Мы не увидимся с тобой…

Константин Симонов

«Дочь приехала к Лопатину в госпиталь, в Тимирязевку, когда все опасное было уже позади. Да и вообще все самое опасное было там, в армейском госпитале, под Шепетовкой, где он лежал первые две недели после ранения. А когда его перевезли сюда, в Москву, он уже был вполне жилец на этом свете…»

1

Дочь приехала к Лопатину в госпиталь, в Тимирязевку, когда все опасное было уже позади. Да и вообще все самое опасное было там, в армейском госпитале, под Шепетовкой, где он лежал первые две недели после ранения. А когда его перевезли сюда, в Москву, он уже был вполне жилец на этом свете.

Сюда, в одну из офицерских палат Тимирязевки, дочь привез Гурский. Обычно он вырывался из редакции накоротке через два дня на третий, чаще при всем желании не выходило, и Лопатин удивился его появлению сегодня, второй день подряд.

— Что вы там, забастовку, что ли, редактору объявили? — спросил Лопатин, увидев Гурского в халате, нацепленном на одно плечо поверх синей редакционной спецовки, в свою очередь, надетой поверх его любимого рыженького пижонского костюмчика.

— Как себя ч-чувствуешь? — продолжая стоять в дверях, спросил Гурский. — П-почему сегодня лежишь, а не ходишь?

— Потому что вчера им опять не понравилась моя плевра. И лечащий дружески посоветовал полежать впритык до комиссии, а то не выпишут.

— Так что появление п-прибывшей издалека особы женского пола не подорвет твое п-пошатнувшееся?

«Неужели она так-таки явилась в Москву и он приволок ее сюда?» — подумал Лопатин о своей бывшей жене и сказал, что его здоровье теперь может выдержать все, что угодно.

— Тем более что я п-привез совсем не то, что ты п-подумал, — усмехнулся Гурский и, приотворив дверь и оборотясь назад в коридор, сказал: — Он в п-полном п-порядке, заходи.

В палату вошла дочь — длинная, широкоплечая, неузнаваемая, похожая на себя прежнюю только своим прежним детским лицом — больше ровно ничем. Шагнула в дверь, на секунду остановилась, перемахнула палату своими голенастыми ногами и, затормозив на полном ходу, обхватила отца руками не за плечи, а сзади, под подушкой, осторожно. И, почувствовав ее осторожность, Лопатин вспомнил, что она уже второй год ходит на дежурства ночной санитаркой в госпиталь там у себя, в Омске, поэтому и обняла через подушку и боится прижаться, только, тычется губами в щеки.

— Не бойся, как бы сама не запищала! — сказал он, крепко прихватывая ее за плечи и с удовольствием чувствуя, что он уже почтя здоров и руки у него все такие же сильные, какими она помнит их с детства.

— Не запищу, — счастливо сказала она, оторвалась и посмотрела на него своими зелеными круглыми материнскими глазами на детском лице. И все-таки нет, не таком уже детском, каким оно было два года назад, когда она провожала его под Харьков. Лицо стало шире и заострилось в скулах, и губы стали шире — уже не детские, а женские губы.

«Большая, совсем, совсем большая девочка!» — подумал Лопатин.

Продолжая глядеть на него, она несколько раз подряд моргнула, но не заплакала.

— Не д-дочь, а кремень! — сказал Гурский, подсевший на табуретку с другой стороны койки. — У меня, старого циника, п-понимаешь, очки вспотели, а она не п-плачет.

Он снял очки и стал протирать их носовым платком, — кто его знает, шутил или серьезно, с ним никогда не знаешь до конца.

— А я никогда не плачу, — сказала Нина с вызовом в голосе. И, смутившись, добавила: — Больше никогда не плачу. — Вспомнила, наверное, как тогда, в сорок втором, уткнулась отцу в шинель и зарыдала при том же самом Гурском, которому сейчас сказала, что никогда не плачет.

— В общем, близко к истине, — сказал Лопатин, глядя в неизвестно как попавшие сюда вдруг из Омска зеленые круглые глаза дочери и вспоминая обильные и незатруднительные слезы ее матери.

— Кто тебя привез?

Лопатин повыше подоткнул под себя подушки и сел на кровати.

— Сюда — Борис Александрович, — сказала Нина, поворачиваясь к Гурскому.

