчас, тем более, не до них. Она сидит в читальном зале университетской библиотеки и заканчивает выверять список литературы, использованной ею для написания магистерской диссертации.

Восемь месяцев, прошедшие после выписки Лидо из госпиталя и его отъезда домой, прошли для нее настолько ординарно, насколько этот термин применим к условиям жизни человека в воюющей стране. Так же, как все, Лорри примерялась к этим условиям, испытывала те же, что и все, тяготы, жила теми же, как и у всех, надеждами, и несла обычные в таких случаях (хотя от этого не менее тяжелые для нее) потери.

В конце осени она получила письмо от Адди, в котором сестра сообщила ей, что Темара призвали в армию и что он отказался от отсрочки, которую вполне мог бы получить. Мало того, он очень переживал и порицал себя за то, что не успел подать прошение о зачислении его в армию добровольцем еще до получения повестки из комиссии по воинскому набору. Он, видите ли, считал это нарушением со своей стороны какого-то там «морального обязательства» перед «братьями по вере». Адди, не вдаваясь в подробности, упомянула о состоявшемся у нее с Темаром трудном и даже тяжелом разговоре по этому поводу, который закончился безрезультатно. Я ему говорю, сетовала Адди, что нужно не только о Боге, но и о близких людях подумать. А он, как заведенный, — свое (ты же слышала!), дескать, мы в этом мире гости, а настоящее существование где-то там, у Бога или в Боге (черт его разберет, прости сестричка!). Все говорит, что именно так он проявляет о нас всех высшую заботу, служит за нас всех перед Великой Сущностью и все такое. В общем, только и мечтает о каком-нибудь религиозном подвиге. Это ужасно, Лорри! Добром это не кончится, но ничего, совершенно ничего нельзя поделать!..»

Лорри, понимая, что повлиять на брата невозможно, да и поздно, написала Темару в армию пару довольно формальных писем, вроде того: «Как здоровье? Как дела?» и получила вполне ожидаемые ответы: «Бог Велик и Светел! Слава Ему — все хорошо!»

Госпожа Варбоди во время всей этой истории с призывом ее сына в армию очередной раз находилась на лечении в психиатрической клинике. О том, что происходит в доме, от нее, разумеется, скрывали. Однако в середине зимы, когда Темар, стоически выдержав все сомнительные удовольствия «учебки», готовился к отправке на фронт, его мать выписали из больницы. Не застав сына дома, она все поняла, и никакое самоотверженное вранье Адди о том, что Темара забрали на «общественные работы», помочь уже не могло. У госпожи Варбоди случился тяжелейший припадок депрессивного психоза, в ходе которого она совершала беспрестанные суицидные попытки: пыталась выпить или проглотить все, что в ее больном воображении представлялось ядом, пробовала выбросится из окна, несмотря на то, что в доме было только два этажа, вскрыть себе вены столовым ножом… Адди, собрав все свое самообладание, металась от безумной матери к рыдающей бабушке, которая плакала от бессилья, не будучи в состоянии чем-нибудь помочь, и от них обоих к телефону, торопя и торопя карету скорой помощи. Наконец, несчастную госпожу Варбоди с вывихнутой после падения из окна первого этажа рукой, с истерзанными тупым лезвием запястьями рук, всю в крови, доставили в психосоматическое отделение Инзонской городской больницы. Но, пока больную выводили из состояния психоза, у нее развился приступ острой сердечной недостаточности, который купировать не удалось. Она умерла.

Лорри по телеграмме сестры, как и тогда, когда умер отец, на перекладных рванулась в Инзо. Но это было уже другое время, — транспорт ходил гораздо хуже. Она провела в дороге более трех суток, и маму похоронили без нее…

Она почему-то вспомнила об этом сейчас, сидя за потертым, но добротным столом университетского читального зала. В глазах у нее стало горячо, а в горле колко… Она часто задышала и, желая сдержать рвавшееся наружу рыдание, с тихой яростью коротко стукнула кулачком по краю массивной столешницы. Несколько человек, сидевших в зале, обернулись, библиотекарь поднял голову от конторки… Книжка упала? Бывает…

Как же она ненавидела в этот момент Стиллера!…И попов!

