Шесть дней

Влад Николаев

Шесть дней. Сборник рассказов и повестей, мало похожих друг на друга и охватывающих огромный период времени. Мистика и детектив, история и наше время. От современной Англии и Италии до Российской Империи и Европы XIX века. Их связывает только одно – все они, так или иначе, основаны на реальных, полных мистики и тайн, событиях.

Награда, или Эйлау

«Единорог» содрогнулся, выплюнул облачко дыма и откатился назад, оставив на рыхлом снегу глубокие борозды. Четвертьпудовое чугунное ядро по кривой дуге полетело в сторону серого, едва видного в зимней мгле, города и, не дотянув совсем немного до синей грозной массы, которую представляли собой ряды французов, упало в сугроб. Вместо того чтобы срикошетить от земли и принести-таки в скопление солдат смерть и смятение, оно подняло лишь фонтан белого снега и комья грязи.

Артиллерийский расчет быстро подбежал к орудию и, чтобы вернуть его на место и откорректировать высоту дула, потянул за веревку, продетую в дельфины — скобы в виде единорогов, благодаря которым оно и получило свое название.

Грохот выстрелов заставил встрепенуться лошадь, что стояла чуть позади. Она забила копытом и испуганно опустила голову. Всадник, не спуская глаз с неприятельских позиций, натянул поводья и погладил животное по шее.

— Тише, друг.

Капитан Санкт-Петербургского драгунского полка Иван Тимирязев говорил негромко. Канонада центральной батареи перекрывала его с легкостью, но кричать не было нужды. Спокойным, уверенным голосом ему надлежало показать лошади, что он, человек, чувствует ее испуг, понимает, и будет рядом, пока эти чудища не прекратят извергать гром и ядра. Сегодня ему необходим был верный, боевой напарник, которым для каждого кавалериста являлась лошадь. А это бедное, испуганное животное впервые видело битву и дрожало всем телом.

Тимирязев еще сильнее натянул поводья и с сожалением вздохнул, выпустив в морозный воздух облачко пара. Это была не его лошадь, место за батареей так же было чужим. И с самого рассвета драгун чувствовал, что это совсем не его день.

Если быть точным, то все в Польской кампании с самого начала было против капитана, а ночной разговор с генералом Беннигсеном и вовсе стал приговором. Отчасти справедливым, но не ставшим от этого более легким.

Перед глазами до сих пор стоял образ сурового генерала, с которым Тимирязев увиделся в Ауклаппене, небольшой деревушке неподалеку от Эйлау.

По случаю вызова к главнокомандующему, капитан бросил шинель в лагере и торопливо прошел до квартиры Беннигсена, как был, в одном мундире. Ни сильный мороз, ни ледяной ветер не смогли остудить пыл взволнованного драгуна. Да и переживать было от чего.

За всю долгую службу — а Тимирязев почти двадцать лет находился в беспрерывных походах, — не случалось с ним такой оказии.

Не успели жерла пушек остыть после пекла Пултуска, как император повелел наградить большую часть офицеров и низших чинов за проявленное мужество. И Тимирязеву, волею судеб находящемуся в тот момент в Петербурге, было предписано доставить награды в расположение армии. А заодно и возглавить запасной полуэскадрон, коему надлежало покинуть место постоянной дислокации и соединиться с полком.

Казалось бы, что может быть проще? Проследовать с сотней великолепных драгун по следам многотысячной армии и передать генералу сундучок с наградами. За свою долгую военную карьеру Тимирязеву приходилось выполнять куда более сложные задания. Но, видимо, та легкость, с какой он нагонял полки, сыграла с ним злую шутку.

Тимирязев шел к Прейсиш-Эйлау по Кенигсберской дороге, и со дня на день рассчитывал быть в штабе. На его беду в один из вечеров зима решила напомнить о себе, и жуткая метель заставила драгун искать укрытие в придорожных деревушках.

Только после того, как всем его людям был найден теплый и сухой угол, капитан озаботился и о себе. На пару с подпоручиком Карповым, он подошел к домишке, окна которого уютно освещали пара свечей.

— Расседлай лошадей, — велел Тимирязев и поторопился к спасительному теплу растопленной печи.

