Чужбина не встречает коврижками

Владимир Александрович Зангиев, 2010

Похождения русского эмигранта за границей. Курьёзные случаи переплетаются с ужасными эпизодами. Динамичное повествование не оставит равнодушным читателя, и произведение сохранится в памяти надолго. Кто-то почерпнёт для себя любопытные сведения о способах выживания на чужбине. Содержит нецензурную брань.

Глава 9

Порядок, насколько это было возможно, я навёл в своей комнате давно. Выгреб весь мусор, отремонтировал места с обвалившейся штукатуркой, надраил дверные и оконные ручки, отмыл полы от застаревшей грязи, застеклил выбитые окна. Теперь, для наведения полного ажура, оставалось приобрести и наклеить обои да покрасить дверь, окна и полы. Но Церковный совет не спешил выделять на это дело средства. Я не раз обращался с этим вопросом к Зое Степановне, однако, та только отмахивалась от меня, как от назойливого комара. А сегодня я позвал к себе Бориса Гаузена и на месте всё объяснил ему:

— Вот, видите, заново оштукатуренные места бросаются в глаза грязными серыми пятнами. Нужно наклеить обои либо покрасить комнату водоэмульсионной краской.

— Да, я согласен с вами, — доброжелательно поддержал старик.

— На полах и оконных рамах в некоторых местах краска облупилась. Необходимо обновить облезшие места, — вдохновлённый поддержкой, продолжал я.

— Вот и займитесь этим.

— Я готов хоть сейчас выполнить эти работы, но у меня нет средств, чтобы приобрести необходимые для ремонта материалы. Мне отец Вениамин сказал, что Церковный совет выделит деньги для покупки всего необходимого. Вот я и прошу вас помочь мне.

— Почему вы ко мне обращаетесь, а не к Зое Степановне, ведь это она комендант?

— Да я уже несколько раз обращался к ней, но всё безрезультатно. Теперь вот к вам взываю, вы ведь тоже член Церковного совета. Если бы у меня была работа — я бы никого не просил и на собственные средства купил бы необходимые материалы.

— Ну, хорошо, я поговорю с Зоей Степановной.

Гаузен покинул аварийное жилище, оставив меня в одиночестве безнадёжно обозревать и дальше поле своей трудовой активности.

— Хорошо бы зашпатлевать вот здесь полы, чтобы скрыть появившиеся трещины и щели, — мысленно прикидывал я, определяя себе дальнейший объем работ. — А дверь лучше ошкурить наждачкой перед покраской и тогда она будет превосходно выглядеть…

Но тут мои мысли внезапно были прерваны громким бесцеремонным стуком в дверь. На пороге предстала этакой разъярённой мегерой комендант. Ее гневные очи во все стороны метали испепеляющие громы-молнии. Сам античный Зевс вряд ли устоял бы против столь яростных извержений гнева Фельдфебельши. А неистовая старуха всей мощью своей необузданной натуры обрушилась на меня — жалкое ничтожество, олицетворяющее собой в её глазах подобие оматериализовавшегося коммунизма.

— Что вы себе позволяете? — визжала она.

–?.. — бессмысленно моргал глазами я, толком ничего не понимая, словно бербер, оказавшийся вдруг в заполярной Чукотке.

— Вам плохо здесь живётся? Хотите оказаться на улице?

— Может вы мне всё-таки объясните, наконец, в чём дело?

— Почему вы вымогали деньги у Гаузена? — гневно выдохнула Шепокляк.

— Зоя Степановна, вы понимаете, что говорите? Как я могу у него вымогать деньги? Просто я показал ему что ещё нужно отремонтировать в этой комнате и объяснил какие для того необходимы материалы. Он, кстати, со всем согласился.

— Надо же! Вот так смотрите и врёте бессовестно мне в глаза. Да как он может с вами согласиться, когда подобные вопросы решаю только я?

— Я по-вашему говорю неправду?

— Неужели вы думаете, что я поверю вам, а не Гаузену?

— Ну, давайте его позовём и разберёмся, — предложил я альтернативный вариант для разрешения создавшейся ситуации.

— Ах, вы ещё будете здесь права качать? — негодовала вредная старушенция. — Вот какими вас воспитала ваша советская власть. Я всегда знала какие они лживые все эти коммунисты.

— Зоя Степановна, причём здесь коммунисты? Мы о ремонте комнаты речь ведём.

