Банда потерпевших

Виталий Ерёмин, 2020

Брутальный боевик с элементами мелодрамы. Главный герой Ваня – бывший военный переводчик, побывавший в плену и рабстве у ваххабитов на Северном Кавказе. Неконфликтный парень, на глазах у читателя превращающийся в жестокого мстителя. Главная героиня Клава – бывшая сексуальная рабыня местного «авторитета», девушка с авантюрными и артистическими задатками. Это в некотором роде ремейк американской истории Бонни и Клайда Только изначально носителем криминального характера выступает девушка Клава. Она вовлекает в кражу огромной суммы денег юношу Ваню и становится первым номером в их банде из двух человек. После этой кражи за ними ведут охоту три банды ужасных злодеев, но, быстро матерея, они начинают безжалостно уничтожать своих преследователей. За приключениями Вани и Клавы следит вся страна. Полиция предлагает им, загнанным в угол, сдаться, в противном случае они будут уничтожены. Ваня и Клава решают покончить с собой в прямом эфире… Содержит нецензурную брань.

Глава вторая

Клава

На работе я абсолютно другой человек. Деловая, серьёзная, правильная. Сама себе удивляюсь. Вхожу в зал заседания. Мартын и его дружки уже в клетке, рожи мне корчат. Возле клетки лейтенант Дудукин. Тоже бывший одноклассник. Что значит маленький город. Кругом свои ребята.

Дудукина зовут мастером машинного доения. Сразу после школы пристроился в ГАИ, снимал с водителей бабки. Теперь вот здесь, при суде. То ли проштрафился, то ли специально перевели. Тоже ухмыляется, глядя на меня. Вот скотина. Делаю вид, что ничего не замечаю.

Знаю, что Надежда Егоровна уже за дверью. Громко говорю:

— Встать, суд идет.

Судья приглашает к трибуне потерпевшую, девчонку лет пятнадцати.

— Расскажите, что произошло с вами вечером 8 марта?

Девчонка отвечает заученно:

— Сразу после дискотеки я пришла домой. Родители могут подтвердить.

Судья удивлена ответом, но вида не подает. Спрашивает с иронией:

— Значит, никто вам в этот вечер не предлагал учиться и работать в Москве в модельном агентстве, а потом никто насильно не заталкивал в машину?

Я читала это дело. Точно помню письменные показания этой девчонки. Но, видно, с ней уже поработали дружки Мартына. Запугали и других девчонок. Маленький город — спастись от мести невозможно.

— Что ж, присядьте рядом с другими потерпевшими, которым тоже отказала память, — терпеливо говорит судья.

Мартын и его дружки переглядываются. Их план срабатывает. Обвинение рассыпается на глазах.

Надежда Егоровна объявляет перерыв на один час.

Идем в её кабинет. Она просит меня пригласить к ней государственного обвинителя.

Прокурор совсем молодой, по виду нет и тридцати. Входит с веселым лицом. Чему радуется — непонятно. Неужели и у него какие-то связи с Мартыном? Я бы не удивилась.

— У вас какая-то удача, Андрей Иванович? — судья смотрит так, будто видит его насквозь.

Андрей Иванович мгновенно меняет выражение лица.

— Я вас слушаю. Надежда Егоровна.

— Я их знаю, — судья имеет в виду Мартына и его дружков. — Они выросли у меня на глазах. Знаю их родителей. Нормальные люди. А эти… Придется, видимо, выпускать. А в городе ещё много хороших девочек.

— Девочек, конечно, жалко, — вздыхает Андрей Иванович, а по глазам видно, что врет, никого ему не жалко.

— Если не поработаете с потерпевшими, придется выпустить, — говорит Надежда Егоровна.

— Боятся они. И не только Мартынова, — поясняет Андрей Иванович.

Судья удивлена.

— Что вы имеете в виду? Боятся, что я их не посажу? Я дала какой-то повод?

Андрей Иванович пожимает плечами:

— Нельзя исключать и еще одну причину… — смотрит на меня, я ему мешаю.

— Мне выйти? — спрашиваю судью.

— Пригласи Беляеву, — говорит Надежда Егоровна.

Обвинитель выходит из кабинета. А я ввожу потерпевшую Беляеву. Женщина лет тридцати пяти. Ее двенадцатилетнюю дочь Мартын сперва сам изнасиловал, а потом отдал своим ребятам «на хор».

— Вы тоже откажетесь от показаний? — спрашивает судья.

Беляева отвечает с раздражением:

— Нам сказали, что вы все равно оставите их на свободе.

— А может, вам денег дали? — осторожно спрашивает судья.

На лице Беляевой неподдельное негодование:

— Какие деньги, вы о чём?

Надежда Егоровна говорит тихо и твердо:

— Сейчас всё зависит от вас. Я вам гарантирую, что они сядут, и сядут надолго. Матерью клянусь. Повторяю, всё зависит от вас.

Мы снова в зале заседания. У Мартына и его банды глаза блестят от близкой удачи. «Господи, — молюсь я про себя, — только бы Беляева не подвела».

Неожиданно судья поднимает Мартына:

— Мартынов, вы обвиняетесь в том, что обманом завлекли двенадцатилетнюю Беляеву к себе в квартиру, изнасиловали её, а потом отдали своим дружкам и они насиловали девочку всю ночь, причем в извращённых формах. Суд дает вам возможность смягчить свою ответственность чистосердечным признанием.

Мартын лениво отвечает:

— А вы спросите Беляеву, было ли вообще изнасилование. Чего вы её не спросите?

— Я даю вам возможность смягчить свою ответственность, — повторяет судья.

— С моей стороны и со стороны моих ребят ничего такого не было, — твердо заявляет Мартын.

Надежда Егоровна велит мне ввести Беляеву.

— Вы готовы дать показания?

— Да, — твердо отвечает Беляева.

Мартын вскакивает со скамейки:

— Беляева оговорить хочет. Свидетелей у неё нет.

— Но есть результаты экспертиз, Мартынов, — говорит судья. — Целый том! Будем зачитывать или всё же признаетесь?

— Не в чем мне признаваться, гражданин судья, — кричит Мартын. — А написать можно что угодно, бумага все стерпит.

Судья принимает решение огласить результаты экспертиз и провести допрос потерпевшей девочки и ее матери в закрытом режиме. Я прошу публику покинуть зал.

Ну, как тут не закурить? Заседание давно закончилось, а у меня до сих пор дрожат руки. А каково было Беляевой давать показания, рассказывать в деталях, как измывались над её дочерью. Мартын и его дружки метались по клетке, орали, смеялись, короче, вели себя, как невменяемые. Но в какой-то момент Мартын спокойно и твердо сказал что-то Дудукину. У Дудукина вытянулось лицо, он что-то тихо ответил. И с этого момента не сводил глаз с тома, из которого судья зачитывала результаты экспертиз.

Следом за Беляевой, начали давать показания и другие потерпевшие.

Когда заседание суда закончилось, Дудукин подошел к моему столику.

— Клавуль, ты не забыла? Сегодня репетиция.

Есть люди, в которых живет Бог. Есть люди, в которых живет дьявол. Дудукин из тех, в ком живут только глисты. Он смотрел то на меня, то шарил глазами по томам уголовного дела. Я только потом поняла: ему нужно было узнать номер тома, где были подшиты результаты экспертиз.

