Три Ярославны

Владимир Валуцкий, 1997

Россия и Европа десять веков назад. Много сил положил старый князь Ярослав, прозванный Мудрым, чтобы дать Руси передышку – век без войны. Для этой великой цели и трех дочерей своих выдал за трех европейских монархов: шведского, венгерского и французского. Любовь, тщеславие и страсть ведут героев Владимира Валуцкого по дорогам истории. И эти столь давно жившие люди передают нам сквозь столетия слова и чувства преданности идеалам родной земли.

Сага о княжьем дружиннике

Ингвар, ярл, сын Асмунда, в святом крещении Филипп, рожденный в Исландии, назвавший второю родиной Русь, — поведаю вам эту сагу и свидетельствую, что все в ней одна правда и ничего, кроме правды.

Потому что, как говорит Писание, «имеющий уши да слышит», я же и слышал, и видел все своими глазами. Я был с Харальдом и в битве при Стикластадире, и на службе у Ярислейва, как мы, варяги, зовем русского князя Ярослава; я плавал с Харальдом по Средиземному морю, сражался в Африке, где он положил восемьдесят городов к ногам греческих царей, вместе с ним осаждал Мессину и Сиракузы. Глупые трусы были далеко, когда в святом городе Иерусалиме наши мечи охраняли от неверных Гроб Господен.

Трижды ранила меня стрела, сарацинский меч рассекал плечо до кости, был я брошен в темницу в Царьграде и живым вернулся на Русь, где живу поныне и умру в кругу детей и внуков.

Час сей близок, и хочу рассказать о том, что видел и слышал не славы ради, но в поучение младшим. Ибо, повидав мир, узнал, что не одна доблесть украшает мужчину, но любовь и мудрость, и не терял среди войны мига, чтобы грамоту и книжное учение постичь.

Учился я у Михаила Пселла, великого греческого хронографа и писателя, что имеет Студиум в Царьграде недалеко от Гипподрома, и многих других мудрецов слышал, и поэтов, и лицедеев. И слушал не раз песни самого Харальда, в искусстве которых он, как и в бою, не знал себе равных. Постиг я риторику, геометрию и ветеринарию, латынь и греческий, а сейчас пишу сию сагу хоть и по обычаю варяжских скальдов, но славянскими литерами.

Вам же, дети мои, жить в стране, которую засеял книжными словами конунг наш Ярослав, чья мудрость всему миру известна.

Так он и своих детей воспитал: Изяслава, Святослава, Игоря, Владимира, Всеволода — кого зовут пятиязычным чудом, и дочерей: Анастасию, что за Королем угорским, и Анну, Королеву франков. И Елизавету, жену нашего Харальда, о которых дерзну поведать в своей саге.

Напишу как умею и с помощью Божьей; кто же захочет узнать более — мой дом недалеко от Золотых ворот, рядом с меняльной лавкой Исаака, спросить Филиппа, книжника, что лечит коров и женат на Марфе. Аминь.

1. Как Харальд возомнил о себе и что было после

Итак, жил человек по имени Харальд, сын Сигурда, сводный брат Олава, норвежского конунга, убитого при Стикластадире. И когда Олава убили, на норвежском престоле сел Свейн, язычник, а Харальд бежал в Гардарики к конунгу руссов Ярислейву Мудрому, сыну Вальдамара Крестителя, где был принят с почетом. Многих тут принимали беглых искателей престола: служили у Ярислейва Эдвин и Эдуард, британские принцы, и наш Магнус — сын Олава, и Андрей, будущий король угорский, Харальд же был надо всеми старшим.

Как-то у конунга был пир. Его устроили в большой гриднице каменного дворца, где жил конунг. Стены гридницы были обиты красным бархатом, а потолок расписан изображениями Христа, Господа нашего, и святой Богородицы. Нигде на Руси не было покоя богаче.

Ярислейв сидел на возвышении со своей женою Ингигерд — дочерью конунга шведов, и с дочерьми Анастасией и Эллисив, третья же дочь, Анна, была еще мала для пиров.

По левую руку от конунга были митрополит Феопемпт, пресвитер Илларион и заезжий знатный грек, ниже сидели другие мужи, и среди них Харальд. А за длинными столами, на которых было вдоволь яств и питья, пировала дружина.

Вот что было на столах: быки, изжаренные на вертеле, дичь — тетерева, гуси и куропатки, заячье мясо с пряным зельем, вдоволь всякой рыбы, мед и квас в бадьях, в кувшинах же — вино кипрское, фряжское и молодое, с корсунских виноградников.

И когда вина было выпито много, Ярислейв-конунг сказал:

— Не сладок, други, пир без песни.

И тогда столетний русский скальд, именем Боян, сидевший тут же, взял свои гусли, как руссы это именуют, и запел. Вот что пел русский скальд:

— Осень стояла стылая,

Ночи были рябинные,

Шумела битва под Лиственом.

Словно мечи булатные,

По небу — сини молнии,

Словно заря кровавая,

Русская кровь — по озеру, —

Сечи такой не видел свет…

Русские охотно слушали скальда, потому что любили такие песни, варягам же скоро наскучило слушать о битве, в которой они не сражались, — и многие стали снова лить вино в кубки и продолжать застолье, говоря:

— Что за Листвен? Не знаем никакого Листвена и знать не хотим.

А один из варягов, сидевший справа от Харальда, одноглазый Ульв, сказал громко:

— У нас в Упландии так поют старухи на похоронах.

И все, кто слышал, засмеялись, но Ярислейв-конунг поглядел на варягов сурово.

Другой же из варягов, Рагнар, сидевший слева от Харальда, нагнулся к нему и шепнул:

— Услышал бы старик твою песню о гордой деве — ему стало бы стыдно за свое нытье.

— Не время этой песне, — отвечает Харальд.

— Самое время, — шепчет Рагнар.

Теперь надо сказать, что Харальд, сын Сигурда, брат конунга Олава, был на самом деле скальдом и этим славился дома. И как только кончил петь русский скальд, все варяги закричали:

— Хотим услышать тебя, Харальд!

Тогда Ярислейв-конунг услышал, чего хотят варяги, и сказал:

— Если так, спой и ты, Харальд, мы тоже послушаем.

И Ингигерд, жена конунга, сказала:

— Спой, милый Харальд, я давно слышала от сородичей о твоих песнях.

Рядом с Ингигерд сидела старшая дочь конунга Эллисив, или Елизавета, как называли ее русские. Она ничего не сказала, даже не поглядела на Харальда. Мы же скажем, что Эллисив была прекрасна лицом и походкой и от роду имела двадцать лет.

Тогда Харальд встает, выпивает рог вина, ему приносят арфу, и он начинает:

— В бранных пирах я обучен

Натягивать струны луков,

Смело корабль я правлю

В пасть кабана океана.

Не в тишине, на соломе —

Смерть суждена мне другая…

И тут он смотрит на прекрасную Эллисив — и заканчивает:

— Отчего же русская дева,

Гордая дева в Гардах, —

Меня замечать не хочет?..

Никто не ожидал, что Харальд так закончит свою песню, и все замолчали. А Харальд стоял и глядел на Эллисив, и та не отводила глаз, как делают пугливые косули.

Илларион, духовник конунга, говорит ему:

— Истинно скажу тебе, князь, дерзки слова этой песни.

Конунг нахмурился.

Эллисив вдруг говорит:

— Позволь мне, отец, ответить храброму Харальду?

Ярислейв говорит:

— Ну что ж, ответь.

— Харальд, — говорит Эллисив, — с чего бы мне замечать тебя? Я знаю, что ты славно натягиваешь лук, да что в том проку, если стрелы твои летят мимо Свейна? Верю, что хорошо правишь кораблем, да что в том проку, если правишь его прочь от врагов — искать спасенья у отца моего?

И еще Эллисив говорит:

— А как умереть тебе суждено, не знаю, но не хотелось бы, чтобы от вина.

Страшный шум поднялся в гриднице от таких обидных слов, многие русские открыто смеялись, варяги схватились за мечи, кровь бросилась Харальду в лицо. Тогда одноглазый Ульв говорит:

— Тебе ведомо, конунг, что слова ее ложь. Наш Харальд сражался при Стикластадире как лев.

Ингигерд сердито смотрит на дочь и говорит:

— Да, Ульв, нам ведомо это!

Ярислейв говорит:

— И мне сие ведомо, иначе не принял бы Харальда у себя и не поставил начальником над вами. А что до ее слов, что не скажет дитя неразумное? Да и негоже воину спорить с женщиной.

Тут он поднимается и, ласково всем улыбнувшись, вместе с семьей, святыми отцами и приезжим греком покидает гридницу и велит продолжать веселье.

И вот, едва конунг ушел, знатные люди и дружинники снова наполнили кубки вином и все заговорили разом, только на одном конце стола говорили не то же самое, что на другом.

Русские говорили:

— Ай да Ярославна! Языкаста девка!

— Как бы со своим языком, — говорили другие, — Ярославне в девках не засидеться.

А начальник стражи конунга Чудин-воин так сказал:

— Это нам позор, братие, что сами не сбили спеси варягу.

Варяги же, подливая себе меду и вина, упрекали Харальда, говоря:

— Не стоило тебе, Харальд, вязаться с Эллисив. От нее никогда не знаешь, чего ожидать.

Харальд, выпив еще рог вина, сказал:

— Я хорошо знаю, чего ожидаю от Эллисив.

— Чего же? — спрашивает Рагнар.

— Чего ожидают от женщины, когда берут ее в жены? — говорит Харальд.

Все засмеялись, но потом увидели, что Харальд не шутит и обида его велика.

— Хорошее дело, — сказал Ульв одноглазый. — Да честно сказать, я не видел бабенки строптивей.

— Это мы посмотрим, — говорит Харальд.

— Не сердись, Харальд, — подливает ему вина Рагнар, — но я думаю, что конунг не отдаст за тебя Эллисив.

Но Харальд рассердился и ударил кулаком по столу, и Рагнар замолчал.

Тут подошел к ним Чудин-воин и говорит:

— Прав Рагнар. Скажу тебе тоже не в обиду: резов вольный конь, да не дорог без седла.

От этих слов Харальд схватился за меч, потому что ничто сильней не ранило его, как напоминание о потерянном престоле. Но сдержался и сказал:

— Биться с тобой не хочу, Чудин, ибо ты мне друг, но посмеюсь над тобой в день свадьбы.

— Эй, все слушайте! — кричит Харальд. — Я, Харальд, сын Сигурда, брат Олава-конунга, беру в жены Эллисив, дочь Ярислейва, и если это не так, пусть Чудин-воин трижды перед всеми плюнет на мой меч!

Тут они берутся за руки, и Рагнар, по обычаю, скрепляет спор ударом рукоятки меча.

Харальд поднимается и говорит:

— Идем.

— Куда? — спрашивает Чудин.

— Или ты думал, — говорит Харальд, — что Харальд, сын Сигурда, привык откладывать дела надолго?

Чудин говорит:

— Отложим хоть до утра, не след мне, начальнику стражи, тревожить князя ночью.

Харальд засмеялся и сказал вису:

— В страхе кипящего моря,

Одина гнева в страхе

Станет ли боязливый

В бою источающим стрелы?

— Что ж, — говорит в ответ Чудин. — Раз на то пошло — идем. Но пусть и Рагнар, свидетель, идет с нами.

Рагнар говорит:

— А не достаточно ли того, что я скрепил мечом ваш спор?

Тогда Чудин смеется:

— Вот и видно, кто в кипящем море стрел не источает.

Рагнар говорит:

— Иду.

— Не дело вы затеяли, — говорит Ульв одноглазый, и многие русские говорят то же, но их уже не слышат, и все трое покидают гридницу.

Они идут по дворцу конунга, где светло от факелов, — и никто их не останавливает, потому что конунга охраняют варяги Харальда, над которыми Чудин — начальник.

И вот они подходят к спальне конунга и видят, что там горит свет и конунг сидит в простом облачении у стола и читает святую книгу Евангелие. И конунг с удивлением поднимает на них глаза и видит перед собою Харальда и начальника своей стражи Чудина. Рагнар же, едва войдя, спрятался за полог возле двери, и его конунг не увидел.

Конунг спрашивает:

— Не печенеги ли вдруг осадили Киев и вы пришли сообщить мне об этом?

— Печенегов я разогнал весною, — отвечает Харальд, — и тебе известно, конунг, что они больше не вернутся.

— Тогда что же? — спрашивает конунг.

— А то, светлый конунг, что я, Харальд, сын Сигурда, брат Олава, пришел просить у тебя руки твоей дочери Эллисив.

