Военный госпиталь. Социальная драма

Виталий А.

История, услышанная в военном госпитале. В этой книге я постарался максимально объективно описать быт простых пациентов госпиталей в начале двухтысячных. И грустное, и смешное.

Все события и герои вымышлены. Любые совпадения с реальными личностями случайны.

Иллюстратор Виталий А.

© Виталий А., 2017

© Виталий А., иллюстрации, 2017

ISBN 978-5-4485-2073-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

— Я бы удрал как можно дальше от казарменного духа. Это главное. Снял бы себе каморку, облачился бы в штатское и на две недели стал бы человеком.

— А разве, чтобы стать человеком, достаточно надеть штатское? — спросил Рейтер.

— Ясно. Что же еще?

© Эрих Мария Ремарк. «Время жить и время умирать».

Глава первая

В то мартовское утро я жадным взглядом осматривал мелькавшие за окном нашего военного «уазика» оживленные и широкие улицы Питера, предвкушая в мечтах ожидающий меня сладостный отдых от армейской суеты и осточертевшего распорядка. В этот славный город я впервые попал осенью 2003 года, прибыв в качестве молодого пополнения для Санкт-Петербургского военного института внутренних войск для несения срочной службы. Жили мы с товарищами довольно дружно, питались за одним столом с курсантами и особо жаловаться было не на что. Неуставные отношения ограничивались редкими подзатыльниками от «дедов» (старослужащих — прим.) и шуточками на вроде команды «йогурт», услышав которую молодые бойцы должны были дружно воскликнуть: «Уууу… Данон», пародируя известную рекламу тех лет. Иногда к тебе мог подойти «дедушка» и спросить:

— Как твое имя солдат? В ответ нужно было состроить звериную рожу и ответить грозно:

— У меня нет имени. Я рожден убивать!

Должен признать, что порой выходило довольно забавно. Жаль, что в те годы мобильные телефоны еще не были повсеместно распространены и я не могу сейчас на досуге просмотреть видеозаписи тех былых дней.

В середине марта я неожиданно почувствовал себя сильно простуженным и две ночи подряд изводил соседей по казарме таким надрывным кашлем, что дембеля сами в трех словах потребовали от меня явиться с утра в санчасть, иначе они отведут меня туда силой. Проведя первичный осмотр, сделав мне флюорографию легких на новеньком оборудовании и диагностировав запущенную пневмонию, наши медики тут же связались с моим ротным командиром и потребовали немедленно отправить меня в военный госпиталь. В те годы редко можно было встретить в армии такое трепетное отношение к срочникам (солдат срочной службы — прим.), но начальство нашего института очень дорожило его репутацией и всячески старалось избегать неприятных ЧП. Таким нехитрым образом, я и оказался в машине на пассажирском сидении, следуя в больницу в сопровождении майора из нашей части. Водителем «уазика» был один мой хороший знакомый из автомобильной роты, но в присутствии высокого начальника мы за время поездки даже словом не обмолвились. Подъехав часа через два к окруженному невысокой оградой комплексу зданий, мы с малознакомым мне майором из нашего штаба прошли в приемный покой легочного отделения, где мой сопровождающий сдал меня принимающему врачу, получил какие-то бумаги и, пожелав мне скорейшего выздоровления, отправился восвояси.

После отъезда своего сопровождающего, я мигом стер с лица бессмысленное выражение и начал с любопытством оглядываться и рассматривать в ближайшее окно окружающую обстановку. Сам я родом из провинциального Нижевска и служба в таком большом городе представлялась мне захватывающим приключением, а уж гигантский военный госпиталь и вовсе показался мне каким-то фантастическим местом. Через день наступал мой день рождения и я рассматривал тогдашнюю госпитализацию как своеобразный подарок свыше. Лучше было бы, естественно, вообще не болеть, но раз уж меня угораздило подхватить пневмонию, то всяко приятнее проходить лечение лежа на кровати лазарета, нежели охраняя ворота контрольно — пропускного пункта или маршируя на плацу. До того дня я никогда не бывал в военных госпиталях и ориентировался лишь на благожелательные отзывы своих однополчан. Незадолго до этого в нашу роту вернулся после излечения мой товарищ, который провел предыдущий месяц в госпитале при Спец Строе ВС в Стрельне. Самым ярким впечатлением от недавней госпитализации у него остались тамошние вкусные тортики, выпекающиеся в той больнице для их последующей коммерческой реализации. Иногда часть тортиков оказывалась нераспроданной и тогда их совсем бесплатно раздавали пациентам. Хоть срок годности подобной вкуснятины подходил к концу, но никто из пациентов от нее не отказывался.