Увидев, что ему требовалось, он вернулся к клетке, откуда конвой выводил Мартына и его подельников. Что-то шепнул Мартыну. Потом дал ему свой мобильник. Мартын кому-то позвонил, что-то сказал. Конвой не мешал. В конвое тоже свои ребята.

Кладу дело в сейф, закрываю, опечатываю. Судья снимает мантию. На ней дорогой деловой костюм. Он ей очень идет. Вообще, она еще молодая и довольно привлекательная женщина. Один недостаток — слишком жесткий взгляд. Она не замужем, разведена, но мужчины ее боятся.

Думаю, сказать или не сказать?

— Надежда Егоровна, Дудукин как-то странно тёрся…

— Я видела.

Ну, видела и хорошо. Мое дело предупредить, твоё — принимать меры. Я бы этого Дудукина на пушечный выстрел к суду не подпускала. Если подпустила, значит, кто-то за этого мастера машинного доения попросил. А если сейчас не примешь меры, значит, для тебя отношения с кем-то главнее соображений безопасности.

— Ты в театр? — спрашивает Надежда Егоровна.

— В театр.

— Репетиция?

— Угу.

— Что ставите?

— «Бонни и Клайд».

— Надо же! Кого играешь?

— Я гример. Но сейчас Эльку подменяю. Она в Москве, поехала поступать.

— А ты чего не поехала? У тебя, по-моему, больше внешних данных.

— У меня данные, а у Эльки талант. Я на юрфак пойду, на заочное отделение. Буду, как вы, судьей.

— На юрфаке лучше учиться очно, — говорит Надежда Егоровна.

Это я сама знаю. Но где взять денег на очное обучение?

Выхожу из суда. У входа Дудукин, уже в гражданском, стоит возле своей новенькой «десятки».

— А я тебя поджидаю. Давай подвезу.

Тупые люди, как тупые ножи. Вроде, и вреда не причиняют, а бесят. Знаю, сейчас начнет приставать словами. Словоблуден до экстаза. Про таких говорят — суеплёт. Я не хочу, чтобы он трахал мне мозг. Я бы отказалась, но суд — на самой окраине города. А театр — в центре. Пешком идти минут двадцать. Ладно, мастер доения, прокачусь с тобой. А дальше — как в песне поется. «Но на большее ты не рассчитывай».

Я ехала и не знала, что жизнь переходит в режим «ездец»…

Дудукин начал меня прощупывать:

— Как думаешь, что решит судьиха? Посадит? Не посадит?

Дай, думаю, я тебя прощупаю:

— А ты бы что на её месте сделал?

— Не знаю даже. По-моему, жертвы зашли слишком далеко.

Я замерла, ушам не верю. Это у Дудукина не просто так слетело с языка.

— А ты знаешь, Клавуль, что каждая баба в глубине души хочет стать жертвой, только даже себе в этом не признается? — разглагольствует Дудукин. — И каждая провоцирует мужиков на насилие. Об этом даже в учебниках по психологии написано.

— А в каждом мужике сидит педофил, — добавляю я.

Дудукин хохочет:

— А что? Может, и так.

У меня вырывается:

— Какие же вы все уроды!

Дудукин спрашивает уже серьезно:

— Так что у судьихи на уме?

— Откуда я знаю?!

— Ну, она ж с тобой делится.

— Чтоб ты знал: судья никогда ни с кем не делится своими мыслями. А если делится, то это не судья.

Дудукин спрашивает с гадкой усмешкой:

— А ты бы что решила на её месте?

— Они бы у меня вышли тогда, когда бы у них всё висело.

Чувствую, что сорвалась. Не надо было этого говорить. Но слово не воробей. Не знаю, как бы дальше пошел разговор, если бы не звонок Эльки. Подруга звонила из поезда. Будет через час. Поступила в «Щуку». Но в репетиции поучаствует, чтобы Езопов не подумал, что зазналась. Только просила оттянуть время. Я, конечно, поздравила подружку. Я в самом деле очень рада за нее.

Подкатываем к зданию театра. Иду в гримерную. На душе кошки скребут. Элька уедет. А мне что делать? Я бы тоже уехала. Устроилась бы в Москве на любую работу. А там бы и с учебой решился вопрос. Но мама… Как оставить ее одну?

Эля

Меня провожают в общаге домой. Это хороший повод выпить. К тому же никто не возвращается из дома без сумок с вареньями и соленьями. Меня будут ждать.

Все из разных городов, мы уже москвичи. Мы начинаем день с кофе, много курим, говорим матом, сидим на диетах, заводим новые знакомства, встречаемся без особой любви, не признаёмся себе в зависимостях, верим в жизнь после смерти и считаем, что того, чтобы привести в порядок свои растрепанные чувства, нужно сойти с ума.

Все знают, что я малость с приветом, Так что и вы привыкайте. Но я иногда говорю очень дельные мысли. Запоминайте. Время никогда не научится ждать, слабость никогда не станет сильнее, смерть никогда не даст вам еще одного шанса, счастье никогда не будет постоянным, злость не будет добрее, а любовь — взаимной, слезы не станут сладкими, боль — приятной. А главное — люди никогда не станут другими.

А еще я могу сказать парню, который меня добивается. Попробуй удержать мою руку в своей, если я хочу вырваться. Попробуй заставить меня поднять ресницы, если я прячу от тебя свой взгляд. Попробуй выяснить, в чем дело, если я не говорю ни слова. Попробуй остаться рядом, если я прошу тебя уйти. Попробуй найти мои губы, если я не хочу твоих поцелуев. Попробуй заставить меня обернуться, если я ухожу. Попробуй убедить меня в необходимости жить, если я хочу умереть. Попробуй взволновать меня, если я холодна. Попробуй образумить, если я заигралась.

Последнее время я живу с чувством, что я заиграюсь, и произойдёт это на ровном месте. Я как бы не буду иметь к этому никакого отношения. Просто то, что произойдёт, будет продолжением того, что уже было, только с большим перерывом, когда я почти забыла, что произошло девять лет назад

Клава

Езопов сидит в партере. Перед ним столик, настольная лампа и пепельница, полная окурков. Ему сорок два. Мужчине в этом возрасте полагается быть в самом соку, но Езопов весь какой-то застиранный. Много пьет, много курит, много ест, много говорит и мнит себя непризнанным профи.

Нашему Свидлову повезло. Суд у нас у черта на куличиках, в здании, похожем на барак для заключенных. Зато самодеятельный театр — в старинном двухэтажном особняке. Высокие лепные потолки, широкие лестничные марши, зрительный зал с отличной акустикой. Все условия для настоящего искусства. Но разве приедет в нашу глушь стоящий режиссер?

Езопов закуривает очередную сигарету и набрасывается на тихую женщину, она у нас завлит на общественных началах.

— Ну, время начинать, где все?

Завлит выскакивает из зала и натыкается на меня. Я как раз вхожу в зал. У меня согбенная фигура, тросточка, на голове старушечий платок. Я сажусь поближе к Дудукину.

— Почему посторонние в зале? — взвивается режиссерский гений.

На сцене появляется Дудукин в костюме и гриме Клайда.

— Бабуля, выйди! — говорит мне Дудукин-Клайд.

Шамкаю надтреснутым старушечьим голосом:

— Ребятки, я посижу тихонечко. Мне интересно. Я сама когда-то играла в народном театре.

— Выйдите сейчас же! — повышает голос Езопов.

— Отвали! — отвечаю ему. — Не мешай приобщаться к искутству.

