Швабра и Веник, или Блюз в двенадцать тактов

Владимир Васильевич Мальмаков, 2020

Китайский мыслитель Конфуций как-то сказал: «Не дай вам бог жить в эпоху перемен». Героям повести выпала эта нелегкая участь – жить на переломе эпох. Распад Советского Союза, война в Афганистане, возвращение в Россию 90-х годов – через все это пришлось пройти Вениамину Хазарову, сначала обычному школьнику, затем бойцу спецназа, после уличному музыканту. Любовь, верность, несгибаемый нравственный стержень внутри и конечно музыка, помогают ему выжить и найти свое место в жизни.

Такт 1. Веник. 1986 год, осень

…облако походило на корабль. На громадную трехмачтовую каравеллу с полными ветра парусами. Самое большое, оно медленно пересекало оконный проем, не смешиваясь с другими, и постепенно уплывало за край голубого прямоугольника, куда обычно уходят облака.

— Хазаров! — я внутренне вздрогнул, но внешне остался неподвижным, как статуя. Так я приучал себя не реагировать на неожиданные оклики или резкие звуки. Потом неспешно перевел взгляд на Линейку.

— Ты опять где-то витаешь?

Линейка стояла у доски — спина, как всегда, идеально прямая, — поджав и без того тонкие губы, голубенькие глазки за очками в позолоченной оправе грозно поблескивали. Белая блузка и черный жакет — я на мгновение представил на ней черный мундир с двумя рунами в виде молний на петлице, — очень бы ей это пошло.

— Скажи-ка нам, Хазаров, о чем сейчас шла речь?

Я медленно взгромоздился на партой.

— Речь шла об исторической основе «Слова о полку Игореве».

— Ну и какая же, интересно, была историческая основа?

— Историческая основа простая, — сказал я, глядя прямо в глаза Линейке, и отчеканил: — Поход князя Новгород-Северского Игоря Святославича на половцев в одна тысяча сто восемьдесят пятом году от Рождества Христова.

Линейка все-таки не выдержала и отвела взгляд, прошлась по другому ряду между партами.

— Излагаешь хорошо, — сказала она, остановившись и глядя на меня сбоку. — Но… — она сделала драматическую паузу, — вот почему ты не постригся, как все остальные?

Ну и при чем здесь прическа? Это было моей гордостью — я терпеливо отращивал волосы все лето в подражание любимым рокерам. Но на первом же уроке литературы Линейка предупредила, чтобы все мальчики привели себя в порядок, и в первую очередь указала на меня.

Конфликт был старый, затяжной, и начался он с обсуждения лермонтовского «Героя нашего времени», когда я назвал Печорина самым настоящим мерзавцем, доставившим столько неприятностей хорошим людям, а некоторых и вовсе погубившим. С того времени и началась наша вражда с Линейкой. А я старался к каждому уроку литературы прочитать гораздо больше, чем полагалось по школьной программе. К этому уроку пришлось прочитать целую книгу по «Слову о полку Игореве», потому я знал историю его создания досконально. Честно говоря, меня гораздо больше привлекали приключения трех мушкетеров, графа Монте-Кристо и капитана Блада, но приходилось читать и изучать всю классику по школьной программе, и все из-за того, чтобы не дать Линейке повода торжествовать.

— И еще мне интересно, почему комсомольская организация никак не реагирует? — Линейка поискала глазами комсорга.

— А он не комсомолец, — со скрытым злорадством откликнулся комсорг Мишка Кирносов.

Линейка фыркнула.

— Неудивительно, но это не меняет дела. Я предупреждала всех, а Хазаров, видимо, считает себя особенным. А потому сейчас собирает вещички и идет в парикмахерскую.

— В стране перестройка, — пробормотал я. — А вы меня гоните постригаться.

— Перестройка перестройкой, — зловеще сказала Линейка, — но она не значит, что ученики на мои уроки могут приходить похожими на обезьян. И не вздумай опять проволынить, на уроке русского я проверю.