Чудин при том глаза закрыл и перекрестился. Конунг молчит, а потом говорит:

— Просят руку и сердце.

Харальд отвечает:

— Сердце твоей жены и госпожи нашей Ингигерд принадлежало другому, когда ты взял ее в жены.

Такие слова не пришлись по душе Ярислейву, потому что все на Руси и на Севере знали, что Ингигерд любила не хромого Ярислейва, а Олава, брата Харальда. Конунг сдвинул брови и говорит:

— За Ингигерд я дал в вено Ладогу. Что ты можешь дать мне, Харальд, сын Сигурда, брат Олава, за Елизавету, кроме громкого имени?

Харальд говорит:

— Не так уж мало.

Конунг говорит:

— Из имени шапки не сошьешь.

— Я дам за Эллисив такое, — заявляет Харальд, — чего тебе не снилось!

— Это что же? — говорит конунг.

— Увидишь, — отвечает Харальд.

— Будет дело — будет и слово. — И конунг вновь обращается к святой книге.

Тут Чудин потянул Харальда за руку и говорит тихо:

— Уйдем подобру, Харальд, а что до спора, то я уже забыл о нем.

Но кровь, разогретая вином, бушует в Харальде, он не хочет уходить, вырывается и кричит:

— Запомни, Ярислейв, мои слова: я мир переверну, а от Эллисив не отступлюсь!

Конунг отвечает, не оборачиваясь:

— Упорство украшает воина.

Харальд хотел еще говорить, но вино, укрепляющее язык, как известно, ослабляет тело, и Чудин наконец выволок его из спальни. И только они ушли, Рагнар вышел из-за полога и, представ перед конунгом как человек спешивший, говорит:

— Я услышал голоса и прибежал. Что случилось?

Тут в сенях страшный грохот раздался — это Харальд и Чудин упали с лестницы.

Конунг покачал головой и говорит:

— Сдается мне, что после пира дружина останется без ярла, а стража — без начальника.

— Много бед от вина, — говорит Рагнар. — Кто же проверит часовых и разведет ночные дозоры?

— Вижу, ты человек расторопный, — отвечает Ярислейв, — вот и проверь, коли трезв.

Рагнар низко поклонился конунгу и поспешил, а что он задумал, о том речь после. Конунг же стал читать святую книгу.

Утром Харальд просыпается в палате, где спал со своей дружиной, и видит, что рука у него в крови, одежда порвана и на одной ноге сапога нет.

Харальд спрашивает:

— Что вчера было?

— Лучше тебе не вспоминать этого, — отвечает Ульв одноглазый.

Харальд говорит:

— Помнится мне, кого-то я убил вчера, но кого — не припомню.

— Это было бы полбеды, — отвечает Ульв. — Тут вира будет подороже.

Тогда Рагнар подходит и говорит:

— Вот что было, Харальд: ты попросил у конунга руку Эллисив.

— А Эллисив? — спрашивает Харальд.

— Что слушать бабьи слова, — отвечает Ульв одноглазый, но Рагнар продолжает:

— Эллисив унизила тебя, напомнив, что твой род потерял престол в Норвегии, а конунг прибавил, что у тебя нет ничего за душой, кроме громкого имени.

Харальд вздохнул невесело и говорит:

— Прав конунг: пока на престоле Свейн, а мы в изгнании, так оно и есть.

— Но ты поклялся конунгу, — говорит Рагнар, — что мир перевернешь, а все-таки женишься на Эллисив.

Харальд спрашивает у льва:

— Верно это?

— Верно, — отвечает Ульв.

— Одного не пойму, — говорит Харальд, — зачем мне так уж сдалась Эллисив?

Рагнар говорит:

— Ты спел об этом песню.

— Мало ли что поют в песнях, — говорит Харальд.

— Это нам, варягам, ведомо, — отвечает Рагнар, — а руссы говорят: из песни слова не выкинешь, и конунг так сказал.

Харальд задумался, а Рагнар снова продолжает:

— Не мне напоминать тебе, Харальд, что варяги никогда не нарушают клятвы. Страшнее не было бы позора для всего нашего племени. Прости, мне пора, — сказал он, и все удивились, как Рагнар разговаривает с братом Олава конунга и откуда у него новый синий плащ, а Рагнар ушел.

— Пойду умоюсь, что-то я ничего не пойму, — говорит Харальд.

Он вышел из дома и, спустившись к берегу Днепра, вошел в воду с головой. И когда достаточно освежился, вышел по пояс и увидел на берегу множество простого народа, рабов и смердов, и все показывали на Харальда, смеялись и кричали:

— Вот он, варяг Харальд, над которым посмеялась Ярославна! Смотрите — стоит мокрый, как курица!

Харальд решил, что это наваждение, и снова ушел с головой в воду. И когда вышел, увидел, что народа на берегу уже нет, а стоит один грек, бывший с конунгом на пиру. И Харальд опять подумал, что это наваждение, но грек заговорил:

— Свежая прохлада возвращает нас к жизни, не так ли, Харальд?

Харальд говорит:

— Ты кто такой?

— Я твоя дорога и твоя пристань, — отвечает грек. — Сам Спаситель посылает меня к тебе в трудный час.

— Что тебе надо? — спрашивает Харальд.

— Нехорошо тебе, опозоренному, оставаться в Киеве, — говорит грек. — А благословенный василевс, царь и император священной Византии, будет рад принять тебя на почетную службу. Мы наслышаны о доблести варягов.

Харальд вышел на берег, сел и покачал головой:

— Ярислейв дал мне убежище и кров.

— Чтобы попрекнуть этим устами Елизаветы? — говорит грек. — Разве отец не властен заставить дочь молчать?

Харальд говорит:

— Может, ты и прав, грек, но у моих людей договор с конунгом.

— Тебе ли не известна скупость русского архонта, — говорит грек. — Он платит им эрийр серебра на воина и полтора эрийра на рулевого и то часть норовит отдать мехами.

Харальд соглашается:

— Это верно.

— А мы обещаем втрое больше и походы в богатые страны, — говорит грек. — Что ты видишь, сидя на Руси? Ведомо ли тебе о золоте Африки и Сицилии? О красоте дев, в сравнении с которыми твоя Елизавета не более чем дневная луна перед солнцем? Решайся, Харальд! — сказал грек и исчез, как появился, и пока не будет о нем речи в нашей саге.

В тот же день Чудин-воин проснулся. Он огляделся и видит, что темно и со всех сторон на него глядят лики святых, грозно, как в день Страшного суда.

Чудин перекрестился, закрыл снова глаза и вдруг слышит голос:

— Чудин, я тебе рассола принес.

Чудин удивился и открыл глаза посмотреть, кто из святых ему такое предлагает, но увидел, что перед ним стоит человек небольшого роста, непохожий на святого, и держит в руках чашку. Чудин взял чашку, выпил, в голове у него немного прояснилось, и он спрашивает:

— Где я?

Человек отвечает:

— Ночью я тебя у тына подобрал, и ты в храме Святой Софии, а меня зовут Феодор — живописец.

Тогда Чудин оглядывается еще раз и видит, что не так темно в храме и всюду леса и бочки, и святые не живые, а написаны на стенах, а сам он лежит в углу на куче соломы.

— Как же ты меня донес? — спрашивает Чудин маленького человека.

Тот отвечает:

— С передышкой.

Чудин поднялся и говорит:

— Благодарствуй за услугу, Феодор-живописец.

— Был таков, — отвечает человек. — Да ныне от ремесла отставлен.

Чудин спрашивает:

— Что же ты здесь делаешь?

— Молюсь о спасении души грешной, — отвечает человек.

— А какой твой грех? — спрашивает Чудин.

Тут человек падает на колени, бьется головой об пол и громче, чем нужно, кричит:

— Каюсь, отче митрополит и преподобный Илларионе, воистину непристойное совершил, бесом одолеваем! Гляди, — показывает он Чудину, а сам бьется и вопит.

Чудин глядит, куда ему показывает Феодор, и вместо святых ликов видит над лестницей на стене охотников и лошадей, вепрей и пляшущих шутов с трубами, и все они как живые.

Чудин говорит:

— Может, и спьяну, а мне любо, и я тут греха не вижу.

Тогда человек сразу перестал биться и вопить, улыбнулся и говорит:

— А мне и стрезва любо, прости Господи! Ты бы попросил за меня Иллариона, пресвитера, он тебя послушает и меня простит. А я, вот крест, все перепишу по уставу и любое покаяние приму, — нельзя мне без моего ремесла.

Чудин говорит:

— Ладно, Феодор, услуга за услугу. Идем, солнце уже в головах, мне на княжью службу пора.

Он надевает сапоги и свой синий плащ, они идут по городу и приходят к дворцу конунга. И Феодор остается у ворот, не смея войти, а Чудин входит во двор, где воины толпятся, собираясь заступить на дневную стражу.

И он хочет, по должности, принять над ними начало, но тут появляется Рагнар в синем, как у Чудина, плаще, встает у него на пути и говорит:

— Нет здесь тебе дела.

Чудин говорит:

— Видно, ты забыл, варяг, что перед тобой Чудин, начальник княжьей стражи.

— Был таков, — отвечает Рагнар. — Теперь начальник стражи конунга я, Рагнар!

Тогда Чудин в бешенстве, что над ним так шутят, выхватил меч и замахнулся на Рагнара — и вдруг слышит:

— Опусти меч, окаянный!

И он видит на крыльце пресвитера Иллариона, и тот смотрит на него гневным взглядом. Чудин не испугался и гордо отвечает:

— Не было, монах, чтобы я опустил меч, разве что был бы на то княжий указ.

Илларион говорит:

— Мне повелел князь объявить свой указ: уходи! И не будет иного указа тому, кто забывает о княжьей службе, хмелю служа, но не господину своему!

Тогда Чудин вспомнил все, что было ночью в покоях конунга, и как проспал ночную и утреннюю стражи, и рука его ослабла, и меч сам опустился. А Илларион еще сказал:

— Много пришлые люди творят безобразий, с них спрос, а с того, кто позорит русское имя, — вдвойне. Изыдь, исчадие ада!

И тут воины бросились на Чудина и вытолкали, как низкого раба, за ворота, и ворота за ним закрылись. Чудин бился в них и сильно колотил кулаками, рубил мечом, но ворота во дворце конунга были сделаны крепко.

Тут появился Феодор-живописец и, видя, что собирается народ, поскорее увел Чудина. И Чудин тогда заплакал, а Феодор сказал:

— Обоим нам, видно, не найти защиты.

Тогда Чудин говорит:

— Есть нам защита. Пойдем.

И вот они идут к берегу Днепра, к дому, где живет Харальд. И видят, что у берега стоит ладья и на нее перекинуты сходни, а по сходням варяги катят на ладью бочки, волокут меха, луки и копья, корзины со съестными припасами. Одноглазый Ульв распоряжается погрузкой, а Харальд, печальный, сидит один поодаль и одет как одеваются люди, выступающие в поход.

Харальд увидел Чудина и говорит:

— Не суждено мне посмеяться над тобой. Вот мой меч, плюнь на него три раза. Но только потом отсеки мне этим мечом голову, потому что я не перенесу такого позора.

Чудин говорит:

— Повинную голову меч не сечет. Лучше, Харальд, помоги мне, как брат, и умилостивь князя в гневе.

— Этого я сделать не могу, — отвечает Харальд. — Лучше мне после вчерашней ночи совсем не видеть конунга.

И он сказал вису:

— Видно, свою погибель

Смелый сплетатель песен

Сам на себя накликал,

Славя осину злата.

Жалом пчелы позора

Девы мечи ответов

Гонят меня из дома —

Парус я свой расправил…

— И мне, видно, время парус расправлять, — говорит Чудин. — Одна у нас беда, один ответ.

— Охотно возьму тебя, — говорит Харальд, — если это искупит мой должок. Конунг Грикланда зовет меня на службу.

— По мне, — говорит Чудин, — сейчас хоть в Тьмутаракань.

Тут к ним подбегает Феодор-живописец, который до того стоял поодаль и слушал, о чем говорят Чудин и Харальд, и падает Харальду в ноги:

— Христом Богом прошу, возьми и меня с собой, Харальд!

Харальд спрашивает:

— Что за человек?

— Это Феодор-живописец, — отвечает Чудин, — тож горемыка.

Харальд оглядел тщедушного Феодора и спрашивает:

— А какая от него будет польза?

Феодор говорит:

— Я напишу на твоем парусе льва или орла, чтобы все знали, как могуч Харальд.