У Езопова глаза на лоб:

— Как ты, старая, слово «искусство» произносишь?

— Было бы у вас искусство, я бы так и говорила.

Езопов взывает к Дудукину-Клайду:

— А ну, выведи ее!

Дудукин-Клайд спрыгивает со сцены в зал, направляется ко мне:

— А ну, вали отсюда, карга!

Хватает меня за локоть. Я бью его по руке.

— Ты как с женщиной обращаешься, нахал?!

Дудукин-Клайд начинает понимать, что тут какой-то подвох. Вглядывается в мое загримированное лицо. Хватает за волосы, стягивает с головы парик. И сгибается пополам от хохота. Прыскает себе под нос и завлитша. Одному Езопову не до смеха.

— А ну, давай на сцену!

Репетируем эпизод, когда Бонни и Клайд держат в руках револьверы, а их дружок Гамильтон фотографирует. Я должна шутя отобрать оружие у Клайда и наставить на него. А он должен сгрести меня в объятия и начать целовать.

Дудукин переходит все границы условности. Пытается тискать и целовать меня по-настоящему. Еще чего! Я вырываюсь.

— Стоп! — кричит Езопов. — Клавочка, пойми: Бонни по уши влюблена в Клайда. Из-за него она убежала из семьи, поставила на попа свою жизнь. А ты играешь такую жертвенную героиню с холодным носом.

С меня хватит. Режу Езопову правду-матку прямо в глаза:

— Герман Спиридоныч, я не понимаю, как могла Бонни полюбить такого урода. Он же педик, этот Клайд. Он со своим дружком по банде Гамильтоном спал. Как он вообще мог стать у американцев героем? Вы можете допустить, чтобы какой-то педик стал героем у нас, русских? Если честно, я не понимаю, зачем мы ставим эту пьесу. Кому она нужна? Что мы скажем этой пьесой зрителю?

Кажется, я задала Езопову слишком много вопросов. Он озадачено молчит. Наконец, спрашивает:

— Что у тебя, Павлова, в голове? Москва?

— Москва, Герман Спиридоныч.

Езопов брюзжит, зажигая новую сигарету:

— Вот так, учишь, вкладываешь в них, а они чуть оперились и — в Москву! Как ты не понимаешь, что Бонни влюбилась не столько в Клайда, сколько в тот образ жизни, который он вел. Это в ней самой сидело! И в тебе, возможно, сидит. Что мы знаем о самих себе?! Да, и Клайд и все его сообщники буквально нафаршированы пороками. Но они-то сами совсем другого о себе мнения. Они считают себя героями, и это им удается. Это пьеса о том, как героями американцев стали преступники. А мы? Разве мы не переживаем сейчас такое же время?

Появляется Элька. Господи, как кстати! Бросается на шею Езопову:

— Если бы не вы…

Знает, хитрюга, что сказать.

Езопов цветет. Элька достает из сумки коньяк. Идёт гудёж.

Дудукин видит, что я малость приуныла, шепчет на ухо:

— Клавуль, я понимаю, у тебя с Москвой всё в бабки упирается. Знаешь, можно хорошо заработать. Очень хорошо, уверяю тебя. Года на три хватит безбедной жизни.

Я примерно догадываюсь, на что он намекает.

— Клавуль, короче, нужно только сделать так, чтобы шестой том пропал, исчез, сгинул.

Пытаюсь перевести разговор в шутку:

— Дудукин, ты оборотень. Тюрьма по тебе плачет.

— Ладно тебе, тюрьма… — кривится Дудукин. — Тюрьма по всем плачет. Может, к примеру, шестой том у тебя из рук выпасть, когда ты по коридору идешь? Чего тебе стоит споткнуться?

Мне нужно было сразу и очень членораздельно послать Дудукина куда подальше. А я только головой покачала. Мол, ну ты даешь! Продолжала играть привычную роль своей девчонки, бывшей одноклассницы. Дура набитая!

Дудукин подвез нас до дома. Элька побежала к себе, она живет этажом выше. Я открыла дверь квартиры своим ключом. Мама спросила, как у меня дела на работе. Я сказала, что такими уродами, как Мартын, надо заниматься не судьям, а медикам. На Западе давно применяют химическую кастрацию. И правильно делают.

— Уходить тебе надо с этой работы, — сказала мама. — Ожесточает она тебя.

— Представляешь, они двенадцатилетнюю девочку вчетвером всю ночь… Она спермой чуть не захлебнулась.

Мама поморщилась:

— Ой, не говори мне этого!

Я сказала, что Элька вернулась с победой.

— Представляешь, сразу в два училища поступила: в «Щуку» и «Щепку». Теперь не знает, что выбрать.

Мама заплакала:

— Господи, как же я тебе мешаю.

— Мама, прекрати, — сказала я, — давай пировать. Элька привезла тебе и чай, и печень, и конфет. Специально для диабетиков.

— А что ж не зашла?

— Придет.

Но пришла не Элька. Когда раздался звонок и я открыла дверь, на пороге стоял Кишка. Подручный Мартына, каким-то чудом оставшийся на свободе. За спиной Кишки стояли еще двое отморозков.

Кишка оттеснил меня и вошел в комнату, где мы с мамой пили чай. Отморозки остались стоять в дверях.

Я возмутилась:

— Ты что себе позволяешь?

Кишка сел за стол, где я только что сидела, отхлебнул из моей чашки. Я ударила его по руке, чашка упала.

— А ну, вали отсюда!

— У меня инструкция поговорить с тобой сначала по-хорошему, — сказал Кишка.

— У тебя со мной ни по-хорошему, ни по-плохому не получится, — ответила я.

Кишка ударил меня по щеке. Мама закричала:

— Ты что творишь, мерзавец? А ну, пошел вон, или я вызову милицию!

Звонок в дверь. Это была Эля. Она сразу поняла, что у нас что-то не так.

— Клавуль, что происходит?

— А, артистка! — Кишка злорадно усмехнулся. — Хорошо, что пришла. Скажи своей фрэндухе, чтобы не ломалась. Иначе будет плохо.

Элька тоже не сразу поняла, что эти отморозки готовы на всё. Но на всякий случай решила разговаривать с ними на их языке.

— Я что-то не врубаюсь, пацаны. Что вам надо? — спросила она с уличной интонацией.

— Она отлично понимает, что от неё надо, — Кишка смерил меня с головы до ног. — Шестой том завтра должен быть у нас. Поняла?

Меня всю колотило. Но я взяла себя в руки и ответила твердо:

— Это невозможно сделать. У меня не получится.

— Захочешь — сделаешь, — Кишка усмехнулся. — Не захочешь… У меня инструкция. Мы остаемся здесь до завтра. Утром ты отдаёшь нам шестой том. Тогда мы отпустим мать и твою Эличку.

Ничего себе, заявочка! Они нас, оказывается, в заложницы берут.

— Ты думаешь, что говоришь? — воскликнула Элька.

Кишка ударил её по щеке тем же движением и с той же силой, что и меня.

Ваня

Я работаю в автосервисе. В свободное время вожусь со своей таратайкой. У меня старенький «форд-фокус». На вид совсем убитый, но я перебрал мотор, заменил все, что можно заменить, и участвую иногда в ночных гонках.

На меня делает ставки Кирилл Гультяев, который живет этажом выше. Гультяев — директор модельного агентства. Я обслуживаю в качестве личного автомеханика его машины, он дает мне неплохо заработать.