И на том, как говорится, спасибо. Я сгреб учебник, тетрадку и ручку в сумку и побрел на выход. Класс — белый верх, черный низ, за свежевыкрашенными в голубой цвет партами — проводил меня взглядами, кто сочувствующими, кто осуждающими, а кто и злорадными. Ехидный Гаврюшин исподтишка показал средний палец. Нет, определенно надо когда-нибудь его пришибить. Ивушкина посмотрела через очки с таким выражением, будто вот-вот заплачет. Поговаривали — она тайно влюблена в меня. Двое из Ларца — близнецы Сашка и Пашка Колотовкины принялись корчить зверские рожи. А верный друг Ваня Пряхин незаметно для Линейки поднял к плечу сжатый кулак — Рот Фронт. И только вождь мирового пролетариата с портрета на стене смотрел на нашу жизнь, протекающую в классе, с ироничным прищуром.

Перед тем, как открыть дверь, я взглянул на предпоследнюю парту в крайнем ряду — Ника искоса на меня посмотрела, отчего у меня в животе, как всегда захолодело, усмехнулась едва заметно и опустила взгляд.

За дверью я постоял, отошел немного дальше от двери и саданул по стене кулаком. Ну и дурак, только руку ушиб. Морщась от боли и потирая костяшки пальцев спустился на первый этаж и вдруг услышал голос нашей первой учительницы, Татьяны Михайловны, доносившийся из приоткрытой двери с табличкой «1«А» класс:

— Когда приходит осень, листья на деревьях желтеют и что делают?.. Кто ответит?.. Коробков, пожалуйста…

Я замедлил шаг и остановился за дверью, чтобы послушать, как ответит первоклашка Коробков.

— Листья отваливаются, — сиплым баском сказал он.

— Нет, Коробков, неверно — так не говорят. Подумай хорошенько…

— Отпадывают? — неуверенно сказал Коробков.

В классе послышались смешки.

— Опять неверно, садись Коробков. Кто скажет, как надо правильно говорить? Максимова, пожалуйста…

— Листья опадают, Татьяна Михайловна, — тоненьким голоском ответила Максимова.

— Совершенно верно, молодец Максимова!

Я прокрался мимо двери и вышел на крыльцо школы, уже посмеиваясь про себя. Сентябрьский воздух был свеж и прозрачен, со школьной спортплощадки доносился стук мяча и азартные крики, листва кленов во дворе школы только начала желтеть и некоторые листья действительно отва… тьфу ты, нет — опадали, и одинокий школьный дворник дядя Миша собирал метлой их в кучки. Я остановился на крыльце и несколько раз глубоко вдохнул чистый аромат осени, выгоняя из легких запах краски, еще стоявший в школе после летнего ремонта, из сердца досаду, а из головы неприятные мысли. Посмотрел на небо — облака так же неспешно плыли в одну сторону, но каравелла уже растворилась в прозрачной голубизне.

Откуда-то из открытого окна соседней со школой пятиэтажки донеслась музыка — тонко запели скрипки с ритмом ударных, словно звали куда-то, потом вступило фортепьяно и духовые. Прекрасная вещь оркестра Поля Мориа, «Love Is Blue», в которой есть несколько замечательных серебряных ноток. Вообще-то и жизнь была почти прекрасна, если не считать нескольких затруднительных моментов. И спешить особенно некуда — впереди еще пол-урока, а потом большая перемена, и можно будет пойти в буфет, не спеша съесть пару вкуснейших пирожков с повидлом, запивая не менее вкусным компотом.

— Хазаров, ты почему не на уроке? — услышал я, спускаясь с крыльца. Роман Сергеевич, наш физик, один из самых уважаемых учителей, вышел вслед за мной. Видно собрался покурить на площадке для метеонаблюдений, где обычно курили учителя.

— А меня Екатерина Андреевна послала стричься.

— Линькова? — он покивал скорбно. — Сочувствую, ну иди-иди…

Парикмахерская находилась в двух шагах от школы, и вскоре я сидел под накидкой в кресле, мрачно рассматривая в зеркале свою физиономию. Немолодая парикмахерша, платиновая блондинка, спросила, оценивающе оглядывая мою голову:

— Как стричь — под «канадку», бокс», «полубокс»?

— Нет, — сказал я, решившись, — постригите меня под «ноль».

— Как? — удивилась она.

— Наголо, — сказал я.

— Ты в армию уходишь?

— Пока нет.

— Хм, и не жалко? У тебя такие красивые волосы.

— Так надо, — сказал я, отсекая для себя последнюю возможность изменить решение.

