«Тигр» охотится ночью

Виктория Дьякова, 2012

1960-е. Уже не первый год полыхает в Индокитае гражданская война – коммунистического Севера с капиталистическим Югом. Конечно, не обошлось без вмешательства двух могущественных империй – СССР и США. Разведывательнодиверсионная группа «Тигры» 101-й воздушнодесантной дивизии США получает почти невыполнимое задание: найти в непроходимых джунглях на границе Вьетнама и Лаоса тщательно замаскированный нефтепровод, по которому снабжаются топливом партизанские соединения на юге, воюющие против американцев. Этот поход в «зеленый ад» едва не закончился провалом, и лишь немногим «тиграм» удалось вернуться…

5

— Ты была прямо под огнем? Там?! — Джилл смотрела на новую знакомую широко распахнутыми от потрясения голубыми глазами.

— Да, я была под Сталинградом, — подтвердила Натали, не отведя взгляда. — Когда дивизия Штефана выдвинулась на передний край, пришли каратели. Мне и еще нескольким девчонкам удалось убежать и прибиться к попавшей в окружение нашей части. С нею и прорвались к Волге. Там я сначала работала в госпитале, который располагался под землей, в канализационном канале, а потом, когда выяснилось, что я хорошо знаю немецкий, меня определили в переводчицы.

— Я тоже, когда мы жили в Берлине, работала переводчицей. Но лишь в апреле сорок пятого узнала, что такое война. Однажды во время бомбежки на меня упала балка, — Джилл откинула седую прядь, обнажив небольшую вмятину на левом виске, — и я потеряла память. Очень долго вообще ничего не могла вспомнить. А теперь постепенно, день за днем, вспоминаю все пережитое, и мне становится страшно. Недавно вот вспомнила лицо и взгляд Ральфа перед тем, как он был раздавлен плитой…

Девушки переглянулись и, не сговариваясь, крепко обнялись и заплакали. Будучи примерно одного возраста, они поняли друг друга как никто, ибо пережили почти одинаковое горе. Сзади подошла Маренн, обняла обеих, прижала к себе. Сказала негромко:

— Теперь мы всегда будем вместе. Мы выжили, чтобы помнить. Наших мужчин, которые ушли. Штефан и Ральф погибли, недавно умер Вальтер… Но раз мы остались живы, то должны продолжать жить. И помнить. Каждая — о своем…

— Нас не трое, мама, — напомнила Джилл, улыбнувшись сквозь слезы, — есть еще Клаус и Айстофель. — И обратилась к Натали: — Клаус скоро приедет из школы и обязательно присоединится к нам. А когда Айстофель изволит проснуться, то и он представится.

— С Айстофелем я уже знакома, — улыбнулась в ответ Наталья.

…Когда такси доставило ее в Версаль, к большому как дворец старинному дому, ворота немедленно распахнулись. Мягко шурша шинами по мокрому от выпавшего снега гравию, авто проследовало по главной аллее и остановилось перед широким мраморным крыльцом. Из высоких резных дверей тут же вышла домоправительница, следом выскочила серо-черная овчарка. Шофер распахнул дверцу. Наталья вышла из салона, с трудом преодолевая стеснение. Собака сразу подбежала к ней и принялась обнюхивать.

— Айстофель, на место! — приказала Женевьева по-немецки, и Наталья поняла, что собака — еще из той жизни хозяйки дома, когда ее называли фрау Ким Сэтерлэнд.

Пес навострил уши, внимательно осмотрел Наталью продолговатыми шоколадно-красными, похожими на волчьи глазами и, махнув хвостом, отошел, усевшись рядом с домоправительницей.

— Добрый день, мадемазуазель Натали! — Седовласая статная домоправительница в хорошо выглаженном накрахмаленном белом переднике, повязанном поверх строгого темного платья с такими же ослепительно-белыми манжетами и воротником, степенно спустилась по ступеням.

— Меня зовут Женевьева, — представилась она. — Мадам Мари позвонила из клиники и предупредила, что как только освободится, приедет вместе с мадемуазель Джилл. По распоряжению мадам я уже приготовила для вас ванну и постель. Вам необходимо отдохнуть. Идемте в дом. — Она сделала приглашающий жест, и Наталья робко последовала за ней. — Прошу сюда! — Войдя в просторный холл, домоправительница распахнула двери, ведущие в гостиную. — Не стесняйтесь.