Единственное, что меня иногда напрягает, это дружба Кирилла с майором Пряхиным. Точнее, дружба Гультяева, Пряхина и владельца дома Гусакова.

Пряхин работает опером в нашей районной ментовке. Там, где работал до командировки в Чечню. Во время следствия по его делу я сказал о нем совсем немного. Только то, что видел своими глазами. А почему я должен был молчать? Но он отрицал на очной ставке, что имел с Султаном свои отношения.

Он хотел освободить каким-то образом Ваху, но у него сорвалось. Вот и попал под подозрение, а потом и под следствие. Но то ли его кто-то прикрыл, то ли сам выкрутился. Короче, вышел сухим из воды, но осадок у него остался. Если честно, я его боюсь. По-моему, он меня не трогает только потому, что я нужен Гультяеву.

А Гусаков — владелец завода войлочных изделий и бывшего общежития завода, где мы живем. Когда-то, еще в советское время, мама и Гусаков приехали в Москву из Свидлова. Устроились на этот завод по лимиту простыми рабочими. Хотя у обоих были дипломы. Какое-то время жили вместе. Потом Гусаков пошел на повышение, стал инженером. И с тех пор живет один, ведёт блудливую холостяцкую жизнь.

Когда объявили приватизацию, Гусаков сказал маме, что пришло его время. Он скупил у рабочих ваучеры и стал владельцем завода. А потом и владельцем общежития завода, где мы живем на одной с ним лестничной площадке. Рабочих он под разными предлогами увольняет, а освободившиеся квартиры сдаёт в аренду.

Гультяев снимает у Гусакова трехкомнатную квартиру этажом выше. Модельное агентство у него прямо на дому. Хотя, какое к черту агентство? Корзун и Шепель по виду натуральные братки. А вот сам Гультяев — солидняк, морда у него партийная.

После возвращения из Чечни я не живу, как все люди, а как бы смотрю тяжелый сон. И снится мне одно и то же: Султан, Ваха, зиндан и, конечно, капитан. Как из него «самовар» делали. О том, что произошло со мной, я не хотел говорить маме, но она вытянула. Но не всё, далеко не всё.

Я ни к чему не стремлюсь, ничего мне не надо. В душе — ожидание. Должно же рано или поздно что-то произойти, чтобы я очнулся и снова начал жить. Хотя есть и другое предчувствие: беды, говорят, приходят парами…

Выжил я, как ни странно, благодаря чеченцам. В соседнем ауле, куда меня принесло течением, жили сторонники бывшего мэра Грозного Гантамирова. Они были против выхода из России, и с тейпом Султана у них был чир — кровная вражда.

У меня развилась токсическая энцефалопатия. Я долго не приходил в сознание. Но чеченцы не пожалели сильных антибиотиков, сандостатина и тиенама. Ими они выхаживали своих тяжелораненых. Короче, я выкарабкался. А потом меня переправили к нашим. Долечивался я уже в Ростовском военном госпитале.

После выздоровления мной, естественно, занимался особый отдел. Так, для проформы. В предательстве меня не подозревали. Просто особистам нужна была любая информация, которая бы проливала свет на какие-то дела ичкерийцев.

Я рассказал о бизнесе Султана. Но какие были приняты меры, не знаю до сих пор. В газеты и на телевидение не попадал ни Султан, ни Ваха. Из чего я делаю вывод, что они живы и, скорее всего, продолжают заниматься работорговлей.

Отсюда и предчувствие, что рано или поздно мы снова встретимся. Пряхин вполне мог сказать, где я живу…

Я сижу сейчас за компьютером, мама смотрит телевизор.

Ворчит:

— Одни живут в свое удовольствие, а другие только смотрят.

Мне хочется ее повеселить:

— Мама, если тебе эта педарача не катит, переключи на другую программу. Или вообще не смотри.

— Надо ж чем-то заниматься, — отвечает мама.

Я говорю: читай книги. Мама говорит, что читать даже самые интересные книги стало не интересно. Я соглашаюсь: так и есть. Хотя не знаю, как это объяснить.

Мама понимает, что живем мы убого, и винит в этом наши жилищные условия. Что правда, то правда. С годами жить в однокомнатной квартире становится всё трудней.

Я уже принял решение, только пока молчу. Я любым путем заработаю четыре или пять миллионов на двушку, даже если придется переступить через закон. У меня нет другого выхода. Другой выход — это еще больше осложнить отношения с Гусаковым. Он зарится на нашу квартиру, хочет присоединить её к своей четырехкомнатной. Хозяин — барин…

— Сходил бы куда-нибудь, — говорит мама.

Ну, пойду. Ну, познакомлюсь. Дальше что? Если жениться, то где жить? В нашей однушке втроем? Жить у жены примаком? Нет, это не по мне.

К тому же, если честно, боюсь влюбиться. Любовь поработит меня. Наверно, у меня возник синдром раба. Опасаюсь рабства в любых проявлениях. Сказываются и мои дефекты. Передних зубов нет, к тому же слегка припадаю на одну ногу.

С моей психологией надо жить где-нибудь подальше от цивилизации, в какой-нибудь общине, а не в Замоскворечье.

Если совсем коротко, не знаю, как жить дальше. Все чаще подумываю, не познакомиться ли с отцом. Отец, каким я вижу его в телевизоре, производит впечатление человека, который знает все обо всем. Мечтаю получить от него дельный совет.

По выходным мама подрабатывает репетиторством. К ней приходит ученица. Я спускаюсь во двор. Вожусь с машиной. Подходит Гультяев.

— Привет, Ванёк!

За такое обращение хочется убить.

— Мы вчера с деревом поздоровались, — говорит Гультяев, у его «мерса» действительно вмятина на переднем бампере. — Выправишь?

— Это только в сервисе.

— А в Свидлов завтра не хочешь съездить?

Хитро так вопросы ставит, будто это не ему, а мне нужно. Я пожимаю плечами.

— Туда и обратно, — говорит Гультяев. — Не обижу.

Я соглашаюсь. После таких поездок он отваливает мне кучу бабок.

Узнав, что я еду в Свидлов, мама начинает выпытывать, чем мы там будем заниматься. Я говорю, что я всего лишь водила. А чем ребята заняты, не мое дело.

— Там живет моя бывшая подруга. Узнай, как она, — говорит мама.

— А чего сама не узнаешь? Чем она тебя обидела?

— Это я обидела, — говорит мама.

Я говорю, что мне нужно встретиться с отцом. Можно позвонить в фонд, где он работает или на телеканал, где обычно выступает.

— Скажи, что мне ничего от него не нужно. Просто поговорить.

Звонок в дверь, мама напрягается. Это Гусаков. Ему под пятьдесят. Он высокий, за метр восемьдесят, белобрысый, плотный изюмчик.

— Аннеточка, у меня к тебе разговорчик, — говорит он вкрадчиво. — Всего два слова. Ты должна войти в мое положение. Мне нужна ваша квартира. Я готов купить вам взамен квартиру в любом районе.

Мама не даёт ему договорить:

— Ты знаешь мой принцип. В Москве живут только те, кто живет в центре. Фактически ты предлагаешь мне уехать из Москвы. Это смешно. Я не могу войти в твое положение.

Гусаков ушел.

— Приспичило ему! — со слезами на глазах возмущается мама. — Сделай себе хуже, но войди в его положение. Прощелыга!

