Мальчик из контейнера

Виталий Кирпиченко, 2023

«Мальчик из контейнера» – удивительная история, где в вечном противоборстве в очередной раз встречаются добро и зло. Но добро должно непременно победить. Брошенные дети. Какие они, что их ждет… Детский дом, интернат, взросление без материнской любви и крепкого отцовского плеча, конечно, испытывали на прочность, но многих закаляли, цементируя лучшие человеческие качества. В этой книге так и произошло с главным героем Николаем Жуковым-Шевченко. Виталий Кирпиченко пишет о судьбах военных людей, в большинстве – военных летчиков, среди которых и мальчик из того самого контейнера, куда его выбросила мать после рождения. Перипетии его жизни, неожиданные события, резкие повороты, талантливо описанные автором, сделали сюжет книги необыкновенно динамичным и увлекательным.

© Кирпиченко В. Я., 2023

© Оформление. ОДО «Издательство «Четыре четверти», 2023

* * *

Ранним мглистым утром к контейнеру для сбора отходов подошла закутанная в теплый платок женщина и бросила внутрь серый сверток. Оглянувшись по сторонам, заспешила прочь. Скоро ее неуклюжая фигура растаяла в холодном тумане.

Дремавшего за стеклом дежурного милиционера потревожил телефонный звонок.

— Слушаю вас, — сказал, зевая, милиционер. — Да, милиция, — уточнил, видать, после вопроса звонившего. — Что у вас?

Милиционер долго слушал, не перебивая, говорившего, а потом сказал, и в голосе его уже не было вялости и усталости, был приказ:

— Будьте на месте! Я высылаю оперативного и скорую. К контейнеру никого не подпускать, ребенка отнесите в теплое место.

Милицейский уазик и скорая подъехали к контейнеру одновременно. Их ожидала женщина пенсионного возраста.

— Вы звонили в милицию? — спросил оперативник. Получив утвердительный ответ, задал еще несколько положенных в таких случаях вопросов.

— Я по пути на работу завернула, чтобы выкинуть мусор, слышу, кто-то пищит. Жалобно так, как котенок какой. Я так и подумала, что кто-то котенка выкинул. А потом слышу, не котенок это. Вгляделась, темень тут и так, а в ящике и совсем ничего не видать, вижу что-то серенькое, сверточек махонький такой. Я сразу и догадалась, думаю, ребятенка кто-то выкинул. Вытащила на свет, развернула — точно, ребятенок. Пощупала носик, вроде бы тепленький, глазками заморгал, видать, со свету, или ветерок холодный подул. Вот я и позвонила в милицию от соседей. У меня нет своего телефона, так они разрешили. У них и его оставила, в тепле чтоб…

Команда скорой отправилась на квартиру, где был найденыш, а милиционер с водителем остались у контейнера и продолжили исследования его содержимого. Воняло жутко истлевшими отходами, объедки, промасленная бумага, тряпки вызывали тошноту, но милиционер с водителем, надев резиновые перчатки, ворошили вонючую гниль, не выказывая отвращения.

— Не успел родиться, и его тут же приговорили, — произнес водитель. Милиционер на это ничего не сказал. — Что ждет его в жизни? При отце и матери бед натерпишься, а тут такое. Если еще выживет, неизвестно, как скажется все это на его здоровье, потом пойдут детские дома и приюты, тюрьмы ждут таких…

Врачи скорой, размотав окровавленное тряпье, увидели голое синюшное тельце в кровавых пятнах. Задвигав беспорядочно ручками и ножками, ребенок вызвал усмешку у врача, женщины полноватой и добродушной по виду.

— Его на помойку, а он будет ждать свою маму, выглядывая в щели забора, надеясь найти ее среди прохожих. А потом, войдя в понятия, станет искать ее, говорить, что прощает ей все, и за то, что она дала ему жизнь, благодарить без тени упрека. Вот так мы живем.

— Хуже зверей живем, — сказал хозяин квартиры. — Волчица идет под картечь, только чтобы спасти своих детенышей, а тут же человек, царь природы. За такое бы этого царя — на осину и показать по телевизору, чтобы другим неповадно было! У нас же такая гуманность везде, хоть волком вой. Насилуют и убивают, а ему фиговы гуманисты дают за это восемь лет, говорят, он же молодой совсем, может, еще исправится. Выйдет такой на свободу, лишит жизни уже не одного, а дюжину, а ему за это десять лет. Вот и этот, — хозяин кивнул небритым подбородком в сторону дрыгающего ножками малютки, — выжил случайно, а что дальше с ним будет при нашей-то жизни? Может, толковый будет человек, а может, как и его бездушные родители, кому лишить жизни человека ничего не стоит.

Оперативник сделал несколько снимков малютки и отпустил врачей, наказав им не выбрасывать тряпки, в которые завернут новорожденный, — они могут пригодиться в расследовании уголовного дела.

Ни та женщина, что нашла ребенка, ни ее соседи не могли припомнить ни одной в их доме и по соседству, которая была бы беременной.

— Залетная какая-нибудь, — высказал догадку хозяин квартиры. — Совсем дурой надо быть, чтобы рядом с домом своим выбрасывать дитятка. Какая-нибудь студентка или даже школьница, они теперь шибко самостоятельные, все знают, на родителей им наплевать.

В городской детской больнице, куда привезли найденного в контейнере ребенка, никаких отклонений по здоровью у малыша не нашли. Рост 53 см, вес 3,570 кг. Нормальный хороший ребенок. Глазки светло-голубые, волосики на затылке тоже светленькие.

— Не от негра или таджика — уже хорошо, — высказалась сестра, отмывая ребенка в теплой купели.

При регистрации долго не думали, какую дать фамилию. Найдёнов. Вполне приличная фамилия. Имя? Тут надо подумать, чтобы и модное, и звучное, и подходило.

— Найдёнов Олег — годится? — посмотрела на всех молоденькая сестра.

— Почему — Олег? Потому что у тебя парень такой был? — спросила врач.

— Почему сразу — парень, и был? — зарделась сестра. — Просто хорошее русское имя.

— Мне нравится — Казимир, — сказала вторая сестра, совсем юная, вчерашняя студентка.

— Роди и назови, — сказала на это врач. — Найдёнов Казимир, то же самое, что Джек Портянкин. Думайте! Да и Найдёновых, Сироткиных, разных Подкидышевых накопилось — пруд пруди! Думайте!

— Недавно по телевизору художника показывали, он такие красивые картины рисует, — с восторгом выпалила молодая сестра.

— Ну, и к чему ты это? — остановила свой строгий взгляд врач на смутившейся вдруг сестре.

— Зовут его Никас. — После долгого общего молчания добавила: — Может, тоже художник будет.

— Будет ли он художником, мы не знаем, а портить жизнь человеку таким именем мы не станем. Назовем его просто Николай! Жуков Николай Алексеевич. Почему Жуков? Отвечаю: пусть будет похож на Маршала Победы. Ему в жизни это пригодится! Родился 13 октября 1975 года в городе Липецке Московской области. Родители… Родители — сволочи и преступники.

Найти родительницу милиции не удалось, да и искали они ее спустя рукава. Опросили жителей ближайших домов, участковых, женские консультации двух районов и успокоились, полагая, что детский дом станет лучшим в жизни ребенка местом, где будет ему тепло и сухо, где вовремя накормят и спать уложат в постель с простынкой и одеяльцем. Только не приголубит его родная мама, не накормит молоком из груди, не поцелует в макушку сморенного сном младенца… Много чего не будет у него, что должно быть у каждого дитяти. Будут болезни, сострадание сердобольных нянечек, проклятия в адрес их матерей-кукушек, только не будет рядом той, самой родной и близкой, которая называется мамой.

В течение года пять раз выносили его на показ желающим усыновить. Но даже лучшая одежка по этому случаю и тщательно причесанные мягкие, как лен, волосенки не смогли тронуть сердца и души усыновителей. Трем парам не подошел по цвету глаз, одна пара нашла изъян в улыбке, вернее, в отсутствии таковой. Он смотрел на людей, стремящихся развеселить его, и ничем не выражал нужных им эмоций.

— Он какой-то… не такой, — помотала головой женщина и, резко повернувшись к врачу, представлявшему «товар», спросила: — Он нормальный?

Врач встала, взяла на руки ребенка и молча вышла из зала.

Пятой паре показалось, что левый глаз мальчишки косит.

— Он не сможет быть ни летчиком, ни моряком, — зашептала жена мужу на ухо.

— Ну и что? Будет учителем, врачом, токарем! — с нескрываемой злостью тихо в ответ прошипел муж. — Дались тебе эти моряки!

13 октября 1977 года Коле Жукову, как и всем другим, отмечали в столовой день рождения. Двухлетие! За отдельный, праздничный, столик уселись, как говорят, виновники торжества — две девочки и еще один мальчик. Стол был красиво накрыт, на салфеточках с голубой (для мальчиков) и розовой (для девочек) каемочками стояли блюдца с кусочками настоящего торта, из которого торчали тоненькие свечи — у Коли две, у девочки с большими абсолютно черными глазами и мелкими кудряшками тоже две, по три у второй девочки и у мальчика с неистребимым испугом в глазах. На других столиках тоже стояли большие круглые торты, но они были из гречневой крупы.

Когда успокоилась шумливая компания, усевшись за столики, заведующая столовой, подойдя к праздничному столику, обратилась к залу, похлопав в ладоши:

— Милые детки! Послушайте меня, не шумите. Сегодня у наших друзей, у Коли, Миши, Светы и Адели день рождения! Они славные дети, послушные и ласковые. Коленька любит сказки, Света прекрасно рисует красками, Миша строит города из конструктора, особенно хорошо у него получаются разные машины, Адель, наша неугомонная красавица, поет и танцует как заправская артистка. Вот какие они у нас хорошие! Давайте все дружненько поздравим их с днем рождения и похлопаем в ладошки.

После обеда Колю тщательно причесали, поправили воротничок рубашки и повели в отдельную комнату, где сидели чужие люди.

— Вот наш Коля, — нараспев сказала врач Валентина Ивановна. — Он очень хороший мальчик. Здоровенький. Смотрите, какие у него крепкие ручки и ножки. И плечики как у настоящего борца. Он любит сказки. Их ему читает наша тетя Зина, бухгалтер. Они любят друг друга. Коля, ты же любишь сказки? — неожиданно обратилась Валентина Ивановна к Коле, чтобы хоть как-то расшевелить мальчишку, видя его растерянность и испуг.

Вместо ответа Коля расплакался. По его пунцовым щекам потекли огромные кругляшки слез. Мужчина, проглотив ком, крякнул и заерзал на жестком стуле. Женщина сидела, не шелохнувшись. Мужчина встал и подошел к ребенку, присел, взял его горячую ладошку в свою огромную руку, улыбнулся широкой доброй улыбкой.

— Ну, все? Поплакал маленько? Больше не надо. Все будет у нас с тобой хорошо.

Он взял мальчишку на руки, прижал его к себе. Коля усиленно тер кулачками глаза, выпятив нижнюю губу, которая кривилась сама по себе; уже и не хотелось плакать, а губа не переставала дергаться.

— Конфеты любишь? — спросил мужчина. Коля в ответ согласно кивнул. — Мама, дай нам самую вкусную конфету, — распорядился мужчина.

Женщина подала две ярких конфеты.

Мужчина сел на стул, посадив на колени Колю.

Коля неумело развернул фантик, сунул в рот целиком конфету, от этого щеки его сразу раздулись.

— Ружье у тебя есть? — спросил мужчина.

Мальчик отрицательно покрутил головой.

— Ружья, пистолеты, автоматы, танки и самолеты мы не покупаем. У нас все мирное, — улыбнулась Валентина Ивановна. — У нас самосвалы, краны, пожарные машины. Мы строители.

— Вы правы, — согласился мужчина. — Это вечные профессии.

Съедена вторая конфета. Женщина, незаметно улыбнувшись, достала еще две.

— Не надо больше, — возразила Валентина Ивановна. — Они у нас не избалованы сладостями, желудочки их к ним не привычны. Сразу много им нельзя. Постепенно можно прибавлять по чуть-чуть.

— Понятно, — сказал мужчина и тут же спросил, чем лучше всего кормить таких детей.

— Кашки, супчики, можно салатики из овощей. Одно яблоко, апельсин один в сутки пока, потом можно больше.

— Мясо можно? Какое лучше?

— Лучше куриное. Можно немного говядины. Любят тертую морковь с сахаром и сметаной.

Сославшись на занятость, Валентина Ивановна вышла, оставив мальчишку с усыновителями. Вернулась она минут через пятнадцать.

— Ну, как вы тут? — весело спросила, прежде окинув взглядом троицу. — Познакомились?

— Познакомились! — ответил мужчина. — Оказывается, Коля не видел живой кошечки и собачки!

— Если б только это они не видели и не знали, — тяжело вздохнула Валентина Ивановна.

В кабинете заведующей детским домом обговорили условия усыновления. Документы на усыновление у приемных родителей были собраны почти все, не хватало двух малозначащих справок.

— Когда придете за ребенком, — сказала заведующая, — принесите ему всю одежду, чтобы в нашей его никому не показывать.

Через две недели Колю привез в детский дом только приемный отец. Не глядя в глаза заведующей, он сбивчиво объяснял причины отказа.

— Понимаете, — говорил он, глядя в угол кабинета, — мы преувеличили свои возможности. Думали, справимся, я юрист, жена тоже, чего сложного, думали, люди без образования справляются, говорили мы, а дети у них и учителя, и инженеры, и юристы. Не получилось у нас, как хотелось.

— А в чем, собственно, проблема, — сузила зрачки заведующая.

— Он нас не признает не только за родителей, но и за близких. Мы и так, и этак, а он уставится и молчит. Мы к нему, он от нас. Плачет часами подряд. Жена говорит, он психически нездоров, ему два года, а он почти не говорит…

— Наши дети — не домашние, они отстают в развитии на полгода примерно. Потом они выравниваются, а пока вот так. Две недели очень малый срок, чтобы ребенок привык к родителям, надо время и надо иметь подход к нему. Нам только кажется, что он маленький и совсем несмышленый, а они соображают лучше нашего. Ты на него глянул не так, и он уже зафиксировал в своей памяти этот взгляд, уже не доверяет тебе… Ты обнял его, поцеловал, погладил по головке, и он сияет от счастья. Такое с каждым ребенком, а с нашими так и во все сто крат это увеличивается. Две недели… со своими родными возимся годами и бывает бестолку, а тут две недели… Ладно, чего теперь-то говорить попусту, оставляйте. Какая-никакая, а травма у ребенка долго будет заживать. Чтобы не травмировать детские души надо заранее хорошо продумывать свои возможности…

— Да вот так… Мы думали, но… Извините нас, конечно… Может, потом как-нибудь… другого какого…

— Нет уж! Поищите в другом месте, здесь вы больше не нужны. Будьте здоровы.

Завидев своих, Коля, с ног сбиваясь, кинулся к ним. Глаза его искрились радостью быть вместе со всеми. Да и дети, эти несмышленыши, непонятным чутьем одаренные, спешили чем-то подбодрить собрата по судьбе. Кто-то отдавал ему свою лучшую игрушку, кто-то угощал конфетой, что досталась, как с неба упала, кто-то просто трогал его за рукав, выражая непомерную доброту и сердечность…

Утром Валентина Ивановна увидела Колю, все поняла, на глаза ее навернулись слезы.

— Бедный ты мой, — тихо сказала она. Взяла его на руки, крепко прижала к груди и уткнулась в его плечо шмыгающим носом.

В одиннадцать приехала заведующая, привезла краску, кисти, три мешка штукатурки. Все это занесли рабочие к ней в кабинет.

— Оля, я к тебе по очень важному вопросу, — подошла к пылающей щеками заведующей Валентина Ивановна.

— Потом, Валя! — отмахнулась та. — Приходи попозже, надо товар оприходовать. Позови бухгалтера скоренько, — крикнула проходившей мимо нянечке.

— Освободилась? Теперь можно? — пришла через час Валентина Ивановна к заведующей.

— Освободилась, да не совсем, рабочих не могу выбить. Нет у них, видите ли, на это сметы. А у меня обшарпанные столовая и зал. Ладно, с этим разберемся, — Ольга Максимовна тяжело откинулась на спинку стула, уставилась на Валентину Ивановну. — Ну, что опять у тебя?

— Я хочу, Оля, усыновить мальчишку, возвращенца нашего, Колю. — Постучала пальцами по спинке стула, присела у стола, зная, что разговор будет долгим и непростым.

— Ты хорошо подумала? — после долгого молчания спросила Ольга Максимовна.

— Хорошо, — упрямо кивнула Валентина Ивановна.

— Я понимаю твои благие намерения, — изучающе смотрела заведующая на врача, — но подумать тебе советую еще и, не торопясь. Коля никуда не денется, а ты подумай.

— Я подумала. Сколько можно издеваться над ребенком! Два годика человечку, а испытаний как у… не знаю, как у кого. И на этом беды его не закончатся! Выпустим мы его, а что дальше? Незащищенность со всех сторон! Со всех сторон их ждет несправедливость! Они как проклятые кем-то непонятно за какие грехи! С жильем проблема, с работой проблема, семью создать тоже проблема. Не знают они, что такое семья! А вот тюрьмы почему-то прямо стерегут их. Даже по телевизору спешат, чуть что, выпалить: он же детдомовский! Как смогу, постараюсь воспитать, человеком, чтоб был, — заключила Валентина Ивановна и нервно потерла ладонью ладонь.