— Пусть едет, — махнул рукой Харальд, — много места не займет.

Тогда Феодор целует Харальду полу плаща и бросается помогать варягам, грузившим корабль, чтобы все видели, что он не даром ест хлеб, и пока больше не будет о нем речи.

Ярислейв-конунг и Ингигерд смотрят в окно из верхних покоев дворца и видят на реке парус ладьи, стоящей у берега, и Ингигерд говорит мужу:

— Не мужчина будешь и не конунг, если не вернешь Харальда и варягов.

Ярислейв, как бы ее не слыша, говорит:

— Эх, будь я помоложе, и сам бы поплавал, мир поглядел и себя показал.

— Лучше бы, — говорит Ингигерд мужу, — помог Харальду дружиной и деньгами вернуть престол.

Тогда Ярислейв говорит:

— Тебе Харальд по крови сородич, а мне даже по оружию не брат, разве что по застолью товарищ. Что я о нем знаю, кому помогать буду?

— Ярл Эймунд тебе тоже был неведом, — говорит Ингигерд. — Но ты не пожалел денег, когда он с дружиной взялся помочь тебе прогнать Святополка Окаянного из Кену гарда!

Ярислейв говорит:

— Кенугард — по-вашему, а по-нашему — Киев.

Ингигерд, видя, что муж не хочет этого разговора, отвечает сердито:

— Не любишь варягов, хоть они столько сделали тебе добра. Уж не ты ли научил Эллисив сказать Харальду обидные слова?

Конунг смотрит на жену и говорит:

— Елизаветой зовут твою дочь, Елизаветой!

Ингигерд вспыхнула от гнева и ушла и конунгу больше ничего не сказала.

И вот видят Харальд и варяги, что с высокого берега к тому месту, где стоит ладья, спускаются несколько человек на конях, и Харальд узнает Ингигерд и с ней Рагнара и воинов.

Ингигерд останавливает коня и обращается к Харальду:

— Не спеши с отъездом, Харальд. Конунг не в обиде на тебя.

Харальд, усмехнувшись, отвечает:

— За это конунгу спасибо. Но ладья уже снаряжена. Плохая это примета — опускать парус.

Ингигерд говорит:

— А людям твоим будут платить сполна, я обещаю.

— За это тебе спасибо, — отвечает Харальд. — Но люди заскучали в Гардах, а без дела что за воин? Даже девушка может унизить его.

Тогда Ингигерд говорит:

— Эллисив возьмет свои слова обратно, не ею они сказаны.

И тут воины, сопровождающие Ингигерд, расступаются по ее знаку, и Харальд видит Эллисив на белом жеребце, прекрасную, как утренняя заря, и кроткую, как голубка.

Стало тихо на берегу, и Харальд, одолев волнение, спрашивает:

— Правда ли это, Эллисив?

Эллисив отвечает, потупив глаза:

— Конечно, Харальд.

Все зашептались, удивленные, а Чудин едва не свалился за борт ладьи от такого ответа, а Эллисив продолжает кротко:

— Я ведь своим словам хозяйка! Старые возьму, новые скажу.

Харальд говорит:

— Видно, они будут не хуже старых?

Эллисив говорит:

— От добра добра не ищут.

Харальд говорит:

— Каким же добром ты меня наградишь на прощание?

— Наградила бы, — отвечает Эллисив, — да припасти не успела: больно уж ты быстро собрался. Не слыхала я, чтобы враги объявились под Киевом. Или вино кончилось в погребах?

Тут Ингигерд поняла, что дочь говорит не то, чего ей хотелось, но было поздно дать ей строгий знак, потому что все, кто был на берегу, смотрели на них и слушали, а владыкам негоже препираться на глазах простого люда.

Харальд, закипая, говорит Эллисив:

— Уж не от тебя ли, думаешь, бегу?

Эллисив отвечает:

— Бегут от того, кто догоняет. А ты мне зачем?

Тогда Ингигерд не выдержала, дернула поводья, подняв коня на дыбы, и конь скрыл от Харальда Эллисив, и он услышал только, как засмеялась она смехом валькирии, прежде чем ускакать вслед за матерью.

Сильно рассердился Харальд, взошел на корабль и велел отчаливать и больше не сказал ни слова. И вот подняли сходни и опустили весла, один Рагнар остался на берегу.

Ульв с ладьи спрашивает его:

— А ты, Рагнар?

— Останусь у конунга, — отвечает Рагнар.

— В теплых краях платят втрое больше, — говорит Ульв.

— Мне и тут тепло, — отвечает Рагнар.

— Твое дело, — говорит Ульв и берет рулевое весло.

Они медленно отплывают от берега, и ладья выходит на середину реки, так что снова становится виден берег и дом, в котором жили варяги, а возле дома — Рагнар и немногие, кто остался с ним.

Тогда Ульв поджигает от кагана стрелу и говорит:

— Так будет еще теплее.

Он кладет стрелу на лук и пускает ее в сторону берега, и стрела вонзается в деревянную стену дома. И так, вслед за Ульвом, делают все варяги, и стрелы летят на берег, как огненные птицы. И дом загорается, как огромный факел, — и скрывается из глаз за излучиною реки.

И здесь Харальд, печально сидевший на корме, вдруг видит над крутым обрывом белого коня и на нем женщину, глядящую на уплывающую ладью.

И тогда Харальд поднимается и кричит так громко, что птицы в страхе взлетают с реи:

— Эй, Эллисив, запомни: или я не буду Харальд, или ты родишь мне наследника норвежского престола!

Неведомо, услышала ли Эллисив, но повернула коня и вмиг исчезла. А Харальд обернулся к Феодору-живописцу и сказал вису:

— Боги, даруйте победу

Скальду в раздоре стали!

Вот чем, творитель ликов,

Мой ты украсишь парус:

Гордою русской девой

На скакуне белогривом,

Чтоб все на земле узнали

О клятве, что дал ей Харальд!

И изошли варяги с земли киевской, и покой стал в богохранимом граде сем, понеже пробавлялися бесчинством, блудом и питием; глаголят же иные, дружинник княжий Будило-отрок, затвор кладя на Златые врата, тако рек: «Аще баба с возу — комоню вольнее еси». (Явно поздняя вставка русского переписчика. — В.В.)

2. Как Харальд приплыл в Миклагард и что сотворили греки

Теперь время вспомнить о греке, который приглашал Харальда на службу к императору Грикланда. Этого человека звали Кевкамен Катакалон. Он был в большом почете у василевса, потому что лучше других знал о делах в Гардарики и часто там бывал. И когда стало известно, что Харальд с дружиною приплыл в Миклагард, как мы, варяги, зовем Царьград, Катакалон поспешил Харальду навстречу.

Он приходит со свитой к бухте Золотого рога, где видимо-невидимо кораблей со всех стран света, смотрит и говорит:

— Что-то я не вижу корабля Харальда. Варяжскую ладью я бы сразу отличил от других.

— И не увидишь, высокочтимый спафарий, — отвечают люди из свиты, — ибо Харальд войдет в бухту не на веслах, а под парусом, с попутным ветром. Так он сам сказал.

С Катакалоном на берег пришел еще один знатный человек, протоспафарий по чину. Его звали Михаил Пселл. Его ученость славилась в Миклагарде, и он не терял случая, чтобы прибавить к ней хоть толику, и всегда ходил с восковой дощечкою для письма.

Пселл говорит:

— Странный обычай. Такого я не видел ни у сирийцев, ни у армян, ни даже у иберов, приплывающих из Колхиды.

— Нет у варягов такого обычая, — отвечает Катакалон. — Но сдается мне, что-то задумал этот варвар.

И он велит своим людям принять все надлежащие предосторожности. Но не успевают они к этому приступить, как ветер меняется и с моря слышатся трубные звуки. И скоро в устье бухты появляется наполненный ветром парус. И движется быстро, и приближается.

Катакалон всмотрелся и говорит, усмехнувшись:

— Теперь я вижу, в чем дело.

Ладья плывет уже посреди бухты, и теперь все, кто был на берегу, видят, что на ее парусе изображена дева, скачущая на белом коне, прекрасная ликом. На носу же ладьи стоит трубач и трубит в рог.

Михаил Пселл, протоспафарий, говорит:

— Мне знаком обычай рыцарей пилигримов из варварских стран изображать лик своей прекрасной дамы. Но они рисуют ее на щите, а чтобы на парусе — этого я еще не видел.

И он стал записывать увиденное на своей дощечке. Катакалон же, глядя, как корабль чалит к пристани, сказал:

— Чем больше подвигов он совершит в ее имя, тем лучше для священной Империи.

Катакалон с почестями встречает Харальда и ведет его в город. С Харальдом отправляются Ульв, Чудин и Эйлив с Хальдором, тоже знатные воины. Дружине же было дано вина и мяса, а коням — овса, и она осталась до времени на корабле.

Катакалон ведет Харальда по городу и с гордостью рассказывает о дворцах и храмах, что во множестве встречаются на пути. А некий человек из свиты без устали играет при этом на длинной дудке, которую греки зовут флейтой.

Харальд говорит греку:

— Еще охотнее я бы слушал твои речи про форум Августа, если бы не мешал этот трубач.

Грек говорит:

— Флейтист приставлен к тебе повелением василевса, и это великий знак чести у нас.

— Лучше бы мне повидать конунга, — отвечает Харальд, — и договориться, что и как.

— Всему свое время, — говорит Катакалон. — Разве, как истый христианин, ты не хочешь прежде помолиться с дороги в храме Святой Софии?

И они подходят к храму, больше и великолепнее которого не было со времен Соломона. И входят внутрь, и дивятся, сколько в нем золота и серебра и как отражается в нем свет от шести тысяч лампад. Харальд и Чудин вместе с греками творят молитву. А Ульв с двумя варягами в это время только вертят головами, и Эйлив спрашивает Ульва тихо:

— Как думаешь, хватило бы одного корабля, чтобы погрузить все это добро?

Ульв прикинул и говорит:

— Думаю, трех кораблей не хватит.

— Это как грузить, — говорит Харальд. — Если, скажем, без дружины и коней…

Тут Чудин оглянулся на них строго, и они замолкли.

— Жаль, Феодора с собой не взяли, — говорит Чудин, сотворив молитву. — Ему бы поглядеть такое диво.

Харальд говорит:

— А теперь можем мы увидеть конунга?

— Ах, Харальд, — качает головой и улыбается грек. — Нетерпение более пристало женщине! Для мужчины же лучшее дело — с дороги искупаться и отдохнуть в термах.

Он почтительно приглашает Харальда идти дальше, и Харальд скрепя сердце идет, и остальные тоже. И человек, в знак чести приставленный к Харальду, не отстает от него и снова заводит свою музыку на флейте.

Они приходят в термы, как называется у греков баня, и снимают с себя одежду, оставаясь наги. И идут с Катакалоном и Михаилом Пселлом в мыльню, сделанную из мрамора и украшенную мозаикой. Спафарий объясняет:

— Эти узоры были свидетелями иных времен, когда люди еще не знали Бога!

Потом посмотрел на варягов и говорит:

— Мечи могли бы с собою и не брать.

Харальд отвечает:

— Наши мечи, и дело наше.

Чудин, видя, как насмешливо переглянулись греки, говорит Катакалону:

— Не взыщи, спафарий! Тебе смешно, что мы наги, да с мечами, а нам смешно, что писарь твой наг, да с дощечкой и пишет на ней даже в бане.

Протоспафарий Пселл догадался, что речь о нем, но не понял, что сказано, потому что не знал славянского языка, на котором говорили русс, грек и варяги.

Катакалон говорит:

— Этот человек не писарь, но ученый муж и хронограф, и пишет он для того, чтобы потомки знали о делах наших дней. Он и твои подвиги опишет, Харальд, и ты прославишься в веках, коли и вправду их совершишь!

Харальд промолчал, ибо негоже хвастать тем, чего еще не сделал. Но Ульв сказал:

— Можешь не сомневаться.

А Эйлив прибавил:

— Да только узнают об этом не по его дощечкам, а из песен самого Харальда.

Дерзки были эти слова, но Катакалон не рассердился, а улыбнулся ласково и говорит:

— Правда, Харальд, я и забыл, что ты сам скальд. Как это у тебя поется: «Русская дева в Гардах меня замечать не хочет?»

Харальд опять промолчал, только нахмурился. А Ульв говорит как бы невзначай:

— Сдается, не зря мы взяли с собой мечи.

Но тут в термы вошли несколько синих людей, как мы называем курчавых жителей Африки, и при них были морские губки и ароматные масла. И они принялись мыть и растирать всех с великим искусством, так что каждая мышца загоралась, как в бою.

