Хазарянка

Влад Ростовцев, 2021

Авантюрный роман о приключениях в первой четверти XI века с периодическими перемещениями на тысячу лет спустя. Тематическое продолжение «Большой ловитвы», «Сходника» и «Сходника-II». Суровый юмор, ласковая сатира. Протяженный ассоциативный ряд. Нелинейный сюжет. Праздные суждения, сомнительные смыслы, «те еще» выводы. Покушение на Тутанхамона. Дипнон от Сирроса. Скучает ли Парамоша? Младший учетчик Елпидифор. Спасение Асадуллы. Роковая беспечность Олоферна. Похищение Ясны. Песнь о батыре Ежове. Вятичи и лесная нечисть. Как опочил Эфраим. Благородный евнух. Разные годы – разные свободы! Кому чернить носы? Халявщик и изменник. Место утайки дактиллиона. Хазары воочию. Вознаграждение: LXXXX номисм! Старший дознаватель Феофилакт. Отчего преуспевал Робинзон. Побег на Подоле. Предостойная и священная сажа. Злоключения и радости Чичак. Командир памфила «Ганимед»… Место действия: Земля вятичей, Тмутаракань. Багдад, Авидос, Киев, Эгейское море.

Музе моей Нине

…В самом искреннем удовлетворении собой, а отчасти и упоении, Молчан возвращался с медовой ярмарки — первой из трех ежегодных в Земле вятичей. Главная из них приходилась на третий месяц лета — в день, еже пчелы прекращали переносить медовый взяток с цветов. А завершался лишь первый.

Должно заметить, что у нашего героя были все основания для мысленного самолюбования: от выведывания у Добролюба, помогавшего торговать медом своему старшему брату — бортнику изрядного умения, он получил намного боле, нежели надеялся.

Ведь столь поведал ему сей, чья повозка первой подъехала к ограбленному обозу с мертвяками по обе стороны — из оборонявшихся и нападавших, что можно было сразу же объявлять в розыск и лиходея Шестака, и начальствующего над тем.

Тем паче, приметы Жихоря, прозываемого и Берсенем, а вечор выяснилось: и Гамаюном, были Молчану ведомы, едва ль ни наизусть.

Что располагал он прежде? Тем, что без утайки доложил на допросе донельзя струхнувший покойный Цукан — со ссылкой на Балована, земляка брата-шесть и брата-осьмь, из разговора того с Осьмым, а и сей — уж мертвяк.

Совокупно, выходило изрядно!

Лиходей Шестак носит на челе обширный шрам. Владеет личной собственностью: кузней с тремя мастерами и справным домом — с баней и малой конюшней. Держит место в торговом ряду, где продают гусей и уток, а стало быть, скорее всего, разводит их. Увлекается шалавами — бывает, что и по трое возит их на своей двуконной повозке, на радость городищенским обывателям особливо предпочитая Желану и Зорицу. Катает гулявых и на своей лодке,

Строго бая, с подобным набором сведений можно было вполне обойтись и без сведений от Борзяты, посланного на брега Клязьмы для розыска родичей Шестака и брата того Осьмого. Заодно и выведать его нонешнее прозвание. Ведь не было сомнений в том, что сей убивец в прошлом переменил и имя! Однако в многоходовой комбинации, задуманной нашим героем, было решительно невозможно обойтись от Борзяты! — равно и дойти до Твердилы.

Был и еще повод возрадоваться: означенный шрам приключился от раны, нанесенной Шестаку при том налете у волока на Ламе, и место его не оставляло отныне секрета. «Непременно пригодится сие!» — прикинул Молчан. И не ошибся он…

Ибо поведал Добролюб: услышав стон из придорожных кустов, приблизившись и увидев раненого, он и товарищ его подумали, что сей — из пострадавших обозных. А сразу и выяснилось: издыхает один из злодеев. Пред кончиной своей он пребывал в озлоблении на собратьев по разбойному промыслу, а именно: на главаря, прозванием, помнится, Гамаюн и его пособника, прозванием…

Тут затруднился Добролюб, лишь то поведав, что позабытое им прозвание напоминало некое число. «Не Шестак ли?» — резво вопросил-подсказал Молчан.

И оказалось: пособник и точно прозывался Шестаком, а до оного налета издыхавший полагал его своим другом. Даже успел перевязать свежую рану на челе того, а дале — сам рухнул от дубины одного из обозных. А не дождался он подмоги! Понеже, едва в себя пришел, увидел над собой того Шестака с кистенем, высказавшего: «Не серчай, а приказано мне Гамаюном. Не могу ослушаться!». Вслед, став для удобства на колено, хватил его кистенем…

Тут Молчан прервал вспоминания об исповедальных признаниях отходившего, воспроизведенных Добролюбом, ведь окончательно утвердился он: по возвращении будет чем поторговаться с Твердилой, начальствующим над внутренним сыском Земли вятичей!

Хотя, рассудил Молчан, и тот не похвалит вслух.

«Точно не воздаст! — подумал он с огорчением. — Ведь все — таковы. Сколь ни геройствуй, никто не воздаст полной мерой! Лишь сам — себе…

Елико лет с Доброгневой, а часто ли одобряла мя на людях, и даже наедине? За любое лето, кое проводил в ловитвах, возвращаясь со знатной добычей, выходило не боле, чем перстов на одной руце. А на укор за то, вечно возражала, что хвалит в душе, а вслух — остерегается, дабы не возгордился он.

Никому не нужны похвалы, кои токмо в душе, а не снаружи! Вот попреки — тем бы и точно лучше оставаться в душе ея, не изрыгаясь на мужа.

А Чичак — никогда не забуду то, щедро нахваливала вслух мои ловитвенные подвиги, да и любовность ярую…».

Не утаим, что Молчан являлся, в своей экстравертной сущности, тщеславным лицедеем-премьером, мнившим себя токмо на первых ролях и обожавшим бурное одобрение. А за отсутствием оваций вынужденно довольствовался внутренними аплодисментами самому себе, укрепляясь в мизантропических убеждениях и констатируя явное несовершенство тех, коим, в силу природной ущербности человечьего рода, не дано оценить его таланты во всей безмерности их.

Тут объявился внутренний глас. И встрял:

— Сия, якобы щедрая, отнюдь не бочонок меда, в подобие того, что везешь на угощение домашним!

Не впадай в заблуждение! Намедни выведывал я у присного знакомца в астрале, а он надзирает над некоей страной, южной, и его подчиненные ведают о всех тамошних и прибывших.

Он запросил, и ему доложили. А третьего дня наново вошел я в телепатический контакт с ним, все и растолковал мне.

— Не ведаю, о чем ты, а загодя усомнюсь! Подозреваю: прощелыга сей! — буркнул, якобы из зловредности Молчан, не терпевший, егда непрошено вторгаются в течение его раздумий.

На сей же раз, мигом сообразив, о ком пойдет речь, сознательно решил разозлить своего астрального попечителя в надежде, что оный проговорится в раздражении…

— Прощелыга?! — да знал бы ты, невежда, о ком дерзишь! — вскипел внутренний глас. — Под ним одних исполнителей в низших чинах боле, чем лягушек в ближнем пруду!

Свою канцелярию имеет! Крутой стал шишкой! А во времена оны мы начинали астральную службу на пару: я был в ней старшим.

И всего-то чрез три столетия нам доверили исполнять две должности из важнейших! Дело было в Египте — при фараонах. Я пребывал там ангелом-хранителем главного жреца бога Пта в Мемфисе — резиденции Тутанхамона.

Добавлю: тот, коего египтяне полагали сим Пта, вел спецкурс земных заблуждений и мистических практик в Высшей школе астральных наук, куда я попал, пройдя суровый конкурсный отбор, ведь половина из поступавших относились к блатным сынкам больших тять.

А напарник мой был поставлен к главному брадобрею Тутанхамона, ответственным за полное бритье, включая и тулово.

И не приглянулся нам сей фараон, инфантильный! Ему уж седьмьнадесять было, а разумом не тянул и на десять. Да и наши начальствующие перестали его одобрять. И решили мы переменить власть в Египте! Потеряв двоих первенцев, Тутанхамон зело облегчил нам исполнение задуманного. Понеже становилась возможной вакансия на его место, вслед за упокоением оного — к примеру, из-за добавки яда с отсроченным действием в благовония инде в крем для бритья.

Уже и подобрали мы достойного кандидата — командующего ограниченным контингентом в Сирии. Оставалось лишь согласовать с вышестоящими. Да тут подгадил подлый конкурент! — полно таковых среди прикомандированных из астрала.

Ведь и он, пребывая в должности ангела-хранителя предводителя фараоновой охоты, нацелился посадить на трон своего кандидата — старшего родича Тутанхамона, именем Эйе. И изловчился всего за четыре таланта серебра, весящих девять пудов, подбить главного возничего фараона резко остановить колесницу, летевшую в ловитвенной погоне.

Беспечный же Тутанхамон не был пристегнут ремнем безопасности. И сверзился, поломав ноги, отчего, погодя, и опочил!

Сице все наши совокупные труды пошли насмарку, ведь опоздали мы, и восторжествовал тот мерзопакостный, дале резко скакнувший по карьерной лестнице, доколе я не сбросил его с нее, рухнув, увы, и сам…

А не поленился я вспомнить об означенном знакомце, и обратился за ценными сведениями, ради тя, скудоумца! Ведь пребывая неустанным твоим попечителем, вынужденно неразлучным с тобой, не манкирую служебным долгом и не уклоняюсь от надлежащих обязанностей, предписанных свыше.

— А рази ж я уклонялся?! — выразил Молчан несогласие.

— Еще сколь! — Вспомни хотя бы Киев и мое содействие. Аще б не я… Беспамятен ты и неблагодарен!

К тому ж и дураковат. Разумный никогда не стал бы оказывать содействие той, что бесполезна и отвлекает от главных дел.

— Ты о ком? — изобразил непонимание Молчан.

— Сам преотлично ведаешь, разыгрывая предо мной простачка. А не тебе, земному, провести мя, астрального! Постыдился бы, фальшивец! — неподдельно, судя по интонации, возмутился внутренний глас, не чуждый, впрочем, и лицемерия. — Выскажу впрямую, не прибегая к намекам, коих ты, пень, дремучий, никогда и не постигнешь.

Попусту намылился выручать тмутараканскую зазнобу!

Ежели спасать всех твоих былых, включая и сущих вертихвосток, вкупе с разнузданными гулявыми, не останется у тя и сил на иное. А их копить надобно! Ведь намечен ты к подвигу, что переменит всю будущность твоей Земли на многие века.

И войди-таки в здравое рассуждение! Любишь ли ты ту Чичак? Отнюдь! — даже вспомнил о ней с чужой подсказки.

Тосковал ли ты все единадесять лет, прошедших с вашего последнего свидания? Смешно и баять! Тосковала ли она о тебе? Не поверю! И солидарен с тем, кто недавно покинул земной мира не без твоей коварной подмоги — не укоряю, заметь, а лишь удостоверяю данность. Что высказал он, улещивая тя отбыть в Сувар? Приведу слово в слово.

«Ей же ребенка хотелось, ведь не один год состояла в брачном сожительстве, а нет никого! Тут вдруг надолго отъехал муж, явно бесплодный и зело старше годами. Вот и рискнула она…А остановила выбор на тебе, лишь оттого, что не местный ты, и невелик риск огласки. Еще и скоропалительный — поманили, и рад! Вслед ловко подгадала сроки, примерно ведая о времени возвращения мужа. И не было у вас великой любви — одна пылкость!».

Видел ли ты дщерь свою? — а Ясна и точно от тебя. Не зрел даже и одним оком! А доселе у тя оба! — ведь еще не вышибли их за безрассудную лихость. Сокрушаешься ли ноне, что в разлуке вы? Ничуть!

Просыпается ли она — с криком, и вся в слезинках: «Тятя, тятя, где же ты?! Почто я разлучна с тобой?!». Да Ясна и не подозревает, кто ее истинный отец! Ибо полагает таковым того обманутого ее матерью мужа, что помер пять лет тому от избыточного ожирения. Лишь о нем и горюет, понеже ласковым был и заботливым.

А печалится ли твоя, будто бы, Чичак? Уверен ли ты, что, овдовев, она приступила к денному и нощному говению, соблюдая себя в память о тебе? Нечего ответить? Верно молчишь!

Не возвожу на нее хулы, бо жонкам — тем паче, вдовым, не в укор слабина. Однако обязан огласить: не говела! Причем, не один сезон кряду! Нашелся в Тмутаракани хват, коему даже ты не ровня. Тем паче, и днесь хороша она!

И не спрашивай, где пребывает ноне вместе со дщерью. Понапрасну мылился ты, дабы сболтнул я лишнее. Не дано тебе супротив мя! Не обломлялось ране, не обломилось днесь, не обломится и впредь!

Ни за что ни стану отвлекать тя от изготовления к назначенному подвигу! А он случится не ране, чем поседеешь весь, и утратишь по возрасту зубы, опричь двух с половинкой. Надейся, и дожидайся оного! Счастливец ты…

На том внутренний глас и пресекся, осквернив, сколь мог, лучшие чувства своего подопечного, избранного астралом для великого подвига, аще не угодит на тернистом своем пути на что-нибудь чреватое, успев лишь вскричать напоследок — пред роковым падением: «Черт побери!», либо сверзится, уподобляясь тому Тутанхамону.

Хотя и то верно: пережив сердечно-душевное потрясение вслед за уведомлением о Чичак и своей новоявленной дщери от Будимира-Евпатия, известного начальствующим внешнего сыска Секретной службы и под пятью иными прозваниями, Молчан не испытывал впредь подобного стресса. И определил: «Достигну их, и выручу! А вслед — возможно всякое. Однако не уступлю соблазну, аще подступит он! Лишь чуть прикоснусь к Чичак, обнимая при встрече. И поцелую — чисто по знакомству. Да накатит в тот миг стойкость духа и откатит стойкость плоти греховного свойства! Остаюсь в надежде, отгоняя сомнения… Дале возвернусь к Доброгневе. Семья — всего превыше!».

Касаемо же лучших чувств, оскверненных, Молчана наособицу покоробило, что незваный критикан ловчился разжечь в нем неприязнь к хазарянке за половую активность оной вдовицы. Ибо при всех щербинках в его сущности не водились за ним частнособственнические инстинкты, присущие завзятым ревнивцам. И на месте Отелло, поверив в неверность Дездемоны, ограничился бы оплеухой по касательной и ненормативной укоризной.

Не отказывая себе в утолении соблазнов (особливо в лета, предшествующие зрелым, ведь тот, кто не озоровал во младости, никогда и млад не был!), не впадал он в ханжество к иным из обоих полов. И не представляло то тайну для внутреннего гласа!

«Не гож сей попечитель! — вынес вердикт наш герой, нисколько не сомневаясь, что явно цепляет оным своего многолетнего оппонента, неустанно фиксировавшего каждое его действо, каждое слово и каждый чих, дабы, погодя, предъявить ему за них, укоряя и надсмехаясь. — Подстрекает на новые подвиги, а сам будто не ведает: никому не распалить то, чего и в помине нет! А и прав Будимир, упокоенный под прозванием Вяхорь: не было у мя великой любви к Чичак — одна пылкость… Ведь живая она! — не укорю. И даже не стану предполагать, что все прошедшие лета постились плотью в память обо мне Гульфия в Биляре, Бежана в Киеве, Анисья во Вшиже, Миловзора в Воробеине и Зарина в Болдыже.

Попрекну лишь Будиславу из града Обловь! Ведь единовременно предавалась она дневным утехам с Жеглом из местных. Втайне от мя, торгового гостя в надлежащем обличье, коего величала ночной порой — уж без добрых одежд и сапог, ясным соколом!

Будь тот Жегло могутным и величавым, аки я, не усмотрел бы обиды. А сей — заморыш, и ходил в рванье, лапотник с кривым носом! Переменила ясного сокола с перьями — одно к одному, на ощипанного кочета с перешибленным клювом! Вспоминать, и то противно….

Вот о Чичак — точно приятно! Где она днесь? В каковой из стран, южных? Держит ли мя в сердце, хотя б временами?».

Временами — да! Однако лишь невольно. Аще приходила в любование безмерно любимой дщерью своей с верными приметами родного отца ея — голубыми очами, носиком с малой горбинкой и пушистыми ресницами, долгими и густыми…

II

Начальствующий над Борзятой Твердило ведал внутренним сыском, состоявшим в непрерывной конкуренции с внешним — особливо за внеплановые субсидии и преференции от Высшего совета старейшин Земли вятичей и рычаги реального влияния на оный. Понятно, что при достижении той благородной цели у внешнего сыска имелись куда большие возможности. Ведь там — происки супротив внешних ворогов, тайные операции в ближнем и дальнем зарубежье, диверсии на чужеземных объектах, равно и воровство оттуда.

Скрытные выслеживания, скрытные выведывания, скрытные покушения, аморальные подвиги и имморальные злодейства… Романтика! — о коей грезили в юности даже многие из членов Высшего совета, являясь ноне, при случавшихся пробуждениях от летаргической деменции, суровыми прагматиками.

Да и кто не грезил-то?! Все мы, и во все времена — родом из биомассы однородного свойства. И единственное различие от предшествующих веков — в поступательном приросте живого веса ея. Днесь, согласно Википедии, совокупная биомасса всего человечества составляет около 350 миллионов тонн; ясно, что в начале одиннадцатого тысячелетия было не в пример меньше.

А разве вмочь было старейшинам вспомнить о романтике, применимо к основным векторам службы внутреннего сыска? Отнюдь! Ведь занимался тот криминальной практикой, далекой от любой нелегальщины: хищениями общеплеменной собственности, розыском и пресечением лесных разбойников, уличных татей-гопников, рэкетиров, отравителей, бытовых убивцев по умыслу, называемых головниками, конокрадов, поджигателей и повитух, промышлявших тайным вытравливанием плода. Сущая бытовуха!

Четко осознавая оное, Твердило истово ревновал к удачливым получателям дополнительных субсидий и неправедных преференций, достающихся не его службе. И давно уж пытался он сблизиться с начальствующим над скрытным сыском Земли вятичей, дабы приступить к совместным, ладно скоординированным акциям, ведь стойкая неприязнь скрытных сыскарей к внешним — по причине аналогичных завидок, не представляла для него тайны.

А те отслеживали — для предания суровой каре, служивых внешнего сыска из предположительных изменников, вероятных вражьих лазутчиков, безусловных критиканов Высшего совета старейшин, богохульных еретиков, непочтительно отзывавшихся всуе о небожителях под главенством Сварога, и чародеев без лицензий, теоретически способных скрытно проникнуть в сферы, ближние к высшему руководству, и даже — исподволь зомбировать кого-то из членов означенного Совета, программируя их на недоброе. Впрочем, последнее представлялось маловероятным даже вышестоящим в данной службе по причине полной мозговой немощи у большинства из потенциальных зомби.