Я сочувствую маме, но не понимаю ее принципа. Наоборот надо бежать из центра на окраину или даже в ближнее Подмосковье, где меньше людей и больше свежего воздуха.

— Наташка не должна понять, что это я интересуюсь, — говорит мне на прощанье мама. Клава

Надежда Егоровна готовится к процессу. Надевает судейскую мантию. Как обычно, я помогаю ей. А у самой руки дрожат.

— Ты чего сегодня такая? — спрашивает Надежда Егоровна. — Что-то с мамой?

Едва сдерживаюсь, чтобы не разреветься.

— Не выспалась, — говорю, — голова болит.

Ночью мы, мама, Элька и я, не сомкнули глаз. Кишка и его шестёры часов до трех резались в карты. Потом им самим захотелось в люлян, и они злились, что мы не спим и им не даем. Мы во всем у них виноваты! Эта особенность отморозков приводит меня в бешенство. Имей я оружие, постреляла бы их, не задумываясь.

Утром, выпуская меня на работу, чревоугодник Кишка еще раз проинструктировал, доедая борщ, котлеты и пирожки с капустой:

— Значит, так. Кладешь шестой том на верху стопки. Перед тем, как идти в зал, открываешь в кабинете окно. В коридоре тебя будет поджидать наш парень. На голове у него будет бейсболка и черные очки. Он пойдет тебе навстречу. Ты как бы нечаянно роняешь шестой том. Он как бы помогает тебе, поднимает том и исчезает. Если что-то сделаешь не так, больше не увидишь ни мать, ни подругу. И они тебя больше не увидят.

Кишка отобрал у нас мобильники.

Надежда Егоровна достает из ящика стола цитрамон. Глотаю таблетку. Смотрю на часы. До начала процесса две минуты. Есть время всё сказать. Но у меня нет уверенности, что после того, как я раскрою план Мартына, всё прекратится. Скорее, наоборот. Настоящие мучения только начнутся. И не только для меня. Я боюсь за маму. Она может не выдержать. На нервной почве с диабетиками случается сердечный криз.

— Ну что, пошли? — говорит Надежда Егоровна.

— Одну секунду.

Подхожу к окну, раскрываю рамы. В кабинет врывается свежий ветер. Делаю глубокий вдох. Надежда Егоровна терпеливо ждет. На меня смотрит не только она, но и Кишка. Он сидит в машине на противоположной стороне улицы. Кишка подносит к уху мобильник. Я закрываю окно. Беру со стола стопу дел. На самом верху том номер шесть. Иду к выходу из кабинета. Надежда Егоровна идёт следом в пяти шагах.

Где тот человек, для которого я должна выронить из рук шестой том? Никого. Коридор пуст. Неужели Кишка передумал? Неужели этим отморозкам что-то помешало? Господи, хоть бы это было так! Прибавляю шаг, чтобы быстрее дойти до зала судебного заседания.

Неожиданно в коридор входит сам Кишка. Его не узнать. Надвинутая на лоб бейсболка, тёмные очки. Я его пугаюсь, руки у меня слабеют, на пол летит вся стопка. Кишка матерится, опускается на корточки и лихорадочно перебирает тома. Хватает тот, что с шестым номером, сует его за пазуху.

Я в растерянности смотрю на Надежду Егоровну. Думаю, она закричит, охрана у выхода услышит. Но судья реагирует странно. Она вскрикивает:

— Эй, это что такое?

Она как бы пытается остановить Кишку окриком.

Кишка не спеша идет к выходу. Бегу следом. Охранник, мент-пенсионер, смотрит с недоумением.

Неужели и его купили-запугали?

Всё, я пропала.

Надежда Егоровна отменила судебное заседание, позвонила в прокуратуру. Теперь я — подозреваемая. Мне устроили перекрестный допрос. Я сказала, что у меня с утра кружилась голова. Надежда Егоровна подтвердила — вспомнила про цитрамон. Я оступилась, тома упали. Судья снова подтвердила. При этом почему-то не сказала, что я открывала окно. И что украден ключевой в уголовном деле шестой том. Выводит меня из-под удара? Или ей так надо?

Думаю: как хорошо, что у меня вывалились все дела. Если бы выронила только шестой том, мне бы не отвертеться.

Мне дают подписать подписку о невыезде и отпускают. А я думала, закроют.

Выхожу из суда, бегу со всех ног домой. Там томятся в неизвестности мама и Элька. Ни я им не могу позвонить, ни они мне.

Анна Дмитриевна Смирнова

— Как так можно? Молчать столько лет? — спрашивает Волнухин.

Мы сидим с ним в «Шоколаднице» в Сокольниках. Разглядываем друг друга. Лицо у Саши всё такое же доброе, глаза чистые и задумчивые. Но на экране он моложе. Жена не так кормит? Или много работает? Семейной темы не касаемся. Но я знаю, что у него две дочки. Поэтому, наверное, сообщение о Ване принял с хорошим удивлением, а фотографию сына рассматривает с восторгом. Ну, ещё бы! Кому не понравится увидеть свою копию?

Когда-то я была заядлой кавээнщицей, Саша — тоже. На этой почве познакомились. Саша заканчивал философский факультет МГУ, был уже женат на сокурснице. Как мы ни пылали, развестись не мог. Не видать бы ему тогда никакой карьеры. А он собирался учиться дальше, в высшей партийной школе. У наших отношений не было будущего. Но я хотела ребенка непременно от мужчины с хорошими генами. В этом смысле была очень тщеславна. Саша подходил по всем статьям: умный, талантливый, симпатичный, хороший характер. Глядя на него, я видела своего будущего сына.

— Чем занимается наш Ваня? — спрашивает Саша.

— Чинит машины в автосервисе.

— А как же учеба?

— И слышать не хочет.

— Странно. Почему?

— Помнишь, ты говорил: лучшее, что могут дать детям родители, это мотивация на саморазвитие. Он еще в школе увлекся арабским языком. Служил в Чечне, в 136-й бригаде. Участвовал в операциях ГРУ, привлекали в качестве переводчика.

Я умолкаю. О том, что произошло с Ваней, не говорю. Сам расскажет.

— 136-й бригаде досталось, — задумчиво произносит Саша. — А у него машина есть?

— Конечно. Он хорошо зарабатывает.

Даю понять, что нам ничего не нужно.

— Я должен что-то сделать для него, — говорит Саша. — Отцы должны делать что-то по большому счету. Надо заняться его учебой.

Я соглашаюсь, хотя знаю, что Ваня отложил учебу на неопределенное время.

Договариваемся, что встретимся втроем, когда наш сын вернется.

Прощаясь, Саша смотрит на меня взглядом, от которого хочется реветь. Кажется, он жалеет, что двадцать лет назад не ушел от жены. Я все помню. Он мог бы уйти, если бы я захотела. Но я не хотела. Мне хватало того, что я сделала с Аней Павловой. Я не могла взять на душу еще один грех.

Клава

Я не успела добежать до своего дома. Отморозки затолкали меня в машину, завязали глаза, привезли на какую-то квартиру. Мама и Эля были уже там. В наручниках! Кишка мерзко ухмылялся.

Я заорала:

— Ты что творишь, сволочь? Я сделала все, что ты хотел.

Кишка подошел ко мне вплотную.

— Ну, сделала. И что? Все равно, ты не только участница, но и свидетель. А свидетели нам не нужны. У тебя выбор. Или поедешь со своей фрэндухой в Москву, а маман твоя останется, с ней много возни. Или… Ты понимаешь, что такое «или»?