Карпов не чурался работы. Как любой кавалерист, он предпочитал сам следить как за своим, так и за капитанским скакуном. К тому же, крестьянское прошлое брало верх над офицерским настоящим, и лучше Карпова для присмотра Тимирязеву было не сыскать.

Но не успел капитан отогреть замерзшие члены, как, распахнув двери и впустив внутрь снежный вихрь, в дом ворвался подпоручик, а в жизнь и карьеру Тимирязева — смута.

— Лепесток, ваше благородие!

Лепесток — трехлетний черный жеребец с белым характерным пятном на лбу, — был любимчиком Тимирязева. Малейшего движения коленом хватало, чтобы он сорвался с места в нужном всаднику направлении. А грохот пушек и свистящие ядра пугали его не больше хлопка ладошами какого-нибудь мальчишки из обоза. И теперь Лепесток исчез. Карпов снимал новый, выданный перед походом, розовый вальтрап со своей лошади, когда услышал за спиной приглушенный стук копыт. Жеребец капитана скрылся в снежной буре, и подпоручик даже не видел, человек ли тому был виной или нежданный испуг Лепестка.

Верный конь ценнее пруссака-союзника, и Тимирязев, узнав о пропаже, почувствовал, как сердце упало в пустой желудок. Особо страшным было то, что сундучок с наградами остался пристегнут к луке седла, а значит, мечты о новом звании замело снегом, как и следы Лепестка, преследовать которого было бессмысленно.

Винить во всем несчастного Карпова Тимирязев не желал. К тому же он сознавал, что прежде самому надобно было позаботиться о сохранности ценного груза, а не надеяться на расторопность подпоручика и доброжелательность пруссаков.

Тимирязев поступил глупо, неблагонадежно, и от встречи с генералом ждал только худшего.

Беннигсен долго не обращал внимания на капитана, что вытянулся перед ним так, что по его прямой спине можно было отмерять ровность стен. С усталым видом он неторопливо выводил какие-то слова в журнале. Перо скрипело по бумаге, буквы валились по строчкам в разные стороны, словно солдаты в каре, раздираемом картечью. Дрожащее пламя свечи выхватывало из темноты не полководца, за чьей спиной стояли десятки тысяч штыков, а старика, плечи которого с трудом выносили тяготы командования.

— Знаете, что я сейчас пишу, капитан Тимирязев? — Беннигсен, наконец, отложил перо, и на стол соскользнула капля чернил, на что, впрочем, генерал обратил столько же внимания, сколько на красиво лежащий на плече капитана белый перьевой султан треуголки.

Заведомо уважительное обращение Беннигсена разительно отличалось от простого русского «ты», которое бросали при разговоре Суворов и Кутузов, и эта прусская вежливость пришлась не по нутру капитану. К тому же тихий голос генерала заставлял прислушиваться, а упустить помимо наград еще и какое-либо слово главнокомандующего Тимирязев позволить себе не мог.

— Никак нет, ваше превосходительство! — отчеканил он, еще более вытянувшись в струну, которой позавидовала бы испанская гитара.

— Сегодня утром казаки Платова поймали троих дезертиров. Суд был коротким, а приговор — безжалостным. Их расстреляли недалеко от места, где и схватили, — Беннигсен замолчал и уставился в писанину, словно забыл, о чем хотел сказать. После чего набожно перекрестился и продолжил. — Расстрел — мера крайняя, но вынужденная. Казнить приходится ежедневно, и все едино каждый день полки не досчитываются людей. Нынче вечером мы потеряли сбежавшими еще дюжину солдат, а всего за последнюю неделю — сто четыре. Сто, капитан, четыре! — медленно повторил он, давая возможность Тимирязеву прочувствовать всю сложность ситуации. — Моральный дух войска низок как никогда. Мы находимся в чужой стране, Бонапарт преследует нас по пятам, еще и солдаты разбегаются, как вши от гребня. Помощи из России ждать не приходится, а его величество, словно в насмешку, присылает полуэскадрон драгун.

Слышать подобный эпитет в адрес родного полка было неприятно, но Тимирязев молчал, лишь небритый подбородок задрался еще выше.

— Награды его величества за ад Пултуска могли бы поднять дух войска, капитан. Ничто так не бодрит, как заботливое внимание императора.

Тимирязев понял, что генерал приступил к главному.