Увы! Погрязнув в служебной гордыне, руководство скрытного сыска упорно предпочитало гадить руководству внешнего без пособничества извне, считала сие основополагающим принципом своей деятельности, и наотрез отказывалась поступиться им. Да и не представился ему доселе серьезный повод врезать зарвавшимся попечителям нелегалов со всей мощью, дабы не показалось им мало. А подвернулся бы, не оплошал Твердило! Вот отчего весь встрепенулся сей, едва Вершило, один из руководящих внешним сыском, состоявший с ним в отдаленном родстве по линии жены, обратился с неожиданной просьбой — доселе немыслимой из-за ожесточенной конфронтации меж двумя силовыми структурами. Пересеклись они на тризне по старейшине первого благочестия Волобуе, безвременно усопшем, чуть не дотянув до завершения первой сотни лет своих.

Оба были обязаны карьерным ростом своим женам. Сварливой половинкой Твердилы являлась дочь старейшины первого благочестия Белозера — с правом у того решающего гласа в Высшем Совете, а Вершило был связан брачеванием с сестрой старейшины второго благочестия Годимира — с правом у того совещательного гласа, бывшей младше брата на двадесять лет и два года.

Поясним, что непременным условием баллотировки в законодатели второго благочестия был возраст, не моложе, чем в шестьдесять пять — вслед судьбу кандидата со стартовой ступени геронтологической лестницы решали тайным голосованием старейшины первого благочестия, в кои дозволялось выдвигаться, не ране, чем в осьмьдесять.

Вершило начал издалека:

— Наслышан о печали, постигшей твою сыскную службу. Редкостно неразумной оказалась Велимира, невзирая, что унучка она мудрейшего Белозера — да продлит Стрибог его бесконечные лета! И печалит мя — за себя и тя, что состоим с ней в свойстве. Ажник свербит на сердце!

Ведь угораздило же ея покинуть терем свой со всей челядью, не оставив охраны. Вот и расстарались тати! — обнесли подчистую.

А за оплошку Велимиры вчинен сугубо неправедный укор безвинному внутреннему сыску. Не ладно сие! И вознамерился я обратиться к Годимиру, дабы отстоял в Высшем совете твое честное имя…

А не впечатлил Твердилу сердечный зуд у Вершилы, не поверил он! Тем паче, сей — явно намеренно, наступил ему на больную мозоль, прикрываясь лицемерным сочувствием. Ведь иные старейшины (особливо первого благочестия) и точно начали вякать насчет отсутствия у внутреннего сыска знаковых раскрытий и громких задержаний.

Хуже того, упомянутое ограбление терема дщери сестры твердилиной жены, накалило обстановку и на семейном фронте. Ибо, из-за того злосчастья, Твердило, в качестве мужа, бессильного-де поймать татей, посягающих на добро вятичей из власть имущих, начал подвергаться хуле, что напрягало. Отхлестать бы ее, погрязшую во злобности, пятерней по ланитам! А невмочь! — ведь все его продвижения по службе осуществлялись чрез Белозера. Оный, соображая, что надо расплатиться с Твердилой за ту женитьбу, ведь на его засидевшуюся в условных девах дщерь вовсе никто не зарился, продвигал новоявленного родича, сколь мог. И пребывая в силе, довел его до главного начальствующего внутреннего сыска.

Неправедно баять, что вконец обветшавшие, однако несменяемые при жизни законодатели — номинальные управители Земли вятичей, вельми напрягали тех, кому были доверены кормила исполнительной власти и реальное управление. А и то верно: даже мухи, пред насекомым своим упокоем по поздней осени, наглеют сверх всяких пределов. А Твердиле отнюдь не улыбалось возможность злобных выпадов кусачих членов Высшего совета за прямые упущения по службе в связи со скандальным грабежом! Однако, с чего бы Вершиле — стяжателю, скупердяю, охальнику и редкостному пакостнику, вздумалось вступаться за него? И Твердило вдвойне насторожился. Впрочем, мигом нашелся ответ.

— Да и ты бы мог пособить мне извинительным содействием, — открылся Вершило. — Понятно, лишь в малом, однако истинная дружба и зачинается с малого, крепчая дале все боле и боле…

И удостоверившись, что Твердило — законченный прохвост и явный расхититель служебного достояния, включая и двух коней, выделенных под нужды внутреннего сыска, а допрежь, пребывая в силах, нещадный растлитель невинных юниц, втайне от жены своей — старой уродины в морщинах до самых пят, упорно не любопытствует вслух, продолжил он:

— Неловко молвить, а допекла мя жонка…

А не шелохнулся Твердило.

«Экий подлец! — оценил Вершило. — Издохнуть бы ему в муках!». И вновь отворил уста:

— Попала, аки кур в ощип, самая услужливая из дворовых девок ея. Выпороть бы ее, да выгнать вон, а жаль! — рукастая и сноровистая.

А виной всему тайный хахаль, именем Молчан. Задурил девке башку, вслед проник в самое сокровенное; ноне она непраздной ходит…

(О, чудовищная лжа! О, неслыханный поклеп! Да Молчан и не подозревал о прислуге той, и никогда не шастал он по дворовым девкам!).

«Мне-то, что за печаль, аще некая прислуга — на сносях?! Ври дале! А с тем Молчаном, припоминаю, уже промахнулся ты!» — мысленно постановил Твердило, продолжая лишь выслушивать.

«Да остаться тебе без погребального костра, равно без тризны — с песнями, плясками, ристалищами и поминальным пиром!» — окончательно взъярился один из главнейших чинов внешнего сыска. Однако огласил иное:

— Даже мне волнительно за бедолагу ту! Ведь жертва! А под видом любострастия была введена в татьбу….

«Татьба в любострастии се — ежели крадешь у чужого мужа. Девка же та — явно не мужатая. Не сходятся концы с концами! Оболгался сей!» — профессионально вывел глава внутреннего сыска при Высшем совете старейшин Земли вятичей, продолжая изгаляться над Вершилой упертым своим безмолвием.

«И пущай твои, не прошедшие очистительный огнь кости, что позорно для каждого усопшего вятича из достойных, окажутся не в глиняном горшке, где и подобает им, а будут преданы сырой земле — в знак намеренного унижения!» — подытожил мысленное свое проклятие Вершило. И перешел к сути:

— И поклялась моя, что отмстит за ту претерпевшую, примерно наказав прелюбодея!

Ты вправе спросить мя, каковым образом? Отвечу: на заре привязать его без одежд, обмазанного медом, к древу в глубине леса, и отвязать, всего покусанного, лишь на закате. И до скончания дней своих не забудет он!

Ты вправе спросить мя, возможно ли избежать ему той кары? Отвечу: возможно, аще поклянется до рождения будущего плода выплатить за душевные муки будущей роженицы в гривнах и мехах, ведь оный знатный ловчий.

Ты вправе спросить мя, кто скрытно передаст оного в руце самых могутных из дворни жонки моей, предварительно задержав? Отвечу: твои люди из внутреннего сыска. В том и заключается твое извинительное содействие…

«Поищи дурней себя! Не на того напал!» — констатировал Твердила, презрев и те вопросы, и собственные же ответы на них Вершилы. Нашел, кому подсказывать! Ведь мигом просек главный внутренний сыскарь Земли вятичей, что хахаль, якобы, неизвестный ему. точно попадет в могутные руце — токмо не дворни, а служивых внешнего сыска. Ему же, Твердиле, предлагается в оной акции второстепенная и неблаговидная роль, в заведомое злоупотребление должностными обязанностями.

А вдруг прознают о том те, кто мечтают его подсидеть? Плохо дело! А ежели, что еще хуже, докопается скрытный сыск? Случись подобное, даже Белозер, аще повезет привести его в относительно ясный разум, вряд ли сумеет отстоять!

И где тут прямая выгода для него самого? В упор не углядеть!

«Пора отверзать уста!» — твердо решил он. И отверз…

III

Вслед за приглашением — чрез мальчонку на посылках, от небезызвестного Глота: навестить его по месту коммерции, благонамеренный и состоятельный обыватель, именем Веденей, задумался, к чему бы сие. И не подозревал, что почтен вниманием матерого сходника Секретной службы Ромейской империи, пребывавшего ее нелегальным представителем в бассейнах Оки и Прони. Не было у него точек соприкосновения с оным оборотистым делягой, да и знакомство было лишь чисто шапочным (по правилам тогдашнего этикета, ручкались при встречах — в знак приветствия, токмо с друзьями, а отдаленные знакомцы лишь приподнимали шапки).

Ясно, что среди аналогичных Веденею достойных обывателей того городища на высоком бреге Оки при впадении в нее Серебрянки, не являлось секретом: Глот, представлявшийся выходцем из южных пределов Земли вятичей, имея репутацию ярого ревнителя Стрибога, истово и неустанно клеймившего христианство ромейского склада, прельстившего своей нечестивостью и Владимира — великого князя Киевского, не токмо вельми небезвыгодно кредитует обращающихся к нему достойных граждан, а и приторговывает исподволь. Хотя немногие из них ведали о самом доходном сегменте его скрытной коммерции: нелегальном сбыте импортных (чаще арабских) афродизиаков для скорой сексуальной помощи, равно и продаже особо доверенным покупателям из числа преуспевающих аборигенов и состоятельных торговых гостей возбудители собственного, самородного приготовления из природных компонентов по рецептуре, ведомой ему одному.

А нечему удивляться! Глот (он же резидент Евсей для константинопольского Центра, он же помощник судового плотника Нектарий из Силлиона, он же скриб Хрисанф в Риме, он же мастер индивидуального пошива Харитон в Червене, он же урожденный Дорофей из Деметриады — града на побережье залива Пагаситикос у подножья горы Пелиос), пройдя двухгодичную спецподготовку в засекреченной лесной школе под кодовым нумером 102 — недалече от ромейской Никеи, был лучшим в своей группе по общей успеваемости, отличившись и на экзамене по практической фитотерапии.

По разумению добропорядочного Веденея — в прошлом серийного душегуба, ведь герои без скелетов в шкафу встречаются в реальной жизни гораздо реже, чем в художественной литературе и сказках, меняле было просто нечего предложить ему. А ведь пригласил! При том, что ему, осведомленному от доверенных лиц о тайном приработке Глота, были решительно незачем любые допинги, ведь имея насыщенное разбойное прошлое, он лишь недавно переступил порог тридесятилетия.

В качестве же заводчика гусей и уток для продажи на городищенском торге — в самом престижном первом ряду, он абсолютно не нуждался в покупном корме для них. Понеже оные одомашненные пернатые, чья печень уже тогда пользовалась повышенным спросом у особливо зажиточных потребителей, да и запеченные в яблоках сии почитались смаком, прекрасно обходились подножным. Утки отъедались, рассекая гладь ближнего пруда, а гуси интенсивно набирали вес на свежей траве; и пруд, и луг принадлежали их хозяину. Что до железа для личной кузни, его обеспечивали надежные поставщики, выплавлявшие из руды, добываемой на болотах.

«А боле и нечем ему соблазнить на покупки! Ведь и подков для моих лошадушек у мя вдосталь!» — мысленно усмехнулся Веденей, и одновременно ощутил: потеплело на сердце. Ибо наново возрадовался богатствам своим, обретенным усердными разбойными трудам.

«Повезло мне, что обильна Земля наша на чужое добро! Да и я был вельми хваток!» — умозаключил он, относясь к себе с неизменным позитивом, лишь крепчавшим с годами…

И верно! Было чем поживиться в Земле вятичей внутренним лиходеям, и было на что зариться (особливо, Киеву!) лиходеям-агрессорам извне. Ведь вятичи, вызывающие сегодня наибольший интерес у любителей древнерусской истории и корчевавшие пни на Боровицком холме задолго до боярина Кучки, являлись самым преуспевающим племенем из всех восточнославянских. Упомянем, что клады вятичей, выявленные археологами за последние полтора века, составляют почти половину всех кладов на славянских землях. Почти половину! С одной стороны — вятичи, с другой — шесть племен (поляне, древляне, кривичи, радимичи, северяне, дреговичи), с коими, совокупными, первые едва ли не вровень.

И размышляя о достоинствах своей Земли, равно и населявшего его племени, принадлежностью к коему искренне и патриотично гордился, достойный Веденей, урожденный шестым сыном, отчего и наречен был родителями Шестаком, неторопливо управлял конем, одновременно наслаждаясь солнышком, ведь днесь вернулась теплынь…

Спешившись у меняльной лавки, где был отравлен корыстолюбивый Елага-возница, понапрасну предавший своего благодетеля, и оглядываясь, куда бы приладить повод, Веденей узрел поодаль от логова Глота явно бывалую ворону, степенно вышагивающую, обходя обильные лужи свежего наполнения, в поисках, чем бы поживиться, и неспешно озираясь — не из вящей опаски, а по привычке с младых коготков. И задумался он, суеверный, к добру таковая встреча або ко злу.

А и вывел: «Незачем опасаться злого от менялы. Кто он, в сравнении со мной? Мелочь! Аще ж предложит дельное — и в половинную цену, тогда точно к добру!». И удовлетворившись сим выводом, определил коня у опорного столба — шагах в сорока, ежели брать одесную от входа. Однако продолжало терзать его любопытство!

Едва взошел он в помещение со столь низким потолком, что чуть не коснулся макушкой, хозяин, немедля, набросил кусок ткани на прилавок, где пребывали пять-шесть невысоких столбиков монет разного достоинства и происхождения и весы с разновесками для их взвешивания. И отослал подручного крепкого сложения, потребного для силовой подмоги в случае форс-мажора (ведь иные посетители меняльных лавок, увы, злонамеренны!), дабы оный прогулялся неподалеку. Сам же шагнул навстречу гостю, весь расплывшись в улыбке самого искреннего радушия, ибо располагать к себе прямо с порога был обучен еще в секретной лесной школе, что в получасе верховой езды от озера Асканиус.

А пред тем зарекомендовал себя нелегальным для окружающих сотрудничеством с региональным отделением политического сыска, являвшимся необходимой предпосылкой скрытного призыва на штатную тайную службу — столь же обязательным, что и первая ступень для космической ракеты из двадесять первого века, без коей невозможен вывод на орбиту.

Ведь именно тайное осведомление о поступках и настроениях своих товарищей, друзей и даже родичей являлось базовым элементом обязательной практики духовного очищения от всяких там предрассудков. Включая и прополку от сорняков пресловутой морали, заведомо лишней при исполнении служебного долга, а нет ничего выше!

По прохождении трехгодичного контрольного срока без нареканий от кураторов, его тщания приметили вербовщики из внешнего сыска Ромейской империи.

И по завершении продолжительного собеседований и доскональной проверки биографии — на предмет поиска изъянов в родословной (а отец его был греком из Фессалии, мать же происходила из южнославянского племени велегизитов), равно явных и потаенных грешков, кои, по нарастающей, множатся со взрослением, а боле всего — с неупорядоченным вступлением в раннюю половую зрелость, чреватую искушениями и прямыми соблазнами, получил он рекомендацию для поступления в тот питомник из перспективной молоди с неординарными наклонностями для подготовки будущих ромейских сходников. А пройдя жернова мандатной комиссии, добился высоких показателей в специальных тестах…

— Уж и не чаял я, что отзовешься на мой призыв. Рад, сердечно рад! Ведь приглянулся ты мне еще при первой нашей встрече, даже издали, — начал меняла ладить свои подходцы, расцветая все шире с каждой молвленной фразой.

«С чего бы вдруг я приглянулся ему с первой же встречи, да еще издали? Что за прыть? Не из срамцов ли сей, коим отвратен женский пол? — разом насторожился Веденей.

Впрочем, Глот, мигом уловив те сумления, сразу и прояснил:

— Ведь издалека было видно, что премудр ты, и можно заводить с тобой любые дела — явные и неявные. А редкостны таковые вятичи в наших краях! Посему и решил познакомиться поближе. Вдруг и друзьями станем?

«Задружиться с менялой? Западло сие для мя, героя и ухаря! Да и знакомцы мои осудят, сочтя за бесчестье, а с ними и прелестницы», — живо рассудил былой убивец с кистенем, ноне вельми дороживший своей морально-деловой репутацией.

А Глот и тут уловил! И открылся — с явным душевным надрывом, не утаивая горечи в скорбящем его сердце, израненном моральным несовершенством вблизи и поодаль:

— Да, меняла я! И подвергаюсь за то неправедным поношениям! А и отец мой покойный, вятич из самых корневых, менялой был, и многих от разора выручил, ибо милосерден был, оставаясь лишь с малой прибылью…

Ведаю: есть среди главнейших богатеев и те, кои презирают наше благородное ремесло, купаясь в злате, доставшемуся им по наследству. Однако твердо верую: благостно оно, иным промыслам на зависть! И ведет к преуспеванию тех, кто обращается за ссудами на вельми щадящих условиях, кои никогда не представили б в иных пределах, не бая уже о презренном Киеве.

Ясно, что сим милосердием мы наделяем лишь самых добродетельных, кои пробиваются наверх собственными трудами. Взгляни в самого себя! Купаешься ли ты в злате, доставшемся от отца с матерью?

«Ежели б! При отце с матерью, погрязшими в безделье и лености, токмо и умея, что зачинать да рожать без счета, радовался я и каше на воде из сорного зерна, а о гороховой и не мечтал!» — с горечью припомнил Веденей.

— Однако не утаю, что не уважаем мы промотавших свое нажитое, пущай и честным трудом, вроде твоего Горазда, у коего, наслышан я, ты в подручных ходишь, — ловко подвел матерый сходник от ромеев к желаемой теме. — Остерегись! Идет он на дно, и тя утянет!

— Да что несешь ты! Не подручный я, а сам по себе! — вскинулся названый подручный.

— Не возбуждайся столь! И не роняй себя гневом на неудачника Горазда! Ему уж ничем не помочь. Ведь и последний терем мне продал, еще и прогулочный челн! — присоветовал меняла-нелегал, резво переводя стрелки магистральных мыслей своего гостя.

Веденей — натурально опешил от услышанного. Ибо не ожидал он, что его наставник и благодетель скатится, бая по-современному, ниже уровня ливневой канализации.

— Зрю: не ведал ты о сей печали, — лицемерно молвил недостойный Глот, заочно издеваясь над тем, коего сам и облапошил. — Погодь. Закроюсь изнутри, дабы никто не помешал нам, и растолкую.

И задвинув засов — в знак обозначения особливой секретности и запредельной доверительности, продолжил он охулки на Горазда, утаив, что заполучил его последний терем всего за треть цены, а прогулочный челн лишь за половину от реальной стоимости. Зато не преминул упомянуть об одолжении для злосчастного экс-владельца: дескать, разрешил тому дармовое проживание в бывшем его жилье до первого листопада — с правом свободного пользования отхожим местом на заднем дворе. А выдал сие за благодеяние!