Вокруг меня не спеша прогуливались преимущественно молодые парни в смешных синих пижамах, черных сланцах и шапках-ушанках со звездочкой. Изредка среди прохожих попадались врачи и медсестры в белых халатах. Лица были на удивление веселые и беззаботные, хотя раньше я представлял себе пациентов госпиталей умирающими калеками. В действительности же лица прогуливающихся пациентов более всего походили на отдыхающих курортников в Туапсе, в котором мне однажды посчастливилось отдыхать, и печати приближающейся смерти я в них так и не смог разглядеть. Почти каждый встречный в пижаме считал своим долгом попросить у меня сигарету и, раздав за пару минут полпачки сигарет, я решил впредь быть более экономным.

— Пошли за мной, Ершов. — отрывисто бросила мне грузная медсестра. Я послушно последовал за ней. Пройдя пару десятков шагов мы остановились перед большой комнатой, которая была заполнена разнообразным обмундированием. Перед входом в комнату яростно спорили двое. Коренастый парень, уже переодетый в больничную пижаму, наотрез отказывался сдать свой зимний бушлат с синей нашивкой Спецстроя, а пожилая сестра-хозяйка безуспешно пыталась ему объяснить, что всем новоприбывшим пациентам положено сдавать всю форменную одежду и она здесь будет хранится в полной сохранности до возвращения своего хозяина. Парень стоял на своем как танк и сестра-хозяйка махнула на него рукой, жестом показав мне переодеваться. С этим упрямым спецстроевцем мы познакомились по дороге в палату. Оказалось, что его зовут Андрей и его вместе со мной направили в легочное отделение. Зайдя в указанную нам медсестрой просторную палату с дюжиной одноярусных коек, мы сбросили на пустующие соседние кровати наши пакеты с вещами и бритвенными принадлежностями, а затем отправились в туалет покурить.

— Витек, сколько тут служишь? В каких войсках? — спросил он меня.

— Полгода, во внутренних. — ответил я, жадно затягиваясь сигаретой. — А ты?

— Я уже полтора года отслужил. — снисходительно кивнул он. Я тут же задал ему мучавший меня вопрос: почему он так держится за свой старый бушлат и даже покурить с ним в туалет пошел? В его глазах застыло недоуменное выражение, будто я его спросил о чем-то само собой разумеющимся.

— Блин, я всегда его с собой ношу. — ответил Андрей. — Зимой практически его не снимаю, а летом просто таскаю его всюду за собой. Если бы я после подъема поехал на стройку и оставил бушлат в «располаге» (казарме-прим.), то его сразу бы сперли. А новый потом замучаешься получать — так и будешь без бушлата дембеля ходить. И зимой, и летом. Или… Или пока у другого ротозея себе другой бушлат не стыришь.

Я вылупив глаза смотрел на него. Ну, дела… Если у них в стройбате даже «дедушка» боится что-нибудь в казарме оставить, то каково там приходится нести службу молодым? Конечно, я давно слышал от старших ребят, что в стройбате (или по-новому названию в Спецстрое) служба не сахар. В нашем дворе жил парень, который в начале девяностых пошел служить в стройбат, а потом дезертировал и минуя, положенный обычно за такие проступки дисциплинарный батальон, отправился прямиком на несколько лет в колонию. Вернувшись, он мечтательно рассказывал мне о своей вольготной жизни на зоне:

— Прикинь, Витек. Никакой тебе зарядки или строевой подготовки. Жратва там в сто раз лучше чем в армии. Никто тебя не фигачит сапогами по ребрам, никто тебя с нарядами не напрягает. Лежишь себе на нарах — и в ус не дуешь. Если бы я знал, что таково там служить, то лучше сразу бы в тюрьму пошел, а не в армию.