— Вам, капитан, была оказана высшая милость и доверена важная миссия, целью которой являлось сохранение армии.

Беннигсен суровым взглядом окинул стоявшего перед ним драгуна. Это был высокий, широкоплечий солдат, чьи виски уже посеребрила седина, а лицо украшали пышные кавалерийские усы и шрам на переносице. Мятые лосиные панталоны и черный платок на шее указывали на неопрятность офицера, но, насколько генерал слышал о Тимирязеве, они были свидетельством того, что капитан в первую очередь заботится о солдатах, и только потом думает о себе.

— Я знаю о ваших подвигах, капитан, — вежливость пруссака начинала раздражать, но Тимирязеву оставалось только кивнуть в знак признательности. — Рымник, Измаил, Прага. Вам доверял сам Суворов, и император поступил так же. Но вы не оправдали его ожиданий. Более того, вы погубили армию.

Тимирязев не представлял, как можно уничтожить многотысячное войско за те несколько часов, что он был при штабе, однако перечить не имел права.

— Виноват, ваше превосходительство.

Беннигсен вновь взял перо, окунул в чернильницу.

— Кто-нибудь кроме вас повинен в пропаже наград?

Подпоручик Карпов в равной степени мог разделить с капитаном вину за содеянное, однако Тимирязев не имел привычки прятаться за чьей-либо спиной.

— Никак нет, ваше превосходительство.

Генерал одарил драгуна высокомерным взглядом из-под кустистых старческих бровей и склонился над бумагами.

— На рассвете предстоит баталия, — голос главнокомандующего опять стал едва слышен. — Санкт-Петербургский драгунский в полном составе, как и положено, будет стоять на левом фланге. Кроме вашего полуэскадрона. Вам, капитан, надлежит прикрывать центральную батарею Остен-Сакена. Не смогли приободрить людей монаршей благодарностью, делайте это собственным примером.

Перо заскрипело по желтой бумаге, взору Тимирязева явилась проплешина на генеральском темени. Суд был окончен, и приговор — вынесен.

Сотне юнцов надлежало находиться в резерве и издали следить за ходом битвы. Понюшка пороху должна была быть легкой, такой, чтобы не раздражать неокрепшие легкие, и позволить постепенно привыкнуть к ужасам войны. Но усталый кивок головы генерала отправил их в самое пекло, на защиту центральной батареи.

Батареи, которая изрыгнула очередной залп в сторону французов.

— Прикажете отвести людей подальше от линии огня, ваше благородие?

Вопрос вывел Тимирязева из оцепенения. Оглянувшись, он увидел подпоручика Карпова и юного корнета Климова. Семнадцатилетний Климов впервые наблюдал сражение, и, как когда-то сам капитан, рвался показать себя. Он нетерпеливо дергал уздечку, заставляя лошадь топтаться на месте, сверкал взглядом и новой каской и то и дело поправлял на груди перевязь с лядункой. Однако при всем рвении юноша понимал, что, пока орудуют пушки, кавалерия ожидает своей очереди.

Французское ядро упало в двух десятках шагов перед ближайшим единорогом, но снег опять не дал ему срикошетить.

— Для чего? — заметил волнение на лице корнета капитан.

— Подпоручик уверяет, что кровь очень трудно смывается с вальтрапов, — попытался пошутить Климов.

Тимирязев бросил укоризненный взгляд на Карпова, на что тот, словно извиняясь, пожал плечами.

— Не стоит. Главный противник в бою не ядро и не картечь, а штык и сабля. Больше всего солдат погибает в рукопашной схватке, Климов. А пушки только звучат громко, да застилают поле дымом. Поверь, скорее Наполеон наградит меня орденом Почетного легиона, чем всадника поразит ядро.

По лицу юноши скользнула улыбка, но плечи слегка дрогнули. То ли от внезапных криков одного из расчетов, в который таки угодил вражеский снаряд, оторвав ногу артиллеристу и повредив лафет единорога, то ли от резко выпавшего снега.

— Этого еще не хватало! — Карпов приправил возмущение крепким словечком и поднял воротник шинели.

