Здравствуй, жизнь! или Записки прозрачного юноши

Владимир Владимирский, 2000

Роман ростовского прозаика В.В. Владимирского “Здравствуй, жизнь!” – это, как он сам определил, “Записки прозрачного юноши”, навеянные стремлением героя повествования и его поколения обрести смысл бытия. Автор как бы балансирует на грани трагически, порой до пошлости, обыденной жизни и ирреального, “виртуально-психологического” плана с его сказочно-фантастическими грезами и “лунными сновидениями”. Книга представляет интерес как для поклонников “эзотерической” философии, так и для широкого читателя.

Глава первая. Звезда чужого

Не я построил этот мир.

Я в нем скитаюсь чужд и сир…

Изредка в просвете низких облаков, где плыла бледная луна, когда ночь уже вступила в свои права, властно опустившись на сцену, олицетворяя тьму и пустоту, он — Чужой, стоя у окна своей продолговатой комнаты, наблюдал за яркой звездой, чья чрезмерная, бесконечно-бегущая отдаленность увлекала его во вселенную “планетариума мыслей”, где реальность обретала другие черты, порой и вовсе теряя здравый смысл и рождая мир иллюзорных красок художественного волшебства.

Само по себе всё, что окружало его, было комнатой с белым потолком, которая была сама по себе, и мир, что ее окружал, был тоже сам по себе; но он, найденный провидением посредник звезды, не соотносимый ни с чем, видел всю суровую истину бытия, истину Божьего существования; и теперь, то в одном, то в другом уголке комнатного космоса складывался, и углублялся куда-то туда — в графический мираж, отличительный своей прозрачностью и пустынностью: скажем, Млечный Путь и необъятная Галактика.

В эти минуты дух Чужого перемещался в иные пространства — вместе со всеми его законами, охваченный безмятежностью и ясностью, чутко чувствуя рядом Творца — дух покидал тело, оставляя плоть, и словно призрак, несся со скоростью света в безграничном царстве вселенной, устремляясь в лабиринты Млечного Пути, проносясь по Звездным коридорам, попадая в вечный свет Божественной Бесконечности…

Это чудотворное состояние освобождало, делая кристально чистым и прозрачным в нем то самое, что уже несколько дней держалось на глубоком дне каждой его мысли, овладевая им при малейшем толчке подсознания: вышел мой роман!

В этот момент мнимая комната затрепетала, уже, скорее, “комната души”, и это мигание, карусельное передвижение мысленных теней по ее стене, по которой уносился прочь огонь, заставило его полностью погрузиться в обратное ничто, а именно — в туманное состояние Чужого, удалявшегося от изначального небытия…

“…В моей плоти прорублено окно. Оно открывается прямо в никуда — в море — океан, подобно тому, как свет воды и каждое ее колебание проходят через медузу, так всё, что происходит вокруг, проникает сквозь меня, и тогда ощущение этой человеческой текучести преображается в подобие ясновидения: да, когда-то я любил светила на исходе вёсен, в их мир стекались мои взоры, как бурные потоки детских лет; нет больше ничего — лишь отражения в садах, где новоселье, уже без нас, весело справляют дивные животные и экзотические растения. До сих пор, когда временами ветер обнимает меня большими холодными ладонями и привязывает к деревьям, что “вырезало” солнце, я тонко вижу, как обнаженно прикорнули, крепко сжав кулачки светлые желания; слабость, до крайности…”

***

Чужой спохватился, ибо сейчас форма его существа совершенно лишилась отличительных примет и устойчивых границ; его ногой… могла быть, например, улица за домом, а рукой — весь черный ночной небосвод с холодком звезд на западе. Ни совершенная темнота в комнате, ни голубая путаница звезд за окном не давали ему подсказки для верного способа отмерить и определить, наконец, самого себя и, наконец, он отыскал этот способ: расслабившись всеми конечностями и отыскав свои глаза, он дотянулся до цели, и, засветив лампу на столе, уже полностью восстановил свой телесный образ.