Мысленно лишний раз порадовавшись тому, что на моем бушлате нашит горделивый грифон (эмблема высших учебных заведений внутренних войск МВД РФ в описываемый период — прим.), а не двуглавый орел с топором и лопатой (эмблема Спецстроя — прим.), я отринул невеселые мысли и вернулся в палату. Там уже находились все наши немногочисленные постояльцы. До нашего приезда с Андрюхой там было всего трое пациентов. Один морячок из Кронштадта был лежачим и за время пребывания в нашей палате он почти ни с кем не общался, а двое других олицетворяли собой артиллерию и, естественно, спецстрой. Я точно не знаю почему в военных больницах и госпиталях тогда было такое большое количество ребят из стройбата. Думаю, что тут сказывались их жесткие армейские нравы, отсутствие качественного питания и длительные работы на открытом воздухе. Да и зачем держать в невоюющем городе большое количество мотострелков, вэдэвэшников и прочих солдат? То ли дело бесплатные строители. Так или иначе, из всех встреченных мною в госпитале пацанов каждый третий был из данного рода войск.

Всего наше легочное отделение было рассчитано на семь десятков пациентов и наполовину пустовало. В другом крыле здания находилась реанимация для тяжелых лежачих больных, где было около десятка человек. Все пациенты были мужчины, как правило в призывном возрасте, кроме одного пожилого прапорщика в реанимации. Помимо нескольких палат в отделении находился шкаф с какими-то лекарствами, общий туалет — он же курилка, процедурный кабинет, небольшая столовая и комната дежурной медсестры. Получив укол, назначенного мне врачом пенициллина в ягодицу, и взяв несколько неизвестных мне таблеток, я был свободен до следующего укола. Уколы в зад я получал каждые шесть часов на протяжении следующих двух месяцев, так как пневмония дала осложнения и мое лечение сильно затянулось. Единственный плюс такого лечения был в том, что с тех пор я абсолютно перестал бояться уколы. На гражданке мне говорили, что уколы пенициллина — это позавчерашний век медицины, но видимо в армии нововведения не сразу приживаются.

В тот же день я завербовался в работники столовой нашего отделения. В столовой работало три человека: «старший» и двое помощников. Все волонтеры были из числа ходячих пациентов и старшинство определялось временем работы в столовой. Начал я как помощник, но уже через дней десять обоих моих коллег выписали и я остался за «старшего». Работа была совсем не сложной. Ходить несколько раз в день с бидонами и ведрами в корпус главной столовой за едой, мыть посуду, следить за списками стоящих на довольствии, убирать маленькой помещение столовой и разносить подносы с едой тем, кто сам дойти до нашего помещения был не в состоянии. В первый день я с непривычки разбил тарелку, уронив ее с подноса, но больше такого не повторялось. Уборкой и мойкой занимались, в основном, помощники, а «старший» должен был выпрашивать побольше хлеба в хлеборезке, котлет у поваров и максимально долго не вычеркивать выбывших обратно в часть пациентов, чтобы получать еду и на них. Соответственно, новоприбывших заносить в список необходимо было максимально быстро. Путем нехитрых манипуляций я ежедневно получал в полтора раза больше котлет и прочих вкусняшек, чем было положено пациентам. Денег за работу в столовой не платили, но насильно работать в ней никого не заставляли. Желающих всегда было предостаточно, так как вместо полагающейся больному котлеты (а для «дедушки» — двух), помощнику полагалось три — четыре, а в каких-нибудь макаронах и подливке вообще не было никаких ограничений. Даже мне время проведенное там показалось самым сытным периодом моей службы, а что уж говорить о вечно голодных ребятах из стройбата, да и только пришедшие из учебки сержанты отличались редкостным аппетитом.