— Не Борис Александрович, а дядя Боря. Мы с т-тобой договорились об этом всего д-два года назад, не так давно, чтоб уже забыть.

Она улыбнулась. И Лопатин улыбнулся вместе с ней, подумав, что в ее семнадцать — пятнадцать — это очень давно.

— Сюда д-доставил я, а в Москву наш с тобой редактор, — сказал Гурский. — Вызвал меня в кабинет час назад и сказал: — Г-гурский, сегодня каким-то поездом должна приехать из Омска дочь Лоп-патина. Я ее вызвал, и ее отправили. Но я п-поте-рял листок, где записан этот поезд. Найдите ее и отвезите к Лопатину. Но при этом попомните, что за вами к двадцати часам п-передовая. Но не успел я выйти от него, как мне п-позво-нил вахтер, что меня ждет внизу какая-то б-ба-рышня. А поскольку своим б-барышням я кат-те-горически запретил переступать п-порог редакции, я сразу п-понял, что это твоя дочь и у нее хватило ума самой добраться до редакции.

— Я бы и госпиталь сама нашла, — сказала Нина.

— Этого я уже не доп-пустил, и — вот она перед тобой. Вы поговорите, а я п-перекурю в коридоре. Тем более что мне полезно подумать над п-пере-довой. Такие вещи он никогда не забывает, это не бумажка с п-поездами.

Гурский оглядел палату, спавшего, завернувшись с головой в одеяло, левого соседа Лопатина и сидевшего в халате на своей койке правого соседа, с интересом слушавшего их разговор.

— Майор; будь человеком, п-пойдем покурим вместе мой «Казбек», если к-курящий.

— Курящий, но капитан, — поднимаясь с койки, сказал сосед справа.

— Ну так будешь майором! В таких случаях важно не ошиб-биться в п-противоположную сторону.

Они вышли.

— Этот отсыпается за три года воины, — кивнув на спящего соседа, сказал Лопатин, — железа набрал в себя за троих, а нервы так и не расшатал. Абсолютно невредимы.

— Я сама, когда дежурила, удивлялась, как некоторые спят. Одни совсем не могут спать, а другие спят и спят, — сказала Нина.

— И я, несмотря на боли, сначала все спал. Как объясняли врачи — от потери крови.

— Я знаю. А какие боли, отчего?

— Отчего боли бывают? Оттого, что болит.

Он хотел отшутиться, но она строго прервала его.

— Папа, не говори со мной, как с мамой! У лечащего врача спрошу, если сам не объяснишь. Расскажи все сначала.

Ее слишком уж требовательная серьезность чуть не заставила его улыбнуться.

— Ладно, сначала так сначала! Но чтоб не повторяться: что и от кого ты уже знаешь?

— Ничего я ни от кого не знаю. Я же прямо с поезда, — сказала она укоризненно.

— А Гурский? — спросил он, подавив в себе желание погладить ее по волосам.

— Твой Гурский только шутит: «Сейчас увидишь своего отца-молодца. Он в п-полном п-порядочке, и все тебе лично д-доложит». — Она сердито передразнила Гурского, но не выдержала и улыбнулась тому, как это хорошо у нее вышло. — Я только знаю наизусть твою телеграмму: «Получил сквозное пулевое грудь переправлен Москву всякая опасность миновала. Не верь никаким болтовням. Отец». Так? — спросила она, выпалив наизусть телеграмму.

— Так. И цени, что написал как взрослой, прямо тебе, а не тетке.

— И правильно. И хорошо, что я без нее получила. Я потом два дня ее готовила.

— Сдала она? Сильно? — с тревогой спросил Лопатин, помнивший краеугольный характер своей старшей сестры и не представлявший, чтоб ее нужно было к чему-нибудь готовить.

— А что ты думаешь? — горько, по-взрослому, сказала Нина. — Конечно, сдала. Знаешь, как сейчас учителям?

— Догадываюсь.

— У нее в классе, где она классной руководительницей, больше чем у половины уже отцов нет. А она двадцать шестой год в этой школе и все считает и считает, скольких ее бывших учеников убили. Она почти про всех знает, ей говорят. Недавно пришла домой и заплакала — из-за какого-то Виктора Подбельского, что его убили в сорок пять лет, что он второгодник, из самого ее первого, после революций, выпуска, что у него уже внуки. А потом перестала плакать и говорит: «Теперь мне сто лет». Я говорю: «Тетя Аня, какие же вам сто лет?» — «Нет, — говорит, — теперь, после этого, мне сто лет. И я больше жить не хочу. Буду жить, потому что нужно, но не хочу». И Андрей Ильич, — вздохнула Нина и остановилась.