Метель, и правда, разыгралась внезапно и не на шутку. Огромные хлопья снега скрывали даже русские орудия, не говоря уже о плотных рядах французов. Те исчезли за белой пеленой, и казалось, что перед драгунами лежит чистое поле без сорняков в виде синих мундиров и серых городских шпилей. Мороз, крепкий еще ночью, немного спал, однако Тимирязев все равно в очередной раз проверил, легко ли выходит палаш из ножен, не примерз ли к ним клинок.

— Этак не придется нам и сабли обнажить, ваше благородие, — Карпов заметил движение рукой капитана.

Тимирязев не ответил. Расслабленности подпоручика он не разделял, и метель лишь усилила его чувство тревоги.

Пушки умолкли — стрелять вслепую, только снаряды почем зря тратить. Солдаты воспользовались минутами затишья, чтобы пополнить запасы ядер и хоть как-то очистить место у лафетов от снега.

— Думаете, баталия продолжится, ваше благородие? — осмелился спросить юный Климов.

Тимирязев был в этом уверен. Наполеон слишком долго преследовал русскую армию, чтобы спасовать перед непогодой.

— Орудия к бою!

Внезапный крик у единорогов не дал капитану ответить. Как по команде стоявшие перед батареей Московский гренадерский и Шлиссельбургский полки расступились, освобождая пушкам место.

— Заряжай картечью!

Тимирязев до рези в глазах уставился в обрушившуюся с неба белую пелену снега и мгновение спустя понял причину оживления артиллеристов.

Из метели под самые дула пушек вынырнули стройные ряды французской пехоты. Солдаты, спрятав лица за засыпанными снегом воротами шинелей, брели по сугробам. Тимирязев увидел удивленные глаза молоденького офицера, никак не ожидавшего столкнуться нос к носу с готовой наградить порцией картечи русской батареей. Мороз не смог скрыть вмиг побледневшие щеки. Сабля взметнулась ввысь, и приказ уже готов был сорваться с уст, как металлический ливень накрыл незадачливый полк.

Кровь ярким фонтаном брызнула из груди офицера. Он сделал шаг, оступился, упал на колено, недоуменно посмотрел на жерла пушек и рухнул лицом в снег. Крики, проклятия и призывы к построению утонули в очередном залпе орудий.

Семь десятков пушек одновременно изрыгнули напичканные картечью снаряды, и полк превратился в месиво. Тимирязев заметил, как пошатнулся в ослабевших руках императорский орел, как вмиг он был перехвачен, и как храбрец тут же поплатился за смелость, выронив штандарт и отдав Богу душу.

Поле устлали горы трупов. Солдаты в панике ждали приказов, офицеры пытались выстроить их в линию, чтобы не быть настолько уязвимыми, но картечь, казалось, настигала повсюду. Русские единороги устроили французам ад. Снег под ногами быстро превратился в грязную кровавую жижу, полную стонов и предсмертных криков раненых.

Жуткое зрелище скрывал дым от выстрелов, но даже он не смог спрятать серо-розовую волну, что накатила на обреченную французскую пехоту.

— Драгуны, — узнал Тимирязев цвета Московского драгунского полка, который бросился добивать врага.

Увидели приближающуюся опасность и французы. Сквозь выстрелы донеслись приказы построиться в каре — единственный способ защиты от атаки кавалерии. Годы кампаний не прошли даром, и солдаты торопливо выполнили требования офицеров.

Четвертьпудовое ядро тут же прошило каре насквозь, разметав людей в стороны и добавив паники в ряды французов. Но перестраиваться в линию было не с руки — пушки не будут бить по своим, и потому каждый солдат надеялся, что следующее ядро будет последним и пронзит каре в любом другом месте, но не там, где стоит он.

Орел между тем вновь едва не упал, и к израненному солдату, не обращая внимания на шквал картечи, прорвался всадник. Он с силой выхватил штандарт и, прокричав какие-то распоряжения, направил лошадь к Эйлау. Орел мелькнул крыльями, а Тимирязев обнажил длинный палаш — смазанные пятки француза, что псу запах текущей сучки.

— За мной!

Капитан даже не обернулся, чтобы убедиться, следуют ли за ним его драгуны. Те, даром, что молоды, с гиканьем, точно «дьявольские» казаки Платова, которых уважал сам Наполеон, пришпорили лошадей.