Из окна своего буфета я поначалу частенько наблюдал за соседним зданием «психов». Там находились до решения медкомиссии пацаны, решившие либо «закосить» (освободиться от службы — прим.) под дурачка, либо уже реально съехавшие с катушек. В отличие от всех других зданий на территории больничного комплекса, там на всех окнах были металлические решетки и выходить из здания пациентам без разрешений-сопровождений врачей строго-настрого запрещалось. За нами же особого присмотра не было и мы спокойно передвигались по территории госпиталя. При этом мы легко могли при желании перелезть через ограждение и дать стрекача, но такие чрезвычайные происшествия случались крайне редко. Не зря ведь у нас сразу забирали армейскую форму — в пижаме далеко не убежишь. А те кто не желал возвращаться в часть обычно косили под психов. Например, глотали иголку обмотанную бинтом и заявляли об этом медсестрам, вскрывали себе вены или бились башкой об стену. После этого они переходили в «здание психов» и через месяц-два полной изоляции уезжали домой. Врачи четко просекали симулянтов, но старались их не разоблачать. Зачем держать человека, если он служить не хочет? Вдруг, убьет еще кого. Лучше сделать вид, что поверил в психическую ненормальность и отправить бедолагу домой, а взамен в армию других солдат пришлют. Думаю, что реальных неадекватов и симулянтов там было примерно поровну. Иногда я наблюдал в окошко столовой довольно замечательные картины. У психов был полный карантин, поэтому с куревом у них было очень тяжело. Когда под их зарешеченными окнами, выходящими на проезжую часть, проходили редкие дымящие сигареткой прохожие горожане, то, как правило, из окон второго этажа просили дать закурить. Если сердобольный прохожий останавливался и недоуменно вопрошал каким образом он может передать сигарету, то почти сразу из окна вылетала пустая пачка привязанная бечевкой. Прохожий клал туда одну или несколько сигарет и пачка начинала свой путь наверх. Но неожиданно из окна первого этажа выскакивала чья-то длинная лапа и мгновенно совершала перехват. После этого на целый час возникала ожесточенная перебранка между обитателями первого и второго этажей, а спустя некоторое время все повторялось заново. Верхние постояльцы прекрасно понимали уязвимость своей невыгодной стратегической позиции и, дабы подстраховаться, выделяли на подъем пачки самого длинного парня, крепко держа его за ноги. Но и нижние наглые перехватчики поступали аналогичным способом. Данное зрелище мне надоело наблюдать уже через день и в дальнейшем на существование психов по соседству я не обращал никакого внимания.

Первые несколько дней в больнице я наслаждался тишиной и покоем, возможностью безмятежно валяться на койке без надрывных вскриков, типа «РОТААА… ПОДЪЕЕЕЕЕМ». Через пару дней мне это ничегонеделание ужасно наскучило и я стал подыскивать себе занятия для провождения досуга. В палате валялась засаленная колода карт, но мои соседи были довольно меланхоличны и игра в карты с ними быстро успевала наскучить. Но наше сонное царство просуществовало недолго. Лишь до того момента, как к нам прибыл Колян. Николай — это был здоровенный детина с громовым голосом и заражающим всех оптимизмом. Я и сам не маленький. У меня рост за сто восемьдесят, но Коля был намного выше и шире. За прошедшие с тех дней пятнадцать лет я никогда больше не встречал подобных ему людей. Больше всего он походил на героя старого советского фильма «Александр Невский». Если вы его смотрели, то попробуйте представить себе, что такой человек постоянно находится с вами в одном помещении. От звука его громового голоса незнакомые люди нервно вздрагивали и оглядывались. Несмотря на свои внушительные габариты, он был в постоянном движении, как гигантский волчок. Через полчаса после прихода в нашу палату он уже был со всеми на ты и дружески хлопал меня по спине. От пары таких дружеских похлопываний у меня вся накопившаяся мокрота из легких вылетела и я даже перестал кашлять.

— Знаешь, чем отличается пессимист от оптимиста? — спросил он меня. В ответ я лишь отрицательно помотал головой.

— Пессимист вечно ноет, что жизнь — дерьмо и хуже не бывает. А оптимист ему отвечает, что бывает-бывает… — и Колян заливался звучным хохотом.