Как тут не повторить вслед за Цицероном (либо за Катоном Старшим, ведь авторство порой приписывают и ему): «О времена, о нравы!». А не оспоришь, что времена и нравы отнюдь не стали пристойнее за последующую тыщу лет…

IV

Человечество устроено так, что изрядная часть его обожает зариться на чужое, отнюдь не гнушаясь прямыми экспроприациями — нередко и с убиениями. Се образовалось еще в первобытнообщинном строе, протянулось до наших дней и никогда не пресечется впредь.

А посему, исходя из неизменной психологии «царей природы» на всем временном протяжении их, совершенно закономерно, что с появлением водных перевозок, сразу же объявились речные, а дале и морские стервятники, коих по завершении Средневековья и с началом Нового времени начали прозывать пиратами. И повелось, что аналогично стали обозначаться и предшественники их из прежних веков.

Так и обрели широкое применение термины, типа «финикийских пиратов», «киликийских пиратов», «пиратов Древнего Рима», «ирландских пиратов», «скандинавских пиратов» (викингов), «греческих пиратов» (маниотов), «древнерусских пиратов» (ушкуйников), «запорожских пиратов» и даже «пиратов Стеньки Разина». По преимуществу, оные представляли отнюдь не закабаленный люд, либо беглых ожесточившихся рабов, ударившихся в разбой из чувства социального протеста, что по наивности предполагают иные, а юридически свободных людей без тормозов нравственности.

Понятно, что их окружал ореол исключительности из ряда вон, выражавшейся в полном отсутствии моральных ограничителей и демонстративном пренебрежении традиционными ценностями, понеже широкая общественность всех времен всегда неровно дышит, уведомляясь о криминальном, а особливо том, что сопряжено со смертями, ведь известно: чужая кровь — не родная. А ежели штатный убивец еще и хорош собой, точно в киношке «Мистер и миссис Смит», не бая уже о штатной киллерше оттуда же, разнополая публика легко простит и ему, и ей всякое число трупов.

Со временем у европейских «джентльменов удачи» появился даже свой кодекс чести, включавший целый ряд статей. К примеру, каждый из членов команды имел право подавать свой голос в важных случаях; каждый имел равные со всеми права на захваченные съестные припасы и крепкие напитки, и мог распоряжаться ими по собственному усмотрению — включая продажу их; во избежание ревности и ссор на корабле не разрешалось держать ни женщин, ни мальчиков.

Однако в жарком июне-1020 даже самые креативные из тогдашних морских татей еще не додумались до всякого рода кодексов. И на замеченных Нечаем галерах — со злонамеренным арабским экипажем и аналогичным персидским, царила диктатура капитанов без каких-либо вольностей супротив них. Поелику провинившихся ждала токмо «высшая мера», исключавшая смягчение наказания, ведь не было у галерников судов присяжных, не допускались к ним правозащитники, а пред вынесением сурового приговора без права на обжалование не рассматривались ссылки на дурное влияние улицы в детстве.

Должно упомянуть, что галеры с их смешанным весельно-парусным вооружением, имели в безветрие огромное преимущество пред теми судами, кои ходили лишь под парусами — даже и косыми латинскими, устанавливавшимися, в отличие от прямоугольных, не вдоль, а поперек ветра. Ибо при встречном ветре и даже штиле галера — с ее осадкой всего полтора метра, небольшой высотой над уровнем воды и сильно вытянутой формой корпуса, шла на веслах с завидной скоростью хода, благодаря слаженной работе гребцов.

Арабским экипажем верховодил Асадулла, суннит. Над персидским же главенствовал Бахрам, шиит. Сии правоверные конкуренты по морскому разбою пребывали в упертом теологическом противоречии. Ведь сунниты ставили во главу правоверного бытия «хадисы» — предания о поступках пророка Мухаммеда и высказывания его по самому широкому спектру, всячески противясь особому возвеличиванию Али — последнего из «праведных халифов», двоюродного брата и зятя пророка. А шииты, отрицавшие достоверность большинства хадисов, отдавали приоритет иным преданиям, именуемым «ахбар», отстаивая догмат о божественной эманации Али, и признавая лишь его, наряду с прямыми потомками, единственными законными преемниками пророка, имеющими исключительные права на верховную власть — имамат.

Оба — и Асадулла («лев Аллаха»), и Бахрам («победитель»), имели устойчивую славу добычливых промысловиков на море. Рабочие взаимоотношения их уместно было бы обозначить двумя базовыми характеристиками: «взаимная неприязнь» и «обоюдная ревность». Ибо не льву принимать первенство победителя, и не победителю склоняться пред львом! И аще возвращался с обильной добычей Асадулла, тут же мрачнел Бахрам. А ежели победоносным оказывался Бахрам, лучше и не подходить к Асадулле…

На сей же раз вынужденно объединились они (тогдашние профи морского разбоя порой промышляли не токмо порознь), отправляясь за добычей — в прокорм себе и экипажам. Зане не столь давно — сразу от отмены ромеями обязательного запрета на морские перевозки из-за сезона бурь, неизменно продолжавшегося до скончания первого месяца весны, начинаясь со второго месяца осени, пиратская флотилия в том регионе претерпела жестокий урон.

И на экстренно созванном вслед совете капитанов — неформальном, однако влиятельном, прошедшем в накаленной обстановке и едва не завершившимся кровопролитием, было принято — большинством голосов, кардинальное решение. А именно: воздержаться от наступательных действий, доколе сия армада не восстановит прежнюю численность и боеспособность — путем накапливания сил, дополнительных тренировок личного состава и основательного ремонта четырех галер, корпуса коих претерпели от неверных, исповедавших недостойное христианство. Асадулла, и Бахрам были в числе тех, кто поддержал сие. Что до отступников от генеральной линии во главе с двоюродными братьями Халимом и Юнусом, не пожелавших пребывать в бездействии на неопределенный срок, они — в назидание иным диссидентам, еще не проявившимся, однако потенциально возможным, были преданы солидарной анафеме большинства.

Предыстория той при началась при поступлении из Константинополя совершенно секретной информации особливой важности. Доверенный источник, являвшийся отнюдь не первый год старшим специалистом отдела оформления отхода судов из порта Авидос, уведомил, что формируется караван для отправления из Авидоса на Родос. Причем, без сопровождения кораблей ВМФ империи! А ни одна пиратская армада, будь в ней хоть двадесять галер, ни за что не рискнула бы напасть на караван, сопровождаемый даже одним высокопалубным дромоном, ибо сии корабли, имея сифонофоры, устроенные в виде бронзовых чудищ с поворотным механизмом и разинутыми пастями, откуда изрыгался смертоносный «греческий огонь», горевший даже на воде, и не было спасения экипажам, наводили ужас на всех противников ромеев на море.

А помимо того, дромоны ударного класса, управляемые сразу двумя кормчими — кивернетами, были оснащены башнями со стреляющими из них лучниками, катапультами, метающими дротики и кувшины с зажигательной смесью, и баллистами мощного боя, посылавшими камни и каменные ядра. На каждом из сих кораблей та сотня гребцов, что располагались на верхнем ярусе по двое на весло (полсотни иных гребли на нижнем ярусе — по одному на весло) была обучена навыкам абордажных схваток, вооружена мечами с копьями и имела доспехи; на борту пребывал и отменно подготовленный отряд морской пехоты — числом от полусотни до седьмидесяти, незаменимый и при десантах.

Однако информатор, именем Агафон, обозначавшем «добродетельный», «благородный», коренной ромей из греков в возрасте, близком уже к преклонному, заверил в своем донесении, переданном через связника вожаку той пиратской флотилии Маджиду, что все действующие дромоны ударного класса с изрядным сроком службы, а новых не строили уж шестьнадесять лет, проходят плановый ремонт — для восстановления их боеготовности, на верфи главного военного порта Эсартисис, понеже тому способствует нынешняя слабость ВМФ Халифата, предопределяющая отсутствие прямых и явных угроз. К тому же, удалось ему, Агафону, предотвратить сопровождение каравана двумя памфилами высокой боевой готовности. И нечего опасаться!

И не мог не поверить Маджид добродетельному и благородному Агафону с безукоризненным послужным списком и образцовой биографией, не хуже, чем, например, у ставших известными девять с лишним веков спустя полковника ГРУ Пеньковского, генерала ГРУ Полякова, полковника внешней разведки Гордиевского, Героя Советского Союза Кулака из того же ведомства и секретаря парткома Краснознаменного института КГБ СССР (прежде — Высшая школа разведки, «школа 101») полковника Пигузова, имевшего прямой доступ ко всем личным делам выпускников, а расстреляли лишь троих из них.

Никогда не был причастен он к боевым походам, ни разу не нес вахту и вообще не выходил в море, страдая непереносимостью даже самой малой качки. Зато являлся вельми успешным по части финансового обеспечения и ревизий в трех военных портах поочередно, подворовывая аккуратно — не зарываясь, и неизменно делясь с начальствующими, что вельми ценили те!

С полной выслугой лет он вышел в отставку, получив в пожалование земельный участок в трех днях пешего хода от Константинополя. И полный еще сил, заступил на трудовую вахту в порту, расположенном на малоазийском берегу самого узкого месте пролива Геллеспонт, именуемого ныне Дарданеллами.

Увы! — душевно ранили его, отказав зачислить в столичное Главное имперское управление морских перевозок, пообещав лишь, что вспомнят о нем, аще откроется вакансия. А вслед огорчили и в отделе кадров того Авидоса, указав, что все «хлебные» должности по части финансового обеспечения расписаны на поколения вперед — незачем и мечтать! И пришлось согласиться на место с куда меньшими возможностями для инициативного обогащения, помимо жалованья…

Именно в оный портовый центр безуспешно попытался завлечь Молчана на многолетнее спецзадание его старший родич Путята, а аколуф, начальник Варанги, предложил Нечаю — по его изгнанию из рядов варяжской гвардии, место на тамошней таможне.

Напомним, что Авидос, занимал (и с изрядным отрывом!) первое место во всей империи по числу лупанаров на душу населения. И справедливо утверждал бывалый Путята, лукаво искушая своего младшего родича: «Авиденки — первейшие распутницы во всей Ромейской державе, поелику оттачивают свое мастерство каждодневно и еженощно, обслуживая команды всех прибывающих в Авидос судов, а берут, к чести их, недорого…».

К безусловной чести Агафона, он вступил в конспиративную связь со скрытником от арабских пиратов отнюдь не из-за избыточно затратных плотских вожделений, ибо, временно оставив жену-сверстницу для проживания по столичному адресу, скареден был при расчетах за внебрачный разврат, чреватый и скорым обращениям к лекарям. А задарма ему отказывали даже самые изношенные из самых демпинговых нумеров с удобствами через дорогу, ибо, потраченный годами, еще и вельми пузат, не являлся он красавцем и в дальней младости, вовсе не удался могутными статями, и не таковым мечтать о бескорыстной взаимности! Да и сроду не был он завзятым любострастником.

Добавим, что с подозрением относился к игре в кости. А хмельное потреблял чрез край лишь на дармовщину, аналогично и с чревоугодием.

Что же изничтожило в нем верность ромейской Отчизне и неукоснительному исполнению служебному долгу? Почто опозорил высокое звание отставника? Ужели был сбит с истинного пути жаждой подлой корысти за презренные изменнические услуги?

Вторичной была та жажда! А первопричиной стала горчайшая обида…

V

… — Верю: уже догадался ты, зачем приглашал тя, и разом внял. Пора провожаться, ведь главное высказано во всей полноте; дале — решать тебе! Помыслив и сам сообразишь, что предпринять, а надобно б тебе согласиться — завершил коварный нелегал, не сомневаясь, что Веденей ни о чем не догадался, ибо попросту невозможно сие, ничего не сообразит — по той же причине, и непременно полюбопытствует, весь в недоумении.

Он и не удержался:

— Не возьму в толк, на что намекаешь ты, и с чем соглашаться?

Хозяин меняльной лавки вельми опасался предстоящей разборки Горазда и Благослава (не ведая, что по рождению именовались они Жихорем и Званом, а впредь — на стезе злодейств, носили иные прозвания), ибо последний мог — при жестком выведывании с применением силового воздействия, поведать первому имя своего кредитора; вслед и тот расколется, выдав своего подельника.

А ежели заговорит и оный, для Горазда-мстителя откроется прямой выход на самого Глота. И не оказалось бы дальнейшее зело огорчительным!

По всему выходило: не обойтись без радикальных мер, и надежнее всего, исполненных кем-то из тех, кто близок был и Горазду, и Благославу. И невозможно подобрать лучшую кандидатуру, нежели оный Веденей — по экспертной оценке Глота, малоумный и податливый для управления извне. Посему подлый резидент в благостной личине, а все «не наши» резиденты, ясное дело, изначальные подлецы, приступил, будто бы, к вразумлению:

— Рассуди сам. С виду сей разорившийся — благонамерен. А что у него внутри, да и в прошлом, ведомо одному Стрибогу! Вдруг сущая бесовщина? Заметь: с переменой обстоятельств — с благополучных на скорбные, меняемся и мы, достойные дотоле вятичи. И есть повод опасаться, что переменится Горазд к худшему! А и учинит разборки всем, кого сочтет обидчиками…

«И еще сколь учинит! — мысленно рассудил, внимая, Веденей, точно осведомленный о радикальных намерениях Горазда и доподлинно ведавший о бесовщине внутри того, да и криминальном прошлом оного.

— Ты же, баяли мне сведущие, привержен ему, и близкое знакомство водишь, — продолжил нелегал от ромейского Центра разъяснение, спровоцированное им же. — Неровен час, надавит он на приязнь к нему от твоего ничем не запятнанного сердца, а дале вовлечет в самое черное. Зачем же тебе, самому благонамеренному во всем городище, отвечать за мерзкие его проказы, противные Стрибогу, неся с ним равную ответственность, аки ближний? А ведь не спрятаться от кары за злодеяния! Достанут и в Булгаре!

— Отнюдь не ближний я! Не вовлекусь! — живо возразил самый благонамеренный.

— Невероятно рад тому! — воскликнул меняла, изображая восторг. — Ведь отныне точно уверовал я: достойным будет пригласить тя взять попечительство над ладьями, коих, увы, уж лишились злосчастный Горазд, а ним и Благослав — знакомец твой не из дальних…

— Попечительство? О чем ты?

— А ты и не вем? Позор мне! — изобразил недоумение скрытный засланец из зарубежья. — Я-то уверен был, что веду речь с осведомленным. Прости мя за невольную оплошку! И наново поспешим провожаться, ибо явно не созрел ты — не по своей вине, для принятия решения, возносящего тя к вершинам…

И заглотил Веденей крючок любопытства, наживленный умыслом, враждебным любому благочестию! Поелику незамедлительно справился он, в чем попечительство то.

— Не открою, допрежь не принесешь клятву высшей секретности о неразглашении, иначе не токмо моя глава слетит с плеч, а и твоя, — поставил условие подлый меняла.

И охотно исполнил Веденей то обусловленное ему, сознавая, что любая клятва, даже высшей секретности, тем и хороша, что составляет некий товар особливого свойства, подлежащий — при случае, продаже на особо выгодных условиях, сродни овеществленным товарам.

Вслед разом узнал, что некая группа достойнейших, включавшая не токмо аборигенов, а и вполне освоившихся пришлых — отнюдь не из тех, кто «сами мы люди не местные», беззастенчиво раздаивающих простодушных, обращаясь за неотложным вспомоществованием по случаю стихийного, якобы, пожара (наводнения, ограбления, скоропостижной кончины самых близких, коих похоронить не на что, неминучей кончины с голодухи несчастной собачки, ежели срочно не накормить ея, и хронического паралича ножек у дитяти, а оно непременно сменится аналогично обезноженным того же возраста, и по выходе из подземного перехода резво зашагает), озаботилась дальнейшей судьбой малой торговой эскадры, бывшей допрежь в совместном владении старшего компаньона Горазда и младшего компаньона Благослава. Поелику их ладьи, возвращаясь загруженными из Булгарии, обеспечивали стабильную занятость труженикам на пристани и шустрым перекупщикам.

И возникло опасение: не перехватят ли выгодную для городища водную грузоперевозку, а с ней и фрахт, чуждые булгары, заняв опустевшую нишу — в явный урон коренным и укоренившимся жителям сего городища, портового? Однако упомянутые достойнейшие, а не пришло еще время назвать имена, ведь лютые у них конкуренты — одно слово, волчары, полагают срочным: выкупить суда той эскадры, дополнить новыми и передать непосредственное управление приглашенным младым из самых даровитых и дельных; самим же остаться в тени, получая половину с будущих прибылей. Понятно, что тем младым, коим достанется иная половина, неплохо бы наперед навсегда избавиться от небезопасных для них Горазда и Благослава, понеже невмочь исключить, что завербуют их конкуренты и выведают все коммерческие тайны!

— И открою тебе, отныне обрученному с клятвой высшей секретности, за разглашение коей надлежит смерть в страшных муках, что во главе тех молодых наметили поставить тя, ибо самый ты даровитый из даровитых и самый дельный из дельных! — завершил Глот, урожденный Дорофей из ромейской Деметриады, грек по отцу, велезегит по матери и тайный христианин по исповеданию, пребывающий в качестве резидента в бассейнах Оки и Прони под личиной примерного вятича и ревнителя поклонения Стрибогу.

— Достоин ли я? — изобразил скромность самый даровитый и дельный, с недоверием восприняв озвученные посулы, а не в силах постигнуть, чего исподволь добивается меняла. Ведь не был Веденей легко управляемым извне лохом — тут бывалый Глот вельми ошибся. И понапрасну решил он привлечь к исполнению задуманных злодейств именно того, за кем приступал охотиться герой Молчан. Понеже, вследствие той неразумности, кармические колеса причинно-следственного ряда сделали оборот от «не нашего» резидента в направлении славного ловчего, одновременно и нештатного сотрудника «наших» органов, предопределяя неизбежный конфликт интересов, аще не сумеют договориться…

— Достоин, и неоспоримо! Многие тебе лета во главе судоходства до Булгара и обратно! — воскликнул махровый искуситель, наметивший кончину Веденея, едва тот устранит Горазда и Благослава, и решив наново прибегнуть к методике, упокоившей изменившего Горазду Елагу, коему Глот посулил — пред чаркой с отравленной мальвазией: «Далеко пойдешь с таковыми дарованиями!». И добавил:

— Назавтра убываю по неотложным делам на брега Прони. Вернусь дней чрез десять, не ране. Ты же за сей срок обдумай насчет тех двоих, неугодных Стрибогу, зане опозорили честную славу всего нашего городища. Вельми опасно — особливо для тя, и впредь терпеть их на этом свете. Зажились! А договорим по моему возвращению…

На том и расстались они, тая разные умыслы. Ибо напутствие менялы зело впечатлило Веденея, ощутившего угрозу самому себе. Ведь ему, по сути, предлагалось свершить двойное злодеяние, получив вместо задатка ничем не подкрепленное обещание главенства в чужой затее, отнюдь не гарантировавшей реальную выгоду, вельми смахивая на «разводку».