Потом их сменили семь прекрасных дев, они укутали каждого в белые ткани и отвели в мраморную же, но сухую палату, где накрыт был стол с вином и яствами.

И когда хозяева и гости возлегли за столом, рабы разлили вино, а приставленный человек снова заиграл на флейте, спафарий Катакалон поднял чашу и говорит:

— Рад я, Харальд, что ты принял наше приглашение, ибо, поверь, нет выше счастья и больше проку, чем служить благочестивому василевсу и великой Византии!

Харальд выпил свое вино и говорит:

— Теперь-то уж мы сможем повидать конунга?

Катакалон поморщился и отвечает:

— Я понимаю, что тебе не терпится совершать подвиги во славу Елизаветы. Но не такое это простое дело — увидеть благословенного порфироносца.

— Чего же сложного? — говорит Харальд. — Русского конунга может увидеть всякий, и без церкви и бани.

— Даже ночью, — вставляет с усмешкою Чудин. Но Харальд поглядел на него строго, потому что не время было таким шуткам.

Рабы налили еще вина, и Катакалон говорит:

— Нет спора, архонт руссов — могучий государь и велики его владения. Но можно ли их сравнить со Священной Империей ромеев? Она простерлась от Палестины до Пиринеев, от Африки до Иллирии, и сам подумай, во сколько раз у императора больше государственных дел, чем у русского князя?

Харальд говорит:

— Во сколько же раз мне дольше ждать?

Грек говорит:

— А тебе и не надо ждать, если так спешишь. Все можешь решить со мной — венценосный дал мне право на это. И договор уже составлен — на греческом и славянском языке.

Табулярий подносит ему два свитка, и Катакалон передает один Харальду и ждет, что тот будет делать. Харальд же ничего делать не торопится, только на Чудина поглядел, потому что не знал грамоты. И Чудин не знал. Он говорит:

— Не пристало боевому ярлу утруждать себя чтением. Прикажи послать за нашим чтецом на корабль, забыли в спешке, а зовут его Феодор.

И вот проходит немного времени, и скороходы возвращаются с Феодором, который выглядит как помутившийся разумом, водит вокруг ошалелыми глазами и одно только бормочет: «Лепота… лепота чудная…»

— Очнись, — говорит ему Харальд и протягивает свиток.

Тогда Феодор как бы и вправду очнулся, узнал, с кем он и где, и говорит:

— Голова кругом пошла, столь чуден град сей зодчеством своим, ваянием и живописью! Дозвольте вина выпить.

Феодору наливают вина, он выпивает, разумом совсем светлеет и разворачивает свиток.

Катакалон говорит:

— Пусть твой чтец поправит меня, если что не так. — И он читает по своему свитку и доходит до главного, где говорится об условиях договора. — «За службу же, — читает Катакалон, — благословенный заплатит пятнадцать тетрадрахм, или три эрийра, на воина и двадцать пять тетрадрахм на рулевого». Так? — спрашивает он Феодора.

— Так, — говорит Феодор, следя по своему свитку.

— «С добычи же, за вычетом трех четвертей в казну Империи, Харальд получит свою полную треть, сколь бы велика ни была добыча»…

— Так, — радуется Феодор.

— «Для жилья же Харальду с людьми будет выстроен дом, обитый изнутри красным бархатом, и во всем ином они будут чтимы как приближенные слуги василевса». Так? — завершает Катакалон.

Феодор аж дух перевел, так ему прочитанное понравилось, и говорит:

— Точно так.

— Тогда, — говорит Катакалон, — мы можем сейчас же скрепить договор подписью и клятвами на Евангелии и мече. Так?

— Не так, — говорит Харальд.

Все смотрят на Харальда и удивляются, Харальд же хмур.

— Чего же еще хочешь? — спрашивает грек.

Харальд говорит:

— Ничего. Но не могу служить тому, кого не видел. Когда я буду перед конунгом?

— Первый раз вижу такого упрямца, — в сердцах говорит Катакалон.

Харальд говорит:

— Посмотри.

Катакалону кровь к лицу прилила от гнева, но он сдержался последний раз и кивнул:

— Хорошо. Но не взыщи за ожидание.

Он встал, и Михаил Пселл встал, не переставая писать на дощечке. И все встали, потому что не о чем было больше говорить.

И варягов отвели обратно на корабль, флейтист же последовал за ними, играя на флейте.

Вот проходит один день, и другой, и Харальд ждет известий на своей ладье у пристани.

И проходит еще день, и является от Катакалона человек, который спрашивает, не нужно ли чего варягам — еды или питья.

— Что нам нужно, сам знаешь, — отвечает ему Харальд.

— Этому не пробил час, — говорит грек. — Не желаешь ли осмотреть святыни Константинополя? Только у нас ты сможешь увидеть чашу, в которой Иисус превратил воду в вино, икону Богородицы работы евангелиста Луки, а также топор, коим Ной построил ковчег.

— Лучше, — говорит Харальд, — забери отсюда вашего гудошника, пока я не отрубил ему голову вместе с дудкой.

Здесь надо сказать о человеке, играющем на флейте, что он играл на берегу все дни, исполняя волю конунга греков. И совсем к тому времени обессилел. И отдал бы душу Богу, если бы Феодор не приносил ему попить и поесть.

— И это не в моей власти, — говорит посланец. — Разве что он и вправду умрет.

Ульв говорит:

— Идет к тому.

— Но тогда, — говорит грек, — спафарий пришлет нового, ибо никто не может отменить решения василевса.

И посланный грек ушел, а игрец на флейте горько заплакал. А куда он исчез под утро, мне, Ингвару, грешному рабу Божьему, неведомо, в чем присягаю и клянусь.

На другой день сам Катакалон со свитою является на берег.

— Свершилось! — говорит он. — Запомни сей день, Харальд, ибо сегодня ты узришь благословенного помазанника Божия.

— Давно бы так, — говорит Харальд.

Он быстро собирается, и вместе с Ульвом, Чудином, Эйливом и Хальдором, взяв с собою Феодора, идет за спафарием.

Чем ближе подходят они к Священному дворцу конунга греков, тем больше на улицах людей, любопытно на них глазеющих, и стражников в доспехах, и знатных греческих мужей. Улица же, ведущая к дворцу, выстлана коврами.

Феодор всему радуется и говорит:

— Спасибо, Харальд, что взял меня. Я слышал, в царском дворце чудес — дивное множество!

Тогда Харальд тихо говорит своим:

— Лучше будет нам не дивиться ничему, хотя бы и увидели то, что никогда не видят в северных странах.

И они идут по драгоценным коврам так, как будто бы улица не покрыта ничем, и так же входят в Священный дворец, ослепляющий позолотою и величием.

Катакалон говорит:

— Напоминаю вам о земном поклонении, без которого не может состояться торжество приема.

Харальд на то ничего не ответил. Громогласно затрубили незримые трубы, возжглись сами собой тысячи светильников — и раскрываются двери в тронную палату василевса.

В ней стоят деревья из чистого серебра, и на них поют птицы, сделанные из чистого золота. И золотые орлы о двух головах машут крыльями и клекочут, изрыгая из клювов дым и огонь. Трон же скрыт багряною завесою.

Катакалон, недовольный, что лица варягов и руссов остаются равнодушны, говорит:

— Похоже, вы слепы и глухи, что не видите чудес, равных которым нет в мире.

Харальд говорит:

— Игрушки радуют детей, а мы не дети. Вот конунга я вправду что-то не вижу.

Тут вновь запели трубы, и завеса раздвинулась. И в дыму кадильниц является трон с василевсом в порфирной мантии и золотой короне.

— Ниц! — шепчет спафарий. — Трижды ниц!

Но Харальд и его люди стоят неподвижно. И василевс так же неподвижно на них смотрит из дыма.

Тут громоподобный глас как бы с небес раздался:

— Благочестивый василевс радуется прибытию гостя в благословенный Константинополь!

И трон весь заволакивается дымом, возносится вверх и там пропадает. Завеса снова сдвигается, птицы перестают петь, а орлы клекотать, и тихо становится.

Харальд говорит Катакалону:

— Это все?

Катакалон отвечает сердито:

— Тебе мало? Последним такой почести был удостоен сам Вильгельм Железный, и он не постыдился трижды поклониться порфироносцу!

Харальд говорит:

— Его дело. А я конунга еле видел. Может, это не конунг вовсе, а такая же игрушка.

Катакалон, закипая от ярости, говорит:

— Ты благочестивого василевса еле видел — а он тебя и вовсе не видел! Ни в строю, ни в бою! Кто ты для него, неотесанный варвар с жалкой горсткою воинов!

Рука Харальда потянулась к мечу, но Чудин ее остановил и говорит:

— Пусть увидит, жалка ли горстка, если лев во главе.

Катакалон помолчал и говорит:

— Увидишь. Это я вам обещаю.

А что задумал хитроумный грек, о том пока не будет речи.

Еще три дня варяги ждут на корабле, и многие из них начинают говорить Харальду, что лучше бы направить парус в другие страны, если в Миклагарде их встретили так неласково.

Но Харальд ничего не отвечал на это. Он один сидел на корме, и лицо его было словно каменное. И все гадали между собой, что случилось с Харальдом, потому что никогда не видели его таким.

И вот на четвертый день приходит грек, посланец, и говорит:

— Радуйся, Харальд! Сегодня благочестивый василевс делает смотр войскам, отплывающим к местам сражений. И хотел бы видеть твой отряд среди них на Гипподроме.

Харальд поднялся тотчас и отвечает:

— Идем.

Ульв одноглазый говорит Харальду:

— Не было бы нам здесь от греков подвоха.

Харальд отвечает:

— Чему быть, того не миновать.

И велит дружине немедля снаряжаться. И все снова дивятся, потому что никогда так не говорил Харальд.

Вот, оставив малую охрану на корабле, они в назначенное время приходят всей сотней к Гипподрому. И встречают там Катакалона, который улыбается Харальду, будто ничего не случилось.

— Забудем спор, — говорит Катакалон. — Ты воин, должен понимать, что верховный главнокомандующий, коим является наш василевс, не может отправить в поход войска, не повидав его.

Харальд спрашивает:

— Что нам нужно делать?

— Что и другим, — говорит Катакалон. — Пройти по Гипподрому, но так, чтобы все видели, что оружие ваше исправно и боевой дух крепок.

Харальд говорит:

— Хорошо.

— Церемониарий даст тебе знак, — говорит Катакалон. — А ты посмотри пока, как делают это другие, чтобы сделать лучше.

И он удалился, а некоторые из Харальдовой дружины стали недовольно говорить между собой.

— Негоже нам ходить перед людьми взад-вперед, как рабам на торге, — сказал Эйлив.

А Ульв сказал:

— Пустое это для воина занятие — смотр.

Харальд говорит:

— Думаю, не будет оно пустое.

Больше он ничего не сказал и стал смотреть, как в раскрытые ворота Гипподрома входят воины для смотра.

Первыми прошли трубачи, возвещающие начало. Потом проходит отряд боевых слонов, и на каждом из них по двенадцать вооруженных воинов. Всадники скачут в тяжелых доспехах, шагает тагма императорской стражи, блестя золочеными шлемами и серебряными кольчугами. За ними идут галльские наемники, легко вооруженные, но быстрые в движениях, и печенежские раскосые лучники. И всякий раз с Гипподрома слышится крик толпы и хлопанье ладонями, чем греки выражают свое одобрение.

Церемониарий поглядел в свиток и говорит:

— Твоя очередь, варяг.

И вот вслед за Харальдом варяги проходят ворота и оказываются на Гипподроме, окруженном стеной в человеческий рост, над которой находятся трибуны с людьми и царский шатер над ними.

И когда они вошли, люди на трибунах стали смеяться и свистеть, видя, как варяги идут вразвалку и без строя и нет на них брони. И конунг, которому Катакалон что-то нашептывал, тоже смеялся в шатре.

И многие варяги уже хотят со зла и досады повернуть обратно, но вдруг ворота за ними со звоном цепей опускаются.

И открываются другие ворота на дальнем конце Гипподрома, и оттуда, рыча и бия хвостами, выбегают сто голодных львов.

Ворота за ними тоже опускаются, и толпа на Гипподроме вопит в восторге от такого нежданного зрелища.

— Попались, — говорит Эйлив. — Обманул все-таки грек.

Львы же с громовым рыком стали подступать к варягам. И некоторые дрогнули, потому что всяких врагов им доводилось видеть, но таких — никогда.

Один Харальд стоял твердо и спокойно, как будто давно знал, что с ними случится.