Собака резво пробежала вперед, Наталья вошла следом. Оказавшись в зале, первым делом увидела широкий камин, в котором горел огонь. Над камином висел легендарный портрет Серта «Марианна Первой мировой», и Наталья, забыв на мгновение о Женевьеве, машинально к нему приблизилась и стала рассматривать. Разумеется, ей не требовались объяснения насчет этого портрета — он был ей хорошо знаком. Вдоволь насладившись искусством художника, Наталья опустила глаза и увидела на каминной полке несколько фотографий в рамках. На одной из них она сразу узнала Маренн, совсем еще юную. Рядом с ней стояли мальчик и девочка, почти однолетки, и Натали догадалась, что это — Штефан и Джилл. Видимо, снимок был сделан еще до отъезда Маренн с детьми в Берлин. «Никогда бы не смогла представить себе Штефана белокурым мальчуганом в шортах и спущенных гольфах, — подумала Наталья. — Таким, как на этой фотографии…»

— Он жил в этом доме? — тихо спросила она Женевьеву.

— Кто? — подошла та ближе.

— Штефан, сын мадам Маренн, — Наталья кивнула на фотографию.

— Да, жил, — подтвердила домоправительница. — Именно в том возрасте, в котором запечатлен на снимке. К сожалению, потом мадам с детьми уехала от нас, а во время войны… — Женевьева сделала паузу, — месье Штефан погиб. — И добавила со скорбью в голосе: — Мадам до сих пор очень переживает.

— Я знаю. Я знаю о нем все, — откликнулась Наталья, глядя на фотографию. — Вернее, мне казалось, что всё, а теперь вот выяснилось, что не всё…

— Давайте поднимемся наверх, — мягко предложила Женевьева, отвлекая гостью от грустной темы, — я покажу вам вашу комнату. Мадам сказала, что вы позавтракали с ней в клинике и не голодны, но если желаете — у меня все горячее.

— Нет, нет, спасибо, — благодарно улыбнулась Наталья и послушно двинулась за домоправительницей. — Вы мне только покажите, пожалуйста, комнату, где жил месье Штефан, — несмело попросила она. — Мне хотя бы одним глазком глянуть…

— Отчего же только глянуть? — с недоумением во взоре обернулась к ней Женевьева. — Я вас как раз и веду в бывшую комнату месье Штефана, ибо мадам распорядилась, чтобы вы остановились именно в ней. Если вам понравится, конечно. Если же нет…

— Ну что вы?! Мне обязательно понравится! — Наталья даже споткнулась от неожиданности. — Просто я и мечтать не могла о такой милости!..

— Раньше в комнате месье Штефана жил месье Клаус, — сообщила Женевьева, — но с некоторых пор он перебрался во флигель, поскольку оттуда ему ближе бегать к своим зверушкам. Наш месье Клаус развел в парке целый зоопарк, представляете?!

— Месье Клаус? — удивленно спросила Наталья.

— Это приемный сын мадам, сын ее умершего друга, — коротко пояснила Женевьева. — Остальное мадам сама вам расскажет, если сочтет нужным.

— Да, да, конечно…

— Вот, пожалуйста, прошу, входите. — Домоправительница остановилась перед украшенной золотой резьбой дверью в конце коридора. — Это бывшая детская. Между прочим, в ней провела свое детство и сама мадам, а позднее здесь же жил и месье Штефан. Напротив — комната мадемуазель Джилл. Она и сейчас в ней живет. — Женевьева раскрыла дверь, пропуская гостью вперед.

Наталья с замиранием сердца переступила порог и осмотрелась. Высокий расписной плафон, окаймленный лепкой. Обитые на австрийский манер гобеленами стены. Резные рамы в высоких стрельчатых оконных проемах. Мебель старинная, массивная, украшенная позолотой. На одной из стен в овальных рамах, как в медальонах, висят три больших портрета. Наталья подошла ближе: двое мужчин и женщина. Оба мужчины — совсем еще молодые офицеры в мундирах начала века, а между ними — дама с царственными чертами лица в украшенном бриллиантами венце на голове.