Мне не с кем было посоветоваться. Эля в шоке ничего не соображала. Мама в полуобморочном состоянии. Я решила, что все равно как-нибудь выкручусь, надо только сделать вид, что смирилась. Поставила только одно условие: маму отвозят домой в моем присутствии. Кишка так и сделал.

А потом передал меня и Элю незнакомому парню лет двадцати пяти. Интеллигентный, вежливый. Представился Кириллом, директором модельного агентства. Сходу начал сулить золотые горы, молочные реки и кисельные берега.

— Наташку Водянову знаете? На рынке торговала, а сейчас в Англии живет. Своё поместье, детишек растит от мужа-лорда. А если присмотреться, чего в ней такого? Худая, как щепка, коленки торчат. У вас шансов гораздо больше.

Кирилл подошел к двери, прикрыл ее плотнее и вполголоса сказал:

— Мне все равно придется везти вас в Москву. Я тоже делаю не только то, чего хочу. Я потом объясню. Сделайте вид, что согласились, а то эти отморозки придумают что-нибудь другое. Они ведь могут от вас избавиться иначе.

Я не верила ни одному его слову. Есть добрый следователь и есть добрый. Оба одинаково коварны. Так и эти бандюганы. Я только никак не могла понять, почему нас прямо сейчас всех скопом не убирают. От жадности? Да, скорее всего, от жадности. Наверно, этот добрый бандюган неплохо заплатил Кишке. А теперь изображает из себя благодетеля.

Ваня

Гультяев с Корзуном и Шепелем вышел в центре Свидлова и велел мне ждать звонка. Он всегда так делал. Я подъезжал к указанному месту только тогда, когда у него всё было готово. Оставалось только усадить девочек в машину. Мне кажется, лохушки или не понимали, что их используют как живой товар, или это их устраивало.

Обычно я коротал время в каком-нибудь кафе или бродил по городу. Но на этот раз у меня было дело. Я поехал к бывшей маминой подруге.

Старенький четырехэтажный дом. Второй этаж направо. Обитая старым дермантином дверь. Нажимаю звонок — тишина. Нажимаю еще — никого. Выхожу из подъезда, смотрю на окно нужной квартиры и вижу, как шевелится штора.

Не хочет общаться — не надо. Иду к машине. Слышу женский голос сверху. Окно уже открыто.

— Молодой человек, вы кто?

Прямо говорю, кто мне нужен. Вижу, женщина плачет.

Мы сидим за круглым столом. Наталья Андреевна всматривается в меня. Видимо, ищет сходства с мамой. Неожиданно спрашивает:

— Ты не офицер?

Я качаю головой. Наталья Андреевна разочарованно вздыхает.

— Лучше, если бы был офицером?

— Да, с оружием.

— Что-то случилось?

Наталья Андреевна рассказывает. Я — человек, привыкший ко всему. Но все равно удивляюсь, что такая хрень происходит в маленьком городке.

Естественно, не говорю, зачем я в Свидлове. Но смутная догадка уже шевелится в голове. Не мне ли придётся везти Клаву? Прошу показать её фотографию. Сердце ёкает. Неужели это она, Незабудка? Точна она! Только вот цвет волос…

— Наталья, Андреевна, Клава красит волосы?

— Доченька родилась блондинкой. А почему ты спрашиваешь?

Я пожимаю плечами.

Обсуждаем, что можно предпринять. Наталья Андреевна боится заявлять здесь, в Свидлове. Даже слышать об этом не хочет. Вся её надежда на то, что я обращусь прямо в Министерство внутренних дел. Обещаю, что так и сделаю.

Я уже в дверях. Наталья Андреевна просит передать маме привет. Говорит, что зла не помнит, но и забыть не может. Для того, чтобы забыть, надо встретиться, вместе поплакать. Я говорю, что обязательно встретимся. Наталья Андреевна целует меня в щеку, снова плачет.

— В страшное время живем.

Возвращаемся в Москву. Я посматриваю на Клаву в зеркало заднего вида. Наверно, ей дали имя в честь Клаудии Шиффер. Почти одно лицо. Она, конечно, лучше своей подруги, рыжеватой, белокожей блондинки Эли.

Я хочу подать им знак, что я на их стороне. Пока они считают, что я из банды. Но они на меня не смотрят.

Гультяев в приподнятом настроении. Я таким его еще не видел. Шутит, пытается острить, рассказывает о себе. Просит называть его не Кириллом, а просто Киром. Царь персидский, блин.

Он достает из бардачка плоскую бутылку коньяка, отхлебывает. Корзун и Шепель уже пьют пиво. Для того я им и нужен, чтобы сразу расслабиться после того, как сделано дело. Я — слуга. Был рабом, а теперь — слуга.

Стараюсь не отвлекаться. Надо следить за дорогой. Столько чайников развелось.

Гультяев, узнав, что Эля поступила в театральное училище, вспоминает, как сам хотел стать актером, но не получилось. Видно, не судьба. Но он не дал себе засохнуть.

— Сколько девчонок благодарны нам по гроб жизни. Но некоторых приходится тащить в рай чуть ли не силком. Специфика.

Я догадываюсь, зачем он балагурит. Хочет, чтобы девчонки расслабились. Но по тому, как они меж собой переглядываются, вижу, что хитрость не проходит.

Я думаю, что мне-то делать? Обратиться в министерство, как просила Наталья Андреевна, или пытаться самому помочь девчонкам? Может, поднять тревогу на каком-нибудь посту ГИБДД? Нет, лучше не рисковать.

Ловлю в зеркале взгляд Клавы. Смотрю по-доброму, даю понять, что я с ними. Клава отворачивается.

— Мы пить хотим, — говорит Эля.

— А банана не хочешь? — острит Корзун.

— Заткнись! — рявкает Гультяев, протягивая девчонкам бутылку пепси.

Через минуту Клава просит остановиться.

Если решили рвануть, то место не самое подходящее. Попутных и встречных машин мало. Но даже если вздумают привлечь чье-то внимание, едва кто остановится. Точнее, никто не становится. Никто! В этом я уверен на все сто.

— Только мальчики и девочки — в одну сторону, — говорит Гультяев.

Девчонки уходят подальше в кусты. Киря не возражает. Корзун и Шепель начеку.

Девчонок не видно. А если все-таки дали дёру? Что мне тогда делать? Даже если удастся вырубить этих уродов, даже если девчонкам удастся сбежать, дальше что? Свидловские бандюганы вернут их Гультяеву. За товар уплачено! И мне уже не будет нормальной жизни. Тогда чего подмаргивал?

Отливаем с Кириллом под одним кустом.

Спрашиваю:

— Не боишься, что сбегут?

— Все уязвимы, Вань, — философски отвечает Гультяев.

Девчонки возвращаются в машину. В глазах Клавы злость и презрение. Она мне не верит.

Вечером въезжаем в Москву. Подкатываю к нашему дому. Высаживаемся. Глядя со стороны, можно подумать, что приехала на вечеринку компания молодых людей. Корзун и Шепель, берут девчонок под руки, ведут в подъезд.

Кирилл протягивает мне деньги, на глаз примерно тысяч тридцать. Настороженно смотрит. У меня такой вид, будто на этот раз я не возьму. Я в самом деле не могу взять. Не могу, хоть застрели меня.

— Всё, я больше не ездок. У меня мать больная.