Ульв говорит:

— Шли на смотр, попали на скотобойню. Что будем делать, Харальд?

Харальд говорит:

— Ты спросил, я ответил, — и вынул меч.

Ульв тоже обнажает меч, поцеловал его и говорит:

— Прости, приятель.

Тогда то же самое делают все остальные варяги. И, по правилу полевого боя, сбиваются в круг, спиной к спине. Львы, ревя, обступают их со всех сторон, но бросаться на выставленные мечи не решаются.

И так идет время. И крики и свист на трибунах все сильнее, потому что не такого постного угощения ждет себе толпа.

Тогда Чудин говорит:

— Неужели волкам сбиваться в стаю, завидев кошек? Их сто, нас сто, один на одного — забава для ребенка!

— Хей! — кричит Харальд.

И варяги тотчас рассыпаются по Гипподрому, приманивая каждый на себя выбранного льва. И мелькают быстрые ноги и мечи. И бой длится недолго, скоро девяносто и девять туш лежат неподвижно в крови.

Но один лев, самый большой и яростный, еще уцелел, свирепо рычит и бьет хвостом.

Харальд говорит:

— Этот по мне.

Варяги отступают, он идет навстречу льву, но тот не двигается с места, и только глаза его горят смертным огнем.

Харальд поглядел на свой меч и говорит:

— Он прав, неравная у нас битва.

И отбросил меч в сторону. И только он это сделал, лев пригибается и прыгает на Харальда. И они, сцепившись, катятся по траве. Но Харальд, падая, успевает ухватить львиное горло. Железные руки были у Харальда, и они давили горло льву, пока лев не захрипел и не умер.

Ахнул и затих Гипподром от такой невидали. Харальд же поднялся и говорит, обратясь к золоченому шатру:

— Ну, Катакалон, что еще у тебя припасено для меня?

И слышит глас, невидимый и гулкий, как эхо:

— Подойди к Благословенному, храбрый Харальд!

Тут расступаются на трибуне все, кто был ниже шатра. И Харальд, подобрав меч, идет по ступеням к шатру, где сидит василевс с женой и знатнейшими мужами Миклагарда. Катакалона же среди них уже нет, словно и след его простыл.

— Вот, — говорит конунг греков, — что у меня припасено для тебя.

Он протягивает руку, и евнух подает ему золотой венок. И василевс надевает венок на голову Харальда. И весь Гипподром славит Харальда неистовым хлопаньем в ладони.

Конунг говорит:

— Хоть ты и перебил весь мой зверинец, но теперь истинно вижу, что пошлю льва против вепря…

(Здесь в старинной рукописи пробел: несколько страниц отсутствуют.

Исходя из исторической хронологии, а также сочинений уже упомянутого Михаила Пселла, можно предположить, что эти страницы повествуют об участии Харальда и его дружины в возврате под византийскую корону нескольких городов африканского побережья, временно захваченных арабским эмиром Абдалахом, прозванным «вепрем Африки». Другие источники свидетельствуют о том, что Харальд прославился в этих операциях победами «не числом, а умением», нередко применяя изощренные боевые хитрости. Так, исландские саги упоминают о городе, взятом Харальдом с помощью подожженных птиц. Сомнительнее сведения тех же источников о применении Харальдом дрессированных крокодилов и даже специально обученных боевых ос. Сомнительно также, что за время войн Харальд и его люди столь хорошо овладели греческим и арабским языками.

Но несомненно, что благодаря ратным успехам Харальда имя Елизаветы — Эллисив, изображенной на его парусе, стало известным в Средиземноморье не менее, чем имя его самого. — В.В.)

3. Как Харальд воевал в Сицилии И что сказал Чудин

Жил человек по имени Георгий Маниак. Он был греческий стратиг, что значит полководец. Рост его был сажень, и окружающие смотрели на него как на гору; голосом он обладал громовым и в остальном был такой же. Этот Маниак отвоевывал для конунга греков Сицилию, которую занял эмир Абдулла ибн Моэз.

Он осадил город Сиракузы, но долго не мог его взять, потому что город был защищен крепко. Вот как-то раз в стан Маниака приплывает из Миклагарда один знатный грек по имени Андроник. Его ведут к шатру Маниака, и он находит, что полководец крепко спит после обеда.

Андроник говорит:

— Не удивительно мне, что Сиракузы еще в руках сарацинов, если сам стратиг предпочитает сон сражению.

Маниак проснулся и говорит:

— Опять ты, Андроник? Не надоело василевсу присылать ко мне советчиков и соглядатаев?

— Твои слова оскорбляют не столько меня, сколько самодержца, — говорит Андроник. — Но еще более недоволен он тем, что Сиракузы до сих пор не взяты.

— Пусть придет и возьмет, — отвечает Маниак.

— Венценосному есть чем себя занять, — говорит Андроник. — Но будь уверен, кто-то придет и возьмет.

Маниак рассмеялся и спрашивает:

— Уж не ты ли, патрикий?

Андроник говорит:

— Император повелел взять Сиракузы более достойному, чем я, грешный.

— Кто же это? — спрашивает Маниак, и брови его сошлись как две тучи в ясном небе.

— Слава его, конечно, не так велика, как твоя, — говорит Андроник. — Но все же он положил к ступеням трона восемьдесят городов в Африке и неприступный порт Пирей…

— Хватит! — Маниак вскакивает и в бешенстве кружит по шатру. — О времена, о нравы! — кричит он. — О империя, куда ты идешь? Варвары стали более всех угодными двору!

— Да, трудные времена, — говорит Андроник. — Ибо на кого стало надеяться, как не на варваров?

Тут Маниак хватает меч и замахивается на дерзкого, но Андроник был ловок и выскользнул из шатра; меч же, как сквозь бестелесный луч, прошел сквозь столб опоры, и шатер рухнул. И все, кто были снаружи, увидели, как, разрубив ткань, Маниак предстал перед ними, страшный в гневе.

Тут он велит подвести коня, и это исполняют. И он, как был, без доспехов, прыгает в седло и один скачет туда, где стоят осадившие город войска.

Там у городской стены устроен большой намет из воловьих шкур, и под ними ведут подкоп, охраняясь наметом от кипящей смолы, которую сарацины льют со стены. И Маниак зовет старшего над землекопами и грозно призывает к ответу. Тот же ничего не может сказать, кроме того, что подкоп не готов. Тогда Маниак бьет его по лицу хлыстом и скачет дальше.

Он подъезжает к другим, кто строит из бревен боевые башни и стенобитные орудия, и тоже призывает старшего над ними, и старший опять ничего не может ответить, кроме того, что работа не кончена. И велит Маниак его схватить и ослепить, к чему немедля приступают.

Но увидел Маниак, что его войско не готово к взятию Сиракуз, и, впав в большую печаль, поскакал обратно, и пока не будет о нем речи.

Рано утром на другой день Андроник, патрикий, вышел из своего шатра, раскинутого у берега моря, и увидел вдали другой корабль, стоящий неподвижно на воде.

Он спрашивает начальника своего отряда, именуемого гемилохитом:

— Давно пришел корабль?

— С рассветом, — отвечает гемилохит. — Но как пришли, так убрали весла и встали и стоят.

Тогда Андроник посмотрел на небо и говорит:

— И будут стоять до первого ветра, ибо всем известно, что этот корабль входит в гавань только под парусом.

Тем временем Маниак, стратиг, посадив перед собою писца, сердито говорил так и велел записывать за собою слово в слово:

— «…Но вместо твоей монаршей благодарности за Миры Ликейские я, украшенный венком, попадал в оковы; возвращаясь с победою из Эдессы, угождал в тюрьму; теперь же тебе угодно предпочесть мне разбойника-варвара, и посему, почтенный василевс, терпение мое…»

Но тут внезапный ветер дунул с моря и смел пергамент с колен писца. И Маниак, подняв глаза, увидел, что к берегу быстро приближается ладья под наполненным парусом.

И многие, кто был на берегу, дивились тому парусу из драгоценной ткани, на котором была изображена дева на белом коне, а также богатому виду корабля, украшенного резными идолами и золочеными щитами. На носу же стоял трубач в серебряном шлеме и трубил в рог.

Вот корабль причаливает, и воины быстро спрыгивают в воду и наводят сходни. И по сходням спускается на берег Харальд, загорелый и обветренный, в богатых доспехах и красном плаще.

Андроник, патрикий, выступает ему навстречу и, приветствуя поклоном, говорит:

— Рад видеть, Харальд, твой славный парус.

Харальд едва на него взглянул, потом кивнул в сторону Сиракуз и спрашивает:

— Этот город брать?

— Он ждет тебя, — отвечает Андроник.

Тогда Харальд кивает Ульву, и тот кричит:

— Выгружаемся!

И по его приказу стали сходить на берег варяги, неся оружие, меха и постели, бочки с вином и прочее, что было на корабле. Андроник же, глядя на воинов, которых было не более сотни, спрашивает Харальда:

— И это все твои люди?

Харальд говорит:

— Тебе мало?

— Но город сильно укреплен, — говорит Андроник. — Сам Маниак три месяца не мог взять его.

Харальд говорит:

— Разве не поэтому позвали меня?

И он, не обращая больше внимания на грека, идет вдоль берега осматривать местность, где им надлежит расположиться. А Андроник идет за ним и говорит:

— Я доверяю твоей смелости, Харальд, но хотел бы кое-что обсудить.

Тут на грека натыкается Ульв одноглазый, который нес на плече котел, роняет с грохотом котел на землю и говорит:

— Слушай, ты, тебе сколько лет?

Андроник от растерянности отвечает:

— Тридцать, а что?

Ульв говорит:

— Если хочешь прожить еще столько, не путайся под ногами.

Харальд оглядел местность и обратился к Феодору.

— Скажи, — велит он Феодору, — чтобы мой шатер поставили на холме, где торчит какой-то шалаш.

— Но это мой шатер! — говорит Андроник.

Харальд не отвечает, а Феодор говорит Андронику:

— Придется перебраться, патрикий. А то от греков разит чесноком, а Харальд этого не любит.

Тут варяги Харальда берутся за шатер Андроника, а воины Андроника, видя это, хватаются за мечи, но Андроник говорит:

— Хорошо, пусть будет по-твоему, Харальд.

Он делает знак своим воинам, те прячут мечи, а варяги Харальда снова берутся за шатер Андроника, сам же грек отходит в сторону.

На берегу уже зажгли костры под котлами и выбили у бочки днище. Харальд первым сел у расстеленной парчовой скатерти и говорит:

— Что-то не вижу быков и овец, которых должен нам дать грек по договору. Да и самого Маниака не видать.

Тогда кто-то из варягов с холма кричит:

— Харальд, войско движется у города!

Харальд поднялся и видит далеко множество пеших и конных воинов в строю, и все они идут прочь от Сиракуз вдоль берега, а за войском волокут на волах башни и стенобитные орудия.

— Узнай, что там такое, — говорит Харальд Чудину.

Тот кивнул варягу, сводившему коня с корабля, варяг вскочил в седло и поскакал к войску. Скоро он вернулся и сказал что-то Чудину, а тот говорит Харальду:

— Это Маниак отходит от Сиракуз, чтобы не мешать тебе.

Харальд посмотрел вслед уходящему войску, усмехнулся и говорит:

— Эх, Маниак, Маниак, разве мало в мире городов на нас двоих?

Больше он ничего не сказал и сел пировать. Вот он выпил большой рог вина и замечает Андроника, все стоящего поодаль.

— Ты еще здесь? — спрашивает Харальд.

Андроник побелел от обиды, но сдержался и говорит:

— Меня прислал сюда император Михаил, и мой долг доложить венценосному…

Харальд махнул на него рукой, чтоб молчал, и спрашивает Чудина:

— Как, ты сказал, зовется этот город?

Чудин отвечает:

— Сиракузы.

— Доложи венценосному, — говорит тогда Харальд Андронику, — что я взял Сиракузы на рассвете.

Наступает ночь, и варяги спят на берегу за холмом, выставив дозоры, только Харальд с Чудином и Феодором вышли из стана и лежат за кустами на пригорке, а перед ними опустевшее поле со следами костров войск Маниака, а дальше — крутые стены города.

Харальд долго смотрел на стены и говорит:

— В лоб его не взять.

Чудин говорит:

— Вот греки подкоп и затеяли.

— Глупое это было дело, — говорит Харальд. — В узкой дыре перебили бы греков, как крыс.

Потом он глядит на намет, скрывающий подкоп, и спрашивает:

— Войдет полсотни воинов под намет?