— Что Андрей Ильич? — спросил Лопатин. Андрей Ильич был муж его старшей сестры.

— По-моему, он потихоньку умирает, — сказала Нина. — Но по нему не так заметно, он все время больной, как я приехала. А тетя Аня, она, знаешь, в этом году вдруг… — Она подыскивал, как бы получше объяснять отцу его «вдруг», а он все равно не мог поверить, что сестра стала другой, чем та, к которой он привык.

Дочь замолчала и выжидающе посмотрела на него. И он рассказал ей о том, что с ним было, помня, что Гурский курит и ждет в коридоре.

История с ним вышла довольно глупая, хотя и не такая уж редкая для этой весны. Отправив во время осады Тарнополя две корреспонденции по телеграфу, он после взятия города был вызван в редакцию и поехал в Москву с третьей, начерно написанной статьей в полевой сумке. Глупость состояли в том, что, боясь напороться на бандеровцев, он не рискнул ехать глядя на ночь с другими корреспондентами из-под Тарнополя в штаб фронта, — перенес на утро. Корреспонденты накануне ночью проехали благополучно, а он среди бела дня нарвался на обстрел в лесу. Незнакомый шофер, которого ему дали, чтоб добраться до штаба фронта, вместо того чтобы гнать дальше, маханул из «виллиса» в кювет, а он, еще не успев схватиться за баранку, получил пулю в грудь. И на том бы и окончил свои дни, если бы не шедший сзади «студебеккер» с какой-то командой. Солдаты открыли огонь из автоматов по лесу. Бандеровцев, как видно, было кот наплакал: они смылись. Шофер вылез из кювета, случившийся в команде санинструктор перебинтовал грудь; через три километра стрелка с крестом показала налево, на какую-то медицину, и через двадцать минут — на стол!

— Рана удачная, — заключил он. — Навылет и без особых последствий, кроме потери крови. Уже через две недели отправили сюда, в Москву, это говорит само за себя, тем более тебе, медичке. А телеграмму дал, потому что в Москве языка длинные и — чтоб страшней — любят отсчитывать от сердца: еще бы на сантиметр левее или правее — и все, конец! Вот и дал на всякий случай!

— А почему у тебя боли потом были? — спросила Нина. — Пневмоторакс получился?

— Смотри, какая дошлая! Нет, миновала чаша сия. А боли были потому, что плеврит. А потом где-то прохватило, может, в самолете, пока сюда везли, — кашель, а кашлять мне и до сих пор еще нельзя. И курить нельзя и неизвестно, когда будет «льзя». А очень хочется.

— Еще бы! — Она погладила его по голове, как маленького.

— Слушаю тебя про тетю Аню, — сказал Лопатин, возвращаясь мыслью к старшей сестре. — Не верю, что надо было ее готовить к тому, что я ранен. Не в ее натуре такие нежности.

— Ну и не верь, а я знала, что надо. Она весь день в школе держится и дома, при Андрее Ильиче, держится. А при мне не может. При ком-то же надо? Она тебе письмо со мной прислала, но про себя ничего не пишет, все только про меня, чтоб ты не оставлял меня в Москве: это мне вредно, тем более если ты опять на фронт уедешь, а мама за это время вернется, что я вам не мячик, — и так далее.

— Ты что, читала? — спросил Лопатин.

— Она мне сама дала. Сказала: «Запечатывать непорядочно, а испытывать тебя не собираюсь — на, читай». А я совершенно и не собиралась оставаться в Москве.

Она вынула из старенького школьного портфельчика, с которым пришла, письмо и отдала отцу. Он взял я положил на табуретку под очешник.

— Потом прочту. В Москве оставаться не собираешься, а что ты собираешься?

— Побуду немножко у тебя, вернусь, окончу школу, пойду на курсы сестер — на дневные, потом поработаю еще два-три месяца там же у нас, в Омске, в госпитале — меня обещали взять. Стану настоящей хирургической сестрой и уйду в армию. А что?