Подойдя к зеркалу, он наяву увидел и ощутил себя с тем неловким чувством, которое всегда испытывал после возвращения к себе и в себя из путешествия на край ночи…

(Пока автор нашего романа, в котором звучат именно такого рода откровения, человек не от мира сего, приходит в себя после лихорадочных фантазий, попробуем рассмотреть его, как обывателя, наглядно, без всяких наносных помех…).

…Это — молодой человек неопределенного возраста, которого можно сравнить и с тургеневским Аркашей Кирсановым, считавшимся у автора юным отпрыском при своих двадцати трех годах, и с булгаковским Мастером более зрелого возраста, в силу своей мудрости и ума.

Наш сочинитель — с бледным оттенком и нервическим выражением лица — длинный и плоский юноша, которого явно не обошла стороной городская урбанизация, влияющая, и непосредственно, своими длинными уличными коридорами на внешний облик “героя”, он уже выбрал из — “Быть или не быть?”

Он — гражданин РФ Немошкалов Филипп Сергеевич, прошел все общепринятые формы образования: школа, институт, армия, ныне — служащий банка в должности программиста.

Теперь он видел окружающий мир совершенно в другом — четвертом измерении.

Мировоззрение и миросозерцание изменялись для него из года в год (жить — значит, изменяться, изменяться — значит, жить). Год представлялся ему целой эпохой, особенно этот — последний, переброшенный в третье тысячелетие и новый век — двадцать первый. Век, когда прогресс обещает быть умопомрачительным, в центрах галактических реалий за ним невозможно угнаться, а на более отдаленных перифериях, где в гигантских огненных рукавах рождаются молодые звезды, еще доживал “свой век” призрак прошлых деяний Человечества.

Город, в котором с утра и до самого вечера шумели проспекты, где вечно плясал и суетился народ, был ему скучен, поскольку Немошкалов уже давно привык ко всему, что происходило в этом городе. Хуже того: вообще все города, утратившие его любовь, были для него мертвы: вокруг небеса да пустыри, которые он, в конце концов, из-за отсутствия всякого разнообразия возненавидел.

Да, в свободное время Немошкалов, погруженный в тишину домашней библиотеки, читал, спасаясь от бездумно-греховных потех города, читал, запираясь в однокомнатной квартирке Старого центра города на тихой пешеходной улице Пушкинской…

Друзей и знакомых у нашего полуотшельника было одновременно и не много, и не мало. Он боялся, что наступит день, когда все они станут ему совсем понятны, как очень взрослые люди, а с новыми его не столкнет Судьба.

Немошкалов страдал болезнью, носящей весьма неприятное название — меланхолия, к тому же он был одиночкой. Кстати, вот что он пишет об этом в романе…

“…Первым долгом, определившись, я по-новому осознал, что в этом огромном и холодном мире, как ни грустно это звучит, я один, совсем один.

Я был вынужден научиться кое-что разрушать, поскольку для меня не годится всё, что проистекает из разума. Я верю теперь лишь в свидетельство того, что возбуждает мои жизненные соки — это и источники поглощаемой энергии, которые подключены верно, а не тому, что обращено опять — таки к моему разуму. Я обнаружил различные этажи в области нервной системы! Мысль — это мысль о мысли. Безмятежная ясность! Душа — это, неким образом, всё сущее: душа — форма форм; нежданная, необъятная, светящаяся, лучащаяся форма форм…

Этот образ, предлагаемый моим мозгом в области непостижимого, аффективного, обретает форму самой высокой интеллектуальности, и я не могу противостоять этой форме, я лишь задаюсь вопросами… Какой образ примет, наконец, мучительная сила, раздражающая душу? Откуда оно взялось, это, растущее во мне?