Феодор прикинул и отвечает:

— Если дружка на дружку лягут до верха, семьдесят войдет.

— А до ворот оттуда — шагов сто, — говорит Харальд.

— Восемьдесят пять, — отвечает Феодор.

— Глаз у тебя наметан, живописец, — говорит Харальд и задумывается.

Чудин говорит:

— Тишь какая. У нас в Киеве давно бы уже вторые петухи пропели.

— Кому здесь петь, — отвечает Феодор. — Поели петухов-то. И собак нет — не лают.

— Это хорошо, — говорит Харальд, вставая. — Будите воинов.

Вот ночь идет к концу, и рассветает.

И сарацины, несущие дозор на стене, видят, что через поле, опустевшее с уходом Маниака, движутся к воротам города несколько человек в белых похоронных балахонах и несут на плечах гроб. И еще видят они, что за гробом везут повозку, груженную тремя большими мешками, а к повозке привязан козел.

Теперь надо сказать, что эти люди, хоть и одеты были по-сарацински, были варяги, и среди них были Харальд, одноглазый Ульв и Феодор-живописец.

Вот перед ними в землю вонзается стрела, и со стены им кричат:

— Кто вы и зачем пришли?

Тогда Феодор, который шел впереди, поправил чалму и тоже кричит:

— Велик Аллах!

— Нет бога, кроме Аллаха, — отвечают со стены. — Что вы за люди?

— Мы люди господина нашего Абу-али-ибн-Фарадж-Абдуллы, — говорит Феодор, — мир его праху, и горе нам, несчастным!

— Что вам нужно? — спрашивают со стены.

— Господин наш родом из Сиракуз и завещал похоронить его на родине по обряду предков. А где теперь найдешь в Сицилии хоть одну уцелевшую мечеть и живого муллу? — говорит Феодор.

Сарацины ушли и привели старшего над ними. Тот пришел и говорит:

— Не видели вы войска вблизи города?

— Оно стоит в двух стадиях отсюда, — отвечает Феодор. — Неверные схватили нас, но сжалились во имя Аллаха. Неужели вы не сжалитесь, добрые люди, над безутешными рабами господина нашего Абу-али-ибн-Фарадж?..

— Помолчи, — говорят со стены и стали совещаться.

Тогда Феодор говорит:

— Мы не с пустыми руками пришли — дадим вам три мешка муки и козла.

Тут сарацины поглядели на повозку, и совещание у них пошло намного живее, а потом старший говорит:

— Хорошо, мы пустим вас во имя Аллаха, но обратно не выпустим.

Феодор говорит:

— Для нас счастье — умереть на земле господина нашего.

— Ступайте к воротам, — говорят сарацины.

Тут варяги подходят к воротам, и перед ними опускается подъемный мост на цепях. Гремят запоры, и ворота открываются. И варяги видят за воротами человек тридцать воинов и старшего над ними.

Вот те пропускают повозку, за ней варяги несут гроб, а сарацинские воины стоят по бокам ворот, готовые разом поднять мост.

Но когда гроб оказывается в проеме ворот, варяги вдруг разворачивают его поперек и бросают на землю так, чтобы створки ворот не могли закрыться. И тут же двое варягов выхватывают из-под балахонов секиры и убивают воинов, готовых поднять мост. Из мешков выскакивают еще шестеро варягов. А Харальд, выхватив меч, одним ударом сносит голову старшему сарацину. И все это происходит в мгновение ока.

И когда сарацины наконец понимают, как перехитрил их Харальд, и, опомнившись, хватаются за сабли, поздно уже думать им о жизни и некогда думать о смерти, потому что один за другим падают они под ударами варягов или в страхе бегут прочь от ворот, крича:

— Спаси нас, Аллах! Это не люди, а дьяволы!

Теперь надо сказать о Чудине. Он лежал под наметом, скрывающим подкоп, и с ним тесно лежали в три ряда семьдесят варягов. И когда Чудин услышал стук мечей, он перекрестился и сказал:

— Наше время, братие.

И первым быстро побежал к воротам, а за ним, сползая друг с друга, побежали остальные. И успели вовремя, потому что Харальд уже расправился с первыми сарацинами, а другие еще не подошли.

Тогда Харальд говорит:

— Эйлив и Хальдор — на стены, остальные — за мной.

Но все и без того знали, как им поступать, потому что дело было хорошо продумано. Часть людей бросаются по лестницам, ведущим на стены, и там завязывается бой. Другая часть устремляется вдогонку за бегущими, поражая их мечами и секирами. Харальд же ухватил за бороду одного из раненых сарацинов и спрашивает:

— Хочешь жить, обрезанный? Говори, где главный над вами?

Сарацин отвечает:

— Эмир в мечети, совершает утренний намаз.

Харальд говорит:

— Ну вот, нам как раз туда и нужно.

И тут варяги снова поднимают гроб и несут туда, где видна башня минарета. И козел хочет бежать за ними и рвется с веревки, но Феодор говорит:

— Не козлиное это, брат, дело. Ты свою службу сослужил, иди гуляй.

И он перерубил мечом веревку и вытолкал козла за ворота, а ворота закрыл и сел у них с мечом, чтобы ни один живой сарацин не ушел из города.

А варяги в это время бегут с гробом наперевес все быстрее, и вот они уже летят так, что ноги их не успевают касаться земли. И с разбега, как тараном, ударяют гробом по закрытым дверям мечети, и двери разлетаются в щепки.

Чудин перевел дух и говорит:

— Тяжеленек был покойничек, — и вместе с другими вбегает в мечеть.

Но здесь они видят, что никого в мечети нет, кроме старого муллы, в страхе творящего молитвы.

Харальд говорит:

— Обманул, обрезанный пес.

— Где эмир? — спрашивает Ульв муллу.

Тот, трясясь, отвечает:

— Не знаю, не видел, не помню.

— Так полежи, вспомни, — сказал Ульв и проткнул мулле брюхо насквозь. Чудин хотел отвести меч Ульва, но не успел и с укором говорит:

— Попа-то зачем?

— Каков приход, таков и поп, — отвечает Ульв.

В это время снаружи слышится:

— Молите пощады, неверные!

Харальд смотрит и видит, что к мечети со всех сторон идут сарацины, и их вдесятеро больше, и с ними человек с кривой саблей в руках и в эмирской чалме.

Теперь надо сказать о Георгии Маниаке. Он стоял на холме и смотрел издали на Сиракузы, окруженный своими воинами.

— Много взял на себя Харальд, — усмехается Маниак. — Еще никто не покорял города сотней воинов.

Прошло еще сколько-то времени, и Маниак говорит:

— Совесть воина мне не простит, если не выручу хвастуна.

И он садится на коня и мчится к Сиракузам во главе своих всадников. И вид скачущего войска грозен и красив.

Маниак подъезжает к городу и слышит, что там тишина, и видит, что ворота закрыты, а перед воротами стоит черный козел.

— Плохой знак, — говорит стратиг. И кричит своим громовым голосом, от которого лошади шарахаются в стороны: — Эй, Харальд, мужайся, здесь я, Маниак, я пришел к тебе!

Тут открываются ворота, и Маниак видит Харальда, усталого, в иссеченных доспехах, с обломком кривой сабли в одной руке и с окровавленным мечом — в другой.

— Заходи, Маниак, — говорит Харальд. — Будешь первым гостем у меня в Сиракузах.

В этом городе Харальд взял большую добычу. Серебряные вазы и чаши, золотые кубки и блюда, драгоценности и мешки с монетами были грудой сложены на берегу, чтобы внести их на корабль.

И Феодор-живописец сидел возле груды, любуясь добытым. Возьмет то блюдо, то ожерелье и говорит:

— Диво дивное! Истинно, сему цены нет. Гляди-ка, Ульв, дева по ожерелью скачет, имя ей Артемида, и с ней охотники, изваяны как живые, чудится даже, рог слышен.

Ульв одноглазый послушал и говорит:

— Не слышу никакого рога. Эй, торопитесь, — кричит он грузящим судно. — Нас в Мессине к вечеру ждут.

Варяги забегали быстрее — и тут на берегу появляется Андроник, патрикий, с гемилохитом и воинами.

— Куда так спешишь, Харальд? — говорит он.

Харальд отвечает:

— Хочу выйти засветло. А тебе что за дело?

Андроник говорит:

— Разве ты забыл, что по договору тебе положена только четверть добычи, а остальное — Византии?

Харальд говорит:

— Если бы не я — не видать Византии Сиракуз.

Андроник говорит:

— Они уже принадлежат Империи, и с ними — три четверти добычи. Таков договор, ты сам скрепил его клятвой на мече, а варяги ведь не изменяют клятве?

Харальд помолчал и говорит:

— Что ж, ты прав. Бери. — И отошел.

Тогда воины Андроника идут к добыче с мешками и начинают их набивать, три веди беря себе, четвертую оставляя варягам.

Ульв говорит:

— Я смотрю, твои люди хитрят, грек. В вашей доле вещи тяжелее.

Гемилохит хотел возразить Ульву, но Андроник велел ему молчать и говорит:

— Возможно. Я сам за этим прослежу.

И он начинает отбирать вещи, но тут Феодор-живописец вскакивает и кричит:

— Не верь греку, Харальд! Не все дороже, что тяжелей!

Андроник засмеялся и говорит:

— Разве это тонкое ожерелье не дешевле литого блюда?

Тогда Феодор выхватил ожерелье у Андроника и подбежал к Харальду:

— Посмотри работу! Тепла она еще от рук мастера и тонка, как женский волос… Как волос Ярославны!

Харальд посмотрел на Феодора, словно удивленный, потом оглядел ожерелье и говорит:

— Возьму себе.

Тогда Андроник подходит к Харальду и говорит:

— Не порадуешь ты Ярославну таким подарком.

— Почем тебе знать? — спрашивает Харальд.

— Поверь мне, — говорит грек, — она снова опозорит тебя, назвав жадным. Ведь в золоте главное, когда его много. Не так ли?

Харальд ничего не ответил, а грек говорит:

— Так я беру эту безделушку?

Феодор говорит:

— Не отдавай, Харальд! Не зря ведь сказано: мал золотник, да дорог!

Харальд отодвинул Феодора в сторону и говорит Андронику:

— Хорошо, бери.

Грек спрятал ожерелье за пазуху, наклонился к Харальду и говорит:

— Еще посоветую тебе, Харальд, как мужчина мужчине. Что ты знаешь о Елизавете? Хорошо ль ее помнишь? Видно, нет, иначе бы ты не забыл обиды. Да и может, ее давно отдали за другого?

Харальд опять ничего не ответил, только посмотрел на грека. А тот говорит:

— Пять лет ты совершаешь подвиги в честь Эллисив, а разве нет женщин лучше? У аланского царя дочери славятся кротостью и красотой, и у персидского шаха. И в Константинополе любая девушка знатного рода пошла бы за тебя. А василевс с радостью благословил бы ваш брак и дал тебе титул при дворе.

Харальд опять молчит.

— Я рад, что ты слушаешь меня, — говорит Андроник, — а не этого мерзкого богомаза, который изобразил на твоем парусе Елизавету похожей на скотницу.

Тогда Феодор бросается к Харальду и кричит:

— Да что же ты, Харальд? Заставь змею прикусить жало или я это сделаю!

Харальд остановил его знаком и говорит:

— Молчи, Феодор. И не мешай больше патрикию, пусть делит как хочет.

Так сказал Харальд и ушел на корабль.

Вот они плывут по морю вдоль берега, и Харальд стоит у рулевого весла. И Чудин замечает, что Харальд все время кренит весло вправо, и слева все больше удаляется берег. Чудин говорит Харальду:

— Ты не туда правишь.

Харальд говорит:

— Туда.

Чудин говорит:

— Нас ждут в Мессине.

Харальд говорит:

— Успеем.

И велит варягам грести быстрее. И сам смотрит в море.

И все смотрят, куда это смотрит Харальд. И скоро видят в море греческий корабль. И тот идет медленнее, и расстояние между ними сокращается.

Харальд говорит:

— Готовьте секиры к бою.

Тогда Чудин все понял и говорит Харальду:

— Не доброе ты, друже, затеял дело.

— Здесь я хозяин, — отвечает Харальд. — Или ты трусишь?

Чудин не ответил, только вынул меч.

Вот они настигают греческий корабль, и Андроник, удивленный, кричит с кормы:

— Что тебе нужно, Харальд?

Харальд отвечает:

— Твоя жизнь и мое золото.

— Ты плохо шутишь, — говорит грек.

— Какие уж шутки, — говорит Харальд. — Ты бы лучше помолился.