Не бая уже о том, что по упокоению Горазда и Стрибога он мигом оказывался «лишним звеном» и ненужным свидетелем, подлежащим профилактической «зачистке» навек.

«Сколь мерзостен сей! Нет в нем в душевности! Подталкивать мя упокоить старшего друга и наставника моими же руце, будто не бывает иных, что может быть гаже?! — с возмущением вывел он.

И тут же приступил размышлять: открыть, либо не открыть Горазду черную задумку Глота, и что выгоднее самому? Ведь ясно, что Горазд тут же вознамерится отправить менялу, а заодно и Благослава, на собеседование к Стрибогу, дабы не оказаться там первому, и призовет в пособники его, Веденея в сем городище, ибо вдвоем куда сподручней.

Однако у Глота — немалые связи среди преуспевающих жителей городища, преждевременная кончина его наверняка вызовет толки и начнется расследование. Не пришлось бы дале спешно удариться в драп!

Былому Гамаюну нечего терять, опричь свободного пользования отхожим местом на заднем дворе бывшего своего дома. А ему отнюдь не улыбается остаться без недвижимости и бизнеса, став взамен фигурантом криминального розыска!

«Упокою Горазда, буду убиен вслед. Не упокою, все одно достанут мя Глот и иже с ним! А упокоив Глота и дернув в бега, враз обнищаю… Эх, сыскать бы средство разом избавиться и от Горазда, и от Глота, вернувшись дале к благости с прелестницами на ложе и утками в пруду!» — возмечтал былой романтик разбоя, а ныне презревший прежние идеалы обыватель, весь в трясине мещанского уюта, ибо материальное благополучие, достигнутое собственными трудами, пущай и злодейскими, нередко вельми способствует утрате прежней тяги к подвигам…

VI

— Выслушал я со всевозможной терпеливостью, ни разу не встряв, прерывая. Оцени и возблагодари мя! — приступил издалека первый чин внутреннего сыска Земли вятичей…

«Возблагодарить? Даже и не помыслю! К сути переходи, к сути! Не тяни!» — мысленно поторопил нетерпеливый Вершило косвенного своего родича.

И словно поддавшись тому понуканию, Твердило не стал тянуть:

… — Касаемо же твоей просьбы, выскажу: рад бы, а не осилю! С горечью в душе — уклонюсь…

— С чего бы сие?! Дело ведь пустяковое! — всколыхнулся Вершило.

— Пустяковое оно лишь для тя, понеже, ловча со скрытностью, твой внешний сыск изловчился вытребовать себе особливые права — не в пример службам из праведных. Ведь даже нам, внутреннему сыску, воспрещено вмешиваться во многие ваши проказы, нарушающие запреты, обязательные для всех остальных.

Понеже поставлены мы надзирать за честным соблюдением законов. И строго спрашивает с нас за то Высший совет старейшин! Чихнем не туда, и то взыскивает! Сам понимать должен…

— А не понимаю, куда ведешь! — живо возразил четвертый по старшинству чин внешнего сыска Секретной службы, задетый за живое тем, что его служба не была включена в разряд праведных.

— Досадно то! Однако растолкую…

На каковом, позволь осведомиться, основании, задерживать хахаля дворовой девки твоей жонки? И точно ли хахаль он, а не выдумка ея? Случится неладное с ним, не с тебя спросят!

— Да кому же надобен он, кто его хватится? — живо отреагировал Вершило, ощущая, что ветрило беседы их разворачивается прохвостом Твердилой в выгодную для того сторону.

— Тебе и надобен! — вразумил Твердило.

— Да мне-то сей зачем?!

— Растолкую и оное. Ведь памятлив я! И едва ты дошел в своем изложении до имени Молчан, сразу и вспомнил, что сталкивался с ним допрежь, при том, что и не видел никогда…

— Не вем я, о чем ты…

— А, поведаю! — была, ни была! Во времена, еже я продвигался по службе, весь в рвении, и токмо чаял нынешний чин свой, приказали мне приступить к расследованию особой важности…

«Еще боле рвения проявил отец жены твоей, всячески продвигая тя по службе, ведь имел для того все возможности, пребывая еще тогда старейшиной первого благочестия», — крайне недоброжелательно рассудил Вершило, ведь, похоже, рушились его упования.

… — Касалось оно некоего Первуши из отряда скорого задержания, коей подчинялся в ту пору вашему внешнему сыску, ноне же передан скрытному. И аще придут за кем-то из твоих подчиненных — не утверждаю, а допускаю! — вязать ему руце будут молодцы из того отряда…

«На что намекает сей?!» — мысленно всполошился за своих подчиненных Вершило, огорошенный еще боле тем, что оный навозный жук, происходящий, по его твердому убеждению, из коровьей лепехи, сталкивался ране с Молчаном, никогда не видевшись с ним!

Однако бывалый Твердило не стал развивать заданную им интригующую тему, до поры ограничившись тем, что ввел куратора служивых сходников в замешательство. И продолжил:

… — Втюрился тот Первуша, на свою беду, в некую бобылку — пригожую и в самом расцвете, бабьем. И закрутил с ней! Однако в нее и иной втюрился, возжелав, понятно, взаимности. Она же отказала ему, сославшись на приязнь к Первуше. И озлобился тот, ибо воспрещали его к себе все подряд! А быв гончаром не из последних, ощущал в себе призвание к скрытному доносительству. И доносил столь усердно и с таковым рвением, что опекавшие его из наших — по внутреннему сыску, радовались ему, и нахваливали.

Порой и поощряли его из тайных доходов нашей службы. Единою дошло аж до гривны, когда обвинил в конокрадстве сразу троих, присовокупив к ним знакомую ему вдову, вчинив ей торговлю из-под полы бражкой с подмешанным для крепости птичьим пометом, ведь и она не допустила оного доносителя к плотскому, не в силах смириться с его избыточной сопливостью. Разумеешь, к чему подвожу я?

Однако Вершило временно помрачился именно разумением, толком не понимая уже, что к чему, и почему, и ощущая в главе своей при высокой должности полный ералаш.

А Твердило, внутренне упиваясь собой, вперил в оного ясный взор, исполненный мягкой лишь укоризны и вовсе без раздражения — точно отеческий на несмышленыша, с коего решительно невмочь спросить, аки со взрослого. И лишь утолившись эффектом от своей подколки, Твердило снизошел до растолкования:

— Зрю: не заметил ты в моих речах явного и не уловил потаенного. Пособлю тебе! Ведь уверен, и не скрываю того: отныне друг за друга мы! — ввысь, вширь и вглубь.

И не торопись морщиться, касаемо глуби: совокупно не утопнем даже в трясине! А не след пихать в нее мя, аще сам остаешься на тверди.

Осознай: опрометчивы те, кто потешается над служивыми внутреннего сыска! Не избежать таковым наказания от нас за насмешки! Ведь памятливы мы. И посчитаемся во всю силушку!

— Да не стращаешь ли?! — вскинулся Вершило.

— Ничуть! А остерегаю от щедрости души своей, да и радушия. Ведь для друга не пожалею и жонки своей!

«Оной и я не пожалел бы! Пущай пользуются, кому не страхолюдно!» — съехидничал в душе Вершило, живо представив ту хромую клячу с бородавкой на ноздре, рябую и в цыпках,

… — Усердно тщусь, — продолжил Твердило остерегать, — дабы уразумел ты: у нашей службы свои отличия от прочих.

Являя пример для всех вятичей, гордимся тем! Понеже не скрытничаем мы и не ошиваемся в иных пределах. На своей земле стоим, оберегая ее не издали! И ни от кого не таимся, подобно иным: не в спину бьем, а в рожу!

Столь же честно увечим, аще придется. Ежели отсекаем персты, або выламываем клещами, то всегда без обмана! Ведь дорожим доброй своей славой. Седьмь потов прольем, а накажем, сообразно виновности! Заслужил — получи!

А кого-то, по беспримерной доброте нашей, лишь пометим раскаленным железом, вздернем на дыбе, да кнутом его, кнутом!

Открою сугубо секретное. Каждого, кто угодил к нам, милосердно вразумляем загодя: успей покаяться, не то хуже будет! И ведь в точности сбывается! — понеже особливо упертых отправляем на кол. А вострый он, и ладно входит, проникая до средины нутра…

Верные долгу своему, равно и приказам старейшин первого благочестия, не делаем различий в нынешних чинах и прежних заслугах!

Не взираем на имена и родство!

Ежели прикажут нам премудрые в Совете, исполним в точности! Да и сами подсказать им вправе…

«Нет у тя таковых прав! Не возьмешь мя!» — недоброжелательно оценил Вершило предостережения самозваного друга, одновременно ощутив, что по спине его — от загривка до копчика, покатил холодок.

Ибо, помимо воли своей, представил он, применительно к себе: застенок, где милосердно вразумляют, отсечение перстов, клещи, раскаленное железо, дыбу, кнут, а вяще прочего — кол, пронзающий чрево снизу доверху, начиная со входного отверстия.

Впрочем, тут же вспомнил, что при всех своих личных огрехах, не относится он ни к лесным лиходеям, ни к гопникам, ни к головникам, ни к конокрадам, ни к пироманам, ни к повитухам нелегального промысла.

И стало быть, далек от риска угодить в зону прямых полномочий внутреннего сыска! А подлежит наказаниям за свои проделки — те, что имеют место, и те, мнимые, кои непременно припишут «до кучи», еже повяжут руце, токмо пред скрытным сыском, в подвалах коего ленятся насильничать над перстами, предпочитая лишь отрезать носы, равно и выкалывать зенки. Да и сажать на кол там полагают сущим изуверством, далеким от подлинного человеколюбия, заменяя сие наказание убиением, будто бы при попытке к бегству, либо при оказании сопротивления мастерам пыточных дел.

И приободрился он! Вслед выразил недоумение, вперемежку с укоризной, нацеливаясь на скорое выведывание:

— Долговато подводишь ты! Едва не задремал я. Уже и перестал гадать, откроешь ли хотя бы явное.

А в потаенное твое отнюдь не верю! Откуда ему быть во внутреннем сыске? Не серчай за прямоту, а не затейлив он! Дабы выламывать персты и сажать на кол, не надобен большой разум. И не великое дело — оберегать Землю вятичей пыточными клещами!

Любезна мне памятливость твоей службы, однако и мы, во внешнем сыске, умеем хранить обиды! И не убывает доверие к нам в Высшем совете старейшин — аще придется, стеной встанут за нас премудрые!

И будет о суетном! Ведь ты предложил дружбу — помнится: ввысь, вширь и вглубь.

Вот и удостоверь щедрость души своей, да и радушие. А приступай с явного, оставив потаенное напоследок…

Твердило сообразил, что перегнул в недооценке. Однако профессионально воздал должное патриоту внешнего сыска: «Ловкач! Извернулся сколь! Эх, попади ты к нам в застенок! Иное бы запел…».

Впрочем, огласил совсем иное:

— В радость мне, аще зрю трепетное нутро, аки у тя. Горой стоишь за свою службу!

Хвалю… И воздаю тебе, приступив к явному.

Тот доноситель лживо обвинил Первушу: мол, сводничает тот, отыскивая девиц без стыдливости, приводя их в скрытный гулявый дом и получая вознаграждением за труды свои по ковшу меда за троих.

Сразу и заподозрил я злостный наговор!

Ибо невозможна столь недостойная оплата для служивых любого сыска в Земле вятичей: зело оскорбятся они, ежели не предложат им по три ковша меда за одну!

Еще и отмстят, обвинив хозяйку дома продажной любви — с расчетом еще на входе, в злом умысле, касаемо вятичей из мужей, и намеренном заражении их дурными хворями чрез нанятых сладострастниц.

Присовокупят хулу на старейшин. И донесут, куда надобно. А едва закуют в железа ту предерзкую, заберут притон себе — якобы, по ее же мольбе, для вида поставив на оное хлебное место кого-то никчемного, всем обязанного им.

Да и к чему было мелочиться Первуше со сводничеством, аще хозяйка та удостоверила мя на первом же допросе с двадесятью щадящими батогами: сей, опекая ея труды под видом добровольного стражника — в свободное от внешнего сыска время, и без того получал треть доходов! Сам ведаешь: не бывает в Земле вятичей скрытных гулявых домов без опеки служивых из сысков.

Тут и призадумался я: не попросил ли кто моего тогдашнего начальствующего, дабы дал ход оному пустяковому делу, поручив подчиненному, коего не жаль? Не потаенное ли тут? Ведь уже поднаторев к тому времени в своем многотрудном ремесле, соображал: самые пустяковые с виду дела бывают самыми опасными для того, кто расследует их.

Ибо простота с виду порой вельми обманчива, и запросто можно лишиться должности, ежели вовремя не разглядеть капкан, заготовленный для тебя. Тем паче, начальствующий мой терпеть не мог мя! Понеже подозревал в намерении занять его место.

По долгом размышлении, стало ясным мне: каковую бы ненависть не испытывал тот доноситель к своему удачливому сопернику, а не рискнул бы сей червь выступить супротив служивого внешнего сыска! Стало быть, некий из немалых чинов подзуживал его, пообещав поддержку. А кто? И распорядился я временно не допрашивать задержанного Первушу, ограничившись тем, что уже огреб он. Даже призвал к нему лекарей, дабы хоть отчасти очухался.

Дале начал рыть, кому было выгодно его задержание, прибегнув к помощи осведомленных знакомцев моих с большими связями.

Долго-ли, коротко, а нарыл! И выявил потаенное…

VII

Подлинное везение — так прожить отмеренный свыше жизненный срок, чтобы ни разу не обжулили по-крупному, ведь от малого все одно не уберечься. Аще все ж попал на кукан судьбы, и стало мучительно больно, не трепыхайся попусту, однако рискни изловчиться…

По увольнении из военного флота Агафон ощутил себя зело обжуленным государством. Поелику не получил на уход повышения в чине, а с ним и увеличения пенсии. При том, что не возбранялось сие, применительно к ударникам ратной и тыловой службы, к коим он относил и себя.

А ведь служил Агафон самым честным образом, предохраняясь от попадания в константинопольскую тюрьму Фиану, где отбывали сроки моряки, уличенные в должностных преступлениях. И закрывая в ходе ревизий вежды на явные хищения, оставлял себе лишь половину от размера мзды, а остальное передавал начальствующим, надеясь на их последующую благосклонность. «Зря надеялся, в урон самому! Вот к чему приводят избыточные чаяния и неразумное благородство!» — запоздало казнился он, весь в огорчении.

Да и в начале службы, состоя секретарем — рядовым чиновником флотского ведомства, составлявшим ведомости для выплаты жалования рядовым гребцам, затем и оптионом, ведавшим пищевым довольствием экипажей, никогда не злоупотреблял в особливо крупных размерах, а лишь просто в крупных.

И вот она, благодарность за многолетнюю умеренность! — отставка в самом среднем чине с незавидным пенсионом. Да и земельный надел выделили далече от столицы, еще с неудобьями, а размером всего-то в седьмь модиев. Не пожалование, а слезы одни и прямое оскорбление достойного ветерана!

А и того пуще — отказ от начальствующих на трудоустройство в Константинополе. Вразумили они: «Ноне напряг с вакансиями для отставников. Жди!». Да и направили его на рядовую должность в Авидос, не выдерживавший никаких сравнений с главным градом Империи!

И претерпев подобные унижения, кто не озлобился бы на месте Агафона, затаив жажду отмщения?!

Вектором сего он избрал сознательную неверность Отчизне, решив запродаться сходникам от арабов за приемлемую оплату, а на худой конец, наводчику от морских татей. Ведь имел он доступ к долговременному расписанию ромейских торговых судов, следующих в Эгейское море, в подробностях ведая о перевозимых ими товарах, численности экипажей и судовом оснащении. Осталось найти хотя бы одного такового, а не вешают засланные вороги на подлые свои выи уведомительные таблички: «Я шпион. (Вариант: «Я соглядатай от лиходеев»). Обращайтесь по надобности! Оплата по договоренности».

И приступил Агафон к раздумьям… Долго ли, коротко, а допер он, где перспективнее всего искать потенциального контрагента, с коим намеревался заключить устный договор об измене, ясно осознавая, что и таковой мечтает заполучить предателя, пребывая в поиске оного.

Ведь чаще всего, рассудил он, бывалый и вельми неглупый от природы, вороги изыскивают свою клиентуру, ставя «медовые капканы», либо в игровых домах, кои не существуя де-юре, процветали де-факто, за что владельцы их изрядно «отстегивали» городским властям и местным правоохранителям. Первый вариант явно не подходил ему. И решил сосредоточиться на втором…

«Что наша жизнь? Игра!». Сплошной аттракцион! Однако, вовлекаясь в азарт по собственной воле и предаваясь иллюзиям озолотиться вмиг и навсегда, небесполезно выяснить наперед алгоритмы и техники препятствий на пути к сей заветной цели, неизбежных, аки пакостность во рту и сухость в глотке с «большого бодуна».

Ибо есть такая профессия — кормиться облапошиванием самоуверенных кретинов, а кролику никогда не одолеть удава.

Меж тем, многие знания — не токмо многие печали, а и потенциальное предохранение от избыточных горестей. Понеже, аще предупрежден и внял, то, по завершении «большой игры» — с тотальным обнулением собственных сбережений и вынужденным расставанием с личным транспортом, а нередко и с жильем, теоретически возможно остаться со средствами, вполне достаточными для аренды велосипеда, або, и того пуще, самоката, и даже избежать постановки «на счетчик»!

За годы службы в трех портах Агафон неоднократно заглядывал в игорные заведения, зело затратные для клиентуры, где просаживались особливо крупные суммы, однако боле приглядывался, нежели проигрывал. И постиг он на чужих примерах, равно и при публичном изобличении мошенников, самые ходовые способы жульничества при игре в кости.

А именно: подпиливание одной или нескольких сторон кубика, дабы малозаметно для несведущих приобретал он форму кирпича вместо изначального куба; свинцовое грузило в просверленном в одной из сторон отверстии; тайное причинение граням вогнутости або выпуклости или закругленные грани некоторых из их; слегка выступающие ребра одной из граней; дублированные цифры на противоположных сторонах кубика. А по оснащении бесчестного мухлевщика чем-то подобным, начиналась «ловкость рук», сопровождаемая виртуозной техникой бросков на гладкое покрытие, с незаметной для прочих игроков переменой подлинных костей на «самопальные», для чего те подложные находились до поры внутри ладони, скрытно удерживаемые до момента подмены подушечками ея.