— Ну, если что случится, поможем маме, — отвечает Гультяев.

— Я не хочу, чтобы что-то случилось. Одно дело, когда с вами добровольно едут, а тут… Вы берёте в рабство, а рабство я не люблю.

Кирилл прищуривается:

— На кого положил глаз? На Клаву? Понимаю. Но бабки возьми. Работа выполнена, значит, должна быть оплачена.

— Считай, что я просто прокатился.

— Ну, как знаешь, — Гультяев кладет деньги обратно в карман.

Поднимаюсь в свою квартиру. Мама сразу понимает: что-то произошло. Говорю, не дожидаясь вопросов:

— Павлова больна, у нее диабет. Живет с дочерью. Знаешь, как ее зовут?

— Знаю. Клава.

Говорю, что никак не врублюсь, из-за чего они, подруги, стали врагами. Что за манера у людей враждовать из-за пустяков всю жизнь?

— У людей разные взгляды на пустяки, — отвечает мама. — Что, по-твоему, неразделенная любовь? Пустяк?

— Любовь к кому?

— Узнаешь когда-нибудь.

Неужели к Гусакову? Мне некогда играть в отгадки. Не нахожу себе места. Что делать? Как отбить девчонок? Зря не взял деньги. Надо было не только взять, но и напроситься на ужин. Они ж там, этажом выше, сейчас ужинают. Мне, как всегда не хватает хитрости.

Мама дает поесть. Кусок в горло не лезет. Сижу у окна, смотрю во двор. Слежу. Вдруг девчонок куда-нибудь повезут? Поеду следом, а там видно будет.

Клава

Квартира не похожа на «малину» бандитов. Высокие потолки. Много света. Евроремонт. Стильная мебель. Хорошо живут работорговцы.

Нам отводят отдельную комнату, предлагают принять ванную. Потом ужин в гостиной. Мы с Элей идем в ванную вместе. Больше всего боимся, что нас разлучат. Эля не разговаривает со мной. Считает, что попала из-за меня. Что ж, с этим не поспоришь.

— Как-нибудь выберемся, — шепчу Эле, хотя сама мало в это верю.

Подружка плачет.

— Прекрати реветь! Лучшей думай, как выбраться.

— Не кричи на меня, — просит Эля.

Обнимаю ее. Она прижимается ко мне. Плачем.

Ярослав Платонович Гусаков

Обычно я в окно вижу, когда они привозят девиц. Кирилл звонит, и я заглядываю новую партию. На этот раз почему-то не позвонил.

Когда они подъехали, я случайно подошел к окну. Успел разглядеть, что это были не обычные мартышки. Одна особенно хороша. Высокая, фигуристая, пухлые губы, тонкий нос, классные сиськи, мой любимый третий размер.

Чего-то вдруг разволновался я, быстро принял душ, приоделся, накрыл на стол в кабинете. Потом поднялся к Кириллу.

Мне открыл Корзун. Я прошел в гостиную. Гультяев был в легком шоке.

— Чего не показываешь? Как зовут эту брюнетку?

Кирилл насупился:

— Ее зовут НИ ЗА КАКИЕ ДЕНЬГИ.

— Цену набиваешь?

— Могу я хоть раз что-то оставить для себя? — спрашивает Гультяев.

Интересный поворот. Если и он запал, значит, я не ошибся.

— Но у нас, по-моему, договор.

Кирилл обязан отдать мне на ночь любую девку, какую потребую. Он не уступает. Предлагаю позвонить Вите Пряхину. Пусть он рассудит.

Звоню Вите, излагаю проблему. Он просит передать трубку Кириллу. Слышу его голос.

— Как зовут эту девку?

— Клава, — говорит Гультяев.

— Отдай ему Клаву. И пусть его нестоячка возьмёт.

Кирилл входит в комнату, где сидят девицы. Слышу, говорит Клаве:

— Клавочка, я очень сожалею, но придется вас на время разлучить. Тебя ждут в соседней квартире. Может быть, это судьба. Правда, это не лорд, но денежки у него водятся.

Слышу, женский голос резко отвечает:

— Никуда я не пойду.

Я сам вхожу в комнату. И с первого взгляда понимаю, с чего бы так запал Гультяев. Эта Клава лучше, чем мне показалось. Намного лучше. В ее лице что-то такое… Не могу понять, но волнуюсь, как пацан.

— Можно с вами поужинать?

На «вы» обращаюсь! Когда это было? Никогда.

Взгляд Клавы смягчается. Но остается беспокойным.

— А почему бы вам не пригласить нас обеих? — спрашивает она.

Не знаю, что ответить. Пауза затягивается.

— Ну, хорошо, — неожиданно соглашается Клава.

Клава

Я бы ни за что не согласилась, но меня толкнула в бок Элька. И до меня дошло: это шанс! Дядечка этот точно не бандит. Значит, от него легче уйти, чем от этих уродов.

Мы поднимались с дядечкой в его квартиру. Шли рядом. Я видела его лицо. Он волновался. Я ощутила себя уверенней. Страх прошел. Я почувствовала, что можно поиграть.

Квартира у дядечки буржуинская, такие только в кино видела. Стол уставлен разными вкусностями: чего только нет. И сам он ничего. Светлый шатен. Гладкий такой, осанистый. Хорошо пахнет.

— Ярослав…Платонович. Для вас просто Ярослав, — представляется дядечка.

— Ну, так сразу не интересно, — говорю я.

— Можно на брудершафт выпить.

Погнал лошадей. Осади, дружок!

— Мы лучше на брудершафт что-нибудь съедим, — говорю ему. — Мы съедим на брудершафт немного севрюги с хреном.

— А вы бойкая, шалунишка, — замечает Ярослав.

Мне надо осмотреться. Спрашиваю, где можно помыть руки. Ярослав ведет меня в ванную. Закрываюсь, включаю воду, смотрю на себя в зеркало. Черт возьми, неплохо выгляжу для такой передряги. Что же делать? Сейчас начнет спаивать. Как же тебя споить? Надо прикинуться безотказкой. Пусть думает, что никуда от него не денусь.

Возвращаюсь к столу.

— Где моя севрюга?

Ярослав накладывает полную тарелку. Поднимает бокал с красным вином. Берусь за свой, рука подрагивает, вдруг там что-то уже подсыпано? Как все-таки опасно быть женщиной.

Чокаемся.

— За самые серьезные намерения, — говорит Ярослав.

Ах, что б тебя! Но, кажется, от души сказал. Какой женщине не понравился бы такой тост. Но только чокаюсь и ставлю бокал. Ярослав смотрит с недоумением.

— Сначала поем. Целый день не ела. А эти вам кто?

— Мы просто соседи.

— Просто соседям девушек не дают.

Дядечка не знает, что ответить. Тушуется. Мне приходит в голову неплохая идея.

— Я, пожалуй, выпью с вами за компанию пива.

Ярослав наливает пиво.

— За чудо!

— Какое чудо?

— За чудо нашего знакомства! У меня такое впечатление, что я вас уже где-то видел. Вы не снимались в кино?

— Я снимаюсь в настоящий момент у вас. Если не секрет, в какую сумму я вам обошлась.

— Клавочка, что вы такое говорите?! — возмущается Ярослав.

Он начал расспрашивать меня, кто я и откуда. Я ответила где-то вычитанным:

— Не стоит интересоваться моей жизнью, она может оказаться настолько интересной, что вы разочаруетесь в своей.