— Харальд, — говорит грек, — венценосный узнает — найдет тебя на дне моря.

Харальд говорит:

— Не узнает.

И тогда грек понял, что Харальд не шутит, и побледнел. А варяги закинули на греческий корабль якорь, притянули его к себе и перепрыгнули через борт.

Коротким был морской бой, в искусстве которого варяги, как всем ведомо, не знают равных. Скоро кровью и трупами греков покрылась вся палуба; один Андроник, убежавший на корму, оставался еще в живых и стоял там, обнажив меч.

Харальд говорит:

— Покажи нам, так ли ты искусен с мечом, как в лукавстве.

Они сошлись и ударили мечами. И ударили еще раз, и третий, а на четвертый раз Харальд сильно размахнулся и отсек Андронику ногу выше колена. И некоторое время Андроник стоял, прислонясь спиной к мачте, и глядел как бы удивленно на обрубленную ногу.

— Нечего глядеть, нет ее, — говорит Харальд. — Это тебе за скотницу.

Снова взмахнул мечом и отсек руку.

— А это — за справедливый дележ.

И тогда Андроник, собрав все силы, плюнул в Харальда.

Харальд говорит:

— Видно, и голова тебе ни к чему, если не умеет себя прилично вести. — И отрубил голову.

Варяги быстро собрали мешки и покидали на свой корабль. А Харальд вынул у грека из-за пазухи ожерелье, прыгнул на ладью последним и оттолкнул ее веслом.

Феодор, пока шла битва, сидел, не шелохнувшись, на палубе. А тут он говорит:

— Не надо бы оставлять в море улику.

Ульв говорит:

— Это верно.

Он поджигает факел и кидает его на греческий корабль. А варяги отплывают от занявшегося корабля и налегают на весла.

Харальд выпил рог вина, налил снова и протягивает Чудину:

— Вид вражеской крови веселит, и победа вселяет радость. Почему не радуешься? Выпей!

Чудин качает головой:

— Ты нарушил клятву.

Харальд вспыхнул и говорит:

— Эллисив я тоже клялся в любви и ради нее взял восемьдесят городов. Неужели спущу обиду греку?

Чудин говорит:

— Любовь негоже доказывать кровью.

Харальд не понял и переспрашивает:

— Что?

— Негоже свою любовь доказывать чужой кровью, — повторяет Чудин.

Харальд в гневе выплеснул вино за борт, отошел от Чудина и сел на корме. Потом говорит:

— Не тебе, Чудин, учить меня, Харальда.

И он берет арфу и запевает:

— Мимо Сицилии хмурой

Плыл мой корабль, вепрь моря,

Смелых мужей победы

К славе он нес сквозь волны…

— Все пойте! — кричит Харальд, и гребцы подхватывают:

— Мало надежды у труса

Возвыситься так высоко,

Отчего же русская дева,

Гордая дева в Гардах,

Меня замечать не хочет?

Только Чудин сидел молча и, отвернувшись, смотрел в море, где догорал греческий корабль. И на том корабле мелькнула какая-то тень, но исчезла.

И здесь конец рассказа о подвигах Харальда в Сицилии.

4. Как Магнус метал топорик и что придумал Рагнар

При дворе русского конунга Ярислейва жил мальчик по имени Магнус. Был он сын короля Олава Святого, убитого при Стикластадире, и племянник нашего Харальда. Лет ему было одиннадцать, был он весьма ловок телом, но умом дерзок и в поведении заносчив. Во всем Киеве, а то и во всей Гардарики не было, прости меня Господи, несноснее мальчишки.

Однажды сидит Эллисив в княжеских палатах с девушками, и они вышивают узоры на церковные воздухи, в чем дочь конунга была великая мастерица. И тихо поют подобающие такому занятию песнопения. Как вдруг на суку дерева, что близко от окна, появляется Магнус. И свистит так, что все вздрагивают. Магнус же весело скалит зубы, качаясь на одной руке, подобно дикому пифику, а в другой руке у него мешок.

— Здравствуй, сестрица! — говорит он Эллисив.

— Здравствуй, братец неназваный, — говорит Эллисив. — С какой новой шкодою явился?

— Не шкодой, — говорит Магнус, — а вот хочу показать, как нетопыри спят. — И повиснул на согнутых ногах вниз головой и захрапел притворно.

Эллисив говорит:

— Вот кабы и ты так спал, сколь бы всем спокойней стало.

Девушки засмеялись, а Магнус перевернулся, сел и говорит:

— Смеешься, а я тебе подарок принес!

— Какой же? — спрашивает Эллисив.

— Из южных земель, от дяди Харальда! — говорит Магнус и мешок показал.

Эллисив смеяться перестала и нахмурилась, не зная, шутит он или нет, а всяких шуток про Харальда она не любила. Но спросила все же:

— Кто же его привез? Не было с юга гонцов.

Магнус говорит:

— Этому подарку гонцов не надо, он сам по воздуху летает, — и бросил мешок в окно.

И мешок раскрывается, и оттуда вылетают настоящие нетопыри. И, ослепнув от света, с визгом начинают метаться по палате, вцепляются девушкам в косы, отчего те тоже мечутся и визжат. Магнус же говорит:

— А вот как не спят нетопыри!

И, рассмеявшись, спрыгивает с дерева, проходится по двору колесом — и как не было его.

Так он тешился и не внимал никакому разумному увещеванию; один Рагнар, начальник стражи конунга, заступивший место Чудина, знал к нему подход и умел обратить к занятию, достойному мужчины.

Как-то упражнялись они в метании боевого топорика, и у Магнуса дело не ладилось. Рагнар говорит:

— Не о руке своей думай, когда мечешь, а о цели, куда метишь. Так говорил отец твой и конунг наш, а он без промаха сбивал жаворонков на лету.

И он метнул топорик и крепко вонзил в дерево.

Магнус пошел за ним, а Рагнар продолжает:

— А однажды от Олава убегал сарацин, и не было нужды гнаться за ним, но на шее сарацина Олав увидел толстую золотую цепь. Тогда он сказал: «Помоги мне, святой Мартин, и я положу эту цепь в твой храм». И метнул секиру, и рассек цепь, не тронув кожи. Она упала на землю, а сарацин убежал.

Магнус вернулся с топориком и слушал внимательно и, дослушав, говорит:

— Расскажи еще об отце. Это правда, что он святой силой лечил людей?

— Могу поклясться в этом, — говорит Рагнар. — Я сам видел, как к нему привели мальчика с нарывом в горле. Конунг положил хлеб крестом на ладони и дал мальчику съесть, и нарыв лопнул.

Магнус спрашивает:

— А верно ли говорят, что тетя Ингигерд до сих пор любит не своего конунга, а моего отца?

Рагнар вперил в Магнуса испытующий взгляд, а потом говорит:

— Могу только свидетельствовать, что, когда конунг показывал ей свои каменные палаты в Хольмгарде, украшенные золотом и росписью, княгиня сказала, что дом Олава хоть и на деревянных столбах, но больше ей по душе. Однако, — говорит Рагнар, как бы спохватившись, — ни к чему тебе это знать.

Магнус гордо встряхнул головой:

— К чему. Я вспомню тебя и награжу за правду, когда сам стану конунгом!

— Ты забыл, — с печальной усмешкой напоминает Рагнар, — что Олав завещал престол брату, и об этом есть хартия.

Магнус говорит:

— Ну, когда Харальд умрет. Я ведь его переживу, я молодой и сильный. Смотри!

И он метнул топорик в дерево и хорошо попал.

— Молодец, — улыбнувшись, говорит Рагнар. — Но все же не стоит так говорить о дяде, пока он наследник престола.

Магнус с тех пор сильно преуспел в метании топорика и никогда с ним не расставался. Через год у него пробился пушок над губой, и старшие позволяли ему сидеть с ними равным на пирах, вина же не давали.

Раз в княжеской гриднице был пир в честь старого воеводы Вышаты, служившего еще при Вальдамаре-Крестителе. Он вернулся из Корсуни, где собирал дань.

Вышата много рассказывал об этом греческом городе в Таврии, а когда Ярислейв с семьей покинул пир, стал говорить о том, чего при женщинах не рассказывают: о продажных гетерах, о скотоложцах и о мужчинах, которые живут с мужчинами как с женами; о скоморохах и мимах и об атлетах, которые за деньги показывают свои телесные искусства.

Магнус слушал разинув рот, потому что никогда такого не слыхал. Но когда Вышата рассказал о схимнике, который, дав обет, семь лет ходил по земле на руках как на ногах, Магнус вскочил и говорит:

— Вот невидаль! Я хоть сейчас могу на руках пройти от того края стола до этого, не задев посуды.

Многие его словам засмеялись, а другие стали подбивать Магнуса на это дело, чтобы побиться об заклад. Вышата говорит:

— Ну иди, коль такой удалец. Пройдешь — получишь чару вина, зря похвастаешь — еще год тебе не быть на наших пирах.

— Забито, — говорит Магнус. — Готовь чару.

Вот он подходит к краю стола, встает на руки и начинает идти, огибая блюда, кувшины и кубки.

И все смотрят и весело его подбадривают.

Вот Магнус доходит до середины стола и останавливается, потому что там такое большое блюдо, что его нельзя обойти.

Теперь скажем, что за этим блюдом сидел один из варягов, оставшихся с Рагнаром, такой тучный, что кони не могли его носить, отчего он и был прозван Хрольв-пешеход. И этот пешеход глядел на стоящего вниз головой Магнуса с насмешкой.

Тогда Магнус напрягся и хотел перепрыгнуть блюдо, но не сумел, и все, что было на блюде, опрокинулось на Хрольва, замарав его одежду. И Хрольв, рассердясь, ударил Магнуса по руке, и тот упал со стола.

Тут поднялся большой шум, одни говорили, что зря хвастал Магнус, другие упрекали Хрольва. Вышата говорит:

— Простим обоим и посчитаем, что спора не было.

Пир снова пошел чередом, и гости скоро забыли о Магнусе, он же тихо сидел в углу, сжимая в руке топорик, и глаза у него горели, как у загнанного звереныша. И не сводил он их с золотой цепи на толстой шее Хрольва.

И вот, когда все стали расходиться, вдруг топорик просвистел и рассек золотую цепь Хрольва вместе с его шеей. А Хрольв упал и умер.

Вышата в тишине говорит:

— Ты что сделал?

Магнус гордо выпрямился и, как умел, сказал вису:

— Олав, отец мой, в бою

Один поражал пятнадцать.

И того не будет никогда,

Чтобы Магнус спускал дерзость!

Тут все опять зашумели и обступили Магнуса, и некоторые хотели даже его убить, говоря, что он нанес удар в спину. И уже обнажились мечи, но Вышата отвел их, сказав:

— Не нам, низким, проливать королевскую кровь.

Он сгребает Магнуса в охапку и несет его по дворцу в покои конунга, и стража их пропускает. Ярислейв же лежал в постели, но не спал.

Вышата бросает Магнуса на постель и говорит:

— В другой раз стереги получше своего жеребенка.

Конунг приподнялся, оглядел обоих и говорит строго:

— Выбираешь неподобные слова.

— Он для этого довольно сделал, — говорит Вышата. — Убил Хрольва-пешехода в пиру.

Тогда Ярислейв спрашивает его, как было дело, и Вышата рассказывает. Магнус же, съежившись в страхе, молчит.

Конунг выслушал и говорит:

— Поступок, достойный конунга. Я заплачу за него виру.

И он отпускает Вышату. И, встав, берет плетку и говорит Магнусу:

— А теперь, когда мы одни, снимай порты.

И Магнус подчиняется, и конунг награждает его по-княжески, так что Магнус, не стерпев, начинает кричать и плакать. И в опочивальню конунга вбегают разбуженная Ингигерд и с ней Рагнар, по долгу начальника стражи.

И они смотрят с удивлением и ничего не могут понять, потому что Магнус уже одет и только размазывает слезы с соплями по лицу.

Конунг говорит Ингригерд:

— Сам не пойму, чего расплакалось дитя. Забери и утешь.

Магнус с княгиней уходят, и Ярислейв хочет отпустить также Рагнара, но тот говорит:

— Прости, княже, но я уже знаю обо всем.

— Грехи наши тяжкие, — говорит Ярислейв и ложится обратно в постель, но Рагнар все не уходит, делая вид, что оправляет свечи.

— Дурное сотворил Магнус, — говорит он, — и неведомо, что еще натворит.

Ярислейв вздохнул и говорит:

— Не моего он табуна стригунок, но я дал Олаву слово его вырастить.