«Играя помалу и рано выбывая, сосредоточусь на наблюдении, — рассудил он. — Ибо и на соседних столах найдутся алчные малоумцы. Разобравшись же, кто жулит, превыше прочих, однажды подсяду к нему, дабы проиграть наверняка, и просажу сразу три солида!

Вслед впаду в отчаяние, выдирая власа из брады, точно на похоронах, ведь одобряется сие у мужей, наряду с обязанностью достойных ромеек — царапать в знак скорби щеки. И обозначу, будто случайно, род своих занятий в порту. Авось, и клюнет нужный мне негодяй…».

Не прошло и двух месяцев, расстался он с тремя солидами, добавив к ним — в дополнительный урон, и серебряный браслет для вящего правдоподобия.

Дале он пришел в зримое душевное потрясение и выдрал от непереносимого огорчения с пару десятков волосьев, цепляя с каждого края поочередно, поровну и избирательно, ведь дорожил своей ухоженной брадой и не желал причинять ей явного урона.

И выдал не по возрасту пылкую тираду, восклицая: «Увы мне! Не в том печаль, что проигрался — с кем не бывает! А в том, что я, бывший морской офицер со знакомствами среди начальствующих, поддался игре! При том, что состою контролером графика судовых перевозок на седьмьнадесять островов, включая и шесть из них, где пребывают войсковые гарнизоны. И нанес сим пятно на сию достойную должность, для коей непростительны зряшные упования…

Отныне стыжусь занимать ее, и в наказание себе за непростительную оплошку, решусь навсегда покинуть службу и удалиться из пределов Абидоса. Пущай меня заметит иной, неуязвимый для соблазнов…».

И не тая сокрушения, покинул он логово подпольного азарта, заранее предполагая, кто поспешит вслед.

Ведь давно приметил Агафон, что сей, подобно ему самому, боле вглядывался да прислушивался, неже играл, просиживая в оном подвале с явно сторонними намерениями.

Оскорбленный Отчизной потому и подсел днесь именно к тому столу, за коим восседал оный.

Предчувствие не обмануло отставника, униженного Империей!

— Эй, почтенный! — услышал он за спиной, отойдя не боле, чем на тридесять шагов. — Будь любезен, замедлись! Предложить хочу…

И пресек Агафон свой неспешный ход.

А обернувшись, узрел, кого и ожидал…

VIII

Большая ловитва — даже и на двуногого зверя, дело всегда коллективное. И будь ты хоть трижды альфа-самцом, в одиночку — не осилить! Потребна надежная команда.

А надежная команда, аще отыскать аналогию в реалиях наших дней, се — автомобиль с отлаженным ходом, где в полном порядке мотор, колеса, руль, навигатор и даже подушки безопасности. И не обойтись без любого из них и любой…

Не возбраняется предположить: подвернись Молчану возможность, мотором команды своей он назначил бы Шуя, колесами — Нечая, подушкой безопасности — Доброгневу, эгоистично отведя себе функции руля и навигатора, равно и чин водителя.

А с кем отправлялся он на ловитву за Жихорем? С Борзятой, Базулой и Искром, вспоминая о коих хочется смачно сплюнуть!

Да и Доброгнева, пущай и оставалась дома, вызывала по преимуществу негативные эмоции. Ведь едва задувала фитиль каганца и укладывалась, натруженная, на лежанку, сразу же отворачивалась от понапрасну изготовившегося супруга, демонстративно изображая отказ от некоего немаловажного ночного обряда, будто от постылой повинности.

А продолжалось сие с того дня, егда Молчан — по простительному для мужей с изрядным стажем брачных уз неразумию, коему вельми способствует долгая привычка супружества, искренне удивился, что на любезную его запал — с ее слов, мухортый плюгавец Искр. И сочтя то горчайшей обидой и непереносимым оскорблением, взбеленилась Доброгнева, вяще всяких пределов! Взбурлила гордыня в ней, и обуяло ея окаянство! Ведь должен был Молчан возревновать, аки подобает порядочному мужу, одновременно зело проникнувшись, сколь хороша она, вызывающая чувства и у иных. А он… Недостоин он своей жены, самой пригожей и ладной во всем городище, согласно самооценке!

Вслед Молчан узнал о себе, что он: «пень!»; «лапоть!»; «не удалой», и в тот же день был определен на добровольно-принудительные полевые работы по вектору корчевания осьмьнадесяти пней в шестидесяти шагах от порога их избы, аще глянуть в направлении дальнего леса. Понеже, являясь завзятой огородницей, Доброгнева давно уж нацелилась возделать ту пустошь под зело перспективный участок для новых изрядных посадок, однако супруг, равнодушный к романтике корчевок, копок и каждодневных поливов, допрежь упорно уклонялся от сей каторги. А пришлось ему смириться, ибо повинен был! И елико ни вкалывал впредь до тридесять седьмого пота, по завершение каждого очередного наряда всегда выслушивал, что мало радел и скверно!

С той злосчастной оплошки прошло уж немало, а разговение и не начиналось! Доброгнева продолжала уклоняться от взаимности, выдерживая гонор свой. И опостылело Молчану затянувшееся постничество. Заколебало оно его! Ведь даже бочонок лучшего меда с ярмарки, вкупе с отменными бусами и отрезом дорогой ткани оттуда же, не расположили жену его к ласкам!

Яснее ясного: рассчитывал он разыскать в Булгарии свою давнюю пассию Гульфию, коя не столь давно сладостно приснилась ему, и оттянуться с ней от души, заочно поквитавшись с той, что злостно уклоняется от священных обетов брачевания, намеренно саботируя их. Однако осознавал, что окажется там отнюдь не завтра. А чем укротить желания днесь?

И вечор — пополудни, присоветовал ему внутренний глас:

— А ты бы подкатил к домовому, проживающему у вас в шуююем дальнем углу, дабы вразумил Доброгневу телепатическим образом, вроде мя. Ведомы мне любимые лакомства сего человекообразного с паранормальными способностями, свободно перемещающегося в пространстве, однако недалече, и давно уже без взлета. Из дарений от разумных хозяев предпочитает присоленный черный хлеб — достаточно ему кусочка, кашку из гречи — хватит двух ложек, да теплое молочко або сметанку в плошку. Ежели соберешься с угощением, подскажу заговорные слова пред обращением за помощью. Нажимай на скорбь — сей любит, аще ему жалятся, да нахваливай, сколь пригож он и премудр — непременно размякнет! Обращаясь, называй его Дедушкой либо Доброхотом, а всего вернее — Кормильцем. И не скупись на лесть!

Обозначу и доподлинную примету, расположил ли его своими дарами и просьбами. В таковом разе может и объявиться воочию, став видимым. А на пригляд невелик он росточком — навряд ли достанет тебе до пояса. Весь в рыжеватой шерсти, и даже длани его заросли ей. Большущая супротив тулова башка и длиннющие руце…

«А и обращусь к домовому! На кого еще надеяться?! — мысленно солидаризовался Молчан с советом внутреннего гласа. — Изо всех духов Земли нашей токмо он и добрый!».

И верно! Вятичи по справедливости полагали домовых своими одушевленными оберегами, родоначальник коих, по их поверьям некогда упал с неба в печную трубу, и показалось ему столь уютным там, что решил переменить образ жизни и прозываться домовым, дале переманил из вышних пределов знакомую из того же племени, ставшую первой домовихой, а вслед и домовята пошли…

Все остальные духи Земли вятичей считались либо недобрыми, либо злющими и злокозненными.

Живя в непосредственном общении с природой, язычники-вятичи твердо веровали, что там промышляет нечистая сила! И дифференцировали ее по статусу и среде обитания. Самыми именитыми считались лешие и водяные.

Первых Молчан научился задабривать вареными яйцами и сыром, укладывая те на пенек в начале леса. А вторых откровенно опасался, не ведая, каковым способом улещивать их. Меж тем, любой водяной — крепкий старик с окладистой зеленой бородой (по ночам его зенки загорались, словно изнутри, красным цветом, словно у разъяренного сиамского кота), хозяин вод, болот и повелитель русалок, не токмо препятствовал спасению утопающих, а не ленился и сам топить. Чаще перемещался на огромном соме, однако мог оборотиться неимоверной щукой: ежели рыбак ненароком задевал ее лодкой, хана ему, без вариантов!

Пребывая вблизи от водных поверхностей, надлежало всегда остерегаться назойливых и до чрезвычайности коварных русалок. Местами встречались и болотницы — болотные русалки. В отличие от лесных они завершались не рыбьими хвостами, а гусиными ногами с черными перепонками. Завлекали неосторожных в топь.

Вельми остерегались вятичи и кикимор (шишимор), коих подразделяли на три вида. Болотная жила глубоко в топях, имела зеленый окрас, любила наряжаться в меха из мхов, вплетала в волосы лесные и болотные растения, обожала завлекать путников в свою трясину. Лесная — безобразная старушенция, покрытая травами и мхом, пугала людей, сбивая их с дороги, и похищая детей, забредших в лес. Считалась доверенным лицом лешего. Домашняя же относилась к нечисти, хулиганившей в жилищах и хозяйственных постройках. Днем она сидела невидимой за печью, а ночью начинала куролесить: ломала прялки, путала пряжу, бросала и била посуду. Обожала по ночам выдергивать волосы у мужчин и выщипывать перья у птиц. Словесный портрет: тощая карлица в годах с крохотной головкой размером в наперсток и длинным вострым носом, аки у Старухи Шапокляк. Особая примета: откровенная враждебность к домашним животным и курам, но боле всего к мужчинам — вот она, воинствующая феминистка Древней Руси!

В армии нечистой силы, обитавшей в Земле вятичей, хватало не токмо командного состава, а и рядового. Небесполезно уведомить и о некоторых из сих нижних чинов, злобных.

Лихо одноглазое — высоченное человекообразное существо, кое бывало обоих полов. Егда находилось рядом с людьми, их всегда преследовали несчастья. Отсюда и поговорка: «Не буди лихо, пока тихо».

Бабай — ночной дух в виде кособокого старика с дубинкой. Им пугали детей, когда те не хотели ложиться спать.

Анчутка — мелкий дух с лысой головой и черной шерстью по всему телу.

Овинник — дух-пакостник помещений, где сушили хлеб. Мог, остервенев, спалить гумно с хлебными запасами.

Банник — миниатюрный и вельми гадкий старикашка, обитавший в бане за печкой-каменкой. Ярый женоненавистник: обожал пугать моющихся женщин, особенно беременных. Впрочем, взъярившись, не миловал и мужиков. Жена сего лиходея прозывалась Шишигой, оная могла и запарить до смерти.

К срединному составу — промежуточному меж командирами и рядовыми, относились волкодлаки — полулюди, полуволки, воины-оборотни из свиты Ярилы и Велеса. Были приметны растущей на голове волчьей шерстью (длакой), заметной уже при рождении. Нападали на людей и животных.

В качестве предохранения от нечисти наиболее эффективными считались у вятичей лук и чеснок, чьих запахов она на дух не переносила, полынь, крапива, чертополох, мята, а также плакун-трава, коя заставляла прослезиться даже матерых бесов. У лесных русалок имелась идиосинкразия на полынь. Отвадить домашнюю кикимору можно было «куриным богом» — камнем с естественной проточиной, а лесная шарахалась от можжевельника.

Впрочем, имелось и еще одно радикальное средство прямого действия, в силе коего Молчан удостоверился запрошлым летом. Возвращался он с охоты средней добычливости, дело было под вечер. И уже близился выход на опушку, а вдруг что-то мелькнуло в кустах в направлении следования, и ощутил он, что ноги его в лапотках свежего плетения, толком еще на растоптанных, сами выворачивают в сторону! И мигом воспрянул внутренний глас, а не докучал он Молчану аж с весны, высказав с явным озлоблением:

— На кого «тянешь», мелкая дрянь! Подопечного мово тщишься сбить с пути к его великому подвигу?! Не бывать сему!

Подопечный не успел и осмыслить, кому адресована та угроза, а словно просвистело нечто мимо уха его, разметав скопление мошкары, и в кустах, что впереди, будто пискнуло и прервалось…

— Се кикимора дерзнула задурить тя, — объяснил внутренний глас. — Пришлось, бая нашим языком, астральным, телепортировать ея далече, дабы не шутковала впредь, беря не по чину, супротив мя, попечителя.

— И где ж то далече? — справился Молчан, ошарашенный.

— Примерно промеж Новгородом и свеями, — пояснил внутренний глас…

Тыща лет прошла от того диалога. И зело поубавилось нечистой силы и в лесах, и в водоемах, и в жилищах.

Ведь что оказалось? Многие из дальних потомков тогдашних вятичей столь напитались энергетикой зла, несопоставимой по мощности с безвольной энергетикой слезливого добра, битого, пасующего и всепрощающего, что даже и нелюди оказалась в сравнении с ними милейшими сущностями. И не выдержав конкуренции, пришлось им высвободить обжитую нишу агрессивного злобствования, кою занимали веками — до победоносного наступления цивилизации и прогресса, перемежаемых мировыми и гражданскими войнами, не считая резни в «локальных конфликтах» массового кровопролития.

Что до скрытного подношения домовому — при недолгой отлучке Доброгневы пред сном, не явился к нему воочию тот малорослый, весь в рыжине, несмотря и на заговорные слова, подсказанные внутренним гласом. Ведь ничего и не поимел он от хозяина! Ибо, по возвращении жены, приспела очередь ненадолго отлучиться и Молчану. И по устоявшейся привычке, скрытно отправилась она налить молочка домовому. А плошка уж была по края!

Не усомнившись, кем заполнена сия — с явной целью подольститься к Дедушке, Доброгнева, коварно вылила ее содержимое в угол, а вслед, переменив намерение, поспешила за жирными сливками, до коих, точно ведала, домовой был охоч наособицу! И проникся он за яство то отнюдь не к Молчану…

IX

Неимоверно число уловок, позволяющих расположить, заинтриговать и выведать! Скажем, за кассой магазина — явно недружелюбная продавщица, у коей любой покупатель изначально вызывает идиосинкразию из-за непереносимости изнурительного общения с человекообразными покупателями. А подойдет ваша очередь, предварите оплату, расцветая улыбкой неподдельного радушия во весь свой рот мужского рода (понятно, с комплектом зубов — без разницы, своих либо искусственных, абы были) и проникновенным обращением: «Хозяюшка!».

Вслед возможны варианты. К примеру: «Хозяюшка! А у меня только тыща — никак не получится под расчет. Вы уж не посетуйте! — с каждым бывает…». И не посетует она, вначале оторопев от подобной учтивости и не сразу поверив в ее искренность, зато не позднее, чем через пять-шесть секунд, точно проникнется и расположится…

При наличии самой средней изобретательности было легче легкого познакомиться с девушкой даже в относительно пуританское советское время. Скажем, обратиться в трамвае (при непременном отсутствии дискомфортной давки и напрочь исключая июль-август, ведь в Ростове завершающей трети прошлого века неимоверное палево донимало в те месяцы даже и на свежем воздухе), предварительно озарившись улыбкой явной личной симпатии: «Девушка, вы не обидитесь, если спрошу вас?». И соизволит она, как бы нехотя и чисто из вежливости, втайне уже заинтригованная. «…Как вы относитесь к теории относительности Эйнштейна?».

Неоднократно было проверено, что девушка, зримо оторопев и заподозрив подколку, ведь при всех неоспоримых чисто женских достоинствах тогдашних младых ростовчанок, глубинные познания в теоретической физике точно не являлись их «коньком», буркнет: «Никак!». И враз наступала пора расковывать железа на ее недоверчивости: «Вот и я ничего не понимаю в ней! Видите, сколько у нас общего! Родственные души мы! Грех не познакомиться нам, просто грех! Я — Владислав, можно и Слава…».

На первый взгляд, равно на второй и третий, в прежние времена представлялось зело затруднительным определить точный возраст своей потенциальной пассии уже при стартовой встрече с ней. Однако, сообразив прибегнуть к астрологии, а ее тогда вовсю хаяли в СМИ как лженауку, отчего и вызывала повышенный интерес, ведь запретный плод заведомо сладок, сия задача решалась, при самоконтроле — во избежание психологических ляпов, чисто шутя. Причем, отнюдь не прибегая к гороскопам, зато с опосредованной помощью самой кандидатки в пассии, что покажется кому-то не вполне правдоподобным, ибо у прекрасных дам — на ранней стадии знакомства с ними, проще было выведать государственную тайну, нежели год рождения.

«А ларчик просто открывался!». Вначале, в ходе диалога — допустим, в целомудренном кафе-мороженое, удостоверявшем отсутствие охальных намерений, ибо невозможно подпоить безалкогольным пломбиром из креманки с недостойной целью облегчить возможность последующего прямого доступа к телу, надлежало, будто невзначай, укорить самого себя: «Разговорился не в меру. Уж не серчайте! Все Близнецы болтливы!». А вслед за информацией и об иных недостатках, присущих сему двойному знаку, удостоверявшей искренность и простодушие, исподволь справиться о зодиакальном знаке визави. Узнав, перейти к главному, молвив: «Одно лишь уравновешивает мои, Близнеца, минусы: восточная астрология. Ведь по ней являюсь Тигром, а нет в нем легкомыслия!».

Яснее ясного, что чрез пару минут собеседница, увлеченная небезынтересной темой и не сообразив, что к чему и почему, огласит свой восточный знак: доверие должно быть взаимным! А памятуя, на какие годы — с 12-летним интервалом, приходится сей, остальное: «Элементарно, Ватсон!».

Однако тот, кто окликнул Агафона в спину, верно обозначив свою учтивость обращением: «Почтенный!» и просьбой: «Будь любезен», демаскировал свою заинтересованность преждевременным посулом: «Предложить хочу…».

И Агафон, еще и не обернувшись, мигом рассудил, что обозначит «цену вопроса» в два раза выше, чем собирался…

Время было поздним, а сразу и не ответишь, каковым в точности. В наши дни его назвали бы полночью, у вятичей — «до первых петухов», ибо петухи начинают голосить часом позже, однако по среднеромейскому отсчету — повечерие. Ведь сутки у ромеев начинались не в полночь, а утром. И посему первым часом называлось у них время восхода солнца, третьим часом — середина утра, шестым — полдень, девятым — середина дня. Затем следовали: вечерня — час перед заходом солнца и повечерие — после захода (ночь шла вне зачета).

По расставании с игорным подвалом, процветавшим де-факто, не существуя де-юре, Агафон не опасался осквернить подошвы сандалий, несмотря на изрядную загаженность снаружи, ибо, напрягая взор, зорко выглядывал предстоящие шаги.

Да и освещение было относительно приемлемым: у входа в каждый третий-четвертый дом на маршруте будущего предателя горели — для удобства посетителей из числа подверженных игровому азарту либо плотским утехам, включая и нетрадиционные, по два светильника, заправленных оливковым маслом. Понеже весь оный гитон (квартал) представлял главное злачное место Авидоса с типичным для любого портового города прискорбно низким уровнем добродетели, вельми опасном — в плане искушений и соблазнов, для всякого праведника, мечтающего о вечных загробных радостях в обмен на ограниченное пределами жизни земное воздержание, зело далекое от блаженства. И по преимуществу предназначался для первичного опустошения кошелей и заначек моряков, ибо полностью опустошались те уже в Константинополе.