* * *

— А попы? — поинтересовался у своего собеседника Ланцер, продолжая свои переговоры с шефом ФБГБ за тысячу километров от Лорри. — У Стиллера ведь с ними тоже какие-то танцы?

— А что попы? Вы наших попов не знаете? Попы всегда примкнут к победителю и объяснят всем, что провидению было угодно, чтобы все вышло именно так, как вышло.

— Но сейчас-то Первосвященник пока с президентом? — продолжал разрабатывать тему Ланцер.

— Вот именно — пока. Пока не ясно, кто сверху окажется. Первосвященник — старая опытная бестия с постной рожей!

— Однако вы его не любите, Кафорс!

— Завидую, Ланцер, понимаете? Завидую! Ведь мы с ним когда-то, еще до Славного Народного Восстания и Войны за Объединение, вместе начинали в Управлении Охраны Короны… Его уже тогда внедрили.

— Так это что — не слухи?

— Для меня и вот теперь для вас — святая правда. А для всех остальных, по-прежнему — отвратительная и мерзкая клевета еретиков и атеистов. Он, Первосвященник наш, всегда везунчиком был. Картотеку секретных агентов начальник Управления, когда конфедераты столицу захватили, успел спалить. Вот и получилось, что всех кадровых спецов — и молодых тогда, вроде меня, и стариков, вроде самого начальника Управления — кого почикали, кого разогнали с волчьими билетами и без куска хлеба. А вот сексоты, особливо, которые еще не успели себя как-нибудь расшифровать, остались при местах, и некоторые даже — при теплых.

— Так, что получается? Первосвященник у нас… то есть, у вас «на крючке»? — полюбопытствовал Ланцер.

— Черта лысого! Я же вам сказал — все сгорело. Даже куратора его тогда же, во время штурма столицы, шлепнули. Он отлично знает, что на него ничего нет, кроме личных воспоминаний двух-трех человек. А это, сами понимаете, — не серьезно. Поэтому-то я ему и завидую. Он со своей поповской шайкой всегда при деле, при деньгах, в относительной безопасности, да еще и с репутацией святого! И снова, поверьте, мы все в дерьме окажемся, а он — в белом фраке. Сейчас он опять всем нужен будет, прежде всего, конечно, победителю — благословлять итоги драки и убаюкивать растерянное быдло. Чтобы это быдло не полезло, куда не следует…

— Так что у него все-таки со Стиллером? — настаивал Ланцер.

— Очкарик именно через него организовал тайный канал связи с Королевством. Мои информаторы сообщают, что легаты Первосвященника днюют и ночуют в штаб-квартире ВЭК^[4]. А ведь раньше он и слышать об экумене не хотел. В чем дело? А в том, что наши попы встречаются там с представителем Экзарха церкви Бога Единственного и Светоносного. А дальше эта цепочка тянется, насколько мне известно, прямо в Кабинет Министров Соединенного Королевства. Собственно, по имеющейся у меня информации, стадия зондажа уже заканчивается. Далее его планы таковы: используя секретное посредничество Первосвященника, согласовать практически все приемлемые для сторон условия мира, а затем, неожиданно для всех выскочить на прямые переговоры и закончить дело в два, три дня, поставив всех перед фактом. Здесь Очкарик видит две основные опасности (это он мне сам изложил!). Первая из них — быстрая реакция маршала Венара и иже с ним. Эти парни, если Очкарик будет в стране, могут просто захватить его, а затем, скорее всего, пришьют. Результаты Переговоров, разумеется, дезавуируют. Если же в момент возможного выступления военных он окажется за границей на переговорах, то здесь просто перебьют всех его клевретов, захватят власть и обратно самого Стиллера уже не пустят… А если пустят, то только для того, чтобы расстрелять…

* * *

Совсем недалеко от заговорщиков, в здании Центрального военного госпиталя, находившемся среди обширного парка на другом берегу Сарагского озера, заседала медицинская комиссия. Предметом рассмотрения комиссии были истории болезни находившихся на излечении военнослужащих и собственно сами военнослужащие, а точнее, тела, которыми они обладали. Целью же рассмотрения было определение пригодности этих самых тел для дальнейшего использования в ходе продолжавшихся военных действий на суше, на море и в воздухе.