Завидев карты, он предложил сыграть в дурачка. Через полчаса игры я спросил его: знает ли он правила игры в «Три палки»? Тут он заявил, что это его любимая игра и предложил всем собравшимся в палате сыграть в «Три палки» с наказульками. Для незнакомых с этой карточной игрой я правила объяснять здесь не буду. Достаточно сказать, что самая захватывающая часть игры — это те самые наказульки. Смысл в следующем. Проигравший партию загадывает любую карту из колоды и вытягивает карты по одной. Когда он вытянет искомую карту, то наказание сразу прекращаются, а до тех пор его будут наказывать той самой — все увеличивающейся по карте колодой. По нашим правилам при вытягивании дамы проигравший получал пощечину накопившейся стопкой не угаданных карт. Отмечу, что получить пару раз со всей дури стопкой из двух-трех десятков карт довольно неприятно. Аналогично, за короля следовал удар колодой по кончику носа, за туз — колотуз (резкий удар нижней частью сжатой в кулак ладони по макушке), за валета — фофан по лбу и т. п. В первый розыгрыш проиграл сам Коля и стоически вынес свою порцию наказулек. Пощечины, щелбаны и фофаны не производили на его, словно высеченном из мрамора, лице никакой негативной реакции. Наоборот, он смеялся, подзуживал ударить посильнее и казалось, что он получает неподдельное удовольствие. Но в следующую партию проиграл Андрюха и я остолбенел, когда вытянув червонного валета от резкого, как вспышка молнии, фофана Коляна Андрюха рухнул на пол вместе со стулом. Все замолкли. Я часто играл в своем дворе в эту карточную игру и тысячи раз видел, как ставят проигравшим фофаны, но чтобы трезвый человек упал от фофана на пол вместе со стулом — такого я не видел больше никогда. На свою беду загаданная Андрюхой карта оказалась на самом дне колоды и экзекуция продолжалась еще долгие полчаса. Когда она закончилась, я встал в полной тишине и пробормотал чужим, вязким голосом о том, что меня ждут в столовой и нам нужно идти за едой в главный корпус. Выйдя за порог и закрывшись на ключ в буфете, я подглядывал в замочную скважину как из палаты под разными предлогами выходят все остальные и приговаривая, что им нужно сходить в туалет, выйти покурить, идти на капельницу, разбегаются в разные стороны. Коля тщетно уговаривал всех продолжить игру, но никто больше не соглашался. Из палаты не вышел только Андрей, но вряд ли он хотел взять реванш. Думаю, что он просто лежал на койке в шоковом состоянии, но проверять свою догадку я, конечно, не стал.

В дальнейшем Николай частенько пытался уговаривать всех сыграть в его любимую карточную игру, но никто из старых постояльцев нашего пансиона не соглашался. На такое по неопытности соглашались лишь новички, но, проиграв хоть один раз, больше они к картам не прикасались. Дважды я по секрету шептал новеньким чтобы они не поддавались на провокации Коляна. Один раз предупреждал неведомо как оказавшегося у нас четырнадцатилетнего суворовца, а в другой раз щупленького доходягу Костю, но о Константине рассказ пойдет позже. Что касается меня, то, не желая расстраивать своего друга Колю немотивированным отказом, я просто каждый раз ловко менял опасную карточную тему, если она возникала в нашем разговоре. Обычно мы травили анекдоты или болтали о нашей службе. Он прослужил чуть меньше полугода и числился в роте почетного караула Петербургского гарнизона. Вместе с ним прибыло очень большое пополнение молодых ребят и они с товарищами ждали тот долгожданный день, когда дембеля уедут домой и тогда небольшой контингент отслуживших по году ребят останется один на один с одногодками Николая. Впрочем, какой-то жестокой «дедовщины» с мордобоем и летающими табуретками у них в части, как впрочем и у нас, не было. В основном была изматывающая шагистика и физические упражнения с нагрузкой на ноги.

— Ты пробовал стоять часами не шевелясь на одной вытянутой ноге, удерживая неподвижной вытянутую вторую? — спрашивал меня грозно Коля. Я честно отвечал, что Бог миловал.

— Сейчас-то я малость попривык, — продолжал говорить погруженный в свои воспоминания Николай, — Но первое время тяжеловато было. Осознавая, что «тяжеловато» Николая равносильно моему «невыносимо», я сочувственно кивал, пытаясь пускать синие колечки табачного дыма.