Не опасался он и гопников, ибо улица под ночным небом пребывала в движухе, наполненная искателями удовлетворений разного свойства. И не дали бы в обиду охранники на упомянутых входах — мордовороты, точно на подбор. Впрочем, отнюдь не субтильным оказался и кратковременный преследователь, представившийся, едва Агафон обернулся:

— Сиррос я, аппаритор…

«Кривит! — мысленно рассудил Агафон. — В том подвале не ставят меньше шести милиарисиев, а никак не потянуть сего убогим! И откуда взяться большим доходам у аппаритора — низшего служащего в любом аффикии? Ему и мзды не предложат!».

Однако обозначивший себя Сирросом тут же добавил:

— А еще получаю от таможни…

«Совсем заврался! — мигом вывел контролер графика судовых перевозок на седьмьнадесять островов, включая и шесть из них, где пребывают войсковые гарнизоны. — Будь сей из того ведомства, оказался бы в ином игралище — для особливо вороватых, где ставки намного выше. И не примечал я его на таможне, побывав там не единожды».

… — за починку вулотов, ведь рукаст я от природы и горазд не токмо в кости. А жена моя держит молочную лавку, — завершил подозрительный Сиррос, по имени явно не грек.

И все одно не поверил Агафон в озвученную искренность! Поелику немного выручишь от починки вулотов — крупных клещей для оттиска моливдулов — свинцовых печатей, кои таможенники крепили к досмотренным мешкам и тюкам. Ибо не каждый день ломаются таковые — чай, железные!

Не озолотишься и с молочной лавки! А наблюдая за сим пять игровых вечеров кряду, ни разу не увидел, что крупно выиграл тот.

Однако приспела пора переходить к сути. И приступил бывалый отставник:

— Не услышал я, человек дела, дельного предложения, возможный Сиррос. А мог бы и внять! При том, что от самого аристона не вкушал даже виноградины, и торопился на дипнон. А из-за тя лишь усугубилось нетерпение чрева! Впредь не поддамся! Прощай навсегда! Впрочем, согласен выслушать…

X

Твердило, достойный лишь изредка, да и то не вполне, согласно компетентному мнению вздорной своей супруги, прибыл на службу с опозданием, что случалось c ним не часто. Понеже любил он свое розыскное и пыточное дело, да и самого себя во главе его, а благоверную, напротив, ненавидел. Посему нередко заступал на криминальную вахту до срока, убывая из терема, пока не пробудилась та, а возвращался чуть ли не за полночь, когда оная уж точно храпела: с присвистом, раскатисто, и препротивно.

В недавние времена о схожих энтузиастах говорили с явной похвалой вслух и потаенной ухмылкой: «Горит на работе!»; а самых заслуженных из перегоревших хоронили за бюджетный счет, стартуя по главной улице с духовым оркестром «живого звука», и удостаивали газетных некрологов за подписями теоретически скорбящих соратников, шаблоннее коих были лишь передовые статьи в главной газете страны, правдивой по самоназванию.

Однако Твердило отнюдь не собирался сгорать в три грядущих десятилетия, а еще гоже — и в четыре. Он строил вдохновенные планы! И намеревался баллотироваться — всего чрез два лета, в нижнюю палату Высшего совета, а еще чрез седьмьнадесять годков — и в верхнюю. Ибо сущим нонсенсом было бы величание старейшиной первого благочестия, ране, чем в осьмьдесять! Оттого и был установлен сей возрастной барьер от прытких, а еще несмышленых.

К тому же, законодатель пожизненного пребывания в строю не должен быть юнцом, подверженным чреватым соблазнам! А они необратимо исчезают к означенному сроку вкупе с тотальным опустошением в некогда хватких челюстях. И наступает подлинная премудрость, не отягощенная излишествами и пороками…

Однако задолго до баллотировки надлежало наперед озаботиться об обретении потенциальных союзников и воздержаться от приобретения потенциальных ворогов. Аще ж придется выбирать из двух противоположностей, то оказаться с прибылью, а не в убытке. А попробуй, наверняка угадать, где ловчее! Волею судеб, именно таковая альтернатива негаданно обозначилась пред ним из-за некоего Молчана — знатного мастера ловитвы с вельми скрытным прошлым, а вдобавок — удальца из самых ушлых, коих не возьмешь на испуг. И определяться, с кем и супротив кого, пришлось не вовремя.

Грузно усевшись на стул, сработанный из могутного дуба, начальствующий внутренним сыском Земли вятичей приказал подать ему заправленный добрым медом травяной настой, да погорячей, дабы укрепиться в своих помыслах пред встречей, назначенной днесь тому лихому ловчиле.

И для начала он восстановил в памяти ход предшествующих событий.

По запросу Вершилы, высокого чина во внешнем сыске, Твердиле было предложено — в обмен на неясные посулы и под глупейшим предлогом (а на правдоподобный у того явно не хватило соображения), повязать силами молодцов из внутреннего сыска оного Молчана, а вслед тайно передать его будто бы дворне вершилиной жонки, что являлось заведомой лжой, ведь дале, вне сумления, разбирались бы с тем не дворовые, а служивые.

Должно заметить, что запрашивающему вельми не повезло. Ведь в загашнике вспоминаний Твердилы, и без того оскорбившегося, что Вершило держит его за тупицу, оказалась давнее дело облыжно обвиненного Первуши, служившего в ту пору в отряде скорого задержания по ведомству внешнего сыска, а в нем и тот Молчан промелькнул рядышком, да и запомнился.

Первушу зацапали по приказу тогдашнего начальствующего Твердилы. Поводом послужил донос, выглядевший столь очевидным изветом, что Твердило, коему было наказано подвести дело к скорому приговору, сразу засомневался и насторожился! Ибо совсем не улыбалось ему стать крайним в разборках со внешним сыском. Тем паче, начальствующий тот являлся редкостным мерзавцем, высказывавшим вслух гнусное подозрение, что Твердило ладится подсидеть его (а сия гипотеза полностью отвечала истине), и вовсе не исключалось тайное намерение подставить избыточно резвого подчиненного.

Посему Твердило приступил интенсивно рыть вглубь и окрест, аки крот! И пособлял ему в оном человечек на скудном жаловании из самых нижних чинов внешнего сыска — столь ничтожный, что никто даже из аналогичных ему служивых на посылках не замечал его в упор. А вот Твердило, долго изыскивая подходящего в рядах должностной мелочи того ведомства, нашел-таки его, нужного, и приблизил — понятно, за разовые вознаграждения.

Два базовых принципа мировой криминалистики он, не ведавший иноземных наречий, сформулировал по-свойски: «Кому сие к выгоде?» и «Ищите бабу!». Надлежит уточнить, исторической правды ради, что Твердило вовсе не являлся ментальным женофобом, а лишь грубоватым был — в прямое отличие от высококультурных и галантных французов, подаривших остальному миру пример истинного женолюбия, заключенный в хрестоматийной пословице: «За неимением лучшего спят с женой». Впрочем, и ведай он о ней, не последовал бы сему вдохновляющему наставлению, давно уж испытывая непреходящую идиосинкразию от одной лишь мысли о супружеской опочивальне…

Завершив свои многотрудные интенсивные изыскания — с привлечением своего личного осведомителя из канцелярии внутреннего сыска, коему доверялось высшим руководством даже самое скрытное, Твердило вновь удостоверился в объективности указанных формулировок.

Ибо точно выяснил: инспирировал тот донос упомянутый начальствующий мерзавец. И целил он отнюдь не в заурядного Первушу, а бери много выше! Понеже Петруша состоял в доверии, аки безукоризненный исполнитель приказов, включая и заведомо недозволенные, у одного из самых ярких чинов внешнего сыска, именем Путята, почитавшегося в кругу собратьев по скрытности живой легендой, ведь ни разу не откинулся, побывав не в одном десятке передряг, каждая из коих грозила неминучей кончиной. На торжественных приемах в Высшем совете старейшин земли вятичей Твердиле не раз доводилось наблюдать за оным, пущай и издали. И всегда круг него кучковались, являя уважение, а то и подобострастие! Ведь был Путята мудр, могутен, удачлив и отважен. Не страшился никого из чуждых, и во всем преуспевал!

Лишь один изъян имел — да и то простительный на чисто женский пригляд. Быв лихим и неисправимым блудником, хронически посягал он на освященные волхвами брачные узы. И переходя к прямым действиям без промедления, никогда не откладывая на потом, без устали отдавался любострастию, не щадя себя! За что и воздавали ему — со всей взаимностью, и те, что были не вполне устойчивы по природе своей, и непоколебимые до сближения с ним.

К чести его, таился он столь успешно, исключая токмо свою жену, давно уж притерпевшуюся к шалостям мужа на стороне, что попадался лишь изредка, неподдельно огорчая пострадавших глав семейств. Ведь никто из них не осмеливался рискнуть на открытое возмездие, кое подобало бы, ради соблюдения приличий, понеже давно уж усохли в них, аще и были когда-то, высокие чувства ко своим некогда любезным. Ибо осознавали: супротив сего героя себе же дороже станет, и не стоит оно того! А неловко им было пред благоверными за проявленное безразличие. Да и общественное мнение, обожающее юшку, истекающую из разбитых чужих носов, укоряло их за малодушие…

По уважительной сей причине начальствующий Твердилы решил отмстить Путяте, мимоходом посягнувшему и на его семейный очаг, втайне и чужими руце. Вторая жена его была моложе на тридесять лет. И давно уж, пытаясь отвечать на исходившие из нее чувственные позывы, он соответствовал им лишь душой и сердцем. Ибо не ведал иных практик, опричь единственной — традиционной. И регулярно оставляя свою прелестницу в полном расстройстве, люто ревновал ко всем встречным и поперечным. Вследствие чего, злоупотребляя служебным положением, отслеживал каждый выход ея из семейного терема — посредством лучших умельцев выслеживания из подчиненной ему службы скрытного наблюдения.

Соблазнитель же проявил немыслимую допрежь беспечность, непростительную для профессионала секретности, презрев возможность наружки по следу его очередной тайной возлюбленной, коя направлялась, следуя токмо закоулками и неоднократно оборачиваясь, да рази ж ускользнешь от матерых топтунов, невзрачных с пригляда, к избе бывшей ключницы Путяты, вдовой второй десяток лет, а взрослые дети оной уже давно отселились.

И просто обязан был Путята предусмотреть, что главенствующий над всем внутренним сыском Земли вятичей, стоявший куда выше на тамошней иерархической лестнице, нежели сам он, может и не доверять половой стойкости супруги!

Подытоживая те тогдашние изыскания, Твердило вывел:

коварный начальствующий вознамерился разгрести жаркие угли своего недостойного умысла его, твердилиными, руце, коим и достанутся неминуемые ожоги;

дождавшись, что Первуша впадет в душевную слабость из-за перенесенных пыток, заграбастает дело себе и начнет примерно допрашивать на предмет измены того Высшему совету старейшин Земли вятичей и предательства на корысть злодейскому Киеву и аналогичному Царьграду;

по признании Петруши в тех чудовищных преступлениях, а неминуемо признается он, оставшись без вырванных ногтей, зато с обгорелыми до костей пятками, переломанными ребрами и токмо одной зенкой, переведет допрос на Путяту, будто бы затеявшего весь заговор;

по получении признательных показаний и на Путяту, немедля доложит в Высший совет, притащив туда, для верности, и Первушу на носилках, понеже тот уже никогда не сможет ходить сам;

вследствие чего, придет конец Путяте, и окажется он издохшим на колу, а презренные останки его не удостоятся погребальной урны!

«Не бывать подобному!» — поклялся себе Твердило. И оперативно исхитрился потаенно встретиться с Путятой, коего подробно проинформировал, да и подсказал возможные ходы для ловкого противодействия. Путята подключил все свои связи и уже на третий день уведомил Высший совет о преступном заговоре первого лица во внутреннем сыске Земли вятичей, вознамерившегося, будучи тайным лиходеем, умертвить главнейших старейшин первого благочестия путем предстоящего добавления смертоносных ядов в целебные настои для поддержания их остаточных сил. В доказательство были представлены три спешно подготовленных изготовителя ядов по преступному заказу, претерпевшие в застенке — под личным попечением Твердилы, болючие травмы и страх, переходящий в ужас. И в награду за клятвенную честность и подлинное раскаяние им была дарована жизнь! — правда, в колодках.

Суд был скорым (завершался трудовой день и близилось вожделенное время вечерней трапезы), строгим и справедливым — все трое «за». Попусту клялся злодей в своей невиновности: никто и слушать не стал! И презренные останки того заговорщика, подлого, остались без погребальной урны, будучи преданы земле, небрежно и наспех…

Впрочем, повествуя пред Вершилой о том расследовании, и упомянув, что выявил знакомство обвиняемого Петруши и протежировавшего тому Путяты, о подвигах коего Вершило и сам прекрасно осведомлен, он умолчал о собственной роли в скрытой от общественности казни одного из своих предшественников на посту начальствующего внутренним сыском Земли вятичей — по приговору Высшего совета старейшин.

А догадается оный, аль нет, се — его проблемы!

Упомянув же, что выявил он потаенное, Твердило объяснил вслед, что в ходе своих розыскных действий установил, а токмо что вспомнил из былого: Молчан, коего Вершило предлагает заарестовать под явно несерьезным предлогом, суть младший родич Путяты, славного, пущай и покойного. И порывшись в том родстве боле, взяв в разумение и сообщения главного надзирающего от внутреннего сыска за округой, где промышляет оный ловчий, о длительных отлучках сего, вне родных пределов, пришел к твердому выводу: Молчан состоит на тайной службе во внешнем сыске! А намедни — пять дней тому, отразил налет лесных татей на свой обоз, многих порешил сам, а одного препроводил во внутренний сыск, свершив подвиг в пример для подражания! Досадно, что вскорости скопытился сей: дал слабину, выдержав лишь двадесять кнутов с оттяжкой. Однако до кнутов успел признаться о том геройстве…

— И получается, — завершил Твердило свое повествование. — намеренно «лепил» ты мне, Вершило, вводя в обман и вожделея заковать безвинного храбреца, беспримерного вятича, гордость Земли нашей! Причем, моими руце! Не было у прислуги твоей жонки обиды на Молчана: то придумал ты! А старого воробья не проведешь на козьем помете — ему коровий подавай, ведь вкусней! Молчан тебе самому надобен! Не ведаю, по каковой причине, а не усомнюсь: запугать его мечтаешь и к чему-то принудить, выгодному для тя…

Огорчил ты мя, Вершило! В душу мою, ранимую, высморкался! А ведь я, наивный, доверчиво распахнул ее пред тобой, и зря! Впредь не распахну, даже не надейся! Не бывать отныне прежнему моему доверию!

В иное время Вершило расхохотался бы в полный глас, услыхав о наивности Твердилы и наличии души у сего заядлого палача — сидеть бы ему на колу и корчиться! А не ощутил он в тот миг позывов к смеху. Ведь рушились его планы! И превозмогая себя, изобразил он смущенную улыбку, произнеся:

— Твоя взяла! Точно слукавил я. Винюсь! В заблуждение ввел. Однако, Отчизны ради! Выслушай мя, не гневаясь…

Твердило молча кивнул, явно нехотя и чисто из учтивости, уж не распахивая свою израненную душу, поруганную чуждыми соплями. И Вершило стал объяснять, что намылился оболгать беспримерного вятича во имя Отчизны и потаенных интересов внешнего сыска Секретной службы…

XI

Применительно к высоким материям, себестоимость отмщения начальствующим — с попутной изменой Родине, исчислить куда сложнее, нежели, к примеру, себестоимость сладострастия. Ибо, помимо иных факторов, существенно рознятся риски, а мало радости — оказаться на костре, пройдя пред тем семь кругов допросов с пристрастием. Впрочем, милосердие ромейского правосудия порой простиралось столь, что сожжение за государственную измену могло быть заменено — при особливых заслугах пред следствием, на повешение, исполненное высокой гуманности, с добросовестно намыленной петлей.

Посему и оказалась щедрой на эмоции деловая полемика меж искусителем Сирросом и искушаемым Агафоном!

А ране первый упросил второго смилостивиться и заменить индивидуальный домашний дипнон совместным — в таверне из дорогих. Уведомим, что граждане Ромейской империи довольствовались, как правило, двумя трапезами в сутки: утренней — плотным аристоном из нескольких блюд, и вечерней, еще плотнее, именуемой дипноном. А обед они обычно «оставляли врагу».

— Я ведь и собирался предложить тебе посидеть с добрыми винами. Понеже растрогали мя твои душевность и самобичевание вслед проигрыша. За самое сердце проняли! Ведь редко встретишь столь искренних! К тому же, я выиграл днесь солид и семиссис. Вот и решил подбодрить тебя дипноном за мой счет, гульнув на целый солид, а оставшуюся половину оного приберегу для иной игры. Да не успел огласить…

И надолго призадумался Агафон, с виду прикидывая, не отказаться ли. Дале огласил:

— На целый солид, баешь? Вижу, щедр ты, и имеешь уважение к старшим. Пожалуй, соглашусь… Однако предупреждаю: из рыбного приму токмо пять порций осетровой икры. Остальное — мясное: предпочту копченые свиные рульки — три порции, говяжью вырезку и ветчинку самого тонкого нареза. Из птичьего закажешь мне печеную утку — не зря ее нахваливают все приплывающие в Авидос, и лучше бы — сразу две, дабы не напрягаться тебе, заказывая повторно. Вина — на твое усмотрение, однако непременно начни с моего любимого вишневого. Из фруктов ограничусь гранатами и инжиром, а финики — даже не предлагай! И не забудь о меде! — его я привычен вкушать обильно…

Сиррос ощутил, что по его челу заструился пот от умственного перенапряжения при подсчете сметы предстоящей трапезы.

«Се я «попал»! Тут не обойтись и полутора солидами — бери все четыре! А на три — быка купить можно… Во, халявщик за мой счет! И ведь сожрет подчистую! Ни чести у сего, ни совести. Натурально гад! Уже и не по себе стало, что связываюсь с оным, поелику могу и не потянуть его запроса», — прикинул он, в печали, переходящей в скорбь.

А ведь рассчитывал, что отведет предполагаемого изменника в заведение рыбного профиля, ибо баснословно дешевы — как нигде в Империи ромеев, были в Авидосе дары моря, закупавшиеся в основном с судов, следующих в Константинополь, и самые популярные у посетителей таверн камбала, палтус, тунец, скумбрия, селедка с треской и даже осетры шли за самым умеренным ценам, сравнительно со столичными; исключение составляла лишь черная икра осетровых, на кою и нацелился бесстыдный вербуемый, нагло воспользовавшись невозможностью для Сирроса послать его, куда подальше, понеже на стадии вербовки сие — сущий моветон, не украшающий вербовщика.