Рагнар говорит:

— Княже, дозволь сказать как думаю.

Конунг говорит:

— Скажи.

— Из Швеции приехали два ярла, — говорит Рагнар, — Кальв и Эйнар. И просят узнать, не отпустишь ли Магнуса с ними. Они живут в изгнании, в Тронхейме, у норвежской границы. Кальв и Эйнар говорят, что есть много людей в Норвегии, которые друзья Олаву и враги Свейну. Сын святого мученика был бы для них как знамя, чтобы собирать под него всех, недовольных Свейном.

Ярислейв говорит:

— Но Олав завещал престол Харальду.

— Конечно, — говорит Рагнар, — Харальд — законный наследник. Но, не дай Бог, случись с ним что! Магнус же будет всегда рядом, и призвать его будет легко.

— Не желал бы я норвежцам такого короля, — говорит Ярислейв.

— Имя Магнуса проложит дорогу Харальду, — говорит Рагнар.

Ярислейв подумал, открыл святую книгу Библию и ткнул пальцем наугад, как он делал часто, когда не знал решения и полагался на волю Божью. И, поднеся книгу к глазам, прочел из Притчей Соломоновых:

— «Нет мудрости, и нет разума вопреки Господу. Копя приготовляют на день битвы, но победа — от Господа».

Потом конунг закрыл книгу и сказал:

— Хорошо. Пусть ярлы придут завтра.

И Рагнар с поклоном удалился; мы же скажем, что через три дня Магнус с ярлами отправился в путь — через Альдейгьюборг, именуемый руссами Ладогой, по морю до Швеции, и сухим путем достиг Тронхейма, что у норвежской границы. И до времени ему нет места в нашей саге.

5. Как Харальд был в Иерусалиме и какие там были его подвиги

Теперь вернемся к Харальду. Был человек по имени Хаким, он был египетский халиф. Своими набегами он так разорил святой город Иерусалим, что от Храма на Голгофе, месте распятия Христа нашего, остались только руины. Разбойники же расплодились и грабили и убивали паломников на всех дорогах. И вот конунг и василевс греков, прослышанный о славе Харальда, послал его в Палестину, чтобы мечом навести там порядок. Главным же делом было восстановление Храма.

Вот в Иерусалим приезжает проверить, как идет это дело, легат Фома Эротик, патрикий.

И они с Харальдом идут к Храму, стоящему в лесах, сопровождаемые главным Архитектором и подрядчиками, а также халифом Дахером, который всегда был верен василевсу, за что и был поставлен им главой над неверными в Иерусалиме. И стоит ужасный зной.

Они поднимаются на леса Храма. Эротик ведет разговор с Архитектором о ходе работ, а его нотарий записывает в книгу, сколько уложено кирпичей и на сколько локтей поднялись стены.

Харальду скоро стало скучно это слушать, и он, кликнув Феодора, оставил его для таких дел вместо себя. А сам спустился вниз встретить ночной дозор, вернувшийся из окрестностей города.

И вот он видит, что варяги ведут за собой с веревками на шеях двух пойманных разбойников, и один из них, всклокоченный старик в лохмотьях, рвется и кричит и ругает варягов непотребными словами.

Харальд спрашивает:

— Это что за пугало?

Ульв притянул веревку, чтобы старик не кричал, и отвечает:

— Мы еще в пути хотели его убить, так он нам надоел, да он все вопит про какого-то герцога.

Ульв ослабил веревку, и старик закричал тут же:

— Не про какого-то, а я — герцог! Герцог Норманнский, сын короля Ричарда, и вели немедля своим людям отнестись ко мне с почтением!

Варяги засмеялись, и Харальд улыбнулся и говорит:

— Далеко тебя занесло, герцог, от Нормандии! Что ж, коль ты вправду герцог, у тебя должен быть родовой знак. Если только ты не украл его сам у себя.

Все смеются пуще, и тогда старик разрывает свои лохмотья, и все видят у него на груди ладанку, и на ней изображены три цветка.

Харальд говорит:

— Верно, знаком мне этот знак.

Он оглядывает старика и видит, что лицом он благороден и осанкой даже в лохмотьях не похож на разбойника. И велит развязать его и дать ему чистую одежду.

Они идут во дворец Ирода, где Харальд с варягами и лошадьми стоял постоем, и Харальд приглашает старика возлечь с ним у стола. Им приносят вина, фруктов и печеную рыбу, но старик берет лишь две сушеные смоковницы, говоря, что дал обет воздержания от прочей пищи.

— Так ты паломник? — спрашивает Харальд.

— Да, — отвечает старик, — я совершаю паломничество в Святую Землю, чтобы искупить великий грех.

— В чем же грех? — спрашивает Харальд.

Старик говорит:

— Я знаю, что ты королевской крови, и поэтому могу говорить с тобой откровенно. Имя мое Роберт, но, увы, более я известен как Роберт Дьявол. Двадцать лет назад я получил герцогство от отца своего, и дела мои такие: я усмирил восставших вассалов, вернул к власти графа Фландрии Балдуина, изгнанного собственным сыном, возвел на престол короля Франции Генриха Первого и войною заставил графа Одо Шампанского и герцога Алена Бретонского признать мой верх над ними.

— Славные дела, — говорит Харальд. — Какой же это грех?

Роберт Дьявол покачал головою и говорит:

— Но чтобы получить герцогство, я отравил своего старшего брата Ричарда, усмиряя же вассалов, перебил их девять тысяч. Возвращение Балдуина и Генриха стоило жизни сыну одного и матери другого. Что же до графа Одо и герцога Алена, то лучше мне не вспоминать этого.

Так он сказал и горько заплакал. Харальд говорит, немало удивленный его словам и слезам:

— Признаться, я и в этом не вижу особого греха. Враг достоин смерти.

— Да, — говорит Роберт Дьявол, вытирая слезы седою бородой, — и я так думал прежде. Пока вдруг не постигла меня кара Божья — болезнь, которая сделала меня из сорокалетнего мужчины дряхлым стариком. Я обращался к лучшим врачам Европы и Востока, но никто не смог мне помочь. И вот я встретил одну святую женщину, и она сказала: пойдем со мной, в Святой Земле ты очистишься от грехов, омывшись в реке Иордан. Мы прошли пешком всю Францию, Италию и Грецию, достигли Иордана… а вчера ночью на Иерихонской дороге разбойники отняли у нас то малое, что у нас было, и убили моих слуг и святую женщину. Я же спасся лишь потому, что в суматохе твои подоспевшие люди приняли меня за одного из тех, кто на нас напал.

И Роберт Дьявол стал возносить благодарную молитву и молился долго.

Харальд, выслушавший его с сочувствием, говорит:

— Печальная твоя история, и не похож ты на дьявола. Плохо придется твоим грабителям, даю слово.

Тогда старик протягивает к Харальду руки, трясет головою и просит слезно:

— Видит Бог, не хочу им мести. Я их простил, и ты прости, как велел нам Христос.

Харальд говорит:

— Хоть бы ты их и сто раз простил, у меня служба такая — не спускать разбойникам. Лучше скажи, что я еще могу сделать для тебя.

Роберт Дьявол говорит:

— Ничего, кроме того, что сделать не хочешь. А мне нужно спешить, ибо силы оставляют меня, а я хочу вернуться домой и благословить перед смертью сына своего и наследника Вильгельма.

И они дружески прощаются, и Харальд дает Роберту денег на дорогу и двух воинов с Чудином во главе, чтобы проводили старика до Кесарии, куда приходят корабли.

Солнце поднимается выше, и все жарче зной. И Харальд собирается отдохнуть в тени. Но тут к нему в ротонду приходит Фома Эротик, патрикий. И в руке у него книга, в которую нотарий записывал его беседы с Архитектором.

Патрикий жадно выпил весь кувшин вина и говорит:

— Знаю, славный Харальд, что не любишь, когда мешаются в твои дела. Но многое не сходится в этой книге с отпущенными суммами.

— В этом я плохо понимаю, — говорит Харальд. — Скажи, кто виноват и кого наказать, и я исполню.

— И разбойники, — продолжает грек, — все еще грабят на Иерихонской дороге, и прибыль от паломников уходит в их руки мимо казны. Слышал, что они ограбили самого герцога Норманнского. И, думаю, мало он расскажет хорошего о службе безопасности в Святых местах.

Харальд говорит:

— Не будут отныне грабить.

И больше ничего не сказал, и патрикий ничего не спросил, потому что знал цену слова Харальда.

Тут халиф Дахер вошел и, улыбаясь льстиво, говорит им:

— Труды — до полудня, а теперь прохладная баня и жаркие гурии ждут вас!

Грек сразу оживился и, облизнув губы, спрашивает:

— Хороши гурии?

Халиф в ответ только закатил глаза и защелкал языком. Грек говорит:

— Отдохнем, Харальд?

— Мои труды — после полудня и к ночи, — сказал Харальд и вышел. А халиф Дахер хихикает:

— Харальд так верен своей Эллисив, что, я боюсь, у него кое с чем не все в порядке.

Фома Эротик говорит:

— Главное, чтобы у него меч был в порядке. И чтобы не меньше, чем Эллисив, он служил василевсу.

Харальд же, выйдя из дворца, велит Ульву привести пойманного разбойника. И велит развязать его, ведя меж тем разговор с Ульвом, что сегодня ночью пройдет караван с дорогими тканями из Дамаска и как жаль, что все воины в дозорах по другим местам и некого послать на Иерихонскую дорогу.

Ульв ничего не понимает, но, зная, что Харальд не скажет зря, не спорит.

Разбойника развязывают, и Харальд говорит ему:

— По законам Империи должно ослепить тебя. Но человек, которого ты ограбил, просил простить тебя во имя Господа. Иди и подумай об этом благом деле, и, может, оно отвратит тебя от разбоя.

И разбойника отпускают, и он славит Аллаха и Харальда, а Харальд начинает совещаться с Ульвом.

Настает ночь, и спадает зной, и все сущее радуется прохладе. Луна освещает пустыню, и дорога Иерихонская, вытоптанная до глади, блестит под луной, как река.

И по этой дороге шагает караван из десяти верблюдов с двумя погонщиками. Между горбами у верблюдов свисают мешки с дорогими тканями, как и говорил Харальд.

И они доходят до моста через ручей, откуда невдалеке видна бедуинская деревня. И в этот поздний час многие жилища в ней светятся.

И вот, едва верблюды ступают на мост, из-под моста, подобные черным пантерам, выскакивают двадцать человек с укрытыми лицами и кривыми саблями и останавливают караван. И погонщики в страхе падают на колени, потому что нет сомнений, что это разбойники.

Старший над ними, в чалме, говорит:

— Помолитесь хорошенько вашему Христу, или как там его, — ваша смерть пришла.

Тогда один из погонщиков бьется об землю и жалко вопит:

— Возьмите все, добрые люди, там — настоящее добро, а наши жизни ни драхмы не стоят!

— Они дороже стоят, потому что нам не нужны свидетели, — говорит старший. И заносит над бьющимся саблю.

Но в это время второй погонщик выхватывает из-под плаща меч и одним ударом сносит ему голову и чалму. И голова катится по дороге, и разбойники ошеломленно смотрят, как разматывается чалма.

И пока они смотрят, острые ножи прорезают мешки изнутри, и десять воинов Харальда соскальзывают с верблюдов, имея секиры в руках. И нападают на разбойников, и перебивают их в мгновение ока. Кроме одного, которого Харальд велит пощадить.

Харальд срывает укрытие с его лица и видит, что угадал верно. И разбойник, отпущенный им днем, стоит перед Харальдом и дрожит смертной дрожью, понимая, что второй раз не уйти.

— Верно понимаешь, — говорит ему Харальд. — Но может быть, я прощу тебя второй раз, если укажешь, где другие твои подельники.

Разбойник говорит:

— Этого я даже умирая не скажу, потому что Аллах не пустит меня в небесный рай за предательство и мне вечно гореть в аду. — Но сам мигает глазом и кивает через плечо Харальда. — Лучше уж, — продолжает он и кивает снова, — недолго потерпеть.

Харальд оглянулся и видит, что разбойник кивает на деревню, что невдалеке, и понимает, что не зря там светятся ночью огни. Он оборачивается к разбойнику.

— Я тебя прощаю, — говорит Харальд. — Но это тебе — от своих.

И, взмахнув мечом, укладывает разбойника и делает знак варягам. И они, оставив Феодора с верблюдами, бесшумно бегут в сторону деревни. И луна, ушедшая за тучу, скрывает их во тьме.

Конец ознакомительного фрагмента.