Равнодушное выражение на ее лице сменилось недоуменным, но сначала ножницы, а потом машинка быстро заработали в умелых руках, и скоро ни в чем неповинные волосы, которые я терпеливо взращивал все лето в подражание товарищам Дж. Леннону, М. Джаггеру, Ф. Меркьюри и другим продвинутым в этом отношении людям, оказались на полу. Голова оказалась на удивление бугристой в самых неожиданных местах, да еще и какой-то синеватой, а лицо стало совсем незнакомым.

Мое явление в классе после большой перемены вызвало, мягко говоря, неоднозначную реакцию у одноклассников. Кто откровенно ржал, девчонки перешептывались, Ехидный Гаврюшин сделал большие глаза и озадачился, а мой друг Ваня Пряхин был восхищен. Я же следил краем глаза за реакцией Ники — она улыбалась во весь рот, и в один момент я ощутил себя героем школы и немного возгордился.

Когда Линейка вошла в класс и увидела мой новый облик, ее глазки увеличились раза в два.

— Ты издеваешься, Хазаров?

— Екатерина Андреевна, над чем я издеваюсь?

Ноздри у Линейки раздулись, что означало крайнюю степень раздражения.

–Ты экстремист, Хазаров, понимаешь это? Нужно было только постричься, как положено ученику девятого класса.

— А как положено?

— Положено быть аккуратно постриженным.

— По-моему, я постригся аккуратней некуда.

— Если будешь дерзить, придется вызвать в школу твою бабушку.

— А вот бабушку трогать не надо, — сказал я со злостью.

— Ладно, мы с тобой позже поговорим. — Она отвернулась, а я с облегчением уселся на место.

— Запишите тему: «Главные и второстепенные члены предложения».

Героем школы я был недолго. Этим же вечером Ваня Пряхин и еще несколько пацанов из разных классов, которых тоже достали придирки из-за прически, из солидарности постриглись точно также. Линейка, увидев моих последователей на следующий день, назвала меня «подрывным элементом» и пообещала, что я еще поплачу горькими слезами.

Мне и вправду пришлось в своей жизни плакать горькими слезами, и не однажды, но совсем в другое время и в другом месте…

Такт 2. Хазар. 1988 год, лето

…у лейтенанта, кроме автомата, был предмет всеобщей зависти — «Стечкин» в деревянной кобуре, пристегнутый к поясному ремню, словно «Маузер» комиссара времен гражданской войны. Лейтенант скомандовал: «Попрыгали», и мы лениво подпрыгнули несколько раз на месте. Похоже на то, как когда-то прыгали наряженные зайцами на новогоднем утреннике в детском саду, но только сейчас, вполне взрослые, мы проверяли подгонку оружия и снаряжения. Процедура привычная — ни у кого ничего не гремело и не звякало.

— Хорошо, — сказал лейтенант. — Через полчаса выезжаем. Покурите пока.

Кроме него в разведгруппу входило четверо — рядовых и сержантов отдельного отряда специального назначения, и через полчаса мы отправлялись в рейд по горам. Сначала на броне БТРа, шедшего в ближайший кишлак по хозяйственным делам. По дороге мы должны были скрытно десантироваться у начала одной из троп, ведущей в горы. Боевую задачу лейтенант Слонов, в просторечии Слон, озвучил — пройти по намеченному маршруту в горах до кишлака, где через три дня должен появиться Мирзо-хан Рахим — один из самых непримиримых наших врагов. Мы должны заранее занять позиции, а когда появится полевой командир — ликвидировать его, это будет наша работа с Дорой. После выполнения задачи выйти в назначенный квадрат, где группу подберет вертушка.

— Сколько духов будет с Мирзо-ханом? — спросил Дора.

— Там его родовой кишлак, — сказал Слон. — Поэтому обычно с ним ездят пять-шесть телохранителей, не больше.

— Справимся, командир, — сказал Бек.

— А ведь там на маршруте ледник, командир, — сказал я. — Можем не успеть.

— Должны успеть, — сказал Слон. — Это может наш единственный шанс убрать Мирзо-хана.

— Так-то все правильно. Один день на подход к леднику, один день на сам ледник, день до кишлака — получается три дня. Но нужно иметь какой-то запас, сам знаешь, командир, — сказал я упрямо.