— Ничего, — сказал Лопатин, прикинув, через сколько же все это будет: через месяц окончит школу, потом курсы медсестер и эта практика в госпитале… Значит, к началу будущего — сорок пятого… — Остается только одно — ускорить дело.

— Какое дело? — не поняла она.

— Известно какое! Которое на войне делают. Чтобы такие, как ты, при всем желании на нее не попали. Не успели. Не удивляйся. Не только у вас, и у родителей могут быть дурацкие мечты. У вас одни, у нас — другие. От матери писем не получала?

— Последнее время — нет, — сказала Нина. Она не хотела говорить с ним о матери. — А ты что, против того, чтобы я кончила курсы медсестер и пошла на фронт? Вот уж никак от тебя не ожидала.

— Наверное, нет, не против, — сказал Лопатин, — просто не привык еще к этой мысли. Два года не видел, была маленькая, стала большая. Растерялся.

— Ну да, растерялся! Кто тут у вас растерялся? — входя, спросил Гурский.

— Папа, — сказала Нина.

— Я бы тоже на его месте раст-терялся. Прощался с какой-то тощей козявкой, нос да косички, а теперь одних ног п-полтора метра. Не красней, д-дурочка, много ног — это хорошо, если только они не за счет головы. Ну и довольно о твоей внешности. Посмотри на меня и зап-помни на всю жизнь, что внешность — дело десятое. А теперь слушайте меня. — Он усмехнулся над собой, но все-таки произнес эту, хорошо знакомую Лопатину фразу, которая значила, что Гурский уже все решил — и за себя, и за других. — Ее план, который она изложила мне п-по дороге, а тебе, очевидно, еще нет, — если тебя не выпишут раньше ее отъезда, жить здесь в госпитале и раб-ботать временной санитаркой. Мой план: в принципе одобрить ее п-план, но внести коррективы. П-посколь-ку она приехала из Сибири, немытая как чушка, я немедленно сажаю ее в «эмку», где лежат ее скромные, как говорили в таких случаях в старину, п-пожитки, и везу к себе домой, где моя мама, Берта Б-борисовна, кормит ее всем, что у нас есть, моет ее всем, что у нас есть, и кладет спать на двух креслах и одном ст-туле. Д-девочка, запомни на всю жизнь, что заик ост-танавливать нельзя, они от этого б-болеют и в конце концов умирают. Завтра утром, как только п-проснется редактор, я объясню ему твое желание, и он позвонит начальнику госпиталя, без которого никто тебя здесь не ост-тавит. Наш редактор — генерал, а генералы обладают даром уб-беждения. Не возражай мне, тут нет ничего неудобного, ты же просишься в санитарки, а не в премьерши ансамбля песни и п-пляски! Твой отец останется здесь и до завтрашнего утра будет думать, что ему с тобой делать д-дальше. А ты поедешь ко мне и будешь до завтрашнего утра есть, мыться и сп-пать у меня дома, в п-промежутках удовлетворяя нездоровое любопытство моей мамы, Берты Б-борисовны. Лично я сп-пособен удовлетворить чье угодно любопытство, кроме маминого. Посмотрим, как с этим сп-правишься ты. Ну, так к-как? — повернулся он к Лопатину.

— Ты, как всегда, умней всех.

— Спасибо. Мое тщеславие удовлетворено, и мы удаляемся, потому что мне некогда, п-передо-вая есть п-передовая.

Нина, поднявшаяся, когда вошел Гурский, подсела к Лопатину на кровать, поцеловала его и тихо спросила:

— Ты согласен, так все будет правильно?

Он ничего не сказал, только кивнул.

— П-пошли. — Гурский взял за руку Нину и двинулся к дверям, но остановился. — Тебе пришло в редакцию п-письмо от ее матери, и я хотел было вернуться и отдать его тебе втихую, без твоей дочери, но в последний момент уст-тыдился, это было бы не по-товарищески по отношению к ней. — Он отпустил руку Нины, подошел к Лопатину и отдал ему письмо Ксении. Судя по толщине конверта, наверное, длинное. Лопатин посмотрел на дочь, и ему показалось, что она тоже заметила толщину конверта.

— Это она, наверное, тебе про обмен квартиры. Она мне еще три месяца назад написала про это, просила, чтоб я на тебя подействовала.

В голосе ее был недетский холодок.

— П-пошли. — Гурский снова взял ее за руку и потянул за собой из палаты.