Со мной происходило что-то непонятное. Я зависла. Не то, чтобы запала на этого дядечку, но он определенно мне нравился.

Ярослав Платонович Гусаков

Женщин у меня было раза в два больше, чем у Пушкина. Как-то смеха ради начал составлять список, и на третьей сотне понял, что всех не вспомню. Причем, заметьте, ни одну не брал деньгами, силой или угрозами. У меня в этом отношении принцип. Женщина должна отдаться мне добровольно.

С Клавой я пролетал как фанера над Парижем. Но странно, не испытывал ни малейшей досады. Мне давно надоела холостяцкая жизнь. Я хотел жениться. Но всякий раз, когда это не получалось, радовался, что не женился. Противоречивая натура. Для таких, как я, решение жениться — все равно, что решение уйти из жизни.

Но сейчас я видел: вот она, Судьба, сидит напротив, мило дурачится. Совсем еще молодая, можно сказать, юная, и в то ж время зрелая женщина. Как доказать ей, что у меня самые серьезные намерения? Как убедить, что я не так уж стар для неё? Или бесполезно в чем-то убеждать, всё равно не поверит?

Потом я пойму, что совсем потерял голову, что на меня так не похоже. Утратил контроль над ситуацией. Как сейчас говорят, повёлся.

Клава

Дядечка вёл себя как-то странно. Не отпускал пошлых шуточек, не приставал. И я успокоилась. А потом меня потянуло к нему. Мне вдруг захотелось, чтобы он взял меня за руку. Что на меня нашло?..

А потом я заметила, что он, несмотря на возраст, как бы боится меня. И я решила маленько его сплющить.

— Ярослав Платонович, а знаете, почему я такая спокойная? Я ведь секретарём в суде работаю. Меня наверняка уже ищут. И наверняка скоро найдут. Потому что есть свидетели, которые видели, на какой машине нас увозили. Но к вам у меня претензий нет. Я скажу, что вы вырвали меня из лап бандитов. Вы мой спаситель. Давайте выпьем за это.

Было видно, что Ярослав очень расстроился.

Пришел Кирилл, наверно, проверить, все ли в порядке, было слышно, как Ярослав передал ему мои слова.

— И ты поверил? — рассмеялся Кирилл.

Дальше было не разобрать.

Кирилл вышел на балкон, что-то там осмотрел. Вернулся в кабинет. Взгляд его уперся в небольшой красивый сейф. Ярослав беспокойно заерзал на стуле.

— Не волнуйся, — пошутил Кирилл. — Я не медвежатник.

— Мы сутенеры, — поддела я его.

Кирилл глянул на меня злыми глазами:

— А Эля, между прочим, голодовку держит.

Ярослав пошел проводить Кирилла. Я выпорхнула следом. Они о чем-то поговорили в прихожей. Потом Ярослав закрыл дверь, оставив ключи в замочной скважине. Когда он вернулся, я уже сидела за столом, делая вид, что потягиваю пиво. Ярослав выпил бокал, потом еще. Наверное, перенервничал, боялся, что Кирилл уведет меня.

Мы говорили о разной ерунде, а в голове у меня были только ключи. Я могу выбрать момент и открыть дверь. Но на лестничной площадке почти наверняка кто-нибудь стоит. Либо Корзун, либо Шепель. Не такой Кирилл дурак, чтобы не выставить сторожа.

От волнения мне стало душно. Я предложила выйти на балкон. Ярослав нехотя согласился. Я вышла первой и неожиданно увидела на соседнем балконе водителя Ваню. Ваня тут же стерся в глубине квартиры. Я встала так, чтобы видеть его, но при этом, чтобы Ваня не попал в поле зрения Ярослава. Спустя время Ваня осторожно высунул голову и знаком показал, что я могу на него рассчитывать.

У меня голова шла кругом. Неужели это не подстава? Вроде, не похоже. Или я ничего не понимаю в людях.

Возвращаемся за стол. Ярослав начинает ерзать. Кажется, пиво сделало свое дело.

— Клавочка, я оставлю тебя на минутку.

Ярослав идет в туалет. Я подбегаю к входной двери, вынимаю ключи, бегу на балкон и перебрасываю их Ване. Сажусь за стол.

Возвращается Ярослав.

— А что это мы без музыки сидим?

Включает музыкальный центр. Льется медляк. Сейчас пригласит на танец и начнет приставать. Но и пусть. Зато не услышит, когда Ваня будет открывать дверь.

Ваня

Я сказал маме, что сейчас уеду, и какое-то время меня не будет. Мама забеспокоилась. Начала спрашивать, в чем дело, что случилось? Я не мог объяснить, не было времени.

Я вышел на лестничную площадку. Корзун курил у квартиры Гусакова, сбрасывая пепел себе под ноги.

— Как она там? — спросил я.

Корзун пожал жирными плечами, колыхнул пивным пузком.

— А ты чего, тоже решил закадрить? Что вы все в ней нашли? — Корзун сплюнул себе под ноги.

— А кто еще?

— А ты не понял? Кирилла тоже хотюнчики заели.

Я отключил Корзуна элементарно. Обхватил его за шею и сдавил сонную артерию. Он осел на пол.

Открыл дверь. Затащил Корзуна в ванную. Из кабинета доносилась музычка. Я вошел. Гусаков и Клава танцевали. Некогда было разговаривать. Я ударил Ярослава ребром ладони. Он рухнул на ковер.

Я готов был бежать. Но Клава стояла неподвижно, уставившись на связку ключей в моих руках. Чем они ее заинтересовали? Взяла у меня связку, выбрала самый большой ключ и подошла к сейфу. Сейф не был на сигнализации. Открылся тихо. В нем было полно денег.

Клава схватила «дипломат» и стала набивать его пачками рублей, долларов, евро. Была даже валюта с иероглифами.

— Что ты делаешь?

Я пытался помешать Клаве, но она ударила меня по рукам.

— Не мешай!

Клава подержала в руке пачку с иероглифами и забросила ее обратно в сейф. Попыталась закрыть «дипломат», но он был набит с верхом.

— Помоги!

Я кое-как закрыл «дипломат». Клава взяла его, не доверяя мне. Оставшиеся деньги сложила в большой полиэтиленовый пакет.

Мы бросились к выходу. На лестничной площадке, слава богу, никого.

Опрометью спускаемся вниз по лестнице. Выскакиваем из подъезда, быстрым шагом идем к моему «Форду». Кажется, уйдем без проблем.

Не тут-то было. Неожиданно «дипломат» раскрывается. Клава начинает собирать деньги. Оглядываюсь по сторонам. Никого. Слава богу, никого.

Что-то меня кольнуло. Бросаю взгляд на стоящую неподалеку «тойоту». Черт возьми, в ней Шепель! Смотрит на нас выпученными глазами и звонит по телефону. Смотрю на окна Гультяева и вижу его. Он открыл окно и орет Шепелю:

— Держи их!

Ну, Шепель мне не соперник. Потому и сидит осторожно в своей «тойоте».

Клава заскакивает в «Форд». Я уже за рулем. Пытаюсь выехать со двора. Но дорожку уже перегородил Шепель на своей «тойоте». Тараню его, не раздумывая. Жму на всю железку, сдвигаю с дороги.

Гультяев выскакивает из подъезда, но что он может сделать?

Выезжаем из двора, встраиваемся в поток машин.

— Ушли! — радостно выдыхает Клава