— Валя, Валя, — покачалась на стуле Ольга Максимовна, — их всех не защитишь, не убережешь от бед.

— Хотя бы одного, что в моих силах. Разве это мало — спасти и защитить человека! — упорствовала Валентина Ивановна.

— Ты же знаешь, почему я тебя прошу подумать, — с прищуром смотрела Ольга Максимовна. — Если бы у тебя самой не было проблем.

— У всех есть какие-то проблемы, — доказывала Валентина Ивановна право на материнство.

— Согласна. Но проблемы со здоровьем — особые проблемы.

— Я не чувствую себя больной. А с ребенком вообще об этом забуду.

— Чувства, к сожалению, наши обманщики.

— Больше года я не была в больнице!

— Давай сделаем, как я сказала: подумай недельку и приходи с окончательным решением.

— Думаю, оно не изменится.

— Хорошо, хорошо! Иди думай! Все по полочкам разложи — потом обсудим, — Ольга Максимовна встала и, словно забыв, о чем только что они говорили, спросила: — Кофеек будешь?

«Неделя на размышление, — хмыкнула Валентина Ивановна, выйдя из кабинета заведующей. — Да хоть месяц! Все равно не передумаю! Как решила, так и будет!»

Сомнения появились этим же вечером. До искр в глазах резануло внизу живота. Охнув, Валентина Ивановна, держась за стол, присела на табурет. Боль не утихала. Отодвинув в сторону пакет с крупой, облокотилась на стол, потом положила голову на руки.

«Сейчас потеряю сознание, — мелькнула мысль, — а рядом — никого. Не умереть бы. Кого позвать?»

Дотянулась до чайника. Прямо из носика потянула терпкую чайную жижу. Не сразу, но темнота, а с нею и тошнота, стали медленно улетучиваться. Дышать стало легче. Встала на онемевшие ноги, побрела в комнату, легла на диван.

«Рано решила, что болезнь в прошлом, — с горечью думала она, глядя в потолок. — Ничего не изменилось. Неужели, это приговор? Завтра же на обследование!»

Вся ночь в тревоге, только под утро впала в забытье, похожее и на сон, и на бред.

— Что с вами, Валентина Ивановна, — с испугом спросила гинеколог, когда Валентина Ивановна зашла к ней в кабинет. — На вас лица нет.

— Все было хорошо, а вчера повторились боли. Чуть сознание не потеряла.

— После последней операции болей не было?

— Не было.

Выписала талончик на УЗИ, посмотрела на пациентку:

— В 14.35 на УЗИ, с результатами сразу же ко мне!

В полчетвертого Валентина Ивановна зашла в кабинет гинеколога.

— Давайте посмотрим, что там у вас, — протянула врач руку. Взяв листок с результатами обследования, долго читала, то нахмурив брови, то разведя их по сторонам.

— Ничего страшного я у вас не вижу. Подлечим немного, и все будет хорошо, — сказала гинеколог.

У Валентины Ивановны словно камень с плеч свалился. Перед тем как войти в кабинет, она прочитала заключение УЗИ, ничего не нашла, но все равно сомневалась. Раньше бы она плюнула на все это, сказала бы: «Сколько Господь отпустит, столько и проживу. Чужой век не захвачу!» Теперь ее жизнь принадлежит не только ей, но и человеку, которому, пожалуй, она даже больше нужна. Так что есть о чем задуматься.

Валентина Ивановна на выходные и праздничные дни стала приводить Колю в свой домик на набережной маленькой речушки с громким названием Буйная. Боялась, что не получится, как хочется, что не понравится ему у нее. Даже пыталась в первый приход подкупить его сладостями, ласковыми до приторности словами. Коле сладости пришлись по душе, а к льстивым словам и умильной улыбке был безразличен. Наблюдая исподтишка за мальчонкой, она заметила, как внимательно он рассматривает незнакомые ему предметы. Похоже, больше всего заинтересовал его глиняный петух на серванте. Этого петуха привез муж, когда ездил на родину в отпуск. Он был офицером, служил тогда в Туркестанском военном округе, в авиационном полку, летал на истребителях. В отпуск отправился один, Валентина Ивановна, в то далекое время студентка мединститута, сдавала госэкзамены, и ехать в Сибирь ей совсем было не с руки. Муж попытался тоже остаться, не ездить к родителям, но Валя заверила, что без него ей будет проще готовиться к экзаменам, а вот родителям он будет кстати.

— В следующем году поедем вместе, как все порядочные люди, — сказала она и лукаво подморгнула.

В следующем году родилась Лиза. Родилась в августе, когда от жары не мог спрятаться здоровый человек, а для беременной был настоящий ад. В голой выжженной пустыне стоял городишко Кизыл-Арват, рядышком приклеился военный аэродром, на котором днем и ночью громом отзывались авиационные двигатели. Звук их был слышен за десятки километров. Жара наступала с восходом солнца. До восхода — прохлада, с восходом — пекло; казалось, что и песок спекается в стеклянные куски. В январе третья эскадрилья по плану должна была всем составом идти в отпуск. Лизавете не исполнилось и полгода, тащить ее в Иркутск или в Липецк к родителям Вали с многими пересадками было бы безрассудством. Отпуск провели в «любимом» военном городке № 29. Анатолию командование настоятельно предлагало путевку в авиационный санаторий «Цхалтубо», ему стоило больших трудов отказаться от такого отдыха, когда он развлекался бы от души, а жена в это время с малюткой парились бы в пустыне, как проклятые.

— В следующем году, — говорил Анатолий, покачивая на ноге Лизавету, — прокатимся по большому кругу: сначала к твоим в Липецк, оттуда самолетом до Иркутска. Покажем им нашу Лизавету! Заодно там присмотрим жениха-сибиряка нашей красавице.

— Не рано ли? — усмехнулась Валя. — Хотя бы на ноги поставить. Да и приданого нет.

— Интересно, кто у нее будет муж? — всматриваясь в дочь, вдруг задумался Анатолий.

— Принц на белом коне, кто же еще!.

— Нет, я серьезно.

— Да неужели ж ты, полковник, а может, и целый генерал, не найдешь своей любимой дочери толкового мужика?

— Толковые сейчас редкость. Вот в наше время…

— Не знаю, не знаю. И знать не хочу! Твоя дочь, ты и ищи ей жениха и мужа!

— Найдем! Под пистолетом приведем!

В следующем году эскадрилье запланировали отпуск в августе. А в июле Анатолий погиб. Его самолет взорвался над горами Копетдага. Долго искали и пешие, и на вездеходах, и с вертолетов, но так и не смогли хоть что-нибудь найти.

Лиза вышла замуж за летчика. Живут они на Дальнем Востоке, в Черниговке, у них сынок, назвали его Анатолием. Ему уже один годик. Приехать не могут: Лиза готовится к госэкзаменам, да и мал еще ребенок…

А петух… Анатолий в том отпуске купил на станции Кунгур этого петуха, вот и стоит он до сей поры на серванте как молчаливый упрек всем живущим от всех безвременно ушедших.

Коля с опаской, боязнью тянулся к Валентине Ивановне, и в то же время в его взгляде читалось доверие к ней. Потрогал пальцем за клюв петуха и неожиданно рассмеялся.

— Петушок! — сказала Валентина Ивановна и погладила петушка по красному гребешку. — Он кричит ку-ка-ре-ку! — улыбнулась и подумала: «Старая дура! Вот и петухом уже кричу. Потом козликом запрыгаю!»

Коля смотрел, широко раскрыв глаза, на свою новую воспитательницу, и в этом взгляде было все: и вопрос, и надежда, и любопытство, и тревога.

За столом мальчишка вел себя уверенно. Поерзав на жестком высоком стуле, он основательно уселся, сжал ложку в кулак и окунул ее в манную кашу. После каши выпил стакан малинового киселя, привычно утер губы тыльной стороной ладони и посмотрел на Валентину Ивановну.

— Еще чего-то хочешь? — спросила она, перебирая в памяти, чем еще может порадовать ребенка.

— Ябоська, — сказал Коля.

Валентина Ивановна не сразу поняла, что «ябоська» — это яблочко. Поняв, засмеялась, и достала из холодильника мандаринку.

В час дня Коля, хорошо пообедавши, уснул на приготовленной для него постели. Уснул быстро и крепко. Валентина Ивановна несколько раз подходила к его кроватке и подолгу смотрела на него. Разные мысли вихрились в голове. И упрек тем мамам, которые так просто избавляются от нежеланных деток, как старый ботинок выкидывают их в мусорный ящик или рассовывают по детским домам, тут же стерев их из своей короткой памяти. Это ж каким чудовищем надо быть, чтобы живое существо взять и убить! Убить своего ребенка! Нет таких зверей, которые бы не заботились о своих зверенышах. Рискуя жизнью, волчица приходит к логову, чтобы увести волчат от охотников. Маленькая птаха отводит от своего гнезда, изображая из себя подранка, не способного летать. Мечется лисица вокруг норы с лисятами, чуя охотников с собаками… И только человек, наделенный разумом, почему-то поступает неразумно. Животными руководят инстинкты, а человек, выходит, приобретя разум, потерял нужные, данные ему природой, инстинкты? Потерял инстинкты, а разум исковеркан? Так, куда же придет человечество, убивающее своих детей, свое потомство? Придет! Оно уже пришло, дальше идти некуда! Роковая черта позади! Что впереди? Пропасть? Превращение человека в существо без чести, совести, разума, даже без инстинктов. Инстинкт сохранения жизни размыт, инстинкт размножения доведен до абсурда, до извращения. Нет, не совершенен человек, заключила Валентина Ивановна, он слабое подобие тех сил, которым предназначено менять мир к лучшему.

Как по звонку проснулся Коля. Молча встал, как умел, поправил одеяльце на постели, положил сверху подушку, взбив ее предварительно.

Валентина Ивановна глядела на него, и ей было до слез жаль эту кроху, приученную к дисциплине с пеленок. «Маленький солдатик, — прожгло болью сердце, — бедное дитя! Вместо мамы с поцелуями — серая казарма!»

— Пойдем, маленький, — взяла она Колю на руки, прижала к себе, тягостно вздохнула и понесла к туалету.

После ужина они уселись на диван, при этом Коля прижался к теплому боку Валентины Ивановны и ждал чего-то нового, что должно ему понравиться так же, как и все, что уже было в этом доме.

— Почитаем сказочки, — сказала Валентина Ивановна. — Ты любишь сказочки?

Интуитивно мальчишка понимал, что от него чего-то хотят, а чего — понять не мог.

— Про трех поросят почитаем?

Коля молчал, и только глаза его говорили: конечно, почитаем.

— Жили-были три поросенка, — тихим вкрадчивым голосом начала Валентина Ивановна, — три брата. Наф-Наф, Ниф-Ниф и Нуф-Нуф. Посмотри-ка сюда. Вот этот — Наф-Наф, скажи: Наф-Наф! Наф-Наф!

Коля молчал. Губы его пытались что-то произнести, но тщетно. От напряжения часто моргал, глаза наполнились слезами.

«Сказки подождут! — решила Валентина Ивановна. — Надо что-то другое придумать!»

Начала с простого: она подзывала мальчишку к себе, повторяя неоднократно: «Иди ко мне!» «Иди сюда!» «Подай книгу!» «Дай руку, пойдем пить молочко!»

Коля как зачарованный смотрел в глаза своему учителю, желая больше увидеть, чем понять, чего от него она добивается. Кивок головой — правильно, поворот из стороны в сторону — не угадал!

Мальчишка на удивление оказался смышленым. Скоро в общении у них не было проблем — простые команды и просьбы исполнялись точно. А вот разговаривать на равных пока не получалось.

Первые два дня, что Коля провел у Валентины Ивановны, показали живучесть их союза. И уже в детском доме, среди недели, при встрече они спешили друг к другу. Валентина Ивановна подхватывала на руки Колю, крепко обнимала и целовала его на зависть всем другим детишкам… Коля обнимал Валентину Ивановну за шею своими маленькими, но крепкими ручонками и прямо млел от блаженства.

Валентина Ивановна стала замечать, как мальчишка меняется на глазах. Только что был не уверен, боязлив, и в один момент, вдруг почувствовав защиту со стороны, приобрел уверенность. И все же тревога в глазах его была. Боязнь потерять свалившуюся на него удачу еще жила в нем. Как мог, оберегал он свое счастье. Как-то при очередной встрече, когда вместе с Колей к Валентине Ивановне бросилась девочка, убежденная, что радость на всех одна, и протянула к ней свои руки, то Коля, зло глянув на соперницу, так ее толкнул, что она упала и заплакала. Валентина Ивановна была в смятении, она не знала, как поступить, как разрешить этот казус. Приголубить девочку — травмировать психику Коли, отдалить девочку — посеять в ее маленькой душе обиду. Она сгребла обоих, подняла, прижала их крепко и стояла так посреди зала, как изваяние.

— Бери уж и эту, — весело сказала нянечка, проходившая мимо. — Будет вам веселье в доме!

Внизу живота, видать, от непомерной тяжести, полоснула острая боль, только чудом удалось удержать, не выронить детей.

На следующие выходные домой Валентина Ивановна шла в сопровождении Коли и Киры.

Сероглазая, смуглая Кира была полной противоположностью Коли не только по цвету кожи, но и по характеру. Она была неудержима во всем, кружилась волчком на одном месте, потом хватала первую попавшуюся на глаза вещь и неслась с нею куда-то, так же внезапно избавлялась от нее. И говорила, говорила, говорила. Смеялась и говорила.

«Может, так лучше, — рассуждала Валентина Ивановна, — они понимают друг друга лучше, чем я их. Такое активное общение быстрее подтянет их до уровня домашних детей. Только надо вовремя подсказывать им правила игры, вселять в их души жизненные принципы».

Коля пережил ревность быстро и без остатка. Он убедился, что Кира не противник ему в борьбе за счастье быть рядом с этой большой и доброй тетей, и этого ему было достаточно. Игрушек было мало, но ссор из-за них никогда не возникало.

Зима 1977 года выдалась не суровой, но снежной. Дети и взрослые с улицы насыпали большой холм из снега, и на нем вечерами было видимо-невидимо визжащей мелюзги. Как муравьев на куче. Визг, смех, крик до глубоких сумерек. Валентина Ивановна купила одни санки, на вторые денег не было, и думала, что ссоры и даже драки из-за этих санок им не избежать. Но получилось как никогда удачно: Коля и Кира, сидя на санках, так крепко держались друг за дружку, что, казалось, сидит один человечек. И тянули санки в гору тоже дружно.

Удалось ли каким детям не болеть никогда, не известно. Известно, что все они болеют. Да так болеют, что взрослые говорят с горечью: лучше бы мне умереть, чем ему болеть. Болезнь ребенка — страшное испытание для взрослых. Видеть больного, непривычно неподвижного и молчаливого ребенка с обожженными горячкой губами или смертельно бледного — худшего горя не придумаешь.

Случилось такое и в семье Валентины Ивановны. Первым заболел Коля. Началось с легкого покашливания, а потом подскочила температура до 39. Его перевела, уже врач, Валентина Ивановна в отдельный, инфекционный, бокс. Ангина. Вместе с Колей попали туда еще два мальчика и девочка. А через двое суток там оказалась и Кира. Валентина Ивановна перешла жить в детский дом. Бессонные ночи, уход за больными, лекарства, уколы, профилактика выбили ее из колеи, и если бы не воспитательницы и нянечки, которым в связи с карантином ввели в обязанность дежурить днем и ночью, то она бы не вынесла такой нагрузки. Почернела, осунулась, но держалась стойко. Если удавалось прикорнуть, то предупреждала, чтобы в случае чего ее будили без всяких проволочек.

Все дети были ей милы, за всех она переживала, а за Колю и Киру в особенности. Да и они с появлением своей мамы (они уже так ее называли) тянули к ней руки, не спускали с нее молящих глаз.

Положив руку на лоб Коли, чтобы определить температуру, она почувствовала, как его маленькая рука схватила ее за палец и сжала что было сил.

— Все будет хорошо, сынок, — прошептала она, сглотнув ком.

И это позади.

Жизнь действительно стала веселей и интересней. Забота о малых перечеркнула многое из прежней жизни Валентины Ивановны. Ей уже не было тоскливо одной в долгую зимнюю ночь, она думала о детях, о их будущем. Планировала им будущее. Колю она видела только военным летчиком, как муж и зять. А вот чем увлечь эту проказницу и непоседу, терялась в догадках. То она ее видела балериной, то врачом, то учителем, то гимнасткой, и везде она была на своем месте; а как будет на самом деле — кто это сейчас знает.

В конце декабря позвонила дочь и сообщила, что в следующем году эскадрилья мужа идет в отпуск в апреле, и если ничего не изменится, то они прилетят всем скопом в Липецк.

— Так что скоро, бабулечка, ты увидишь своего внука! — заключила Лиза. — Он уже мужик! Покрикивает на меня, сердится! Ему и года нет, а он уже показывает, понимаешь, свой характер! Так что, готовься к серьезной встрече!

«Вот те раз! Что я им скажу?» — первое, что пришло в голову Валентине Ивановне.

— Ты чего молчишь? Не рада, что ли? — удивилась долгому молчанию дочь.