— Будем поспешать, все, готовьтесь, — сказал лейтенант, закончив дискуссию.

И на том, как говорится, спасибо. Мы присели на утоптанную землю прямо на плацу в тени БТРа, не обращая внимания на запахи соляры, остывшего за ночь металла и резины, прислонившись к рюкзакам, набитым множеством вещей, составляющих боевую выкладку. В первую очередь боеприпасами — патронами в магазинах и в отдельном мешочке россыпью, гранатами, потом в порядке убывания важности: двумя флягами с водой, альпинистским снаряжением, сухпаем и консервами, аптечками и индпакетами. Поверх «песчаного» камуфляжа на нас разгрузки-«лифчики» со снаряженными магазинами в нагрудных карманах, у снайперов, то есть у меня и Доры, по пистолету ПМ в кобуре на поясе. Бронежилеты и каски в многодневные разведвыходы мы не надевали, итак были нагружены, как ишаки. Спальные мешки свернуты и привязаны к рюкзакам снизу, по две гранаты на поясе, остальные в рюкзаке. И еще одна граната в отдельном кармашке на тот случай, если тебя будут пытаться взять в плен. В плен никто из нас не собирался, потому как духи сдирали кожу со спецназовцев живьем.

Фил, радист, взялся дописывать письмо, а Бек угостил всех болгарскими сигаретами «ТУ-134». Ему всегда присылали очень хорошие сигареты в посылках. Рыжее афганское солнце только встало, в тени было прохладно, и ароматный дымок сигарет смешивался со свежим ветерком, тянувшим с близких гор.

Мы наслаждались тихим утром, понемногу выгоняя остатки утренней дремоты и постепенно приводя свои организмы к экстремальному режиму разведвыхода. Все были расслаблены, хотя я знал — в душе у каждого неспокойно, но и каждый загоняет эту тревогу в самые глубокие подвалы подсознания. Тут еще ночью мне приснилась змея, которая пыталась меня укусить. Что сие значило, черт его ведает, хотя некоторые сны точно бывают вещими. Я помню тот плохой год в детстве, когда мне приснилось, как у меня выпал зуб с кровью, а две недели спустя после этого умерла мама.

Фил дописал письмо, запечатал его в конверт и начал надписывать адрес.

— Слышь, Хазар, — спросил он. — Как пишется — главпочтамп или главпочтампт?

— Главпочта-мэ-тэ, — сказал я.

Подошел наш приятель Славик Духновский из второй роты и стрельнул сигарету. Он держал в руке маленький двухкассетник «Панасоник».

— Что нового из музыки? — спросил я.

— Да вот, послушайте, последняя песня «Кино», — сказал Славик и включил магнитофон.

Ритм, завораживающий ритм, потом низкий голос: «Теплое место, но улицы ждут отпечатков наших ног, звездная пыль на сапогах…» Мы слушали молча, каждый думал о своем, но слова ложились точно туда, внутрь, в самую душу: «Группа крови на рукаве, мой порядковый номер на рукаве…» Музыка вроде негромкая, но разносилась далеко над плацем: «Пожелай мне удачи в бою, пожелай мне удачи…» Над рядком штабных модулей-вагончиков, палаток, выстроенными БТР-ами и «Уралами», и за двойной ряд «колючки» вокруг нашей базы: «Я хотел бы остаться с тобой, просто остаться с тобой, но высокая в небе звезда зовет меня в путь…»

— Клево! — сказал Дора, и все согласились. — А кто у них поет в группе?

— Витя Цой, кореец, а вообще они из Питера все.

— А еще что-нибудь есть?

Мы послушали «Звезду по имени Солнце», и слушали бы еще и еще, но тут Славика окликнул офицер из его роты, и ему пришлось двигать куда-то по их ротным делам.

— Ничего, вернетесь — я вам дам кассету, — сказал Славик. — Удачи!

— К черту, — сказал Дора и сплюнул.

Фил только закончил надписывать адрес, как пришел старшина, забрал его письмо и собрал все из наших карманов — документы, письма и все бумажное. Документы я отдал, а последнее письмо от Ники, которое носил в кармане на груди, еще раньше убрал в пачку писем, перетянутых резинкой, в прикроватную тумбочку в палатке. Кладдахское кольцо — одно из пары, которые мы сделали с Никой, я носил на шее, на прочной серебряной цепочке, и никогда не снимал.