–…а что, землю крестьянам в России ещё не отдали? — не слушая меня, продолжала своё Фельдфебельша. — Ведь как Ленин обещал! Так вот ваша народная власть вас же и морит голодом.

— Эх! Ваша правда, Зоя Степановна. Всё нищенствует наш народ, — тяжко вздохнул я с беззащитностью новорождённого оленёнка, только что исторгнутого из материнского чрева и тут же оказавшегося пред алчущей пастью голодного хищника.

— Это же просто уму непостижимо! Такая огромная страна, с непочатыми природными ресурсами — и нищая. Какие необъятные территории бесхозно пропадают. А люди голодные. Да раздай всем свободные земли и пусть устраиваются граждане на них. Народ станет на своих участках производить себе продукты для пропитания, а появившиеся излишки смогут выменивать на необходимые им промышленные товары или на те же деньги, чтоб покупать, что хотят. Если народ разбогатеет, то и государству прямая выгода от этого. Неужели не понимает ваша власть?

— Они нас не спрашивают. А вы говорите элементарные вещи, которыми, когда надо было, власть воспользовалась, дабы обрести поддержку масс. Теперь те, кто у власти, эти самые природные ресурсы растаскивают по собственным карманам, а людям даже жалкого клочка земли не дают в пользование. Так что, живущие после революции там простые люди больше всего пострадали и от коммунистов, и от последующих режимов. Но и тем, кто сумел вырваться из России, совсем не легко приходится на чужбине. Вы видите, как мы здесь беззащитны, — жалобно причитал я, делая тщетные попытки вышибить милосердную слезу из души у твердокаменной Фельдфебельши.

— Боже, и как ещё там народ до сих пор весь не вымер? — вопрошала у господа вредная старуха, а мне снисходительно бросила:

— Ладно. Я на этот раз прощаю вас. Но имейте в виду, больше не допущу, чтобы вы прыгали через мою голову. Соблюдайте правила субординации. Для ремонта уж потрудитесь на свои деньги купить материалы.

— Я ведь не нашёл ещё работу себе, и пока не на что покупать материалы. Как же мне жить в таких условиях?

— Ничего, поживёте. Вы привычны и не к таким условиям… — напоследок заключила злобная бабуся.

А я грустно задумался о тех условиях, в которых в течение жизни довелось пребывать:

Мы заплатили прошлому сполна —

ещё когда ходили в пионерах

и пусть сейчас иные времена, —

пусть не приковывают узников к галерам,

но избран сильными теперь иной подход, —

цивилизация клеймит нас изощрённей,

и выбивает почву мастерски из-под

наивных нас. И мир потусторонний

залогом стал грядущих перемен,

стал некой Меккой для поддержки духа:

мы получить надеемся взамен

земных страданий — райскую житуху,

обещанную всем на небеси.

Ссылаясь на непознанного бога,

уверовали в мистику, в связи

с чем и блаженны от звонка любого.

Шизофренией это всё грозит!

И рай для нас заказан в психбольнице.

Судьба ни есть какой-то там транзит

по сущему, и проще за границей

ещё раз попытать свою судьбу.

Клеймённый лоб и вырванные ноздри

не станут здесь причиною табу

на волю.

— И остались с носом монстры!

***

Леонид въезжал в ветхий особняк в среду, а перед тем с понедельника со своей женой Надеждой наводил порядок в выделенной им под жительство комнате. Я помогал новосёлам. Игорь Стратович, оказывается, был закадычным другом моего нового соседа и поэтому находился тут же. Лёня производил впечатление простецкого парня, работяги, обладал довольно скудным словарным запасом и часто разбавлял фразы забористой русской матерщиной. Сам он был невысок ростом, коренаст и неимоверно самоуверен, словно алхимик, разгадавший секрет философского камня. Однако, несмотря на простецкий вид, иногда на лице его проскальзывала хитрая хохлацкая ухмылка. Родом он был из Запорожья. Жена Надежда представляла собой болезненную хрупкую молодую особу, имела короткую спортивную стрижку, носила тесные юбки и короткие, оголявшие живот, футболки. Против мужиковатого супруга девица поистине выглядела принцессой.

Сосед сам завёл со мной разговор о работе. Татьяна уже его информировала в отношении меня. Мы сговорились о том, что когда определится объём работ, Леонид оповестит, и я должен буду приступить к обязанностям его помощника. Жалованье он мне положил самое мизерное, объяснив это тем, что, если обнаружит рабочая инспекция не имеющего права работать иностранца, — на него наложат крупный денежный штраф.