Пара каре, изрядно потрепанных пушками, встретила кавалерию залпом ружей. Густое облачко дыма окутало солдат, и Тимирязев почувствовал горячую струю воздуха у виска — пуля, лизнув каску, пролетела мимо. За спиной раздались крики боли и лошадиное ржание. Первый ряд в каре меж тем встал на колено, освобождая место для стрельбы второму. Капитан не дал времени французам, тяжелый клинок с легкостью перерубил чье-то плечо, лошадь не заметила человека на своем пути, врезавшись копытом в грудь, и предсмертное проклятие осталось позади.

Драгуны прошили каре насквозь, кровь, словно ягоды рябины, украсила снег, но Тимирязев не стал вместе с эскадроном добивать врага. Он видел перед собой только спину беглеца и крылья императорского орла.

Лошади с трудом скакали по глубокому снегу, дыхание с хрипом вырывалось в морозный воздух. Впереди уже четко проглядывали крыши домов Эйлау и кресты городского кладбища, у которого засуетились французские стрелки, но всадников разделяло уже не больше пары корпусов.

За спиной послышался свист — похоже, юные драгуны следовали за своим капитаном. Тимирязев занес над головой беглеца палаш, и в этот момент с правого фланга раздался пушечный залп, а ряд стрельцов впереди окутался дымом из ружейных стволов.

Скакун француза оступился и на полном ходу рухнул в снег, придавив собой ногу всаднику.

Радостный крик готов был сорваться с губ капитана, как его собственная лошадь нырнула головой вниз, словно угодила копытом в кроличью нору, и Тимирязев, едва успев освободиться от стремян, перелетел через ее голову.

Снег смягчил падение, и мгновение спустя капитан уже пытался встать. В ушах шумело, из разбитого носа текла кровь, но руки-ноги были целы, а ладонь грел эфес палаша.

Француз по-прежнему лежал, сжимая орла и не спуская глаз с приближающегося драгуна. Его конь бил копытом и жалобно ржал.

Тимирязев шатался, но клинок держал уверенно, и в глазах француза мелькнул страх, когда палаш застыл в дюйме от его лица.

Мимо проскакала лошадь с пустым седлом и забрызганным кровью вальтрапом. Белое пятно на задней ноге животного показалось знакомым, и сквозь шум в голове капитан понял, что, как ни удивлялся он возможной смерти всадника от ядра пушки, корнет Климов ее не избежал. За обезумевшей от страха лошадью показались ряды легкой французской кавалерии, от кладбища под Эйлау бежали десятки синих мундиров, а крики и свист драгун за спиной смолкли. Тимирязев остался один, но перед ним был поверженный орел, и отступать он не собирался.

Тимирязев вновь посмотрел на лежащего француза. Осталось сделать легкое движение рукой, чтобы покончить со всей этой историей. Он приставил лезвие к груди офицера, но в этот момент вновь раздалось ржание раненого коня и судорожный удар копытом. Капитан бросил беглый взгляд на несчастное животное, и рука невольно дрогнула.

— Лепесток, — характерное пятно на лбу было перепачкано кровью, но он все равно узнал его.

Конь, похоже, тоже понял, что перед ним хозяин, потому как попытался встать, но ноги подкосились, и он всем весом вновь упал на француза. Тот сжал зубы, однако не произнес ни звука.

Тимирязев опустил палаш. Его верный Лепесток мучился перед смертью, и он не мог равнодушно смотреть на это. В снегу рядом с французом лежал пистолет, и капитан поднял его. После чего присел у морды коня и дрожащей рукой погладил. Лепесток замер и преданно заглянул ему в глаза.

По щеке драгуна потекла слеза.

— Прости, — прошептал Тимирязев, и в тишине, на миг опустившейся на поле битвы, раздался выстрел.

* * *

Сражение закончилось ничем. Французы и русские остались на своих позициях, ни на шаг не продвинувшись за время баталии. Тысячи жизней были принесены в жертву пустоте.

Тимирязев выдохнул в воздух облачко пара. Палаш висел на боку и бился о ногу при каждом шаге, которыми он мерил двор у одного из домов, однако он был пленником. Орла захватить так и не удалось, вслед за выстрелом в ухо Лепестку нагрянули гусары Мюрата. Бежать или отбиваться можно было бы с тем же успехом, как и переплывать океан. Он дал честное слово не пытаться улизнуть, и при нем оставили оружие. И все же он был пленником.