— Да рада, рада! — быстро, как очнувшись, выкрикнула Валентина Ивановна. — Почему это я не рада.

«Говорить — не говорить, — была в замешательстве Валентина Ивановна. — Может, что-то изменится, может, не разрешат, а я тут разнесу весть по белу свету. Почему, не разрешат? Какое они имеют право не разрешить? Я что бомж, алкоголик, наркоман? Я обыкновенная мать-одиночка, воспитываю своих детей. От государства мне не надо никакой помощи. Если ее взять, то обвинений не оберешься. Дескать, позарилась на деньги, взяла детишек, как берут поросят на откорм. Лишний рубль, конечно, не помешал бы в доме. Да и почему он лишний? У меня их миллионы, что ли? Да, люди-то у нас какие! Будут пальцем показывать, в спину шептать гадости. И что теперь только из-за разговоров, которые еще будут — не будут, детишек лишать семейного уюта, материнской ласки, конфетки? Не будет так! Они мои дети, и я за них в ответе!» — поставила точку в рассуждениях Валентина Ивановна, и поклялась не менять решения раз и навсегда.

В марте она получила документы на право называться мамой, а дети поменяли свои фамилии, они стали: Шевченко Николай Анатольевич и Шевченко Кира Анатольевна. Барьера во взаимоотношениях не было, и скоро в избушке звучало: «мама», «сынок», «доченька», как само собой разумеющееся.

Чтобы не показать дочери естественную отсталость в развитии детей, Валентина Ивановна усилила занятия с ними. Через три месяца уже был заметен кое-какой успех — они научились правильно говорить нужные в обиходе слова, понимали значение других, труднопроизносимых, внимательно слушали сказки и понимали их смысл. Валентина Ивановна этому радовалась больше детей. Она забыла о своих болячках, и они ее не беспокоили — это тоже радовало.

Колю и Киру пришлось перевести в детский садик, это тоже немаловажное событие — оторвать от привычной обстановки, окунуть в малознакомое общество. Дети, не взрослые, они гораздо общительней. На чем угодно могут сблизиться. На игрушке, на умении кататься с горки, на прыжках с бордюрчика… Вот с бордюрчика и началось признание Коли. Сам не думая о том, он спрыгнул со снежного бордюрчика прямо в сугроб, и это так всем понравилось, что стоило большого труда воспитательнице занять их чем-то другим, менее опасным. Скоро все дети были, как медвежата, в белом пуху. Смеялись и визжали так звонко, что хоть уши затыкай. Румянощекая ватага долго не могла успокоиться, даже когда пришло время обеда, все еще слышались смех и визг.

И Кира не осталась в стороне. Она на занятии в зале так кувыркалась через голову, что все смотрели на нее с раскрытыми ртами.

— Ваши дети, — говорила, спрятав улыбку, воспитательница Валентине Ивановне, прибежавшей в конце дня за детьми, — просто артисты!

— Что не так они сделали? — встревожилась Валентина Ивановна.

— Все так. Очень активные, того и гляди, как бы на люстре не вздумали качаться. И качались бы, да люстры нет у нас.

— Да, я их не очень одергиваю, — призналась Валентина Ивановна.

— И не надо этого делать, — согласилась воспитательница. — Зашоренные дети превращаются в инфантильных взрослых. Они тогда, по привычке, ждут подсказки, как им поступить даже в малом деле, а о большом и говорить нечего. Принять самостоятельно решение — для них труднейшая задача! Из таких получаются хорошие клерки и плохие руководители.

— А военные? — спросила Валентина Ивановна, обозначив в уме Колю в образе бравого летчика.

— Хуже не придумаешь! Никакие! Но вам беспокоиться незачем, ваш еще тот командир! Наполеон! Жуков!

— Жуков? — переспросила Валентина Ивановна. — Какой Жуков?

— Наш Жуков, — удивилась воспитательница. — Маршал который!

— А, понятно. Ну, да! Конечно, Маршал Победы! — улыбнулась Валентина Ивановна, поняв, что Жуков — прежняя фамилия Коли, здесь ни при чем.

На Новый год Валентина Ивановна привела из детского дома еще двух девочек и мальчика. Наряжали елку сообща, веселились долго. Так долго, что Валентина Ивановна подумала, как ей уже утомительно простое занятие с детьми, а что дальше будет…

Хорошее обернулось слезами. Отвеселившись, напрыгавшись, наигравшись, дети не хотели возвращаться в свой дом, они поверили в вечное счастье, которое связывали с маленьким теплым домиком, мягким диваном, вкусной едой, тортом, конфетами, красивой елкой, и вдруг их почему-то лишают этого счастья, хотя они ничего никому плохого не сделали.

— Хотели как лучше, — говорила Валентина Ивановна заведующей, — а получилось не очень.

— Да, Валя, я знаю. Это не впервой. И опять же, как им жить, если они не будут знать, что такое семья, дом, родители, бабушки-дедушки, близкие вообще люди? Они же не смогут построить правильно свою жизнь! Вот побывали они у тебя, и это маленькой светлой искоркой будет жить в них всегда. Добро, красота приживаются быстро и живут долго в человеке. Кто знает, как сложится жизнь у этих мальчиков и девочек, часто не очень удачно, но, возможно, в какую-то определяющую минуту они вспомнят то хорошее, что посетило их однажды, и примут правильное решение. Они сохранят в себе Человека. Человека! — Ольга Максимовна подняла вверх руку с выпрямленным указательным пальцем. Повторила тихо, но твердо: — Человека!

— Оля, я часто думаю теперь…

Ольга Максимовна насторожилась.

— Что напрасно связалась? — спросила, не дослушав Валентину Ивановну.

— Нет, что ты! С чего взяла! — всполошилась та. — Не напрасно!

— Прости, перебила. Говори.

— Как нам избавиться от этой напасти? От этой детской беды? Как не делать их сиротами при живых родителях?

— Ты думаешь, что только ты одна такая сердобольная да умная, а остальные толстокожие и тупые?

— Я так не думаю, но…

— Вот именно, но! Идет разложение государства, уничтожение нации. Нравственность — основа семьи, фундамент государства, скатилась на ноль. Дальше ждет нас еще худшее — мы превращаться будем в жвачных животных, безразличных ко всему, падких до скотского. Скотские отношения между людьми будут нормой, о семье речь не веду — как таковых их не будет. Будут животные страсти называть любовью! И не только называть, но навязывать нам будут, убеждая, что это верх человеческих отношений, избавляющих человека от дурацких предрассудков.

— Что теперь делать? — в испуге расширила зрачки Валентина Ивановна.

— Подержи арбуз!

— Какой арбуз?

— А вот такой! Не знаю! Это задача государства, а я всего лишь винтик в этом механизме!

— Почему оно ничего не делает?

— Оно занято мировой революцией. Ему не до мелких балалаек!

— Каких еще балалаек? Говоришь непонятно!

— Эзоповский язык знаешь? Это когда ты говоришь об одном, а понимать надо совсем другое.

— Опять ничего не пойму! — Валентина Ивановна готова стукнуть кулаком по столу.

— Эзопов у нас теперь столько, что не перечесть. Что говорят они нам — известно, что думают — можем только догадываться, соотнося с фактами; что будут делать — темный лес для темной массы.

— Оля, — приложив ладони к лицу, тусклым голосом вымолвила Валентина Ивановна, — мы с тобой уже немолодые, не о нас речь, а что будет с детьми нашими?

— Ну, я себя не считаю старухой, мне нет и сорока пяти, этого критического возраста, воспетого горе-поэтами и такими же песенниками. Так что я еще поборюсь за свое бабье счастье! И за их тоже, — махнула рукой в сторону детского игрового зала. — А за них особенно!

Апрель выдался суматошным. Повально переболели ангиной дети. Казалось, что воспитательницы глаз не спускают с детишек на прогулках. И кутают их даже больше, чем надо, и сосульки сбиты с крыш и навесов, а дети надрываются в сухом кашле. Эпидемия захватила весь город. Как не защищалась Валентина Ивановна от этой напасти, не убереглась, занесла в свой дом заразу. Дети слегли одновременно, но болели не так сильно как детсадовские. Температура 37, легкий кашель, слабый озноб.

«Не заразить бы внука, — беспокоилась Валентина Ивановна, представив больным маленького Толю. — Совсем кроха, не дай Бог! Лучше бы и не приезжали сейчас, а летом нашли время».

Приехали и с порога удивились.

Пообнимались, перецеловались, повосхищались, и когда успокоились, Лиза, кивнув на комнату, где по-хозяйски вели себя Коля и Кира, спросила, как выстрелила:

— Кто это?

— Это? — переспросила Валентина Ивановна и тут же ответила: — А, из детсада дети.

— Вижу, что не котята. Ты их на время привела?

— Да, — согласно кивнула Валентина Ивановна, — пускай поживут тут.

— Потом обратно вернешь? — пытала дочь, предчувствуя неладное. — Родители их заберут? Совсем ничего не понимаю. При чем тут родители?

Вмешался Василий.

— Что ты пристала к человеку, как фриц к партизану? — сказал он жене. — Других вопросов у тебя к матери нет, что ли? С порога — допрос!

— Я знаю, что делаю! — оборвала его Лиза. — Прошу мне не указывать!

— Господи! — всплеснула руками Валентина Ивановна, — не хватало нам еще перессориться из-за пустяков. Раздевайтесь, умывайтесь да праздновать будем встречу!

За стол уселись, когда в домах зажглись огни. Василий поставил на стол бутылку марочного венгерского вина и бутылку водки.

— Анатолий тоже пил только водку. Две-три маленьких рюмочки — не больше, — сказала Валентина Ивановна и как-то со стороны посмотрела на зятя.

— Сегодня можно и расслабиться, — отозвался зять. — Отпуск! Встреча! И главное — никаких тревог и полетов.

— Ну, да, — согласилась Валентина Ивановна, но как-то нехотя. — Полеты — это главное! Анатолий никогда не делал того, что мешало полетам. Перед ночными полетами мы собирали детей и уходили куда-нибудь, чтобы не шуметь во время их отдыха. И огорчать своих мужей перед полетами женам строго запрещалось, замполит за этим следил.

Василий широко улыбнулся.

— А в другое время огорчать можно было? — спросил он.

— Старались обходиться без этого. Не всегда получалось, но старались.

— Хорошо, что хоть старания были. Теперь этим некоторые пренебрегают.

Лиза сверкнула глазами в сторону мужа.

— Ну, продолжай, — сказала она. — Только говорить надо все и начистоту. Может, кому-то что-то тоже надо делать иначе. Например, не задерживаться в гаражах с друзьями.

— Союз гаражных братьев — святой союз, — не переставая улыбаться, ответил Василий.

— Конечно, в гараже хлестать спирт — святое дело, а жена и ребенок — второстепенное.

— Анатолий всегда спешил домой, — поддержала дочь Валентина Ивановна. — Всегда занимался делом: готовился поступать в академию, с дочкой занимался, читал ей сказки, рисовали, да мало ли чем полезным можно заниматься. А попойки — удел, простите меня, ленивых и ограниченных.

— Чкалов, Покрышкин, Кожедуб и море других, не имея высшего образования, летали и дрались как боги. И управляли войсками не хуже академиков.

Сказав это, Василий передернул плечом, что было знаком его несогласия со словами жены и тещи.

— Не думаю, чтобы высшее образование сделало их хуже, а вот что добавило бы ума — это точно. — Лиза встала, резко двинув стул в сторону, подошла к сынишке, ковыряющему пальцем в ухе старой куклы.

— Не хватало нам еще ссоры, — сказала Валентина Ивановна. И по тому, как прозвучал ее голос, дочь и зять поняли: пора заканчивать ненужную пикировку.

«Что-то не так у них, — горестно поджала губы Валентина Ивановна. — У нас с Толей так не было».

Отпуск пролетел в один миг. Вот и настала пора прощаться с детьми и внуком. За две недели сжились настолько, что, казалось, так всегда вместе и жили. В самом привилегированном состоянии прибывал Толенька. Ну, мама — это привычно, она всегда рядом, папа реже мелькал перед глазами, но зато громко и шумно было с ним. А вот бабуля, это совсем другое. Она почти как мама, только временами лучше ее. Она и подсунет что-то сладенькое, да и солененькое из ее рук тоже запоминается. На руках у нее, как на колыбели: тепло, уютно, даже в сон клонит. У мамы с папой совсем не так. Они хватают, несут на улицу, швыряют в коляску и мчатся куда глаза глядят по кочкам и ухабам. Потом выдергивают из коляски и несутся по лестницам. В руках у них сумки, сетки, пакеты… Шум, гам, суматоха кругом. Ужас! С бабушкой и на улице прелесть. Медленно-медленно катится по дорожке коляска, чуть покачивая тебя. По сторонам деревья, дома, сверху ничем не заполненное пространство голубого ситцевого цвета — это небо. В небе летают маленькие птички, а когда устанут, то отдыхают на ветках деревьев или на земле. Им тоже радостно, они поют на маленьких серебряных свирелях свои, но и человеку понятные, мелодии.

Бабушка смотрит на внука и гадает, кем же он будет, когда вырастет? Хорошо бы быть ему врачом, хирургом, например. Сколько бы он людей спас от неминуемой смерти! А кардиолог? Чем он хуже хирурга? Сколько бед приносят людям сердечно-сосудистые заболевания! Хорошо быть конструктором, изобретать самолеты, корабли, строить здания. Хорошо быть летчиком! Дед — летчик, отец — летчик, и сыну быть им? Мне кажется, надо бы что-то другое найти, с полетами не связанное. Что? Идти в артисты? Леоновым, Тихоновым, Ульяновым, Басилашвили трудно стать, потому что там талант от самого Всевышнего, а играть роль простачка — загубить на корню жизнь.

«Почему мы так шарахаемся от рабочего, хлебороба, вроде, они ниже нас? — вдруг пришла мысль Валентине Ивановне в один из таких прогулочных дней. — Они обеспечивают нас всем необходимым, а мы презираем их! Мы, кто зернышка не вырастил, презираем тех, кто, обливаясь потом, не чуя усталости, кормит нас булками с изюмом за жалкие наши кривляния на сцене, за бестолковые песни, стихи, книги? И при этом наш спаситель в тени, а мы на виду у всех в своей роскоши, в своем недосягаемом величии. Мы показываем дворцы звезд нашей туманности и сторонимся жалких лачуг деревенских жителей, которые по праву должны жить во дворцах. Только за мою жизнь сменилось несколько вождей, а в жизни простого люда все те же проблемы, все те же беды. Бегут во все стороны дети хлеборобов, чтобы не повторить судьбы своих родителей, бегут в надежде, что ждет их за границей деревни звездная жизнь. Наяву же, все гораздо проще и хуже. Династии врачей, военных, артистов, рабочих, хлеборобов, пожалуй, наиболее приемлемое, чего следует придерживаться в выборе профессии», — заключила Валентина Ивановна и долго всматривалась в спокойное личико внука, далекого от ее размышлении…

— Быть, наверное, и этому летчиком, — улыбнулась бабушка внуку.

Вот и такси стоит у ворот. В доме суета, шум, крик.

— Где моя сумочка с документами? — кричит дочь. — Это ты ее куда-то сунул, не подумав!

— Не думая, совать вещи куда попало — это твое любимое занятие, — отозвался на обвинение жены Василий. — Попробуй подумать, может, не так это и плохо.

— Опять умничаешь! А сын твой с одной обутой ногой! Пока обуем вторую, таксист плюнет и укатит.

— Я сейчас скажу ему, что скоро выйдем, — кинулась к двери Валентина Ивановна.

— Скажите, Валентина Ивановна, что выйдем, а скоро или не очень не говорите, потому что найдем документы, обуем ногу наследнику, и тут выяснится, что обули в разные ботинки. Найдем одинаковые, но они будут меховые зимние, — ровным спокойным голосом вещал зять.

— Вот они где, и кто их сюда сунул, — держит в руках сумочку с документами Лиза. — Кому это понадобилось!

— Ты потрудись заглянуть туда, может, там нет того, что у нас потребуют дотошные проводники при посадке в поезд?

— Почему только мне все это надо? — поджала плечи всклокоченная Лиза. — У других мужья как мужья, а тут все на мне!

— Да, действительно, почему все на твоих хрупких плечах? Если бы поубавить тебе прыти, то, по-моему, от этого все были бы только в выигрыше — каждый бы занимался своим делом и не мешал другим.

— Пробовала уже «не мешать».

Вернулась Валентина Ивановна.

— Таксист сказал, что подождет, — успокоила она дочь и зятя.

— Прекрасно! — отозвался зять. — Поезд тоже без нас никуда не тронется с места — билеты у нас.

Вывалились шумной толпой из избушки, уселись в такси отъезжающие, остались провожающие. Такси запылило вдоль кривой улочки, виднелась прощально махающая рука дочери.

Валентина Ивановна вошла в дом и поразилась, каким он стал пустым. Несмотря на то, что повсюду валялись разбросанные вещи, он казался большим, пустым и необычно звонким. Даже тяжелый вздох отзывался криком.

«Как они несносно живут, — огорчалась Валентина Ивановна, приводя дом в порядок. — Разве можно так жить, чтобы все с криком, с надрывом! Я же ее не учила этому! А чему я ее учила?»