Не скроем, лелеял он надежду, что непосредственно в таверне кандидат в предатели умерится в желаниях. А вельми обманулся в своих упованиях! Поелику, еже зашли они, вымыв вслед руце, что подобало даже в эконом-сегменте ромейского общепита, и уселись за стол, сей еще и вытребовал ляжку от приготовленного на вертеле и токмо что разделанного агнца, разорительно не вовремя вспомнив, что давненько уж не лакомился ягнятинкой.

Вследствие чего Сиррос, впавший-таки в непреходящую скорбь, и не подозревая о дополнительной причине столь бессовестного заказа, вынужден был, сославшись на хроническое несварение, ограничиться для себя треской с гороховым пюре — самым дешевым из предлагаемых блюд, парой виноградных гроздьев, и вдыханием смачных ароматов, запивая воробьиными глотками вино из одного и того же бокала, сопровождаемые слюной обильного выделения. Ибо опасался, что иначе не сможет расплатиться за трапезу.

А не сразу склеился разговор и непростым сложился путь к консенсусу! Понеже Сиррос выглядел вельми насупленным, с трудом превозмогая негодование, а Агафон, уплетающий за обе ланиты, резво начав с пяти порций осетровой икры и вырезки, и перейдя от стартового вишневого к виноградному красному, кое было еще дороже, был, напротив, вельми оживлен, являя полное удовлетворение. И ощутимо сказывалась полярность векторов их настроений! Посему вопросы в основном задавал зело прожорливый отставник.

Для начала выяснил он, отчего у его инициативного кормильца столь странное имя, и какового он племени. И открыл ему Сиррос, что родители его из иллирийцев, обитающих на Западных Балканах и подаривших Империи шесть не то седьмь императоров, включая Константина Великого и Юстиниана Великого, деля по сему показателю третье место с императорами Исаврийской династии из Малой Азии и уступая токмо грекам и армянам.

«Вот отчего изряден сей ростом, да и статями могутен, — разом сообразил Агафон, — иллирийцы, в большинстве, именно таковы. Оному Сирросу контрактником бы служить, обороняя Родину с копьем в руце, а он?! Тьфу на него, уклониста!». Однако тут же и вспомнил, зачем, собственно, сам пожаловал в данную таверну…

(Надлежит заметить, что императоры-греки и императоры-армяне лидировали и по числу отстранений от власти, порой и путем смертоубийств — для надежности; всего же лишь примерно половина автократоров Ромейской империи досидела на троне до скончания жизненного срока, и по насильственной ротации сих руководящих кадров тогдашнее великое государство могло претендовать на попадание в «Книгу рекордов Гиннеса»).

Обглодав ляжку агнца, приправленную пряностями и поданную с чесноком и горчицей, Агафон полюбопытствовал о составе семьи Сирроса, выяснив, что помимо жены, есть у того две дочери, однако мечтает о сыне.

А притормозив со свиными рульками, временно ограничившись лишь двумя порциями их, дабы перевести дух, справился, что за аффикий, в коем тот служит. Оный оказался канцелярией по учету новорожденных и скончавшихся.

«Не огрести изрядной мзды в столь жалком ведомстве!», — мысленно оценил контролер графика судовых перевозок, потянувшись к тарелке с верхом ветчины самого тонкого нареза.

По завершении же первой из двух заказанных печеных уток, с огорчением подумав, что может и не осилить вторую, ведь с возрастом не те уж силы, даже и за столом. Агафон задал прямой и зело неделикатный вопрос, есть ли у Сирроса высшая цель в жизни, озаряющая, аки путеводная звезда, смысл его существования, опричь регистрации свежепреставившихся мертвяков и починки клещей.

К вящему его удивлению оказалось: есть таковая! Ибо уж третий год нижний чин аффикия подпитывался мечтой коммерческого свойства: накопив достаточно средств, стать мирепсом — торговцем миррой, представлявшей камедистую смолу для лечбы и благовонного курения, амброй, ладаном и смирной, ведь на каждую из тех позиций есть стабильный спрос, поелику та же смирна суть благотворный бальзам для обмазывания тел покойников, а непреходящи те — не за столом будет молвлено!

Меж тем, Агафон, решив повременить с третьей рулькой, все же отважился приступить ко второй утке. И Сиррос ощутил, что еще немного, и впадет в бессознательность от надругательства над своим оголодавшим чревом, доподлинно осведомленном чрез ноздри и зенки, чем набивал свое бесстыжее пузо бесстыдный пожиратель яств на дармовщинку. А кому тогда вербовать гада, уговорив его не покидать Авидос?

Посему, превозмогая острую неприязнь к ненасытному халявщику, перешел он к его обработке:

— Почтенный, чьего имени не ведаю я доселе, пребываю в сомнении: верным ли было тебе предаваться ярому самобичеванию, гласному, за то, что поддался соблазну игры? Не стоят того три солида, ведь куда дороже покой в душе! И даже три с половиной не стоят — разве что четыре…

Не наносил ты пятна на свою достойнейшую должность — понапрасну устыдился вслух! К чему же оставлять ее, навсегда покидая службу и Авидос? Ведь по виду твоему явно: в расцвете сил ты, коли при таковом аппетите…

— Дозволяю именовать мя Агафоном, сострадательный Сиррос, — ответствовал занимающий достойнейшую должность, придвигая к себе немалую керамическую емкость с густым беловатым медом. — Рад бы я и впредь служить в славном порту сем, осуществляя контроль за транспортными перевозками аж на седьмьнадесять островов и держа в уме бесценные сведения о времени отправления и пунктах назначения, а невмочь мне! Не дозволяет гордость, униженная моей же оплошкой в игре, ведь не прервался вовремя, поддавшись азарту.

А и того боле — жажду отмщения начальствующим, кои не повышают мне жалованье, отделываясь пустыми обещаниями.

Меж тем, едва уйду, мигом взвоют они, ведь тружусь за троих, и не найти им иного, столь опытного и сведущего. Попомнят вслед Агафона!

«Сколь же стоит твоя униженная гордость? А вот и спрошу!» — подумал вербовщик. И спросил:

— С умилением внимая премудрости твоей, почтенный Агафон, равно и справедливости суждений, осмелюсь осведомиться: способно ли превозмочь жажду отмщения увеличение твоей доходности тайным путем?

«Наконец-то! — возрадовался в душе вербуемый, ловко ввернувший о «бесценных сведениях». — Елико ж дожидался я! Чуть было не лопнул от вынужденного — для затяжки времени, переедания!». А тем самым явил он лукавство пред самим собой, что хронически характерно и для многих иных персонажей оного повествования, зане обжирался, давясь, не токмо по той второстепенной причине, а главным образом, из жадности, понеже на халяву и уксус сладок!

А дале погрузил в ту емкость бронзовую ложку на длинном держале, поданную к меду, сообразно внушительному общему заказу, автоматически переводящему гостя заведения в ранг почетного едока, а иначе довольствовался бы деревянной. Наполовину зачерпнул, неспешно извлек, предавшись созерцанию неторопливой тягучей струйки, потянувшейся с черпала, с чувством, толком, расстановкой пригубил. И завершил процесс дегустации облизыванием обеих поверхностей оного столового прибора, намеренно доводя нетерпение Сирроса до белого каления. А высвободившись от ложки, заключил:

— В столице едал я меда и много вкуснее. О духовитости и баять нечего! Да что взять с провинции?! Посему и прощаю тя… Однако погодь! Совсем запамятовал я! — ладно, что все же вспомнил. Ты ведь предлагал, вроде, увеличение моей доходности. Готов внять…

XII

Заслушав вынужденное объяснение, не раз перебивавшееся пытливыми его вопросами, Твердило твердо вывел: недостоин Вершила даже малого доверия! Ведь согласно изложенному им, младший родич покойного Путяты лишь подозревался в инициативном намерении переметнуться к разведке булгаров с Итиля, а возможно, и северных свеев… Допускалось, что еще не намеревается он, даже в мыслях не держит, пребывая в верности своему потаенному долгу, однако явная неосторожность — напрочь исключать таковую вероятность. Ибо — чем леший не шутит! — единою, с годами, вдруг отрешится он-таки от верности Отчизне и станет изменником-оборотнем за презренную выплату? Невмочь исключить и оное! Меж тем, тот Молчан обязан вечно хранить некогда доверенные ему служебные тайны, вплоть до тризны по нем!

Не помеха, что нет еще доказательств преступного умысла, даже и косвенных, а есть лишь предположения, исходящие из самого худшего. Понеже, сообразно твердому убеждению Вершилы и вышестоящих над ним, неоспоримо, что каждый сходник — даже самый заслуженный и состоящий в штате, суть человек, а человеки завсегда склонны к изменам. И преступна доверчивость ко всем и к каждому, дабы не возрыдать вслед! Всецело доверять можно лишь вдогон погребальному костру, ведь не разговорчивы обгорелые кости. А посему — для вящей надежности, лучше перебдеть, Отчизны ради, неже недобдеть, теша ворогов! И во избежание, загодя пресечь, не утруждаясь доказательствами, кои легко добываются вслед при допросах с пристрастием.

Тем паче, оный Молчан привлекался ране, при родственном и явно пристрастном содействии того же Путяты, лишь для разовых операций. Он и в штате не состоит! А из сего неопровержимо вытекает, что не имеет должной закалки на верность Секретной службе, равно и постоянного жалованья от нее. Стало быть, наособицу уязвим для предположительных злостных попыток подкупить его презренной мздой со стороны булгар и свеев, а беря шире, и ромеев с ляхами. Не резон забывать и о печенегах с мадьярами!

«И разве радение нашего внешнего сыска о сбережении всей родимой Земли вятичей не превыше судьбы одиночного ловчего, пущай и безвинного, а вдруг и виноватого по прошествии лет, аще все же оступится?! Задумайся, внемли и осознай!», — патетически завершил Вершило.

Едва он умолк, Твердило не стал таить:

— Внимал, задумался, а осознать — не в силах! Непонятно мне…

— Да что ж тут непонятного? Малое дитя сообразит!

— Дитя-то и точно доверится лукавой подсказке от взрослого. Понеже неразумное оно. Его любой прохвост задурит. Не то со мной! — уже в годах я. И не обломится тому прохвосту! А не дергайся, примеряя на себя! Ведь отношусь к тебе токмо с приязнью, нежной. Оттого и согласился на дружбу, а мог бы подождать до твоего погребального костра, дабы довериться уже без опаски. Однако не в силах уразуметь, отчего ж ты сам не схватил того Молчана, безвинного, а перекладываешь на мя, не представив и честного повода?

— Да оттого, что не труслив сей! — вскричал Вершило, внутренне передернувшись от подколки, отнюдь не смахивавшей на нежную приязнь, и мысленно пожелав новообретенному другу мучительной кончины. — Такового не враз запугаешь, а нет у нас времени. Ежели промедлим мы, подсуетятся вороги, быстрехонько выведав все наши сокровенные тайны. И не простит нас Отчизна! Да и тя не простит она, а с ней и Совет старейшин!

Тревожишься об оном? А сам-то не мучишь безвинных? Мучишь! И заметь: не укоряю тя за то. Ведь неразумно дожидаться их вин, а проще растерзать сразу! Вот и я, печалуясь о Земле вятичей, вообразил Молчана предателем наперед, пущай ему и невдомек, что однажды может погрязнуть в измене, еще и татьбе. Елико ж мне открылось! Прикинь: мог ли он выведать от разбойника Цукана, где зарыты клады его банды, и утаить в свою корысть? Ежели допустить, что с годами обернется предателем внешнего сыска, с него любое станется! И что помешает тебе, во главе всего внутреннего сыска Земли вятичей, дать команду своим, дабы повязали его по оному подозрению?

Помешать способно токмо твое нежелание порадеть Отчизне и Совету старейшин. А непростительно таковое! Сразу и усомнятся в Совете том, любезном каждому вятичу-патриоту, верен ли Родине сей Твердило, не навострился ли в сторону враждебного Киева, вожделея и веру переменить. Оно тебе надобно? Однако решай сам, ведь не дитя неразумное…

«Прохвост, а соображает! — мысленно оценил Твердило. — Явно сведущ в допросном деле. Ставит капканы, точно на зверя. Ловко подводит и понуждает! И ведь не откажешь таковому. Иначе — себе дороже!».

Вслух же меркантильно полюбопытствовал о собственной выгоде. Понеже недорого стоят любые обещания, аще не удостоверены реальной мздой! Тем паче зело рискует он, ежели скрытный сыск, вечно сующий нос во внешний, прознает о задержании по сущему произволу некоего нештатника, а вслед начнет рыть. Мало тогда не покажется!

И согласившись с обоснованностью сих опасений, Вершило обозначил свою цену… Начал он издалека:

— Коли отныне повязаны мы дружбой, открою тебе сокровенное. По обычаям Секретной службы, а Высший совет старейшин — не возражает, треть от того, что выгребается при задержании вражьих сходников, достается нам, внешнему сыску, а две остальные — скрытному. И сам осмысли: треть — отнюдь не две трети! Вот и скудны наши фонды тайного хранения вещественных доказательств. Да и я вправе распоряжаться лишь частью их. Однако порадую тя, предложив самое заманчивое. Для главной из твоих зазноб, коих посещаешь, втайне от жены, и я одобряю то, ведь и сам со своей маюсь, приготовлено у мя украшение из Царьграда дивной лепоты. Се — серьги из чистого серебра, а на висюльках — жемчужины…

— Предполагаю: невольно оговорился ты. Из чистого они злата, — внес коррективу глава внутреннего сыска.

— Ежели из злата, то уже без висюлек с жемчужинами, — конкретизировал четвертый по старшинству чин внешнего сыска.

— Согласен, — не стал упираться Твердило, ожидая оглашения следующей мзды. И не ошибся он, ведь Вершило продолжил:

— А в личный дар тебе — изогнутый ромейский меч, обоюдоострый, с ножнами в позолоте, выкованный в лучшей царьградской кузне. Называется у них парамерионом. Умеют ромеи ладить оружие — не отнять!

(Иные читатели могут удивиться: «Почему ж ромеи, а не византийцы?». Да потому, что государство Византия никогда не существовало в природе! Существовала — на европейском берегу Боспора колония Византий, некогда основанная поселенцами из древнегреческого полиса Мегары. А практически напротив — на азиатском бреге, находился знаменитый в церковной истории по Четвертому Вселенскому Собору город Халкидон. На месте сего поселения, ставшего со временем хиреющим населенным пунктом с малой численностью, и возник Константинополь, названный в честь его строителя — императора Константина Великого. После разделения Римской империи на Западную и Восточную, вторая обрела название: Империя ромеев или Ромейская империя, подданные коей называли себя ромеями, что по-гречески означало «римляне». Что до термина «Византия», он был введен в широкий оборот — чисто в конъюнктурных целях, немецким историком Вольфом аж чрез два столетия от падения Константинополя и гибели той Империи).

— Не возражаю и супротив меча, — доброжелательно согласился Твердило. — А боле?

— Куда же боле?! Ведь серьги дивной лепоты! Ведь меч искуснейшей работы! — чисто на всякий случай воззвал Вершило к совести мздоимца. А не особливо надеялся, что есть у того таковая, ибо и сам был напрочь лишен ее.

— Маловато будет! — алчно возразил Твердило за 963 года до премьеры знаменитого мультфильма Александра Татарского с неповторимой озвучкой Станислава Садальского.

«Старый он жох, и та еще нечисть! — мысленно вознегодовал номенклатурщик внешнего сыска на оное поползновение. — Не свои ж в него вкладывать! С таковым и разоришься враз! И придется задобрить его вяще, что и предполагал ране. Ведь некем нам заменить Молчана, будь он проклят за свою упертость! Ох, и возрыдает у мя!». И озарившись улыбкой, исполненной искреннего доброжелательства, молвив, весь задушевность:

— Осмыслив, соглашаюсь с тобой. Маловато! Да я ведь и не завершил. Серьги и меч — то на сладкое, вроде меда доброго взятка. А на мясцо предложу иное!

— Что же предложишь ты за мою бесценную услугу? — живо заинтересовался собеседник, токмо что обозначенный, втайне и молча, старым жохом, да и нечистью, ничуть не моложе.

— Редкостное и наособицу! Внимай, и не встревай до срока…

— Будь по-твоему. Внемлю, — не стал возражать новоявленный друг, вельми заинтригованный.

— Решил я, из особливого уважения, одарить тебя рогом…

— Зачем же рога мне?! — вскинулся Твердило, заподозрив оскорбительное.

— Не рога, а рог! Предупреждал же не встревать!

— Рог? Еще пуще! Куда мне его?! Не в тебя ли воткнуть?!

— Зрю: невежлив ты, и егозлив. Не чета мне! А не опущусь до укоризны другу. И поведаю об том, чего не встретишь боле во всей Земле вятичей, ведь за четырьмя замками, еще и стражник выставлен…

— Не впадаешь ли во лжу? — усомнился Твердило.

— А сам и рассудишь, дослушав…

Не раз упоминал ты Путяту. А ведь я годами общался с ним, аки днесь с тобой. И на тризне по нему, подло убиенному вражьей стрелой в спину, осушил не один кубок. Славный был сходник! Таковых и не встретишь ноне! И еще в младые лета довелось ему сходничать у ляхов.

Не вправе я излагать о тайнах того промысла, а не утаю: вошел он в полное доверие к некоему вельможе из самых высших. И единою пригласил его тот для участия в охоте на тура. Верю, что ты и сам наслышан о том звере, коего мало, кто зрел воочию. Могуч, неукротим и зело злобен! Елико охотников были упокоены турами, и не сосчитать! Едва не постигла таковая же участь и того вельможу, еже взлетел он со своим конем, подброшенный турьими рогами. Да подскочил Путята с одним из свиты, и вдвоем поразили они копьями ожесточившегося зверя.

Придя в себя и осознав, что остался жив, знатнейший вельможа тот распорядился — в знак благодарности своей, подарить каждому из своих спасителей по рогу. Не было, и по сей день нет, боле драгоценной ловитвенной добычи, нежели та! И Путята хранил ее, обработанную, до скончания дней своих.

А по завершению тризны, трое из прежних начальствующих наших загорелись заполучить тот рог в свое пользование под предлогом, что Путята был на том задании, состоя на жаловании от внешнего сыска. Стало быть, вразумили они семью покойного, и тогдашняя добыча его подлежит переходу в ведомственное распоряжение — для вечного хранения за шестью навесными замками и четырьмя внутренними в почетной кладовой внешнего сыска. И не сумела семья отстоять ту память о муже и отце!