А ещё плакался он:

— У меня полный финансовый крах. Работы нет, а налоги душат. Я хотел подзаработать в Арике, проторчал там полгода, но лишь обзавёлся дополнительными долгами. Вот если дело пойдёт, и я раскручусь как следует, то со временем подниму тебе плату.

Ну что ж, я был рад и тем пяти тысячам песо в день, которые пообещал платить Леонид. Если буду занят на работе все рабочие дни, то набежит 25 тысяч в неделю. А этого, я уже знал, мне бы вполне хватило для сносного существования в Чили. А пока я был весь в ожидании.

***

По воскресеньям, после завершения церковной службы, а это происходило обычно около тринадцати часов, подбиралась дружная мужская компания, которая отправлялась завершить остаток воскресного дня в одном дешёвом ресторане. Ресторан назывался «Эстрейя» (Звезда) и находился в трёхстах метрах от русской церкви. Верховодил тут уже знакомый мне разбитной старичок Василий Иваныч. Пригласил меня туда Юра. Мне всё равно по воскресеньям обычно нечего было делать и, чтобы развеять тоску, с удовольствием стал посещать «Эстрейю». Там, изрядно разогревшись дешёвым вином, мы предавались ностальгии, вспоминали прошлую жизнь, обсуждали текущие новости, выслушивали советы и просто спорили о том — о сём. Из всей компании я меньше всех потреблял спиртное, а посему более других усваивал услышанное.

Интересно было слушать Василия Иваныча. В свои семьдесят шесть лет он был необычайно подвижен, а в выпивке не уступал нисколько молодым. Он имел огромный и весьма интересный жизненный опыт. Я с вниманием слушал его рассказы, ему это импонировало и скоро мы очень подружили. Старик проникся таким доверием, что даже дал номер своего домашнего телефона, сделав для меня единственного такое исключение. Я звонил ему среди недели, справлялся о здоровье, спрашивал какой-нибудь совет.

А однажды я засиделся с Василием Иванычем допоздна в кабаке, остальные ушли раньше — всем надо было в понедельник рано утром вставать на работу. Вот тогда старичок особенно разоткровенничался со мной. Он жадно расспрашивал о России, глаза его увлажнились при этом. Срывающимся голосом он признался, что очень страдает по своей деревне на Орловщине.

— А какие там в садах сливы! — всхлипывал дедок. — Я так мечтаю покушать пирог с вышней. И ужасно хочется хоть один разок… ну хоть краешком ступни коснуться родной земли.

— Так в чём дело, Василий Иваныч? — недоумевал я. — Соберитесь и езжайте на родину.

Он тупо уставился на меня, будто не видя, долго молчал, а затем, словно очнулся:

— Не любите вы Россию, поэтому не поймёте меня.

— Почему это мы её не любим?

— Иначе бы не покинули родные края добровольно. А я вынужден был бежать. Надо было спасать свою шкуру.

Он снова уткнулся носом в салфетку, принялся вытирать глаза. Я от души успокаивал старика. Вдруг он поднял на меня глаза и спросил:

— Тебя как зовут?

— Владислав, — удивленно назвался я.

Старик сморщился, как от зубной боли… и неожиданно признался:

— Это ведь моё первое имя. И вовсе никакой я не Василий.

— Как так?

— Эх! Жизнь — сложная штука, друг, много гадостей преподносит нам. И мы по молодости лет, порой, делаем много ошибок, за которые потом расплачиваемся всю жизнь. Сделаешь необдуманный шаг, а потом весь век каешься. Так-то!

— Я пока до такой стадии, вроде, не дошёл…

— Ну и слава богу! А я испытал такое… Всё эта проклятая война.

— Так она давно уже закончилась.

— Только не для меня. Я будто всю жизнь под ружьём. В сорок шестом забрался в эту проклятую дикую страну, думал здесь заживу тихо, спокойно. Но нет же… Ох, как я люто ненавижу этих индейцев!

— Так почему же вы не уезжаете домой?

— Нет-нет! — испуганно замахал он руками. — Там меня не простили. Я ни здесь никому не нужен, ни там… Меня презирают. Но я не изменял своей родине. В этой проклятой индейской стране я живу большую часть своей жизни, но не принимаю гражданство. Я хочу умереть русским.

— Василий Иваныч, да что вы тут какие-то страсти нагородили? Я не пойму, что вам мешает вернуться домой.