Валентина Ивановна села на табурет, как была, с тряпкой в руках. Задумалась. Она видит маленькую Лизу, которая то в садике, то в школе, потом в институте; потом она из девочки в коротеньком платьице вдруг сразу превратилась в строптивую девушку с нахмуренными бровями.

«Почему она стала такой? — спрашивала кого-то Валентина Ивановна. — Я же все отдавала ей. Она была у меня главным в жизни. Я же ради нее…»

За размышлениями, за работой она не заметила, как пришло время бежать за детьми. Они уже ждали ее. Одетые, притихшие, сидели на обтесанном под сиденье бревне и поглядывали в ту сторону, откуда всегда спешила их мама. Как только показалась Валентина Ивановна из-за угла здания, дети тут же кинулись наперегонки к ней. Сграбастав их, она крепко зажмурила глаза; слышала детское дыхание, частый стук их сердечек, ощущала медово-молочный запах кожи.

В первый год ввода «ограниченного контингента войск» в Афганистан был сбит вертолет Ми-8т, командиром экипажа которого был майор Василий Гордеев. Кроме членов экипажа, на борту были пять медицинских работников. Летели в отдаленный кишлак, где случилась вспышка непонятной инфекционной болезни.

Гроб с телом мужа Лиза встретила в Липецке. Здесь же решила и остаться жить пока у мамы, а потом, когда дадут квартиру как вдове погибшего офицера, переедут туда с сыном и ожидаемой дочкой, забрав с собой и маму.

В январе родилась дочь. Были опасения, что нервные потрясения, связанные с гибелью мужа, скажутся на здоровье ребенка, но этого не случилось. Девочка была здоровенькой и укладывалась в параметры: 51 см, 3,5 кг. Аппетит тоже на зависть, сон крепкий и безмятежный. Назвали малышку в честь отца — Василисой.

Валентина Ивановна и дочь почти не разговаривали между собой. Блуждали как тени по пустому дому. Обходились малыми словами и только по делу. Каждый носил переживания в себе, глубоко спрятав их от посторонних.

«Как ей, бедняжке, нелегко! — горевала мать за дочь. — Двадцать три года, вдова с двумя маленькими… Что можно горше придумать человеку. Только бы мне не свалиться, хоть в чем-то им буду поддержкой. А если, не дай Бог, свалюсь сама… Нет, только не это!»

С квартирой получилось удачно. Выделили трехкомнатную в хорошем районе. И главное, недалеко от работы Валентины Ивановны. И Лизе работу нашли — заведующая несекретным делопроизводством горвоенкомата.

— Была заведующей продовольственным складом, медстатистом, воспитателем, была писарем отдела кадров, — с ухмылкой поделилась новостью Лиза с матерью после звонка из военкомата. — На этом, наверное, моя служебная карьера и закончится. Зачем только я корпела над учебниками пять самых лучших в моей жизни лет.

— Да, доченька, — как можно ласковее отозвалась Валентина Ивановна, — у тебя редкая профессия. Ее и в большом городе не всегда встретишь, а в гарнизоне так и думать нечего. Маркшейдер! Надо же такое слово придумать!

— Бог с ним, с этим словом, важно, что вляпалась туда по своей глупости, — махнула рукой Лиза.

— Да, я пыталась тебя отговорить, но ты была неумолима, — покачала головой Валентина Ивановна. — За подружкой погналась. Кстати, не знаешь, где она?

— Знаю, что вышла замуж за шахтера, и больше ничего.

— Ну, хоть так. При деле или рядом с ним. Ты же…

— И мне тогда казалось это романтикой. Горы угля стране! Терриконы! Песни-гимны! Шахтер Богатиков, шахтер Соловьяненко! Герои труда! Цветы! Встреча из забоя стахановцев! На деле все иначе. На деле кривые хибары, угольная пыль, водка и мат! Сплошной мат!

— Ну, не все, наверное, доченька, так плохо, — остановилась посреди комнаты Валентина Ивановна. — Должно же быть что-то и хорошее! Не может человек жить без хорошего! Это… это ненормально!

— Человек быстро привыкает к ненормальному, и нормальное становится ему ненормальным. Почти аксиома.

— Как можно привыкнуть к ненормальному, чтобы оно стало нормальным? Что такое ты говоришь! Как-то зло ты говоришь. Я еще в тот приезд заметила, что ты стала другой. Отчего это?

— От собачьей жизни, вот отчего! Все не так, все не этак!

— Что не так? Муж, ребенок, работа — что еще надо?

— Мама-мама, ты живешь в прошлом веке. А мне хочется пожить в этом, и так, чтобы кроме работы было что-то еще! Например, я хотела бы побывать в театре «La Scale», послушать вживую какого-нибудь современного Карузо, посидеть на теплом бережке ласкового моря, посмотреть, хотя бы посмотреть, на парусные яхты в дымке морской… Я же вынуждена работать на вонючем складе, жить в панельном доме с кривыми потолком и полом, мерзнуть зимой, изнывать от жары летом. Это что, мой удел, моя судьба? Чем я хуже какой-нибудь Марлен, у которой есть все для счастья, а у меня нет ничего человеческого!

— Не так уж и плохо стали мы жить, — Валентина Ивановна не знала, что говорить дочери, вроде и так все понятно было в жизни, и тут такое услышать. — Война сколь нам навредила. Надо было возрождать фабрики, заводы, строить дома. Сразу где всего взять столько, надо подождать, потрудиться, потом…

— Это «потом» сколько живу, столько и слышу. Мне двадцать три года, а я хожу в пальтишке из шинельного сукна мужа. Мне бы в шубке норковой покрасоваться пока молода да пригожа, а я в шинельном сукне и в пир, и в мир, и в добрые люди.

— У других и этого нет…

— И я об этом! — выкрикнула Лиза. — Почему, я спрашиваю, мы так хреново живем? Мы что, прокляты? Почему мы, победители, живем хуже во сто крат побежденных? Сказать, что наш народ ленив и туп, не скажешь. Он трудолюбив и талантлив. Значит, такие руководители, что постоянно наш бронепоезд в тупик загоняют, а потом оттуда пятимся вслепую. И опять тупик.

— Наша страна в окружении… — несмело пыталась Валентина Ивановна сказать то, что знает из телевизора и прошлых политинформаций. — Армия сколько требует. Другим странам социалистического лагеря надо помочь стать на ноги.

— Господи! Мама! Да очнись же ты! Посмотри кругом! Поверь мне, дурочке, как только нас клюнет жареный петух, а он обязательно клюнет, тогда наших, так называемых братьев, сестер, друзей по лагерю, как корова языком слижет! Все слиняют и продадут нас с потрохами!

— Ну, не знаю… Может, и так. Может, ты и права.

— Еще как права!

— И что теперь делать предлагаешь?

— А ничего!

— Что, так все и оставить?

— Так все и оставить! Если сразу и много дать нам воли и всего человеческого, то мы сойдем с ума, взбесимся. Нас понесет обязательно не туда, и мы разрушим то малое и доброе, которое живет в нас сотни лет. Мы тогда не приобретем то, что нам хочется, и потеряем то, что имеем.

— Не так и мало мы имеем, — встрепенулась Валентина Ивановна. — У нас ракеты, свои самолеты, поезда и пароходы тоже прекрасные. Лучшие писатели — русские! Один Пушкин чего стоит!

Лермонтов! Некрасов! Пусть спорный Есенин, а мне он очень нравится! Такая задушевная лирика. «Клен ты мой опавший, клен заледенелый…», «Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло…» Разве не тронет даже зачерствевшую душу его «Письмо к матери»? Без этой песни и Сличенко был бы другим. Что и говорить, много у нас хорошего. А какие самоотверженные русские воины! Их не надо приковывать цепями к пулемету, они и без цепей не уйдут с позиций. Хорошие у нас люди, чего уж тут говорить!

— Кто бы спорил, мама! Только почему-то с хорошими людьми обращаются по-скотски: труд, труд, труд! Войны, кровь, труд — и больше ничего ему не светит!

— Без труда, доченька, ничего просто так не получается.

— Еще студенткой я заинтересовалась работами Маркса, потом Ленина. Поняла, что на смену капитализму обязательно придет более прогрессивный, справедливый общественный строй — социализм и коммунизм. Жили мы при начале социализма надеждой, что все будет для трудящихся, живем при позднем уже социализме, развитом, как говорят, вроде тот, начальный, был недоразвитым, но все еще надеемся, что будем жить как у Христа за пазухой. А живем, извините за бестактность, за непатриотизм, в дикой бедности.

Жилье — развалюхи, дороги — колея по пояс, купить билет на самолет или поезд — надо быть героем СССР, не говорю больше о шубе, но купить мужской костюм, чтобы можно было выйти в нем в люди — кукиш вам! Нет таких костюмов. Есть много чего под таким названием, только это не костюмы, а что-то из области улучшенной спецодежды. Слава Богу, авиаторам повезло: у них комбинезоны приличные, куртки тоже удачные, вот и не снимают они их ни на аэродроме, ни в городке, ни на охоте, ни на прогулке. Малое подспорье комбинезону — спортивный костюм. Все! На этом гардероб самого передового и идейного офицера заканчивается!

Если бы только это было бедой, а то ведь, если покопаться, чего еще не вытянешь на показ. У военных хоть дисциплина да ответственность, они не заражены пьянством, как другие. Пьянство это такое зло, что хуже и не придумаешь. Рушатся семьи, страдают дети, гибнут люди, а избавиться от этой заразы никак не получается. Пускай бы, какой работяга пил до умопомрачения, а то же пьют и ученые, и артисты, и художники. Знают, что нельзя пить, и все равно пьют! Как избавить народ от этого, ума не приложу. Суровые меры не помогают, убеждения не доходят, не знаю!

Вот так и живем! Малую толику для себя же не можем сделать, а о большом и говорить не стоит!

— Может, придет к власти кто другой и все изменит к лучшему? — тихим боязливым голосом спросила Валентина Ивановна. — Коммунист какой-нибудь настоящий. А что, начали дело, пускай и доводят его до задуманного.

— «Вот приедет барин, он нас и рассудит!» Так что ли? Опять надежда на хорошего царя? — Лиза насмешливо посмотрела на мать.

— От руководителя много зависит, — решила постоять за свои убеждения Валентина Ивановна. — Иван Грозный, Петр Первый, Екатерина Вторая, Сталин…

— Все-все-все! Не продолжай дальше!

— Почему, не продолжать? И при Брежневе неплохо живем. Есть, конечно, за что упрекнуть, так это с каждым такое может быть, страна-то, вон какая огромная. Климат суровый, снег да пески со скалами сколько места занимают. Это почему-то многими не учитывается. Вот дай им море с пляжем, дай им апельсины-мандарины да вина заморские…

— А что в этом плохого? Разве не имеет права человек отдохнуть по-человечески после труда? Потрудился хорошо — отдыхай на все сто! Или отпуск загубить работой на грядках?

— Не знаю, — отмахнулась Валентина Ивановна, — мы раньше так не думали!

— Вот и плохо! — подловила на слове дочь. — Если б подумали, то нам бы теперь иначе жилось. Лучше бы жилось.

— Так делайте, если такие умные да резвые! — твердости своего голоса удивилась Валентина Ивановна. — Сделаете, и вашим детям будет сладко жить! Но и мы не зря жили! Попробуйте хоть десятую долю того сделать, что сделали мы! Говорить все горазды.

Валентина Ивановна уволилась, так, решили они, будет лучше: и дети пристроены, и Лиза работает, и пенсия, какая-никакая, есть. Должны прожить безбедно. Домик на берегу решили не продавать пока, а использовать под дачку в летнее время. Детишек много, им нужен простор, приволье, да и самим в земле поковыряться тоже нелишне. Глядишь, какой огурчик с помидорчиком со своей грядки на стол попадет, копейка сэкономится.

Через год Лизу посватал сорокадвухлетний майор из военкомата, она, даже не посоветовавшись с мамой, отказала. Дома проговорилась через год.

— А что, он совсем никудышный? — спросила Валентина Ивановна.

— Да нет. Нормальный. Как многие, — безразлично ответила дочь.

— Не поторопилась с отказом? — осторожно полюбопытствовала мать. — Офицер все же, детей надо воспитывать, самой без мужа жить с двадцати лет… Надо было подумать хорошенько.

— Вот я и подумала. Отец детям он относительный, муж для меня — нелюбимый. Остается — офицер. Через три года он уже пенсионер, офицер, но запасной. Вот и весь расклад.

— Тебе, доченька, видней, — тяжело вздохнула Валентина Ивановна. — Я ведь тоже рано осталась без мужа, знаю, как это плохо. Да, я сильно любила твоего папу, и сейчас часто вспоминаю, только не каждый понимает, как тяжело приходить в пустой дом и знать, что никогда сюда уже не войдет дорогой тебе человек. И так изо дня в день. Выть от тоски хочется, а нельзя: ребенок все видит, все понимает. Клянешь себя долгими ночами, что не все делала для него, что излишне невнимательной была к его интересам. Многое всплывает, есть за что себя упрекнуть, но поздно. Нет его, чтобы попросить прощения, и никогда уже не будет.

Дочь обняла мать, крепко прижалась щекой к ее щеке, горькие их слезы слились в один вдовий ручеек.

— Ох, уж эта бабья доля! — виновато улыбнулась Валентина Ивановна, размазывая слезы по щекам.

— Мы маемся, но хоть живем, — глядя в пустой и темный угол, сказала Лиза, — а их нет. Молодых, здоровых, веселых, шумных нет, и никогда уже не будет. Вот это горе!

— Не будет, — чуть слышно отозвалась Валентина Ивановна.

— Каждая вещь напоминает о них, а это страшнее всяких ссор. Вот чем плох брак по любви. Любимого забыть невозможно, он постоянно с тобой, в твоей душе, в твоей совести. Хотел бы сделать что-то не то, ан нет! Совесть тут как тут, смотрит на тебя с укором.

10 ноября 1982 года умер Леонид Ильич Брежнев. Был пасмурный день. Отпраздновали 7 ноября как-то вяло, без грома и оваций. Пронесся слух, что Брежнев очень болен, но не верилось, что так уж сильно он болен, чтобы придавать этому значение. Кто-то, может быть, и задумался о его судьбе, о его значении и роли в государстве. Прошел войну в окопах Малой Земли, не был трусом; любили ли его, или только уважали солдаты и офицеры, трудно сказать. Политотдельцы как-то в стороне были от масс, они вроде бы и в массах живут, вроде бы знают подноготную народа, но как-то однобоко. Знают беды людские, но оставляют люд один на один с этими бедами? Как-то не вяжется со смыслом. А вот что касается мировых революций, то они тут доки, каких свет мало видал. Брежнев, молва идет, прост был в обращении с низшим сословием, а кто к нему обращался из малоземельцев за помощью, если обращение доходило до него, всегда помогал.

Перед обедом в отдел кадров зашел майор Крутиков, он все еще надеется заполучить руку Лизы, присел на стул, закинул ногу на ногу, долго смотрел на затылок склонившейся над бумагами Лизы.

— Что, Елизавета Анатольевна, ждать нам теперь? Какие потрясения ожидают страну? — спросил майор, не дождавшись, когда Лиза обратит на него внимание.

— А какие могут быть потрясения? — в свою очередь поинтересовалась Лиза. — Страна верным курсом идет к коммунизму.

— Скажу вам как военный, на проторенной дороге чаще всего ставят враги мины. А врагов у нас не убывает, а прибывает.

— Значит, мы сильные и успешные, а это не всем нравится.

— Да, сильные и успешные, — после минутного молчания повторил Крутиков. — Такие сильные и успешные, что даже не верится. Афган с крестьянами в опорках на босу ногу, с дедовскими кремневыми ружьями не можем покорить за три года. Представьте теперь, если бы мы связались с НАТО? Не связываемся только потому, что страшно.

— Почему тогда НАТО не нападает на нас, если мы такие слабые, а они сильные?

— Они для этого достаточно умные.

— Какие же умные, если не видят выгоды?

— Вся беда их в том, что они понастроили небоскребов, это ж сколько мусора после них убирать.

— Ядерная война? Я правильно поняла?

— В недогадливости вас не упрекнешь.

— Спасибо за комплемент, Андрей Андреевич. А что вы думаете о ближайшем будущем нашей страны? Рассвет нам ждать или закат?

— И то, и другое не исключаю. Мы на макушке шара, с одной стороны рассвет, с другой — закат. Наше положение неустойчивое, это из физики, вот куда свалимся, там и будем.

— Не хитрите, Андрей Андреевич, — погрозила Лиза пальцем, оторвавшись на миг от бумаг. — Говорите начистоту, чтобы мне не обмануться. Не то брякну где-нибудь несуразицу.

— Если хотите, мой совет: нигде, никогда, никому, ничего не брякайте. Спокойней жизнь будет. Удивляйтесь, хихикайте, глазки закатывайте, ничего и никого, кроме погоды и американцев, не ругайте.

— Вы мне прямо жизнь премудрого пескаря предлагаете.

— Из-за любви к вам. Другому даю право выбирать свой путь самому. А вас мне жаль.

— Нет причин, Андрей Андреевич, для жалости. У меня все хорошо. Есть мама, дети, крыша над головой, есть голова. Все есть.

— Счастливый вы человек, Елизавета Анатольевна! Ну, что ж, Бог вам в помощь. И все же, надумаете, скажите, буду рад хоть чем-то помочь.