Среди недлинной очереди из дожидавшихся вызова в большую светлую комнату, где за длинным столом спинами к высоким переплетам окон торчал частокол фигур, обряженных в белые халаты и увенчанных белыми же медицинскими шапочками, находилось и складное тело Лидо. Точнее, тело в комплекте с душой — в общем, он сам, собственной персоной.

Мама, несмотря на все возражения сына, увязалась провожать его и теперь маялась неизвестностью на лавочке в сквере за оградой парка, ибо на территорию госпиталя посторонних не допускали. Она страшно беспокоилась, что сына, которого по-прежнему мучили сильные головные боли и с которым, хотя и редко, но все еще случались припадки эпилепсии, признают годным к прохождению строевой службы и снова направят под пули и бомбы.

Что касается Лидо, то он был уверен в том, что отправка на фронт ему не грозит. Наблюдаясь и получая лечение в поликлиническом отделении госпиталя он, по своему обыкновению, перезнакомился со всеми хорошенькими и не очень хорошенькими медицинскими сестрами и всех их положительно очаровал. Следствием этих, можно сказать, инстинктивных с его стороны действий было то, что, направляясь на медицинскую комиссию, Лидо заранее и доподлинно знал от загипнотизированных им молодых женщин содержание врачебного заключения. Смысл его состоял в том, что молодому человеку необходимо продолжить лечение в течение еще полугода, после чего видно будет, способен ли он быть пушечным мясом или придется оставить его в покое окончательно. Он, разумеется, поставил маму в известность о своих более чем серьезных шансах избежать новой отправки на фронт, но беспокойная женщина боялась поверить в такое счастье сразу, почему и настояла быть при сыне эскортом во время его похода в госпиталь.

Самого же Лидо, честно говоря, уже больше беспокоило его собственное будущее вне армии. Думать об этом совершенно безмятежно мешала продолжавшаяся война, однако, у него к моменту вызова на медицинскую комиссию сложилось определенное убеждение, что финал близок. Это просто витало в воздухе. За несколько месяцев, которые он провел дома, Лидо сделал для себя некоторые выводы. Будучи человеком общительным, он быстро восстановил старые знакомства и завел новые. Куда бы он ни приходил, с кем бы ни встречался, о чем бы ни беседовал, — всегда и везде в конце-концов заходил разговор о том, что долее воевать невозможно, глупо и даже преступно. Такое отношение к войне, как оказалось, в тылу было распространено гораздо сильнее, чем в армии.

Вначале это обстоятельство несколько удивило Лидо. В самом деле! Кто, как не солдаты, непосредственно рискующие жизнью в военных сражениях, должны бы первыми изнемочь от войны? Ан нет! Люди, жившие в сотнях и тысячах километров от фронта, ни разу не слышавшие разрыва снаряда и не проведшие ну, хоть получаса в бомбоубежище, говорили о тяготах военного времени гораздо чаще и злее, чем, например, его товарищи по экипажу на реально воюющем боевом корабле.

Потом, поразмыслив, он понял (во всяком случае, как ему казалось), в чем дело. Пропагандистский пресс в армии был гораздо сильнее, чем здесь, в тылу, цензура — жестче. Строгая субординация и военная дисциплина также не способствовали развитию критического мышления. Кроме того, там, на войне, люди как-то постепенно отвыкали бояться и начинали думать о себе так, как будто им уже нечего терять. Хуже уже ничего быть не может. А лучше — может! Вот останусь живым — красота!