— Молод ты и не поймёшь всего того… Ты знаешь, я ведь гвардии старший лейтенант Советской армии. Во время войны был командиром расчёта гвардейского миномета. Слыхал о «Катюшах»?

— Конечно. Ну и что?

— А то, что я должен был её взорвать… Мы застряли в болоте. Война к тому моменту почти закончилась. Наши войска окружали последние группировки немцев и добивали на их территории. Они разбегались по местным лесам и оттуда делали отчаянные вылазки. Я не успел отдать приказание, гитлеровцы подкрались к нам за деревьями незамеченными и внезапно набросились. Меня оглушили ударом автомата по голове. Очнулся я связанным, в каком-то подвале. Всех нас бросили туда. И пробыли мы в том плену всего-то два дня. Нагрянула наша пехота и нас освободили.

— И что же потом?

— Хрен с хвостом! Особист мне ни в чём не верил. Лепил какое-то дело об измене. В общем, арестовали — и в Россию, в лагерь. По дороге бежал. И сколько я натерпелся всякого, не приведи господь! А потом, здесь вот, работал на виноградниках, ремонтировал обувь, был часовым мастером, электриком, потом научился ремонтировать радиоприемники и первые телевизоры. Я даже держал собственную мастерскую по ремонту электробытовых приборов. И сколько эти проклятые индейцы меня дурили, недоплачивали зарплату, воровали моё имущество. Я всю жизнь с ними дрался. После войны в Чили было много русских — все они бежали сюда вместе с немцами. Это были предатели-власовцы и полицаи. Все собирались в церкви. Меня прозвали Комсомольцем и часто задирали. Я со многими тут дрался. Они были отщепенцами — предали свой народ, а я был осужден неправильно. Вот они меня за то и ненавидели.

— Я слышал, Василий Иваныч, у вас первая жена была немка, — поинтересовался я осторожно у разоткровенничавшегося собеседника.

— Да, это так. В молодости я был красивым, весёлым, на гармошке играл. Многие девки меня любили: и польки, и югославки, и немки, и швейцарки, и англичанки… А одна немка повесилась на шею: люблю, говорит, безумно. Она работала переводчицей здесь в немецком посольстве. Но я её потом выгнал — не мог немцам простить того, что они натворили в нашей России. В общем, у меня жена чилийка, бывшая карабинерша, сейчас на пенсии. Сын у нас есть совместный.

— Да, трудно вам пришлось. И как вы всё это носите в себе?

— Ой, не говори, друг.

— Василий Иваныч, а при Пиночете хоть легче вам жилось?

— Какое там! Однажды, помню, идём мы с другом подвыпившие по улице, а тут карабинеры облаву устроили на коммунистов — при Пиночете такое часто случалось. Короче, началась перестрелка, убитые стали падать. Как раз в это самое время и появился там один прихожанин нашей церкви, свой, русский. Он указал карабинерам в мою сторону и крикнул: «Это коммунист! Держите его!..» Ох, как я бежал тогда!.. через какие-то заборы на пути перемахивал… по крышам уходил… и откуда только прыть взялась?.. а сзади несколько раз автоматные очереди вдогонку… вся пьянка куда подевалась… Э-эх!

— И где теперь тот гад?

— Да, лет десять уже, как сдох. Меня чуть не угробил, а сам раньше сошёл в могилу. У беса теперь в кочегарке парится.

— Тяжело нашему брату на чужбине, — горько вздохнул я.

— Вам-то чего плакаться?

— Как: чего? У меня, например, проблемы с документами, виза заканчивается, могут депортировать в любой момент из Чили.

— Тебя депортировать? Знаешь кого высылают отсюда?

— Кого?

— Приехали, как-то, двое русских — отец с сыном. Никак не могли здесь устроиться. Написали плакаты, навесили их на себя и сели возле президентского дворца «Ла Монеда». Сидят, протестуют! Пришли полицейские, забрали их, посадили в камеру. Арестованные и там не успокоились, стали распевать революционные песни, «Интернационал» затянули. Поют день, поют другой… Полицейские позвали переводчика, тот послушал за дверью о чём поют в камере и перевёл, что в песнях те призывают к свержению власти. Ну, папу с сыном быстро и выдворили из Чили, предварительно хорошо намяв им бока. А тебя за что депортировать? Ты не представляешь никакой угрозы для этого государства.

Расстались мы в тот вечер очень поздно. Мне искренне жаль было несчастного старика. Вот как порой жестоко судьба обходится с людьми. А мы ещё стонем и плачемся над собственной участью. Куда нам до их страданий!..