— Спасибо, Андрей Андреевич! — крикнула Лиза в спину уходящего Крутикова.

У подъезда своего дома Лиза встретила Валентину Ивановну с детьми. Коля и Кира возвращались после занятий в школе, а Толика и Василису Прекрасную бабушка вывела на улицу погулять, пока погода позволяет, заодно и в гастроном забежала, хлеба и молока прикупила. Молоко и хлеб — самый ходовой продукт в доме. Кира и Коля, а с ними и Толик с Васютой, пьют кружка за кружкой молоко в прикуску с хлебом. Хлеб любой идет за милую душу, а батон с изюмом — лакомство!

— Мама, надо детей приучать к мясу, — как-то посоветовала Лиза Валентине Ивановне. — Мясо надо для роста и развития мозга.

— Самое правильное, есть то, что хочется, — убедительно заявила Валентина Ивановна. — Организм человека — сложная штука, умная к тому же, и не станет просить то, что ему не надо. Пусть едят хлеб, пьют молоко, а придет время, будут есть мясо.

На кухне, уже после ужина, за чаем завели разговор о Брежневе, заодно вспомнили Сталина, Хрущева, погадали, кто будет следующий, не сошлись во мнении, но не огорчились, и решили: хуже не будет, хуже некуда. Но, как оказалось потом, они очень ошиблись — бывает и хуже. Еще как хуже!

— Я помню смерть Сталина, — сказала Валентина Ивановна, вращая на столе стакан с чаем. — Настоящее светопреставление. Люди не знали, что будет дальше, они пребывали в смятении. Были уверены, что бед не избежать, и защитить страну уже некому — все слишком мелки, что ли, по сравнению со Сталиным. Долгое время было затишье. Как в мертвом доме жили. Кто управляет страной, как управляет — народу не понять. Неделя прошла, другая — живем, как и жили, месяц, год — то же самое. Как-то помалу успокоились, а скоро и забылось многое, без чего, думали, не прожить, не устоять. Мне шестнадцать лет, я учусь в восьмом классе, мечтаю о поступлении в институт, как тут не отвлечься от всеобщего народного горя. Я скоро, данность молодости, забыла о том, что Сталин — наше все, и видела перед собой новую интересную жизнь студентки. В пятьдесят четвертом поступила в мединститут. Там узнала, кто такой Хрущев, каким был Сталин. Узнала, испугалась и не поверила. Сейчас говорят, с Хрущева начался упадок нашего государства, а я скажу, что он много сделал для народа, и, главное, дал ему глоток свежего воздуха. «Хрущевская оттепель» показала, как много значит для народа свобода мыслить и без боязни высказываться. Были и у него просчеты, и немалые. С колхозами, деревнями, укрупнениями, дурацкими налогами на крестьян за теленка, поросенка. За дерево и то надо было платить! Но при нем страна выскочила впереди всех в космос! Мы создали атомную бомбу! Радовались при этом искренне, что мы теперь под надежной защитой! Так оно и было. Мы знали, что Америка на нас не посмеет пойти войной, потому что тогда она перестанет существовать. Это знание подкреплялось делами — конфликты разрешались мирным путем. Уверена, Хрущев был патриотом страны, был, насколько мог, руководителем народа, который, по его словам, стоял уже одной ногой в коммунизме. Мы все стремились, а Хрущев больше всех, догнать и перегнать Америку во всем, а «по молоку и яйцам» — в первую очередь. Тогда же появилось много баек и анекдотов по этому случаю. Помню один. Спрашивает партийный работник колхозника: «Ты готов догнать и перегнать Америку?» Колхозник ему: «Догнать готов, а перегонять не стану!» «Почему?» «Чтобы заплаты на заднице не показывать им».

Посмеялись, и Валентина Ивановна продолжила:

— По-моему, он ошибку сделал со своим разоблачением Сталина, как тогда говорили: разоблачением «культа личности». Ну, был крут Сталин, да ведь тогда иначе трудно было выжить. Сколько разных народов, группировок, политических течений, воровства, грабежей, тайных врагов было в стране — не перечесть. Чуть зазевался — получай оплеуху. Может, не так уж круто надо было держать народ в узде. Теперь лишили народ кумира, хуже того, примера для подражания. Ставится под сомнение вся политика нашего государства. Появились сомнения вообще в социализме! Стали заглядываться на Запад, на Америку, сравнивать с собой. Появились вопросы, как у тебя сейчас: почему мы живем в передовом обществе, но у нас жизнь хуже, чем в загнивающем капитализме? Машину не можем купить, если даже сумели накопить денег, почему? Купили машину — не можем купить аккумулятор или колесо? Почему мы не можем сшить такие сапоги, какие шьют Италия или даже Польша? Почему я не могу съездить на отдых на какой-нибудь остров? Почему я врач или учитель получаю за свою работу копейки? А врач и учитель — основа здорового морально и физически человека будущего! Да много чего лезло в голову и не находило нужного ответа. Успокаивали себя тем, что всем сейчас трудно, но будет скоро хорошо!

— Да, скоро будет хорошо! — Лиза в задумчивости покачала головой. — Интересно, при царе мы тоже жили хуже всех?

— Я при царе не жила, а вот дедушки Стефан и Терентий жили. Дедушка Стефан погиб на войне, а Терентий кое-что рассказывал, да я как-то мало интересовалась. Помню, хвалил царя. Наверное, было ему за что хвалить. Да и что они могли знать о жизни в других странах? Ковырялись в поле, не разгибая спины, детей рожали и берегли — вот и весь их интерес. Дед говорил, что в лаптях ходили, в овчинных полушубках, ткали холсты и шили портки с рубахами. Зимою отдыхали от тяжкого труда, гуляли свадьбы, пили самогон. Не роптали на жизнь, наверное, нравилась она им такая, какая выпала на их долю.

Лиза улыбнулась чему-то, хитро посмотрела на маму, дождалась, когда она выскажется и заговорила:

— Мне мой жених рассказал анекдот. — Валентина Ивановна, наморщив лоб, посмотрела на дочь. По реакции на слова дочери можно было понять, что она не одобряет такого поведения с женихом или вообще с какими-то мужчинами, когда они рассказывают при ней анекдоты. — Червячок-сын спрашивает червяка-папу: «Скажи мне, папа, я родился в коровьей лепешке, а мог я родиться в яблочке?» Папа-червяк отвечает: «Мог, сынок, мог. Но родина, пойми, прежде всего!»

— Конечно, похожа наша Родина на лепешку, и люди-червячки недовольны своим житьем в ней. Только и в яблочке червячок не видит белого света. Он все точит-точит, и только для того, чтобы жить в темноте. Вылез на свет, и тут же попал в клюв птичке. Понесла птичка червячка, чтобы накормить птенцов. Птенцы выросли и полетели уничтожать вредных червячков и мошек. Так и в нашей жизни: люди-червяки живут только для того, чтобы поесть, а люди-творцы живут для того, чтобы мир был краше. Человек-творец и в лепешке найдет возможность проявить себя.

— Например? — сузила глаза Лиза.

— Нам в наследство от царизма досталась лапотная Россия, а человек-творец сделал ее передовой страной мира. Пройдет время, и страна будет самой передовой в промышленности, самой справедливой, обеспеченной всем не только необходимым, но и прекрасно сделанным. Не будет у нас, как ты говоришь, костюмов похожих на спецовку, а спецовки будут краше модельных одежд Парижа. «У нас все впереди!» — так говорили первые строители коммунизма, и они сделали многое, чтобы приблизить коммунизм. Второе поколение защитило не только свою страну, а всю хваленую Европу от Гитлера. Третье поколение восстановило разрушенную войной страну. Четвертое… — Валентина Ивановна задумалась.

— Что четвертому поколению предстоит сделать в стране, не заботящейся о своем творце? — не без яда в голосе спросила дочь.

— Вот этим и займитесь! Сделайте хотя бы для себя что-то хорошее! — Валентина Ивановна, при ее всегдашней выдержке, готова была сорваться на крик. — Не потеряйте хотя бы то, что до вас уже сделано другими, менее придирчивыми, но более думающими о Родине. Они жили по принципу: думай сначала о Родине, а потом о себе! Теперь общество стало с ног на голову и просит, даже требует, делать все для них, а о Родине можно вообще не думать. Откуда у вас такое иждивенчество? Чем вы живете вообще?

Тон разговора, обвинения, больно задели дочь. Она выкрикнула:

— Наши деды шли в бой, погибали и знали, за что погибают! Почему нашему поколению надо погибать на чужой земле за какую-то эфемерную идею? Ты мне на это можешь ответить? Можешь! Но мне ответ не нужен, я его знаю.

Чем закончился бы этот разговор, можно только догадываться. Но он закончился банально — маленьким членам пятого поколения пришло время почивать. Об этом они напомнили необычной тишиной.

Валентина Ивановна внезапно переключила внимание на соседнюю комнату.

— Какая-то непонятная тишина, — сказала она.

Лиза вскочила со стула и убежала в ту комнату, откуда распространялась страшная тишина. За дочерью устремилась Валентина Ивановна.

— Уснули на полу, — шепотом сказала дочь, укрывающая сынишку и дочь одеялом.

— И мы хороши, две дуры, — так же шепотом сказала Валентина Ивановна. — Нужна нам была эта политика. Без нас не разберутся.

В метаниях, переживаниях, исканиях большая семья Валентины Ивановны дожила до девяносто третьего года. Года выпуска Коли и Киры. У Толи выпускной в следующем. Ребята вымахали под два метра, не совсем под два, но хорошо вымахали, и Кира превратилась из Кощея Бессмертного, как называла в шутку ее Валентина Ивановна, в прекрасно сложившуюся девицу. Темно-русые густые волосы, серо-зеленые большие глаза, черные брови не могли не привлечь внимания парней. И ей было радостно знать, как она хороша. Мама Валя была на страже. Все чаще она заводила разговор на тему любви и верности. Приводила примеры из жизни известных людей, которые не смогли устроить свою личную жизнь, называла причины неудачных браков. В другой раз обсуждали тех, кто через всю жизнь пронес любовь и верность. Беседуя, Валентина Ивановна старалась вызвать у Киры желание быть откровенной с нею. Она знала, что откровение — путь к успеху в воспитании детей. Зная истину, можно решить любую задачу. У замкнутого человека — душа потемки, и много ли даст общение с таким человеком. Кира была открытой с детства. Ей не терпелось рассказать маме все, что она видела, слышала, узнала. Валентина Ивановна всегда выслушивала ее то восторженные рассказы, то возмущенные, даже когда было невмоготу из-за плохого самочувствия, она выслушивала, не подав и малейшего признака нежелания беседовать. Так и сложились у них доверительные отношения. Кира знала, что мама может и пожурить, но по делу; может и похвалить, иногда и авансом, зная силу доброго слова. Училась Кира тоже хорошо. Правда, неровно. Хуже получалось с химией и точными науками. Тригонометрию терпеть не могла! Но взяла усидчивостью. В противовес нелюбимым, очень хорошо получалось с гуманитарными предметами, особенно с литературой. Она даже попыталась написать роман о любви ученицы к преподавателю русского языка, и название придумала хорошее — «Сердца бьются в унисон», но на странице 43 запал ее иссяк, и преподаватель смотрелся уже не как романтический герой, а как скучный буквоед. Стихи получались лучше, но тоже не избежали штампов. Небо голубое, солнце красное, восходы и закаты со всеми цветами радуги, патриотизм вызывающе криклив… И тетрадь со стихами решила не показывать преподавателю литературы до поры до времени.

Разговор о профессии заводили несколько раз. Валентина Ивановна хотела видеть Киру врачом. Но не настаивала, щадя желания дочери. Кире не хотелось говорить маме, что медицина ей совсем не нравится. Она боялась обидеть ее отказом, не противоречила. Да и с химией, предметом нужным в медицине, были нелады. Учить латынь, только чтобы выписать рецепт? Целый язык — для рецепта! Учиться на преподавателя русского языка и литературы? Заканчивать институт, чтобы писать без ошибок? А что случится, если и напишу без института с одной-двумя ошибками? Мир перестанет существовать? Пушкин и тот писал с ошибками! А если изучать его для того, чтобы писать книги? Конечно, не помешает грамотность! Опять же, много писателей, которые пришли в литературу совсем с другой стороны, и они показали себя лучше литераторов-профессионалов. Ради того, чтобы знать, что за подлежащим должно идти сказуемое, а потом второстепенные члены предложения, надо корпеть над учебниками пять лет? Знать язык, знать правила написания книг, но не знать жизни — разве при этом можно написать хорошую книгу? Высосанная из пальца галиматья никого не удивит, никого не заинтересует. Фальшь раскусят с первых слов.

До экзаменов осталось три месяца, а Кира так и не знала, куда ее ветер занесет.

Коля будет поступать в Армавирское военное училище летчиков. Он уже прописан в военкомате, прошел медицинскую комиссию — никаких препятствий для поступления нет. Только бы выдержать конкурс! Вне конкурса будут суворовцы и те, что учились в аэроклубах. Тут Коля ничем не может похвастать. Остается удивить знаниями. Да и тут не совсем так, как хотелось бы. Не медалист. Твердый хорошист! Но таких будет избыток, а потому надо подштудировать математику и физику. Знать лучше, чем по школьной программе проходили. Брать уроки — нет лишних денег. Остается: купить справочники и пособия для поступающих в вузы. И Коля засел за учебники. До поздней ночи корпел над книгами, писал, чертил, считал, выводил формулы… Все давно видят не первый сон, а он с кружкой кофе на кухне «грызет гранит науки».

Валентина Ивановна не одобряла выбор Коли, более того, она была против. Двое погибших мужчин в семье — этого достаточно для объяснения причины ее протеста. Но она не настаивала, не отговаривала, а только в своей манере замечаний, примера, подсказки старалась сбить его с намеченного жизненного пути. Коля даже подумать не мог, что мама не хотела бы видеть его летчиком. Муж — летчик, зять — летчик, так кем же быть сыну? Вопрос излишний. Он будет летчиком! Даже если не получится в этом году, поступит в следующем. Год поработает на заводе, позанимается еще и поступит.

Выпускной бал прошел красиво и волнующе. Ждали долго момента расставания с детством, юностью, с вынужденным однообразием. Хотелось свободы! Полета ввысь! К солнцу! И в то же время, как грустно и тягостно от мысли, что уже никогда не будет у тебя привычных друзей, шумных школьных дней, тайной влюбленности, возникшей как из сказки. Вчера только была она девчушкой с рыжими косичками, веснушками на курносом личике, а сегодня это голубоглазая красавица с роскошной прической. Вчера он был вихрастый мальчишка-забияка, носился по коридорам как угорелый, на его курточке всегда не хватало пуговиц, зато с избытком было чернильных пятен, а сегодня это высокий, стройный парень-весельчак, душа класса.

Во время танцев к Кире подошел парень-весельчак, только был он почему-то более смущен, чем весел.

— Ты уезжаешь из Липецка? — спросил он Киру.

— Наверное. Не знаю пока, — ответила она, и как-то по-особому посмотрела на паренька. — А ты?

— Тоже пока не знаю.

— У меня мама не совсем здорова, — сказала Кира.

— У меня мамы совсем нет.

— Я знаю. Ты из интерната.

— Да, оттуда. Теперь надо где-то работать. Работать и учиться.

— В вечернем или заочном?

— На заочном, наверное, проще.

— Жить есть где?

— Обещают комнату в общежитии, потом, как освободиться какая-нибудь квартира, сказали, переведут.

— В общежитии не очень хорошо, говорят, жить.

— Многое зависит от самого. Опыт выживания имею, — усмехнулся, — не пропаду.

— У меня тоже есть такой опыт, — вдруг, совсем того не желая, открыла свою тайну Кира.

— Какой? — не понял юноша.

— Я до трех лет была в детдоме.

— А где родители?

Танец закончился, пары разошлись. Юноша поглядел на Киру какими-то необыкновенными глазами, в них, кроме откровения, была нескрываемая радость. Был еще один у них танец, в конце которого Гриша, так звали юношу, передал Кире записку с номером его телефона.

Колю пригласила на танец Адель. Она училась в параллельном классе, и часто они встречались в коридорах школы как старинные друзья. Адель занималась в хореографическом кружке, успех ее был сногсшибательный, все ей пророчили звездную жизнь. К ее чести, очевидно, в том заслуга воспитателей детдома, она не задирала нос. Но дистанцию держала. Недолюбливала «домашних», это если мягко сказать. Считала их изнеженными слюнтяями. Друзей и подруг среди маменькиных деток не имела, а желающих к ней приблизиться, отшивала просто — уходила, не дослушав и половины их банальной истории.

— Ну что, Кока-Кола, пришла пора и нам расставаться? — сказала Адель улыбаясь. Улыбка была не прежняя, а какая-то вымученная, наигранная.

— Да, Адель, се ля ви! Никуда не денешься! — попытался так же в игривой шутке скрыть свое волнение Коля.

— Ты не передумал? Там же опасно.

— Где ее нет, этой опасности. Каждому из нас может свалиться кирпич на голову, но мы же не ходим с подушками на голове. Я верю в судьбу. В моей судьбе нет на крыше кирпича, поджидающего меня.

— Хорошо, если бы так оно и было, — согласилась Адель, и спросила: — Куда собирается поступать Кира?

— Во все ВУЗы мира, — улыбнулся Коля. — Видел ее, читающей объявление педагогического. Но с таким же успехом она могла читать и из технического нашего.