Именно так, я сам способствую формированию концепции, несущей в себе самой внезапное сияние вещей, настигающее меня шумом творения. Ни один образ не удовлетворяет меня, если только он не является одновременно Познанием, и мой усталый дух стремится попасть в механизмы некой новой, абсолютной гравитации. Это, как я представляю себе, есть высшая форма, в которой одерживает победу обнаружение нового Смысла бесконечности. Этот Смысл и есть победа духа над самим собой — он есть порядок, он есть понимание, он есть знание хаоса. И тем самым всё сказано. Мое ясное и прозрачное безрассудство не боится этого хаоса…”

Размышляя над этими строками Чужого, полезно помнить, что ни в этой, более того — ни в одной комнате мира, нет ни единого человека, кого в некой удобной точке здравомыслящее большинство, а вернее, толпа, в своем праведном гневе не осудила бы на смерть.

Смерть, смешно, право, для нашего Чужого, поскольку он непосредственно понимает, что земная жизнь — это всего лишь первый выпуск серийной души и капсула-семя индивидуального секрета вопреки превращению плоти в прах, что не просто догадка, и даже не вопрос сокровенной веры, если лишь предполагать, что бессмертные воскреснут, как Бог…

***

Я юноша странный, каких поискать,

Отец мой был птицей, еврейкою — мать.

С Иосифом-плотником жить я не стал.

Бродяжничал и на Голгофу попал.

А кто говорит, я не бог, тем плутам

Винца, что творю из воды, я не дам.

Пусть пьют они воду, и тайна ясна,

Как снова я воду творю из вина.

Прощай же и речи мои запиши,

О том, что воскрес я, везде расскажи.

Мне плоть не помеха, коль скоро я бог,

Лечу я на небо…Прощай же, дружок!

( Из «Улисса» Джойса)

У Чужого была своя одинокая звезда в небе. Эта одинокая звезда, уводящая вдаль Немошкалова, была в общем-то, ни больше, ни меньше — звездой своеобразного пьяного гения дивной красоты, бледная — как смерть поэта. Немошкалов — чужой и чуждый всему, просто распахнул окно, и «шагнул» в пустоту Чужака, творившего ее — эту пустоту, по-своему — бесконечно.

Чужак-творец, творец в особом смысле — непременно предполагает, что отвергая мир очевидности, вставая на сторону необъяснимого и ирреального, он совершает некоторым образом подобное некому: «Ах, угадайте, как я царствую, где я обитаю, и что я живу между «здесь» и «там» — долго, но я вернусь, и, бок о бок мы будем прогуливать приятное желание потребовать себя назад у всего, что разбрасывает, собираться — чтобы предложить себя лучше и тяжелее, и вот всё, что уходит, проходит и убаюкивает, всё то, чей блеск — ободряющее, острое и громадное волшебство вокруг собственной руки, всё наклоняется и поднимается, и вновь склоняется — вплоть до своего грустного листопада…

Манеры, мысли, повадки, окраска стиля, цвет глаз, говор Чужака когда-нибудь обязательно наткнутся на роковую неприязнь толпы, которую злит и бесит именно это. И чем ярче человек, чем больше непохож ни на что, а скорее, видом неопределенной оценки схож со сверхъестественным расцветом цветка, тем ближе он к приглашению на казнь, тем ближе он к плахе, ведь от него исходит одна священная угроза — результат отражения зеркал, которыми владеют серафимы и ангелы.

Итак, Чужак — это тот Человек, чья душа отказывается давать положенный породе приплод, пренебрегая всем, сто не достойно воспитания истинного Человека, который произошел не от обезьяны — животного, а от прачеловека «физиологического», как говаривали пророки.

И уже в этом ослепительном, красочном свете раскрывшейся перед нами панорамы — прекрасный экземпляр Чужака, это — Я! — вымышленная субстанция, привидевшийся Вам кошмар, которому приснилось, что Вы — читатель, умеете воображать, представляя тот особый мир, что явлен в ваше распоряжение автором.

… Мир, где Истина жизни заключена в чистоте материи, где Дух человеческий загрязняется, окруженный нечестивыми понятиями. Не требуйте от него удовлетворенности, создавайте атмосферу, чтобы он пребывал в спокойствии, веруя в свое назначение. Одна лишь Вера бывает поистине спокойной: там, где дым — Вечный свет, ступай за ним, закрывай глаза, улетай…спасайся!..