Однако рог был един, а алчущих его — трое. И перессорившись, возненавидели они друг друга! Во избежание дальнейшей при, наш самый главный, ноне покойный, распорядился изъять рог раздора из почетной кладовой, дабы никто не смог покуситься, ведь для любого из наших сходников ловко вскрыть даже с десяток замков и незаметно спереть, что угодно, суть самое привычное дело! Так и оказалось обещанное тебе сокровище на сбережении в самом секретном из фондов тайного хранения — до лучших времен. Вот и настали они! Ведь надзор за тем фондом доверен мне, а тех троих уж нет в нашей службе.

И стало быть, понапрасну начал ты воротить нос. Наново удостоверяю: таковой диковины нет во всей Земле вятичей, и даже ни у одного из старейшин первого благочестия! А у тя будет! Вдобавок к серьгам и мечу, аще зацапаешь Молчана и выполнишь два условия…

— Что за условия? — справился Твердило, уж вдохновленный обретением наособицу.

— Первое из них. Беря в оборот Молчана, хорошенько отделать его, а ничего не повредить: ни ребер, ни носа, ни челюстей — нам он потребен без зримых повреждений! Вслед посадить на гнилую воду, а харча не выдавать вовсе.

Второе. Исподволь доведи старшому группы задержания, что пресекается Молчан по заявке скрытного сыска. Ведь оклемавшись от допроса с побоями умеренного пристрастия и поголодав, Молчан непременно сообразит: не вполне чисто дело, и не внешний ли сыск замешан? Должно отвести оное подозрение, дав ему устами того старшого намек на иное!

Дале беспримерный, по твоим словам, вятич уразумеет и иное: вызволить его из застенка вмочь токмо нам, стоящим много выше вашей службы. И объявит, что не простой он ловчий, а допущенный к тайнам особливой важности, и запросит встречи с нашими.

Тут мы и заберем его к себе, ведь на связи с твоим старшим будет мой человек…

И согласился главный внутренний сыскарь. Вслед приступил к исполнению. Увы! — Молчан оказался еще изворотливей, чем предполагалось, вельми обескуражив своими вывертами, вкупе с неимоверной удачливостью, и Твердилу, и Вершилу. И весь план операции накрылся сущей неприличностью…

XIII

И натурально опешил Сиррос, не ожидавший, что вербуемый — сам, да и разом, «переведет стрелки» на меркантильную конкретику. При том, что «стрелки» приведены тут чисто фигурой речи, ибо в Ромейской империи начала XI века не было и в помине механических часов, а время измеряли в основном водяными (клепсидрами), много реже — солнечными и песочными, имевшими устойчивое применение на флоте, именуясь там «склянками».

Вслед за столом наступило молчание, ведь вербовщику потребовалось срочно переосмыслить «домашние заготовки», а вербуемый — в ожидании, приступил к изничтожению заключительной порции свиного копчения, не отвлекаясь до поры на гранаты и инжир.

— Почтенный Агафон! — нарушил-таки искуситель тишину, отчасти перемежаемую интенсивным чавканьем обжористого искушаемого. — Вслед за откровением твоим, доверительным, явилось мне негаданное озарение, и постиг я вдруг, чем наособицу досадить презренным твоим начальствующим, кои недостойно отказывают в повышении жалования…

— Любопытно сие! Продолжай, любезный Сиррос, — живо отреагировал почтенный Агафон, презрев остаточную мясного, составлявшую уже лишь четверть от исходного в рульке.

— Рассудил я, — продолжил любезный Сиррос, — что суда, проходящие Авидос, следуют не токмо в Константинополь. Ибо, выходя из оного, направляются они к островам…

— Не усматриваю в том озарения, — выразил недоумение Агафон.

— Не спеши с выводами! А прикинь: ежели суда — изрядным числом, не дойдут до тех, предъявят ли спрос начальствующим над морскими перевозками их начальствующие? Уверен: окажется худо им! И грянет вожделенное отмщение, в кое и ты внесешь свою лепту!

— И в чем же лепта моя?

— В оповещении будущих мстителей за тя о сроках выхода транспортных судов, маршруте их следования, перечне грузов и оснащении — весельном, парусном, або смешанном…

«Сей Сиррос — наводчик от морских лиходеев!» — мигом сообразил отмщаемый. И огласил:

— Возможно, не ведаешь ты, ибо иллириец, что лепта суть медная монета в древности — из самых ничтожных. Я же оцениваю свои оповещения во многие сотни золотых солидов…

— Не ослышался ли я? — робко предположил искуситель, выпучившись на искушаемого.

— Ничуть! Баю именно о солидах, кои наши столичные реформаторы тщатся обозначать на новый лад номисмами. Плюю на таковых, понеже ревнитель традиций!

— Да откуда же взять многие сотни? Нет у мя монетного двора для их чеканки. Не располагаю таковым! — воскликнул несведущий иллириец, де-факто сознаваясь в своем вербовочном промысле.

— Не располагаешь? Не моя печаль! Расположись! — не стану препятствовать. И успей, допрежь не опустились твои руце, едва начну классификацию выплат, — урезонил своего визави ревнитель традиций, де-факто обозначая полную готовность к измене.

— Что еще за классификация? — не вымолвишь сразу…

— Провинциальная ты темнота, Сиррос, и не иначе! Явно окончил в коридоре свой первый и последний год обучения в школе. Классификация — се система классифицирования! Ясно тебе? Удручаясь, зрю, что нет. Придется объяснять на перстах…

Начинаю загибать их. Большой перст — выбор меж сдельными выплатами и повременным. Каковую из них предпочту? Смешанную! Подразумеваю: в полугодичные примерно сроки воспрещения морских перевозок по причине сезона бурь, определяю выплаты себе в тридесять солидов ежемесячно…

— За что же выплачивать, аще суда на якоре? — вякнул, не подумав, Сиррос.

— За накапливание бесценных сведений! — жестко осадил его Агафон.

«Истинно бесценных: полтораста солидов, а то и боле!» — прикинул Сиррос, а убоялся наново встрять вслух.

— Загибаю указующий перст, — продолжил будущий накопитель бесценных сведений. — деление на суда и корабли. Тут начинаются сдельные выплаты — за каждое судно и каждый корабль по отдельности. Начну с торговых судов — ими, пожалуй, и ограничусь на том персте. За бесценные сведения о каждой из тарид, самых малых из них, намерен получать по десять солидов, за каждую из акатий — по двадесять, за каждую из двухпалубных усиер транспортного типа — по тридесять.

Срединный перст посвящаю грузам, разделяя их по весу, товарной стоимости и одушевленности, подразумевая перевозимых лошадей и скот — крупнорогатый и мелкорогатый, предназначенный для пищевых надобностей гарнизонов, понеже местные заводчики скота дерут там втридорога.

Тут предстоит определить мне стоимость своих услуг по каждой из позиций — оглашу ее в удобный для мя срок, а ноне твердо обозначу: бесценные сведения о каждой из лошадей оценю в пять солидов за гриву, ведь опасного рогами быка можно сторговать и за три солида, а лошадь — подруга человека и увечит лишь копытами!

Следующий перст загну в честь кораблей военного флота, ибо возможно их сопровождение для защиты от арабских пиратов, кои (тут Агафон прибавил в громкости чуть ни вдвое, дабы осознал Сиррос), столь распоясались, что стенания морских купцов на них дошли уже до императора, и прогневался он! Разделяю сии корабли на две категории: малые, начиная с тахидромосов, и класс дромонов, включающий усиако, памфилы, а волен ты обозначить их и памфилосами, и собственно дромоны.

Не стану утомлять тя перечислением, однако обозначу, что бесценные сведения об усиако в сопровождении торговых судов, расцениваю в пятьдесять солидов за корабль, о каждом памфиле — в шестьдесять, о каждом дромоне — в седьмьдесять. А иначе все нападающие, не уведомленные мной, будут уничтожены «греческим огнем»! Не сомневаясь, что сходник ты от военной разведки Халифата, рекомендую: срочно доведи мои опасения наверх, ибо тревожусь я!

Меньшой же перст — о премиальных за риски, инициативу, секретность и переработки. Однако сие оставляю на совести твоих начальствующих, в надежде, что есть она. А непременные наградные за вступление в ваши ряды определяю в триста солидов.

Вот мои принципы, и невмочь поступаться ими! Жду ответного согласия, а где найти мя, сам ведаешь…

По расставании, а совокупной наличности в четыре солида и три милиарисия не хватило злосчастному Сирросу при расчете и пришлось оставить в залог серебряную фибулу для заколки одежды и бронзовый браслет искусной работы, осознал он — в сердцах и вслух: «С кем я связался, на свое седалище?! Сей разорит даже Маджида! Чистый оборотень! А числится отставником, позоря сие достойное прозвание! Впредь не доверюсь никому из военморов! Одним лишь порадовал мя Агафон: принял за сходника. Не стану разубеждать!».

«Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется…». Вот и Сирросу — по прошествии времени, зело аукнулась озвучка суетной укоризны военным морякам Империи…

XIV

Ответственный за стражу на входе — ему и тридесяти нет, а уже выдвинут на повышение, зарекомендовав себя по пыточной части, лаконично доложил:

— Некий просится войти. Называет себя Молчаном. Кто он на самом деле, неведомо. Аще разрешишь, проверим допросом с щадящим пристрастием. Уверяет, что вызван тобой. На пригляд — из зажиточных. Держится, не робея. Речью учтив, а зенки — наглые. Похоже, непрост, и в себе таит!

«Непрост, и таит, се — истинно!» — мысленно согласился Твердило. И огласил: впустить сего, обойдясь без легкой для заподозренных проверки — с применением клещей для перстов, шильцев под ногти и раскаленного железа, прилагаемого к задней мякоти, а прямиком провести к нему — с бдительным сопровождением и доглядом…

До лестницы и по ней за Молчаном бдели двое: тот, кто распоряжался на входе, шел впереди, а иной — натужно дышал в спину. «Не иначе, мается одышкой, — вывел сопровождаемый, даже не оборачиваясь. От такового дернуть — самое милое дело, ведь не догонит!».

Впрочем, не держал он и в мыслях убечь. Ведь предвкушал удачу, едва узнал от Борзяты, что клюнул Твердило на предложенную наживку и пожелал лично свидеться.

Меж тем, часом ране, Молчан уже имел вельми важную встречу. Ибо в Корьдно, на расстоянии недолгого хода от главного представительства внутреннего сыска, находилась и резиденция скрытного.

Прибыв в столицу Земли вятичей еще третьего дня и остановившись на постоялом дворе, ближе к вечеру начал прохаживаться он по улице, на кою выходил неприметный проулок, завершавшийся домом в три яруса. И не сразу, а выведал-таки, где проживает, вне службы, знакомец Путяты, о коем доброжелательно отзывался и Шуй. Чаяния об успешности предстоящей встречи подкрепляло некое немаловажное обстоятельство из давно минувших дней.

Путята, упомянув однажды о том единственном, кто относительно симпатичен ему во враждебном ведомстве, молвил вскользь, что сей, помимо традиционной неприязни скрытного сыска ко внешнему, особливо ярится на сходников из-за оскорбления, вчиненного одним из них его младшей сестре. Молчан незамедлительно полюбопытствовал о подробностях, догадываясь, впрочем, об их сути.

И не ошибся он! Один из срединных по старшинству чинов внешнего сыска обдурил оную девицу, пообещав на ней жениться, а потом отверг — под предлогом, что не может взять в жены ту, коя не соблюла себя до свадьбы, освященной волхвами. Начальствующие внешнего сыска встали на его сторону, отказавшись понудить виновного к брачеванию, дабы загладил свою недостойную прыть. И зело оскорбился старший брат за позор, нанесенный его семейству! А в том, что старые обиды с годами токмо крепчают, Молчан ничуть не сомневался на собственном опыте…

А вечор — в начальные сумерки, подкараулил того, когда выезжал сей на кобыле, отнюдь не первой младости, и без сопровождения, что порадовало наособицу, ибо свидетели были решительно ни к чему. «Нет, не поднялся он до больших начальствующих, у коих — иной выезд, да и при охране. Стало быть, и мерзости в нем не столь много, в сравнении с теми. А сие укрепляет надежду, что разговор с ним не обернется для мя худым», — рассудил Молчан. И шагнул навстречу неторопливой кобыле в изрядном возрасте…

Надлежит уведомить, что пред убытием в Корьдно предусмотрительный Молчан решил подстраховаться с целью залегендировать свое убытие.

Еще по своем пребывании на торге обогатился он важнейшими сведениями от Борзяты, поступившегося служебной честью и презревшего сыскной долг. Ибо в страхе за свое благополучие преступно выдал тот все, что ведал о родном ведомстве. Посему для Молчана отныне не представляло тайны имя осведомителя внутреннего сыска на разовых выплатах в их городище.

Однако на сей раз ему, приглашенному на собеседование к самому Твердиле, главному внутреннему сыскарю Земли вятичей, немного было пользы от того знания. И занимало его иное: «подстелить соломку», дабы никто во внешнем сыске не озадачился вопросом, куда он запропал, а главное, не насторожился Вершило.

Вельми облегчало заготовку сей «соломки» согласие Искра, скрытно заверившего Молчана в полной преданности, и резво выдавшего все ему известное. Не один Борзята «запел»! А и удостоверил сей свою искренность тем, что назвал осведомителя внешнего сыска на разовых выплатах по месту жительства нашего героя, от коего поступала информация «наверх».

И наш герой отправился вводить в заблуждение силовую структуру, к коей нештатно состоял сам, по совершенно конкретному адресу некоего ничем не примечательного Легостая, представлявшего сущую безличность не токмо во мнении своей жены.

Впрочем, в обиходе с ним общались вельми охотно. И ясно, почему. Никогда не перебивал рассказчиков, не докучал им новостями своей жизни, ведь мало кого не распирают собственные, не встревал с непрошенными советами, не возражал поперек, и очень внимательно выслушивал, всячески изображая полную заинтересованность и всемерное одобрение, а где надо и сочувствие. Добротная выучка от вербовщика!

Средства к существованию (а невозможно содержать семейство на скудные выплаты за доносительство, получаемые всего дважды в год — посередке весны и в начале зимы) он добывал, надомничая по части мелкой кузни, специализируясь на изготовлении серпов и кос для полевых работ, гвоздей, включая и плоские ухнали для прикрепления подков к копытам, а главное, крючков любого размера — даже на сома, кои пользовались спросом у рыбарей малого достатка.

Держал и подсобное хозяйство — огород, подсвинков и трех коз под молоко, пуская козлят на мясо, едва подрастут и не отвердели их косточки.

Аще лучший ловчий во всей округе заявился к оному, тот доковывал серп посредством молота-ручника, не подозревая, что всего через девять столетий сие сельскохозяйственное орудие станет символом крестьянства, освобожденного от кулаков-мироедов, личных земельных наделов и собственных хозяйств с живностью.

А молот тот начнет обозначать — в неразделимой смычке с серпом, класс-гегемон освобожденный от своих эксплуататоров, описанных Марксом в священной книге «Капитал», состоящей, в отличие от библейского «Пятикнижия Моисеева», из трех частей, получив взамен тех угнетателей фабрики и заводы в полное свое владение и распоряжение — приблизительно «после дождичка в четверг» либо «когда рак на горе свистнет», а скорее всего, «на морковкино заговенье»…

Завидев нежданного гостя, Легостай явно оторопел, ведь никогда не навещал его сей — не с того поля ягода! Вслед неподдельно воссиял он от подобной чести.

И тщеславный Молчан отчасти поверил в ту искренность, рассудив, что и сам не печалится, аще ему выпадает крупная дичь, одновременно не сомневаясь, что хозяин-подлюга днесь же постарается изыскать возможность для уведомления своего куратора.

— Сколь дорогой гость пожаловал! Каковыми судьбами ко мне? Премного счастлив! — огласил Легостай, воссияв еще пуще.

— За крючками, — вразумил его дорогой гость.

— Да тебе-то, знатнейшему охотнику и герою супротив лиходеев, к чему моя мелочь? Не станешь же ты промышлять пескарей…

— Не стану. А замыслил я взять сомов на донку. Ты же, наслышан, добрые крючки куешь на них — крупных.

— И то верно: кую таковые. Всяк, кто ловил с ними, нахваливал, а превыше всего — прочность их.

— За прочностью и пожаловал. Ведь ловлю не мельче, чем мне по плечо. Может, хоть от рыбалки вернусь к себе, прежнему. А то, опосля стычки с татями, совсем утратил сон: токмо сомкну вежды, наново они прут! И разом просыпаюсь! Еще и руце подрагивают по сей день…

Вот и надумал: отправлюсь-ка надолго в лес, где шалашик у мя, а рядом — речка с крутоярами и глубокими ямами: самое то для сомов!

День за днем буду спозаранку промышлять дичь, а в сумерки наступит черед большой рыбы. Чаю что отважу те видения… Да и жена пущай отдохнет в разлуке, ведь с недосыпа огрызаюсь на нее попусту, а не заслужила она того!

— Доброгнева твоя — сущий герой! Егда ожидалось, что тати нагрянут в городище, собрала отряд. И не одних баб, а и нас, мужей, столь отстроила, что и пикнуть не смели! Крутая она! Любого нагнет, не успеешь и чихнуть! И явно понимает в ратном деле, — живо развил Легостай, предполагая, что ловко льстит…

«Невмочь уже от крутизны сей! Два героя под одной крышей — явно избыточно! До того дошло, что и мя нагнуть тщится! Крапивой бы угостить ея по заголенному, натянув подол до самых ушей!» — мысленно отреагировал Молчан.

А вслух обозначил искреннюю признательность, вкупе со зримой гордостью за доблести Доброгневы, наново возмечтав об изрядном пучке крапивы, и лучше бы не молодой, а заматеревшей:

— Радостна мне сия похвала! Сам на жену не нарадуюсь! Токмо и мыслю, чем бы порадовать свою хозяюшку за заботу и ласку…

Дале он выбрал три крючка на сома, кои представились ему, бывалому рыбарю, явной дрянью в сравнении с теми, много дороже, что хранились у него в клети вместе со снастями и двумя острогами. Однако воздал похвалу тем поделкам, щедро расплатившись сверх запроса изготовителя.

А на прощание они скрепили взаимную приязнь крепким рукопожатием, сопровожденным обоюдной улыбчивостью особливого радушия!

— Стало быть, убываешь надолго? — уточнил скрытный осведомитель, из чистой, понятно, любознательности.

— Вернется бодрый сон, дале возвернусь и сам. Питаю надежду, что вскорости, — не утаил лучший ловчий во всей округе, из чистой, понятно, открытости, не поленившись прибавить: «Крепкого тебе здравия, любезный хозяин! Расположил ты мое сердце своей душевностью!», и мысленно представив любезного хозяина трепыхающимся на остроге, стеная и визжа.

Конец ознакомительного фрагмента.