В конце бала Коля, прощаясь с Адель, попросил ее приходить к ним в гости.

— Мама вас всех часто вспоминает, — сказал он, чтобы усилить значение приглашения.

— Спасибо! — поблагодарила Адель, и спросила, когда Коле уезжать в Армавир. — Обязательно зайду, — заверила она, чмокнув, прощаясь, его в щеку. — Привет маме Вале передавай!

Мама Валя ушла почти сразу же после торжественного часа. Она поздравила, не показав слез, своих детей и Адель с окончанием школы и вступлением в большую жизнь. Ушла незаметно для детей, которые вдруг стали совершенно другими, они скачком повзрослели. И родители для них в одно мгновение превратились не в наставников, а в равных, с кем можно и поспорить, отстаивая свою точку зрения. И это справедливо. Взрослые выработали свои правила жизни, определили принципы и нравственные убеждения, и считают, что имеют право заставить следовать этим принципам и правилам своих детей. Дети, вкусив чего-то нового из других миров, считают старшее поколение изрядно устаревшим в своих правилах, порой даже смешным, и отстаивают свое право на иную жизнь.

— Да, конечно, — говорят родители своим строптивым детям, — вы умные, мы дураки! Только когда жареный петух клюнет, то прибежите к дуракам просить помощи!

— Не прибежим! — заверяли дети.

Валентина Ивановна шла по темной улице и ворошила в памяти прожитые годы. То она видит себя в белом платьице на выпускном вечере, видит, словно наяву, своих школьных друзей. Какие они все родные и хорошие! Вот Гоша Сергеев. Чуб ершиком, но ершик совсем не колючий, а мягкий. И характер у Гоши мягкий. Улыбка никогда не сходила с его губ, а чему было радоваться! Отец погиб на войне, у матери остались два сына, одному пять лет, второму — восемь. Дальний хутор, брошен, казалось, чтобы проверить, выживут ли люди без еды и тепла. Выжили! Хотелось пожелать Гоше хорошую жену, которая бы с ним в огонь и в воду, чтоб дорожила его верностью, оберегала его от злых людей. Он нуждался в защите.

Илюша Седов. Тоже добряк! Любил смеяться, и смеялся над каждой, порой совсем не смешной, шуткой. Валентина Ивановна улыбнулась, воскресив в памяти заливистый, с подвыванием, смех Илюши. Анатолий Жарков. Постарше всех был на два-три года, и этих лет ему доставало, чтобы смотреть на расшалившуюся ребятню с презрением. Где он теперь, чем занимается? Наверное, какой-нибудь партийный чиновник, не меньше. Ваня Седышев, прекрасный парень! И девчонки наши просто заглядение! Одеты Бог знает во что, а красавицы! Какие они хозяюшки и работницы я уж и не говорю!

«Что это они у меня все хорошие такие, хоть на божничку! — задала себе вопрос Валентина Ивановна, и тут же ответила: — Они такие и были на самом деле! Без прикрас! Время делало нас такими. Тяжелое, суровое время сплачивало нас, а не разъединяло!»

Улица безлюдная. Вечер тихий и теплый. Ветерок с реки вдруг примчится, шаловливо поцелует и умчится искать еще кого-то, чтобы и с ним сыграть такую же шутку.

«У меня было белое атласное платье с рукавами-фонариками, белые носочки и туфельки на полукаблучке. На все это мы с мамой откладывали по рублю больше года. Бедная мама! Она проходила всю жизнь в кирзовых мужицких сапогах, в ватной телогрейке и платке. Выходная одежда: платье из ситца, на ноги черные туфли со шнурками, какое-то дикое пальтишко мрачного вида. И никогда я не видела ее злой и сердитой! Видела убитой горем, но только не с убитой душой! Мама, мама, как я жалею тебя! Как понимаю теперь! Как я виновата перед тобой! За что, не знаю, но виновата! Прости, если можешь!»

Валентина Ивановна почувствовала, как по щекам поползли слезы.

«Ну, вот, только этого не хватало!» — упрекнула она себя, не зная за что.

Адель пришла через день. Ее было не узнать. Это была уже не школьница, а совсем взрослая девушка. Коля, открыв дверь, увидел Адель и остался с открытым от изумления ртом. Часто моргая, он силился побороть в себе изумление и не мог. Перед ним была не привычная общительная, улыбающаяся Адель, а что-то такое, к чему хочется прикоснуться, обнять по-свойски, и в то же время оторопь сковывает тебя.

Адель заметила перемены в поведении Коли, ничего не сказала, а только еле заметно улыбнулась.

— Не помешала вам? Не расстроила планы? — спросила улыбаясь.

— Д-да н-нет, — ответил Коля, все еще не веря своим глазам.

— Все дома? — спросила Адель, уже потешаясь над видом Коли.

— В-все.

В коридор вышла Кира. Ей было интересно узнать, с кем так долго разговаривает брат. Увидев Адель, кинулась к ней на шею, словно после многолетней разлуки.

— Аделька, как я рада тебе! Проходи в зал! Чего тут стоите? — затараторила она, увлекая подружку в комнату.

Адель оглянулась, и не могла не рассмеяться при виде Коли.

Через полчаса Кира выскочила на кухню, поставила на плиту чайник.

Пили чай на кухне втроем. Коля, как говорится, уже оттаял, но все еще посматривал с долей неверия в преображение школьной подруги. Мулатка Адель взяла от родителей все самое лучшее: изящные черты лица, огромные черные глаза, красивые губы, сахарной белизны зубы и темно-шоколадный цвет кожи. Фигурка точеная! Радоваться бы Коле, что рядом с ним такая красавица, а он приуныл. Красавица Адель отдалилась от него на такое расстояние, что дотянуться до нее было очень трудно. Тут же пришли ему на ум его недостатки: невысокий рост, неатлетическая фигура, не блондин и не жгучий брюнет, а что-то среднее, глаза, правда, ничего, серые такие, недавно были голубые, а тут потемнели ни с того ни с сего. «Она меня никогда не полюбит, — горевал Коля. — А если и полюбит, то ненадолго. Есть много, кто лучше меня! Буду летчиком! И тогда она полюбит меня!»

За чаем Коля был молчалив. Девочки, казалось, не замечали его плохого настроения, болтали и смеялись от всей души. Адель изредка бросала взгляды на скисшего парня, и он перехватывал эти взгляды, но не придавал им особого значения. Что с того, что смотрит? На то и глаза, чтобы смотреть.

Адель дождалась прихода Валентины Ивановны, поговорили они с ней немного, и она засобиралась уходить. Валентина Ивановна уговаривала ее остаться на ужин, но Адель, сославшись на занятость, поблагодарив за приглашение, отказалась.

— Коля тебя проводит, — распорядилась Валентина Ивановна, и попросила Адель почаще наведываться к ним, тем более скоро дом их покинет главный мужчина, и останутся в нем горевать три одинокие бабы. Адель обещала число одиноких баб увеличить до четырех.

Накинув легонькую курточку, Коля пошел провожать Адель до детского дома. Долго шли молча. Коля, убежденный в своей непривлекательности, крест поставил на красавице. Адель же только теперь поняла, как дорог ей этот паренек с непростой судьбой. Что его нашли в контейнере из-под мусора, узнала случайно. Проговорилась одна из воспитательниц. Она за чашкой чая рассказывала другой воспитательнице, как нашли новорожденного, и его потом усыновила врач детского дома, с ним заодно взяла и девочку-отказницу. Теперь эти дети окончили школу, очень хорошие дети. Такие и у родных родителей редко бывают. Адель долго думала, вспоминала, догадывалась, кто эти дети, и решила, что Коля, Кира и их мама врач Валентина Ивановна — это они. Смутно, как сквозь кисею, припомнился день рождения и мальчик с испуганными голубыми глазами за одним столиком с нею. Они тогда ели настоящий торт! Свечи были. Адель тогда танцевала и держалась за руку этого мальчика. Рука была горячая. Потом мальчик исчез из детского дома надолго. Появились они уже втроем на каком-то празднике, пришли с мамой Валей, врачом детского дома.

Коле хотелось говорить, но он не знал, с чего начать разговор, все придуманное было не то, что надо. Лезла всякая чушь в голову, и ничего толкового. Выручила Адель. Она, казалось, ни с того ни с сего, вдруг предложила пройти до реки, посидеть на бережку.

Идти недалеко, река Воронеж была в трех кварталах от дома, и скоро они стояли на берегу и смотрели на тяжелую темную воду. На воде качалось несколько лодок, в них сидели скрючившись рыбаки.

Адель подошла к краю берега и попросила Колю помочь ей спуститься к воде. Коля подал руку. Адель крепко ухватилась за нее своей маленькой сильной рукой. Что-то непонятное заставило забиться сердце паренька так, что успокоить его было невозможно.

Опустив руки в воду, Адель долго смотрела в глубину, а потом тихо сказала:

— Уплыть бы куда-то далеко-далеко, на край света. И чтобы вокруг никого! Чтоб ты и лебеди, да козочки приходили бы попить водички…

Прошла по мокрому песку, изредка подбирая камешки и бросая их в воду. Камешек, глухо булькнув, скрывался в темной воде. Дорогу перегородило принесенное рекой корявое дерево. Адель посмотрела на Колю и молча протянула к нему руки. Легким мотыльком взлетела она на берег, не рассчитала и оказалась в объятиях юноши. Опять этот жар, опять неудержимое биение сердца! «Такие же горячие ладони, как шестнадцать лет назад!» — подумала Адель.

5 июля из горвоенкомата пришел вызов, 8 июля Коля был в Армавире. Он — абитуриент военного училища летчиков-истребителей. Бросилось в глаза разнообразие во всем. Много солнца. Тьма людей, и все разные. Со всей большой страны слетелись птенцы, чтобы стать соколами да орлами. У входа в училище стоит, устремившись ввысь, самолет-истребитель, отливает лучами солнца его алюминиевая поверхность. Коля долго смотрел на самолет, и ему не верилось, что когда-то он будет бороздить воздушный океан на таком корабле. Не верилось в такое счастье. Неверие подкрепляли отъезжающие по своим прежним адресам неудавшиеся асы. Большими группами покидали училище отчисленные по изъяну здоровья, гораздо меньше было тех, кто завалил экзамены. Оно и понятно: летчику крайне необходимо хорошее здоровье. Бешеные перегрузки в полете, нештатные ситуации требуют грамотных действий, а это возможно только при хладнокровии, которое, не что иное, как следствие крепкого организма.

Группа, в которую был включен абитуриент Шевченко Н. А., насчитывала двадцать человек. В основном это были жители из центральных областей, были и с окраин страны. Один прибыл аж с Камчатки! Из Алма-Аты один, из Иркутска один, из Армении один и из Узбекистана тоже, из Украины три, из Белоруссии два. В палатке на сто двадцать человек размещалось шесть групп. К группе был приставлен в качестве старшего солдат срочной службы — из дембелей, стариков. Со всеми вопросами полагалось обращаться к нему. Он же представлял группу на медкомиссию (ВЛК), на экзамены. Дневальных по палатке назначал тоже он.

Некоторых сопровождали родители. Один приехал с папой-генералом в авиационной форме, и все завидовали: успех, считали, ему обеспечен в любом случае. Кто-то в сторонке читал учебник, кто-то крутился волчком вокруг пальца, воткнутого в песок — тренировка вестибулярного аппарата.

После ВЛК в группе осталось девять человек из двадцати. Остался и Коля, совсем не надеясь на это. Остался и сын генерала, правда, его должны дополнительно проверить на кардиографе — какие-то не совсем нужные всплески на кардиограмме. Папа-генерал приносил сыну много творога с сахаром, и заставлял его весь съедать. Сын кривился и ел. Через четыре дня повторная кардиограмма была приемлемой.

Экзамены были не такие уж и строгие: наверное, ценились кадры с крепким здоровьем выше всего. Во всяком случае, отчисленных по неуспеваемости было совсем мало. Коля успешно сдал все экзамены, и результат: две пятерки, три четверки. Таких было немного. Проходили и с тройками. Правда, на предмете по профпригодности не обошлось без казуса. На множество вопросов Коля не знал, как отвечать, они казались какими-то детскими, наивными. Это непонимание сбивало с толку, затягивало время на ответ. Для преподавателя этот казус был не нов, тем не менее, несмотря на то, что Коля правильно ответил на все вопросы, он поставил ему «хорошо», а не «отлично». Категория два. И с кубиками справился, и с компасами проблем не было, что многих ставило в тупик, но категория два.

Два абитуриента из Белоруссии были суворовцами. Они экзамены не сдавали, кроме как по профпригодности и физподготовке. Держались обособленно, издали посматривая на окружение. Один был сыном генерала авиатора, второй — прапорщика. Коля заметил, что сын прапорщика резко отличался от сына генерала поведением. Он был скрупулезен во всем. Максимально исполнителен, но без малой даже доли угодничества. Чувствовалось, что вопрос быть не быть летчиком, для него был вопросом жизни и смерти. Второй, казалось, совсем не понимает той ответственности, что налагается на военного летчика — защитника Родины. Похоже, что папаше это прежде всего надо, а не сыну. «Вы с мамашей хотели видеть меня летчиком, я им стал. Любуйтесь! — говорил его вид. — А я бы с большим удовольствием занялся проектированием зданий, дворцов, мостов, тоннелей». Выполнял он команды офицеров нехотя, без огонька в глазах. «Сделал все, что вы хотели, чего вам еще от меня надо?»

После того как закончившие обучение дождались приказа о присвоении им воинского звания и назначении в воинские части и распрощались с училищем, их место в казармах заняли новички. Койка с чистыми простынями, тумбочка, умывальник, туалет, столовая с вкусно приготовленной пищей, с молоденькими официантками, четыре курсанта за столиком, форма одежды, курсантские погоны, большие аудитории — все это сразу ставило курсантов на ступень выше в жизни, чем было у них до училища.

В 6.00 подъем и — завертелось, закружилось в бешеном темпе общество зелененьких человечков. Ни минуты покоя! Присесть бы, покурить, послушать хоть какой-нибудь музычки, не до «Битлов» уж тут. «Рота, строиться!» «Равняйсь!» «Смирно!» «Бегом марш!» И так с шести до десяти. В 22.00 с командой «Отбой!» заканчиваются «издевательства» отцов-командиров над будущим авиации великой державы. Голова, не коснувшись подушки, уже спит, миг проходит — и звучит новая команда, зовущая на подвиг: «Рота! Подъем! Выходи строиться!»

На узбека жалко было смотреть. Ему, бедняге из жаркой страны, соотечественники посоветовали взять сапоги на три размера больше, чтобы можно было зимой, в холодной России, надеть верблюжьи носки и пару портянок, и спасти таким образом ноги. И вот эти сапоги, может быть, хорошие зимой, но летом, с одной портянкой даже не на занятиях по строевой подготовке, а просто при передвижении от казармы до столовой, от столовой до учебного корпуса, вытворяли чудеса. Они норовили свалиться с ног, болтались на маленькой тонкой ножке, шаг делали неуверенным и, самое страшное, натерли такие мозоли, что не обошлось без санчасти. Выручил всезнающий, мастер на все руки, старшина Тарских. Он же научил мыть полы со скребком, он же показал, а потом и требовал, мыть стекла окон так, что, казалось, их совсем нет в рамах. Он очень гордился умением делать стекла чистыми. Рассказывал, как давно-давно, в срочную еще, старшина роты дал задание ему, новобранцу, помыть окна, и он помыл так, что когда старшина их увидел, схватился за голову со словами: «Что ты, душегуб, наделал? Где мне взять здесь, в пустыне, столько стекол!» А разобравшись, объявил на вечерней проверке благодарность рядовому Тарских. Старшина Тарских выдал курсанту Турсун-Задэ новые сапоги нужного размера и спас его от безножья.

20 августа два взвода под командой капитана Кадета на крытых тентом «Уралах» запылили в сторону колхоза «Юбилейный» для оказания помощи в уборке перезревающих помидоров. «Армия и народ — едины! — сказал перед строем капитан Кадет. — Окажем народу посильную помощь! Работать с полной отдачей! Делать все добротно, как делали бы вы отцу родному или за деньги! По рабочим местам, разойдись!»

Помидоры — загляденье! Сочные, спелые, яркие! Коля таких помидоров раньше даже на рынке не видел, а тут их море! Наелись с охотки от души! Через два часа перекур. Сторож Евсеич, бодрый усатый старикан, с двумя курсантами принесли на большом брезенте груду огромных арбузов. Как тут было устоять от такого искушения! Ели, захлебываясь сладким, как мед, соком. На обед, который организовал колхоз, молодые загорелые девчата выставили на стол в эмалированных тазиках желто-янтарный виноград. После наваристого супа и пирожков с картошкой винограду в животе было маловато места, но нашлось. Уезжали в сумерках. Сам председатель приехал на проводы, долго благодарил и приглашал почаще приезжать, «не гнушаться трудовой деревенской жизни». Под занавес дед Евсеич, расчувствовавшись, устроил салют из двух стволов по одному разу. Сделал он это умело — никто не пострадал.

Прибыли на место постоянного базирования в полной темноте. Построились. Капитан Кадет проверил по списку — никого не потеряли. Ночь была беспокойной, перед туалетом толчея.