— Бек, скажи, а у вас в ауле все такие здоровые? — спросил Доржик, глядя в светлеющее небо и с удовольствием затягиваясь. Он сидел прислонившись спиной к колесу БТРа, пошевеливая скрещенными ногами, обутыми в отечественные кроссовки «Кимры», которые показали себя гораздо лучше всяких там «адидасов» и «найков» для разведвыходов в горы. Снайперскую винтовку, аккуратно забинтованную пятнистой маскировочной лентой, он положил поверх рюкзака.

— Ты меня достал, Дора, — лениво просипел Бек, искусно выпуская изо рта круглые дымные кольца, тут же разбиваемые порывами ветерка, — я живу в Гудермесе. Гудермес — город, а не аул.

В его широкой, покрытой жестким рыжим волосом лапе, сигарета, зажатая между пальцев, казалась соломинкой. Свой пулемет со сложенными сошками он прислонил к колесу БТРа.

— А-а, — сказал Доржик. — Я думал, ты горец, бача, а ты, оказывается, простой равнинный чеченец.

— Чеченцы — все горцы, — назидательно сказал Бек, гася сигарету. Потом вытащил заточку из резиновых ножен, проверяя, легко ли выходит, и снова вставил. Вместо штык-ножей из комплекта к автомату мы использовали четырехгранные тридцатисантиметровые заточки из арматуры, изготовленные нашими умельцами в ремонтных мастерских полка. Рукояти обматывали черной изолентой и оснащали петлей из прочного кожаного ремешка, надеваемого на запястье. Лучшее, неоднократно проверенное оружие для рукопашного боя. Позже я узнал — эти заточки почти один в один были копиями старого русского штыка, которым наносили врагам страшные, незаживающие раны.

— Гудермес, между прочим, находится в горах. А вот у вас в Калмыкии есть горы?

— Не-а, — сказал Доржик. — У нас только степь, бача, ровная как стол. Но зато весной там цветут тюльпаны. Разноцветные — красные, желтые, фиолетовые… И сайгаки…

— Сайгаки — это кто? — спросил я, сделав последнюю длинную затяжку и щелчком отправляя окурок в последний полет. Свою винтовку, также аккуратно обмотанную масклентой, я тоже положил поверх рюкзака, направив ствол в небо.

— Ты невежа, Хазар, — сказал Доржик. — Сайгаки — это такие антилопы. Говорят, они живут в нашей степи со времен мамонтов.

— Не невежа, а невежда, черт ты нерусский, — сказал я. — Невежа — значит грубый и невоспитанный человек, а разве я грубый и невоспитанный? Вот невежда — тот, кто ни хрена не знает.

Доржик расплылся в ухмылке, отчего его узкие глаза стали еще уже, с видимым удовольствием продолжая курить.

— Эй, Фил, а ты знаешь, кто такие сайгаки? — спросил я.

Однако Фил ничего не ответил. Он уже дремал, как всегда пользуясь случаем, растянувшись на утоптанной земле плаца в обнимку с автоматом и прислонив голову к рации.

— А, наверное, красиво, — полузакрыв глаза, негромко сказал Бек. — Степь, тюльпаны и сайгаки…

— Еще как, бача… — сказал Дора, — еще как…

Из письма Ники: «…учиться здесь очень интересно. Ты не представляешь, какие у нас в мастерской интересные и талантливые ребята. Говорят, уже со второго курса кое-кого могут пригласить сниматься в кино, правда в институте такое не приветствуется.

Приезжала домой на каникулы, одноклассники наши сейчас кто где — разбежались по стране, никого почти не видела. Кабанок поступил в медицинский, говорят, будет специализироваться на хирурга, смешно, да? Кабанок — и хирург. Ваня Пряхин тебе пишет? Я знаю, он в академии МВД в Омске, Отец Онуфрий тоже служит, кажется, где-то на Севере в морской пехоте. Девчонки некоторые поступили — кто в наш универ, а кто в других городах.

Ну что я все о себе и о себе, как тебе служится, Веник? Ты писал назначен каптерщиком, ну и пусть служба скучная, зато в теплом месте. Осталось уже меньше года, я очень скучаю, целую тысячу раз, люблю тебя и жду.

Твоя Ника».