— Капитан.

К нему подошел офицер, и при свете уличного фонаря Тимирязев узнал в нем беглеца, жизнь которого нынче днем он едва не отобрал.

— Император очень хотел с вами встретиться, — сказал француз, — но вы сами понимаете, после событий дня…

Он неловко улыбнулся, словно приносил извинения. Тимирязев кивнул, отлично понимая, что Наполеон так же жаждал его увидеть, как и сбежать с поля боя.

— Марбо, — произнес француз после непродолжительного молчания. — Меня зовут Марбо, — пояснил он, заметив удивленный взгляд драгуна.

— Тимирязев, — представился капитан, и Марбо засиял не меньше луны, услышав от пленного родную речь. — Капитан Санкт-Петербургского драгунского полка Тимирязев.

— Меня тоже произвели в капитаны сегодня вечером.

Тимирязев не понимал, для чего француз ему это говорит. Скорее потому, что тот не знал, как сказать то, что требуется. И все же он с некоторой завистью посмотрел на этого юнца, получившего звание, к которому сам драгун шел много лет.

— Вы свободны, капитан Тимирязев, — заметил Марбо таким тоном, словно говорил о приглашении на ужин.

— Что?

— Русские отступают, — пояснил он, и торопливо добавил: — Император вновь победил, но сегодня погибло много людей. Слишком много для одного дня, и ему не нужны еще жертвы. К тому же Его величество пленила ваша доблесть, ведь вы едва не вторглись в его штаб. И он просил передать вам это.

Марбо протянул небольшой деревянный футляр. Тимирязев решительно отверг руку француза.

— Берите, — тот был настойчив. — Это не деньги.

Когда драгун сел в седло коня, предложенного ему услужливым Марбо, и посмотрел в сторону дороги на Кенигсберг, рука француза легла на сбрую.

— Тот конь, у кладбища, — в голосе Марбо слышалась дрожь, и Тимирязев понял, что именно об этом юноша и хотел спросить.

— Лепесток?

— Да. Только вчера мы захватили его у дезертиров. Я и не мог подумать… Это был ваш конь?

— Это был мой друг.

Было далеко за полночь, когда Тимирязев наконец решил остановиться и взглянуть, что же лежало в подаренном ему французским императором футляре. Свет луны был неярким — на небо вновь набежали снеговые тучи, — и все же его оказалось достаточно, чтобы озарить дар и горькую усмешку драгуна.

На дне футляра лежала пятиконечная звезда с красной лентой.

Орден Почетного легиона.

Историческая справка

Сражение в морозном январе 1807 года под Прейсиш-Эйлау вошло в историю, как одно из самых кровавых в эпоху всех наполеоновских войн. Сражение, которое, как и говорилось, было для обеих сторон совершенно бессмысленным. И французы, и русские оказались настолько истощены боями, что продолжать сражаться на следующий день, не было сил ни у кого. Генерал Беннигсен приказал отступить, что позволило Наполеону приписать себе победу. Но вся Европа все же увидела, что непобедимому доныне Бонапарту можно дать отпор, и даже больше, не отступить ни на шаг от позиций, занимаемых до начала баталии.

Что касается самого сражения, то, как и описано, пушками и кавалерией был практически полностью уничтожен 14-й линейный полк французской пехоты, а сам Наполеон едва не схвачен в своем штабе, что находился на городском кладбище под Эйлау. Русские войска с таким воодушевлением преследовали бегущих французов, что только в последний момент атака кавалерии Мюрата спасла императора, а сам Наполеон, видя грозных русских, воскликнул: «Какая отвага!»

Во время работы с рассказом я пользовался такими книгами, как «Описание второй войны императора Александра с Наполеоном в 1806—1807» Михайловского-Данилевского и «Записки графа Беннигсена о войне с Наполеоном 1807 года», опубликованные Марковым в 1900 году. Ну а история с пропавшими наградами по пути в штаб, каюсь, подсмотрена в воспоминаниях суворовского солдата, которые опубликовал Охлябин С. в своей книге «Повседневная жизнь русской армии во времена суворовских войн». Правды ради скажу, что случилось это не под Прейсиш-Эйлау, но кто знает, не могло ли подобное произойти и в далеком 1807 году тоже?

июнь, 2016