27 августа принимали Присягу. День сам по себе был, как и большинство, ярким, солнечным, а тут еще добавилось красок от многочисленных свидетелей торжества — родственников и близких друзей курсантов, с этого момента ставших истинными защитниками Родины, присягнувшим ей в этом. «…присягаю на верность Российской Федерации и ее народу. Клянусь соблюдать Конституцию и законы Российской Федерации, выполнять требования воинских уставов… Клянусь, находясь на военной службе, быть честным, добросовестным, достойно переносить связанные с ней трудности, мужественно, не щадя своей жизни, защищать народ и государственные интересы Российской Федерации. Клянусь не применять оружие против народа и законно избранных им органов власти…»

Торжественность и чувство гордости переполняли Колю. Правда, было немного обидно, что никто из близких, ни мама, ни Кира, ни Адель, не приехали на этот праздник, чтобы вместе с ним порадоваться этому важному событию. То там, то тут видны маленькие островки радости, в центре которых курсанты — источники праздника и радости. А он один в этом царстве всеобщего счастья.

Побродив среди этих островков, попив лимонада, съев два мороженых, Коля присел на скамью на строевом плацу и задумался. Как была бы рада мама при виде его такого красивого и важного, думал он, представив себя в окружении мамы, Киры и Адель, особенно Адель. И есть чему радоваться: он самостоятельно, без папиной-маминой помощи добился своего! Из двадцати человек только восемь удостоились чести быть курсантами военного летного училища! Престижного училища, 26 выпускников которого — герои Советского Союза, 10 летчиков получили это высокое звание за испытание авиационной техники, 37 «Заслуженных военных летчиков СССР», 14 «Заслуженных летчиков-испытателей СССР». Летчики-испытатели! Это вообще мечта каждого летчика — быть испытателем новейших самолетов, летающих быстрее звука! «А вдруг я тоже буду знаменитым летчиком, мой портрет будет красоваться среди этих великих людей! Завтра напишу письмо, теперь уже можно. Теперь я точно знаю, что первый этап пройден успешно, а сколько этих этапов будет еще, представления не имею. Говорят старшекурсники, что по летной неуспеваемости тоже отчисляют. Прыжки с парашютом — наверное, тоже не яблоки воровать. Вдруг парашют не раскроется? У всех раскрывается и у меня раскроется, куда ему деваться. Таких случаев, чтобы парашют не раскрылся, старшекурсники не вспоминали. Может, чтобы заранее нас не пугать? Рассказывали, что двигатели глохли, и садились где попало, а про парашют не говорили. Адель, может, написать письмо после прыжков? Будет о чем рассказать, а теперь писать, что поступил как-то мелковато. Наверное, так и сделаю. А о том, что поступил, она узнает от Киры или мамы. Они ей обязательно позвонят. Адель, Адель, почему ты не как все! Неземная. Ты — загадка, которую никто не сможет разгадать, а я так и совсем не смогу. Прост я, поэтому хочу простоты и откровения от других. Ты, наверное, из другого мира, и мне лучше не нарушать твой мир. Плох он или хорош, но он твой. Может, время поменяет тебя, принизит до обычных людей, с их простыми житейскими запросами? И тогда ты найдешь свое счастье в этом простецком мире, где буду и я для тебя не лишним. Будут у нас дети, будут у меня самолеты, и ты будешь в маленьком далеком, заброшенном гарнизоне учить всех детей твоим любимым танцам. Но такое едва ли возможно. Тебе надо прежде взлететь близко к солнцу и опалить свои крылышки, упасть на камни, а потом долго лечить душу и тело. Я не желаю тебе такого, но я всего лишь человек…»

— Скучаешь? — услышал он и от неожиданности вздрогнул. Перед ним стоял сын генерала из Минска, курсант Любимов, Сашка.

— Да нет, просто сижу, — ответил Коля.

— К тебе не приехали, наверное, далеко ехать? — спросил Любимов.

— Не так далеко, как не на что ехать. Мама на пенсии, а сестренка не работает. Она тоже школу окончила.

— Близняшки?

— Она на год старше. Но пошли в школу в один год — так было маме удобней нас воспитывать.

— Больше никого нет?

— Племянник и племянница, в одной квартире живем. Он заканчивает в следующем году.

— Подождали бы и его, куда было спешить, — улыбнувшись, сказал Любимов.

— Как-то не подумали, — в тон ответил Коля.

— Мне некого было ждать, и меня некому тоже, — вздохнув, произнес Сашка. — Один как перст. Кстати, ты не знаешь, почему так говорят? Если перст — палец, то их десять. В крайнем случае, пять рядышком.

— Может, их отрубили? Оставили один, чтобы дорогу путнику показывать.

— Скорей всего, чтобы в носу ковыряться. Откуда ты?

— Из Липецка.

— Надо же, — удивился Сашка. — Мой родитель там переучивался на новый тип самолета, и мы с мамой ездили к нему.

— Давно это было?

— Лет десять назад. А что?

— Нет, ничего. Я просто так спросил. Отец летает?

— Поперли только так! — с подъемом в голосе произнес сын генерала, которого поперли из армии.

— Готового летчика поперли, а тебя вместо него планируют?

— Кто их поймет, что они планируют. Скорей всего, что ничего не планируют. Папашка советист — этим все сказано. Гэкачэпист, слыхал о таких? Враг номер один! Им же нужны свои слуги и защитники. Пенсия у него теперь такая, что без любимого кофе обходятся. Жили мы втроем на одну курицу в неделю! Вот так!

— А почему ты пошел им служить? — Коля, прищурясь, посмотрел на Любимова.

— Папаша настоял. Говорит, это ненадолго. Скоро смоет всю эту шелуху, и опять будет сильное государство, которое должна защищать хорошо обученная, высоконравственная армия.

— Так будет?

— Родитель надеется.

— А ты?

— Не очень.

— Ну, тогда бы «не ходил ты, Ванек, во солдаты»!

— Я и не хотел. Им, родителям, по слабохарактерности уступил. Я хотел стать архитектором. Изобрел бы свой Нотр-Дам и почивал на лаврах. Через тысячу лет туристам бы рассказывали, что построен сей чудо-храм по проекту великого зодчего по имени Александр сын Валентинов, а фамилия его Любимов. Вот так. Теперь же, если не зароюсь носом в землю, отслужу свое и пойду сторожем на стоянку автомобилей — больше никуда таких не берут, и буду в красивой летной куртке бродить по территории гаражей и материться на нерадивых гаражников или как их там. А у тебя как получилось, что ты ударился в воздухоплавание?

— У меня папа тоже был летчик. Разбился.

— Вот видишь! — Сашка помотал головой. — Бьются они, сталинские соколы! Ты-то хоть знаешь, почему падают летательные аппараты?

— Н-ну…

— Ладно, не мычи. Открою секрет. Потому что они тяжелее воздуха.

Коля шутки не понял и воскликнул:

— Да они же все такие!

— Потому и могут все биться! — утвердил закон падения летательных аппаратов на землю Любимов и предложил пройтись до буфета, пропустить одну-две чарки лимонада.

У ларька была очередь из желающих утолить жажду, охладиться мороженым, перекусить бутербродом. За стойкой буфета молодая краснощекая дивчина, у нее такая же помощница, они в постоянном движении, от этого их аж пот пробрал. Глаза хоть и усталые, а блестят озорно.

— Нам по бутерброду с черной икрой, — сказал Сашка буфетчице, когда подошла их очередь. Такой заказ удивил буфетчицу.

— У нас нет икры, — сказала она, расширив зрачки.

— Всю съели уже? — допытывался Сашка.

— Ее совсем не было. Откуда вы взяли?

— Ну, тогда баночку кабачковой, — пошел на уступки Сашка.

— И кабачковой нет!

— Да, чего только у нас нет! — констатировал факт Сашка. — Два мороженых и две бутылки лимонада.

Коля и Сашка с этой встречи, несмотря на разницу во взглядах на профессию летчика и на жизнь вообще, сошлись и были часто друг подле друга.

Вечером, возвращаясь после кино, куда они ходили с Гришей, Кира вынула из почтового ящика письмо и припустила бегом, через ступеньку, домой.

— Мама! — закричала она от порога, — от Коли письмо!

Валентина Ивановна побледнела. Казалось, с чего бы бледнеть: письмо ждали давно, ждали всяких сообщений, и хороших, и не очень — дело-то непростое, поступить в летное училище. Вышли в коридор и Лиза с Толей, прибежала Васюта с распущенной косой.

— Читай! — вдохнув-выдохнув, распорядилась Валентина Ивановна.

— О, какое длиннющее! — воскликнула Кира, вскрыв конверт.

— Читай, что у него там? — торопила Валентина Ивановна.

— «Здравствуйте, дорогие мама, Кира, Лиза, Толя, Васюта! Сразу сообщаю, что я поступил в училище, вчера принимали Присягу, теперь я настоящий солдат…

— Как — солдат? — не понял Толя. — Он же курсант?

— Да это так он, — махнула рукой Лиза. — Что теперь он, как и все военнослужащие, имеет права и обязанности.

— Читай дальше, — кивнула Валентина Ивановна.

–…теперь имею право ходить в караул и вообще иметь оружие. Мне здесь все нравится. Кормят хорошо. За столиком нас четверо, обслуживают официантки. Занимаемся в хорошо оборудованных аудиториях, преподают предметы полковники и подполковники. К полетам приступим через год, сначала будем летать на Л-29, это тот же реактивный самолет, но учебный. На нем можно и воевать. Учиться не тяжело, я все хорошо усваиваю. Ребята все хорошие. Дружу с сыном генерала. Генерал тоже летчик, но сейчас он на пенсии, хотя по возрасту и не пенсионер. Живут они в Минске. В феврале, после сессии, будет отпуск. Приеду, тогда все подробно расскажу. Как вы живете? Как здоровье у мамы? Ей не надо беспокоиться понапрасну. Все будет хорошо. Наверное, денег у вас маловато, сейчас все так дорого. И я не могу пока вам ничем помочь. Вот окончу училище, тогда, конечно, будет нам легче. Толе, если он не передумал поступать в училище, надо проверить свое здоровье, и если есть какие-то отклонения, то избавиться от них. Тут у нас один курсант перед поступлением за год сделал операцию, грыжа у него была. Больше всего отсеивают по здоровью. Есть еще один экзамен по профпригодности. Тоже могут зарубить.

— Как зарубить? Кого зарубить? — тут уж не поняла Валентина Ивановна.

— Это жаргон у них такой! — махнула рукой Лиза.

— Я тебе привезу задания по этому предмету, потренируешься. Надо набрать на вторую категорию, не меньше. Лучше всего первая, но это сложно. А третья и четвертая — не проходят. Сдают физподготовку. Некоторые не проходят. Мало таких, но есть. Подтянуться надо десять раз, подъем с переворотом, уголок. Пробежать три километра не больше 14 минут, сто метров за 15 секунд. Еще барокамера. Скажу тебе, вещь не очень приятная. У кого насморк или нос не в порядке, тот не выдерживает. Поднимают на 5000 метров, а потом опускают. Это как в самолете при взлете и посадке. Не пропускают, у кого были сотрясения или сильные травмы головы.

Пишу вам на самоподготовке, другого времени не бывает. Гоняют нас как сусликов, все рассчитано по минутам. Подъем в шесть, отбой в десять. Занятия целый день. Ходим в наряд. Здесь теплее, чем у нас. Толе надо сейчас уже готовиться к поступлению. Важные предметы: математика, физика, русский язык. На математике и физике построено воздухоплавание, а русским надо хорошо владеть, чтобы не быть безграмотным.

Вот пока так. Пишите. Обо мне не беспокойтесь. Целую вас всех. До свидания!»

— Ну, все понял? — устремила свой взгляд на сына Лиза. — Оказывается, не так это просто — стать летчиком, как ты считаешь! Надо хорошо потрудиться! Лень-матушку по боку и за книги! Понял? Или не будем связываться с этой авиацией? Лучше сидеть и слушать музыку, да?

— Почему ты решила, что я не занимаюсь? — огрызнулся сын.

— Да не я так решила, а твои преподаватели. Весь дневник в трепаках, вроде заниматься тебе не дают дома изверги-родители.

— Подумаешь, три тройки за четверть. У других больше и ничего.

— Вот и будешь среди других болтаться, как не пойми что в проруби! — От возмущения щеки Лизы покрылись красно-белыми пятнами. — Нормальные дети берут пример с хороших детей, а ненормальные сами пример для таких же идиотов!

Вмешалась Валентина Ивановна.

— Ладно, хватит тут распаляться и сводить счеты, — сказала она спокойным ровным голосом. — Понятно, что везде надо приложить усилие, чтобы добиться успеха. Каждый человек — кузнец своего счастья. Коля — ответственный мальчик, получил по заслугам. Его никто не заставлял, он сам сидел ночами над учебниками — вот и результат.

— Коля… мальчик! Везунчик твой Коля-мальчик! Сколько ты с ним возилась, не получилось бы, что плюнет на тебя твой мальчик, когда оперится. Может, еще и предъявит тебе кучу обвинений! — вырвалось негодование дочери.

— Что ты несешь какую-то несуразицу! В чем он может меня упрекнуть?

— Хотя бы в том, что не было у него модняцких джинсов, мотоцикл ты ему не купила, магнитола не японская.

— Он одевался не хуже других, питался как мы все, по дому делал все сам без напоминаний и просьб. Не понимаю, почему он должен упрекать меня в чем-то?

— Погоди, еще не вечер, узнаешь! Только потом не удивляйся.

— Кира, — повернулась Валентина Ивановна к Кире, — я что-то не так делаю? Я вас плохо воспитываю? Требую невозможное?

Выражение лица у Валентины Ивановны было горестным, как у человека, который вдруг узнал горькую правду, и она повергла его в шок.

— Что ты, мамочка! — обняла Кира Валентину Ивановну за плечи, которые опустились беспомощно. — Все хорошо у нас! Мы с Колей часто говорили, как нам здорово повезло, что мы с тобой живем. Мы даже поклялись никогда не оставлять тебя. Вдруг что-то случится, мы не бросим тебя, не сдадим ни в какое даже самое престижное заведение. Успокойся!

Валентина Ивановна не могла говорить, горло ей перехватил спазм. В голове вихрилось: «Они клялись… не оставлять меня. А я их иногда журила… Может, не всегда была так нежна, как родная мать… Я больше их жалела, чем любила».

— Мамочке есть с кем остаться! — по слогам отчеканила Лиза и закрылась в своей комнате.

Валентина Ивановна крепко прижала к груди Киру.

— Как можно простое усложнить до невозможного, — вымолвила она. — Ты-то хоть не будь такой!

Кира тут же позвонила Адель.

— Коля поступил в училище! — радостно выкрикнула она в трубку. — Письмо сейчас получили. В феврале каникулярный отпуск у него, обещает приехать, если ничто не помешает.

— Как я рада за него! — взвизгнула в трубку Адель. — Молодец, Кока-кола! Поздравь его от меня! Хотя, что я говорю! Дай мне его адрес, сама ему напишу!

Адель попутно сообщила Кире новость: послезавтра она уезжает в Москву, будет искать театр «или что-то на него похожее», где согласятся взять ее в любом качестве: танцовщицы, артистки, студентки, уборщицы, билетерши. В интернате нельзя больше оставаться, и так держали месяц, спасибо им. И деваться некуда: нет денег, нет работы.

— Были предложения денежные, но они не для меня, — сказала Адель.

Кире до слез стало жаль подружку. «Будь у меня квартира или деньги, — думала она, — я бы взяла ее к себе; не пропасть бы девчонке в этой сволочной жизни».

— Ты одна поедешь? — спросила Кира.

— Одна, — скучным голосом произнесла Адель.

— В Москве у тебя кто-то есть из знакомых, у кого бы ты могла остановиться?

— Никого.

— Милая Аделька, — всплакнула Кира, — не уезжай одна! Побудь еще тут, выясни со своим поступлением, с жильем. Хочешь, я попрошу маму, чтобы ты у нас пожила, пока не устроишься? Коли нет, кровать освободилась. А? Она разрешит, думаю.

Адель долго не отвечала, потом в трубке глухо прозвучало:

— Нет, Кира, жребий брошен! Все мосты к отступлению сожжены! Поеду! Не я первая, не я последняя. Бог не выдаст, свинья не съест!

Сошлись на том, что Адель напишет Кире сразу же, как только понадобится помощь. Валентина Ивановна за ужином заметила дурное настроение у Киры, решила, что это следствие перепалки при чтении письма, и не стала заводить об этом разговор. Перед сном, по обыкновению, зашла в комнату к Кире, чтобы пожелать ей доброй ночи, и та ей все рассказала об Адель.

— Бедная девочка! — всполошилась Валентина Ивановна. — Куда она, беззащитная, ее же каждый может обидеть! Зови ее к нам! Пускай не выдумывает с отъездом. Сколько их с испорченной судьбой мотается по белу свету! Звони сейчас же! Пусть завтра приезжает к нам!

Адель от предложения переехать отказалась наотрез. Сначала Кире показалось, что она обдумывает предложение, а потом услышала шмыганье носом и твердый голос: — Я еду! Спасибо маме Вале за все! Как вам с Колей повезло… Берегите друг друга.