А здесь, в тылу, — есть, что терять. Можно потерять близких, которых заберут в армию и они там сгинут; могут забрать в армию тебя самого и сгинешь ты сам; или станет еще хуже со снабжением; а еще можно потерять продуктовые карточки; твое имущество могут реквизировать на нужды фронта; могут сорвать тебя с насиженного места и направить на оборонные работы… И вообще, нет никакой возможности просто жить спокойной довоенной жизнью, заниматься любимым или не очень любимым делом, тихонько богатеть или тихонько разоряться, спокойно жениться или разводиться, зачинать и рожать детей, ездить на отдых в южные или приморские кантоны…

Лидо, получивший мирную передышку, через некоторое время сам почувствовал, — у него тоже появилось то, что он стал бояться потерять: относительная безопасность, Лорри, надежды на будущее… И одновременно возникло острое, значительно более сильное, чем когда-либо, желание, чтобы эта чертова война, которая когда-то казалась ему вполне справедливой и даже необходимой, как-нибудь, собственно, все равно как, но, главное, побыстрее закончилась…

Лидо, выслушав от медицинской комиссии практически заранее известное ему резюме, направился к проходной госпиталя, чтобы успокоить истомившуюся волнением мать, а двое людей в особняке на другом берегу озера продолжали свой разговор.

* * *

— Эм-м-м… А Стиллер… он не пытался найти союзников среди радикал-демократов? — спросил начальник Генштаба.

— Хороший вопрос. Это, как раз имеет отношение к другой опасности, которую Очкарик для себя усматривает. Я его, конечно, информировал о планах радикальной оппозиции. Мало того, я организовал ему, по его же просьбе, секретную встречу с Дюрсом. Не лично, разумеется, организовал, а через моего агента. Есть у меня там кое-кто в руководстве их политического крыла. Вообще-то, Дюрс имеет у них репутацию соглашателя, но даже он Стиллера огорчил. То есть, в противостоянии армейским придуркам (простите, Ланцер!) они помочь готовы, но дальше непременное требование: Очкарика — в отставку. И, заметьте — никаких гарантий иммунитета от возможного судебного преследования. О «Боевом крыле» и говорить нечего. Там ребята злые, и о Стиллере даже слышать не хотят. Ни в каком качестве. Вру, однако! В виде мишени для пули или бомбометания — вполне. Счастье, что боевая организация молодая, в стадии становления, так сказать, и выработки программы. Реально крови еще не хлебнули и во вкус не вошли. Я им, как могу, мешаю. Ссорю между собой, наиболее активных выдергиваю, да по тюрьмам рассовываю, несколько тайников с оружием ликвидировать удалось. Но долго это так не протянется. Растут ребята. Руководство политического крыла для них — ничто. Двух моих людей недавно у себя вычислили и пристрелили. Еще немного, и в нас с вами, генерал, пулять начнут. А в общем, повторяю, ни у кого из радикал-демократов места для Очкарика в будущем не предусмотрено. Они готовят всеобщую стачку, акции гражданского неповиновения, а боевики — террор против наиболее одиозных стиллеровских администраторов. В армии у них в союзниках «Офицеры за Демократию». Слышали, Ланцер, про такую организацию? Или Генеральному штабу это не интересно?

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

В наше время этот номер «Столичного патримольца» представляет из себя настоящую коллекционную ценность. Несколько экземпляров его имеется в спецхране, несколько — в соответствующих уголовных делах в качестве вещественных доказательств, и, по-видимому, очень незначительное число — в частных собраниях исторических раритетов.

2

Цеда Ларне — эстрадная певица и киноактриса, пользовавшаяся большой популярностью в последние три-четыре года перед Шестилетней войной.

3

Ражер Талифф (7296–7345 гг.) — один из наиболее выдающихся и популярных актеров театра и кино Кальгской Республики. В НДФ стал особенно популярен после выхода на экран фильмов «Железо и золото», «Бесшабашный», «Художник» и др.

4

ВЭК — Всемирный Экуменистический Конгресс, международная общественная организация, выступающая за объединение церквей, имеющая штаб-квартиру в Дансиде (Великое Герцогство Лансор)