После обеда курсанты ждали, как Бога, письмоносца. Ждали весточки из прошлого мира, который все еще держал их в своих цепких руках. Скучали по мамам, сестренкам и братишкам, по бабушкам и дедушкам, по подружкам, конечно же, как без них быть. Ночами снились они так явственно, что порой проснувшись, курсант задумывался: а сон ли это был?

Коля не надеялся получить письмо, считал, что времени прошло мало с того момента, как он написал домой. И был очень удивлен, когда письмоносец (уважаемый человек в курсантской среде) выкрикнул при раздаче писем его фамилию.

Почерк Киры. От письма повеяло близким, родным, желанным. Захотелось хоть на миг оказаться там, где самые близкие на свете ему люди.

Сестра писала, что у них все хорошо, все живы-здоровы, что постоянно вспоминают о нем, очень соскучились и ждут с нетерпением в отпуск. В конце письма сообщила об отъезде Адель в Москву, и что его адрес у нее есть, она обещала написать ему.

Коля подошел к огромному окну и, отрешившись от всего настоящего, переселился в мир воспоминаний. По запотевшему стеклу бежали ручейки воды. За окном мелкий моросящий, въедливый дождь; деревья черные, унылые; небо серое, тяжелое.

«Адель, вот и случилось то, чего больше всего я боялся. Была маленькая надежда, что ты останешься в нашем городе, но не сбылась. Да и как ей было сбыться, если ты витала в облаках! Тебе не только опуститься на простецкую землю, но и взглянуть на нее с высоты было или некогда, или неинтересно. И что теперь с тобой будет? О себе не говорю, я все переживу, все перенесу, а что тебя ждет? Век всеобщей любви друг к другу закончился внезапно, наступил век зубастых хищников. Мы застряли в промежутке со своей любовью и чувственностью, нас ждут у края пропасти только хищники, ждут и ухмыляются. Дадим им руку — вытянут, возьмут в свою свору, не дадим — ногой спихнут в ущелье. Я защищен армией. Защитнику требуется защита? Парадокс, но это так. Каждый в команде защитников и подзащитный, и защитник. В этом союзе крепость армии и сила ее. Наверное, правильно рассуждаю. А что Адель? С кем и чем она встретится? Прежде всего, с хамством и несправедливостью. Этого добра теперь с избытком! Как уберечь ее, как спасти? Что я могу сделать, чем помочь? Жениться? Сейчас? Хуже не придумаешь! Жить на пятнадцать рублей моего содержания? Пока поживет у моей мамы, а как окончу училище, все изменится сразу же. А если не окончу? Хуже того, если вдруг что-то… Если так думать, то лучше сразу застрелиться и не мучиться. Хоть бы обошлось все…»

— Погодка, скажу тебе, не радует, — услышал он знакомый голос за спиной. — Что пишут? Я тоже от предков получил. Отец просит не принимать скороспелых опрометчивых решений, уверяет, что мир образумится. Наивный мой генерал, как дитя малое. Привык верить всем, потому что сам никого не обманывал. Тут же невооруженным глазом видно, как рвут страну на части. Все! В том числе и те, что учили других быть преданными государству, народу! Где они, защитники чистоты партии? Всесильная, непобедимая, самая передовая — где она?

— И где она? — переспросил Коля, не совсем понимающий тонкости интриг в высших эшелонах власти.

— Кто где! Большинство переобулось и заняло тепленькие местечки, а те, что верят всем и всему, я говорю о массах, те в… сам понимаешь, где.

— А твой генерал где?

— Мой генерал, надо отдать ему должное, зарубил себе одно: «Родина — прежде всего!» «Думай о Родине, потом о себе!» По-моему, он о себе вообще не думает. Хотелось бы его в чем-то упрекнуть, а не могу. Язык не поворачивается. Ну, такой он, не как другие, гибкие. И что делать, не знаю! Служить, как он, чтобы потом жить без кофе, не хочется. Пойти вразрез его желаниям — жалко старика.

— Сколько ему лет?

— Пятьдесят два.

— Он старик?!

— Представь себе, старик. И мы с тобой, если доживем до его лет, тоже будем стариками. Армия, брат, зря не кормит. Рубль даст Родина, на сотню жизни твоей заберет. Так повелось, и ничто это не изменит. Конечно, если служить, а не выслуживаться. Батя приходил со службы, особенно после полетов, как выжатый лимон, это по молодости еще. А потом, постарше когда стал, когда подчиненных приобрел на свою голову, то возвращался черным от нервотрепки. Маманя старалась тому, молодому уставшему, хоть чем-то угодить, поднять дух армии в одном лице, а черного вообще не трогала. Даже не говорила. Знала, что ему надо самому в себе победить противника. Он кряхтел, бубнил под нос что-то, двигал ногой стулья, возмущался, что никогда не находит своих вещей там, где их оставил — сумасшедший дом какой-то! Мама находила потерянную вещь, как правило, она лежала на видном месте, молча подавала ему. Батя начинал отходить, очеловечиваться, но как-то виновато. Скоро после этого, он, если это не было военной тайной, рассказывал ей историю, так возмутившую его. Этих историй было бесчисленное множество. От портянок, которые не вовремя выдали солдату, до безопасности полетов полка, а потом дивизии, воздушной армии. Отдельные морщины и складки у рта откладывали катастрофы. Кстати, ты знаешь, чем отличается катастрофа от аварии?

— Ну, когда самолет падает и разбивается… Так, наверное? — Тут и Коля задумался над этой разницей, хотя раньше, когда по телеку передавали о происшествиях, все было понятно.

— Ты ответил на первую часть вопроса правильно, а есть еще продолжение. Слушай. Если разбился самолет и погиб хоть один из членов экипажа, то это катастрофа. А если самолет в драбадан, но все живы, то это…

— Авария?

— Молодец! Но и это не все.

— Что еще?

— Может быть и такое, когда кто-то после, казалось бы, аварии вдруг взял и помер, как теперь считать это происшествие?

— Катастрофой?

— Не всегда! — Сашка так увлекся этой темой, что незаметно превратился в какого-то наставника-педагога. — Не всегда! — повторил с поднятым пальцем. — Все дело в проклятых сутках. Десять суток протянул летчик — авария, не дотянул несколько часов — катастрофа.

— Ну, и что с того, катастрофа это или авария? В чем разница? Чего тут часы и минуты высчитывать? — Коля был искренне удивлен, что малозначащей вещи уделяется такое внимание.

— Потому что аварии, катастрофы, предпосылки к летному происшествию — это результат работы всего полка или армии. За катастрофы могут попросить командира освободить стул; за аварии и предпосылки — пожурить, подсказать, поучить. Вот так!

— Ну, брат! — с восхищением воскликнул Коля, — ты уже готовый командир!

— А то! — вскинул подбородок Сашка.

21 сентября день выдался солнечным, ясным. Курсантам скучно было сидеть в классах, тянуло на простор, на свежий воздух. С непривычки сидеть девяносто минут с малым перерывом было страшной мукой. До субботы и воскресенья, до увольнения — целая неделя. Только вторник. Начало дня. Преподаватель у доски пишет формулы, смотрит на них долго, а потом ровным монотонным голосом объясняет написанное. Хочется понять и запомнить, а не получается. Вдруг появляется кто-то из школьных друзей и подруг. Ты с ними, и тебе хорошо, весело.

«Подъемная сила крыла зависит, как видим из формулы, от коэффициента подъемной силы це-игрек, плотности воздуха — ро, квадрата скорости движения и, конечно же, от площади крыла — эс, — бубнит подполковник. — Це-игрек, в свою очередь, зависит от угла… Выглядит поляра так…»

«Адель… Где она, эта дурочка? Как ей, бедняжке, одной среди чужих? Хорошо, если подружка окажется рядом хорошая, а не какая-нибудь, каких сейчас полно. Доверчивая, взбалмошная, не знает ничего, кроме своих танцев. Не пишет, хоть адрес есть. Значит, хвалиться нечем…»

Обед проходил в каком-то непонятном ощущении чего-то тягостного, чего раньше не было. Тишины было много и молчания. «Странно, — думал Коля, — все как всегда, и в то же время что-то не так!»

На самоподготовке подошел Сашка. Посмотрел по сторонам, и тихо сказал:

— В Москве что-то похожее на бунт или революцию. Танки на площадях и улицах, по Дому Советов стреляют из пушек.

Коля долго смотрел на Сашку, так долго, что тот возмутился.

— Что стоишь, как каменная баба с острова Пасхи! Свои по своим стреляют из пушек!

— Зачем?

— Перед сезоном охоты тренируются, — Сашка убийственным взглядом уперся в Колю. Тот по-прежнему не был похож на человека с быстрой мыслью. — Я ведь тоже не Эйнштейн, но не до такой же степени!

Сержант Наянов, помощник командира взвода, подошел к ним, постучал пальцем по столу.

— Прекратите разговоры, — сказал тихо, но внятно.

«Какая еще революция, — терялся в догадках Коля. — Она победила, чего еще ей надо? Против кого теперь эта революция? Кажется, все одинаковые? Опять Литва и Латвия хвост задирают?»

Просмотра программы «Время» не получилось — телевизор не работал.

Сашка популярно объяснил, что в Москве не поделили власть Ельцин и Хасбулатов. Идет борьба — кто кого. Ельцин где-то прячется. На площадь вывели войска и танки, штурмуют Дом Советов с обороняющимися там депутатами и теми, кто за Хасбулатова.

— А почему они против друг друга? — спросил Коля и с опаской посмотрел на друга.

— Фиг их знает, почему! — удивил Колю ответ всезнающего друга. — Наверное, Хасбулатов не хочет видеть Ельцина в качестве главы государства, а тому это позарез надо! Хобби у него такое — поуправлять кем-то.

— Ну, и пусть бы управлял. До этого они все управляли.

— Доуправляли, что страну по миру пустили! Если по совести, то революцию надо в России было организовать лет на десять раньше.

— Почему так рано?

Сашка потерял надежду увидеть в друге разумного политика, потому без всяких возмущений и претензий, как знал и умел, стал объяснять.

— Понимаешь, революция — дело тонкое. Ее замышляют романтики, осуществляют доверчивые и наивные массы, а плодами пользуются проходимцы…

— Так что, одних проходимцев сменяют другие?

Сашка на миг задумался, долго смотрел на Колю и согласно кивнул:

— Почти так.

— Тогда…

— Почти так. Но… понимаешь, пока проходимцы захватят власть в свои руки, массы, верящие в идею революции, придуманную романтиками, успеют что-то сделать. Хорошее или плохое, потом прояснится, но оно будет сделано! Вот так! — Сашка, довольный своими объяснениями сути революции, взглядом победителя посмотрел на друга.

— Зачем они отдают власть проходимцам? — Коля смотрел на Сашку наивными глазами, но с какой-то подковыркой, вроде, такое простое дело, а догадаться люди не могут.

— Власть не отдают, ее завоевывают! — выдал Сашка афоризм на тему власти.

— Если наивные, как ты говоришь, массы сумели раз победить, то почему не могут побеждать всегда?

— Я же тебе сказал, что они наивные и доверчивые. Им скажут, что надо сделать так, и тогда будет всем хорошо. Ура! — кричат массы и бегут, куда им показали проходимцы, и делают то, что они им сказали. Понял?

— Понял. Только…

— Что только?

— Неужели из массы никто не видит, как их обманывают проходимцы?

— Видят, конечно. Кричат, ножками топают, хотят образумить массы, а те им уже не верят, они верят проходимцам, потому что те на вранье и обмане собаку съели.

— Из теперешних, кто собаку съел?

— Чтобы распознать таких, надо, друже, учиться, учиться и еще раз учиться! Кто это сказал? Правильно, дедушка Ленин с курчавой головой.

Коля, против обыкновения, долго не мог уснуть, лезли разные мысли, и не все они подчинялись хоть какому-то закону, объяснить их тоже не было достаточно знаний и ума.

— Учиться, учиться и еще раз учиться, — прошептал он, улыбнулся, сладко зевнул и уснул.

Начальник училища приказал на тему борьбы за власть в Москве не заводить разговоры, на вопросы курсантов тоже не отвечать. Умело уходить от ответа в этой щекотливой теме.

— Нам самим ничего не понятно, можно и опростоволоситься с ответом. Молодежь сейчас такая ушлая, того и гляди, чтобы не подловила на слове, — наставлял он приглашенных в Дом офицеров начальников. — Мы были курсантами и, кроме полетов, нас мало что интересовало. Девушки и те были не на первом месте.

— «Первым делом — самолеты! Ну, а девушки потом», — улыбаясь, подсказал помощник по воспитательной работе.

— Так и было! — признал факт первенства авиации начальник училища генерал Логинов. — Полеты! Полеты! Полеты! Инструктору в рот заглядывали. Он важнее отца родного. Его слово — закон! Теперь многое стало не так. Курсанты — сейчас ушлые ребята. Могут принять тебя, а могут и отторгнуть как ненужный орган, и ты ничего поделать не сможешь. Поэтому будьте очень осторожны в общении с ними. Лучше отвечать, что пока не все ясно в этой истории. Вроде бы связано с отсутствием табачных изделий, ничего, мол, страшного не произошло. Все скоро устаканится. Говорить: устаканится, не надо, это я так сказал вам, а им нельзя такое говорить. Говорите культурным русским богатым языком! А во что это все выльется — представления не имею. По-моему, мало кто знает, что сейчас творится у нас в стране. Знаем, что что-то не то, а что — понятия смутные. Какая-то мышиная возня! — Тут генерал брезгливо скривился. — Как крысы в банке грызут друг друга. Попадешь им на зуб, и тебя пополам перекусят. Не наше это дело, — тяжело вздохнув, произнес генерал. — Наше дело — самолеты и Родина! Родину мы обязаны защищать, не жалея сил, здоровья и жизни. Мы присягали ей в этом. А вся эта шушера проявит себя скоро, — поняв, что проговорился, высказал недвусмысленно свои взгляды на происходящее в стране, попытался исправить, да только усугубил свое положение. — Ведь кто рвется к власти — всякая шваль, ни на что хорошее не способная. Они не могут работать, не могут организовать какой-нибудь простенький процесс, а покричать, облить помоями хорошего человека — их хлебом не корми. Затопчут грязными сапогами светлое имя. Вот такие они, кто лезет во власть. Пищит, а лезет. Много теперь таких, и лизоблюдов много, что к корыту лезут. Они еще хуже тех, что во власть, как в омут, лезут. Они у ног вьются, в глаза льстиво заглядывают, улыбаются, сладкие тебе речи говорят. А потом сдают своего благодетеля ни за грош, когда объявится новый, более сильный и прогрессивный. Гадкое племя! — скривил рол генерал. Был у меня такой зам, мне в ухо одно, а наверх писал кляузы. Добрые люди подсказали, кого я пригрел на своей груди. Да и там, наверху, не все и не всем верят. Рассказали мне, как один политработник, с большой должности, накатал телегу на своего непосредственного начальника, тоже политработника, что у того отец поп. Дескать, как он может с таким происхождением готовить массы ко всемирной революции.

Все почему-то дружно посмотрели на помощника по воспитательной работе, который раньше был замом по воспитательной работе, да по новым кадрам потерял это звание. Помощник не полез в карман за ответом.

— Не смотрите на меня так, — сказал он, улыбнувшись. — Я попов обожаю. Особенно гоголевских. Которые не прочь согрешить с какой-нибудь Солохой или Одаркой.

— Отдайся, Ольга! Озолочу! — густым басом пропел зам по научной работе, полковник Чинаев, с виду тщедушный мужичок, с недобором в пуд веса, но с голосом, которому позавидовал бы сам Шаляпин.

— Нам осталось пропеть псалмы во имя нашего непонятного настоящего, еще больше непонятного будущего! — подвел итог генерал.

— А что с тем, который на сына попа накапал? — спросил зам по строевой.

— Как и положено в таких случаях, его вместо сына попа под зад коленом!

— Что значит демократия! — воскликнул кто-то.

— Пошутили и хватит! — посерьезнел генерал. — Нам предстоят большие трудности, нутром чую. Так что, надо быть всегда начеку, надо проворно крутить головой, если не хочешь быть сбитым летчиком. Главное, не принимайте поспешных решений. Советуйтесь друг с другом, с начальниками — само-собой. Ко мне в любое время, по любому вопросу обращайтесь. Не хватит моего ума, спросим другого. Наша первостепенная задача — воспитание первоклассных летчиков, защитников нашей Родины. Какая бы она ни была, а мы обязаны ее защитить в любом случае, а потом и разбираться можно, кто есть кто.

Шила в мешке не утаишь. Проникли слухи и за стены училища. Курсантов, как всяких молодых и задорных людей, интересовало все! Почему? Зачем? А чего добивались те? Что хотели другие? Что будет, если победят те? Офицеры, памятуя наставления начальника училища, были максимально осторожны в ответах. Часто говорили то, во что сами не верили. Многим история со стрельбой по своим казалась чудовищной. Многим не пришлись по душе Ельцин с его угодливой командой, чувствовалась хорошо скрываемая страсть к власти всей команды, до которой раньше им было не дотянуться. Тут же пришло их время, время тихих и смирных, но живущих тайной надеждой прославиться, время завлабов и бывших комсомольских вождей. Но разве об этом можно говорить! Тут и думать так нельзя, но мысли, слава Богу, еще не могут читать, поэтому помечтать, погонять в голове мыслишки никогда не помешает.

Капитана Санникова у порога встретила жена. Глаза испуганы.

Конец ознакомительного фрагмента.