— Это родители мадам, — поведала Женевьева, неслышно подойдя сзади и указав рукой на два крайних правых портрета. — Ее высочество эрцгерцогиня Австрийская и герцог де Монморанси. А на левом портрете — приемный отец мадам, маршал Фердинанд Фош. Он заменил мадам Мари семью, когда ее родители умерли. Впрочем, вы, наверное, уже знаете об этом. — Наталья кивнула. — А это — отец Штефана, лейтенант Мэгон, — женщина указала на большой фотографический портрет молодого мужчины, стоявший на комоде. — Он был художником, умер в восемнадцатом году. В столовой вы сможете увидеть его картины. Правда, только копии, поскольку все оригиналы мадам подарила родине мужа, Англии, и теперь они вывешены в галерее Тейт. Творчество сэра Мэгона отличалось особенным, совершенно уникальным стилем, и чуть позже вы сами в том убедитесь.

— Лейтенант Мэгон, отец Штефана, — зачарованно повторила Наталья. — Надо же, как Штефан был похож на отца, — добавила она, проглотив подступивший к горлу ком. — Почти одно лицо, те же глаза…

— И почти та же судьба, — тихо добавила домоправительница. И продолжила еще тише: — Не знаю, насколько уместно с моей стороны задавать вам вопросы, мадемуазель, но мадам говорила мне, что вы… были знакомы с месье Штефаном?

— Да. И не просто знакомы, а очень близки, — быстро ответила Наталья, предупреждая лишние расспросы.

— А работы самого месье Штефана вы видели? — тотчас сменила тему домоправительница, явно слегка смутившись.

— К сожалению, только наброски, — грустно покачала головой Наталья. — Штефан говорил мне, что рисует, но во время войны какие могут быть художества?

— Тогда подойдите сюда, — Женевьева подвела ее к противоположной стене, — здесь сохранилось несколько его работ. Разумеется, это самые ранние работы месье Штефана, пробы пера, так сказать, но, поверьте, у него были прекрасные задатки, доставшиеся от отца. Думаю, останься месье Штефан жив, он стал бы известным мастером уровня самого Матисса. Вот, смотрите, мадемаузель, эта картина выполнена в стиле импрессионистов, называется «Нарциссы». А вот — «Триумфальная арка». Когда вы сравните работы сына и отца, то непременно заметите, сколь точно месье Штефан уловил отцовскую технику…

Наталья слушала Женевьеву и смотрела на картины Штефана, а перед глазами всплывала другая картина.

…Раскинувшись на траве на берегу реки, Штефан протягивает к ней руки, приглашая в свои объятия. Ворот мундира расстегнут, выгоревшие светлые волосы взлохмачены ветром, на загорелом лице сверкает белозубая улыбка, красиво очерченные брови чуть сомкнуты над переносицей. Помнится, в тот момент он показался ей небожителем, пришельцем из какой-то другой, прекрасной и яркой, но совершенно недоступной и непонятной ей жизни, которая манит и пугает одновременно…

Теперь вот выяснилось, что он выходец из той жизни, которая окружает сейчас ее саму. Разве могла она подумать тогда, летом сорок второго года, что когда-нибудь окажется здесь — в доме, где Штефан родился и вырос? Она ведь мечтала попасть в его берлинский дом, а попала — во французский. Но и здесь каждая вещь до сих пор помнит о нем: на этом ковре он играл, будучи ребенком, на этой кровати спал, эти стены слышали его детский смех…

«Сколько же лет прошло, Штефан? — Наталья даже не заметила, что по щекам давно уже катятся слезы. — Помню, я все стремилась, стремилась к тебе… А мне мешали то война, то Советы, то Сталин… А я все боролась, все шла вперед… И вот теперь стою в твоем родном доме, где сам ты последний раз был почти двадцать лет назад. И уже больше десяти лет тебя нет в живых. Но я все помню. И по-прежнему иду к тебе. Все тянусь и тянусь за тобой, надеясь догнать, прикоснуться снова… И я до сих пор люблю тебя. И все еще о тебе тоскую. И даже сильнее, чем прежде… Здесь, в этом доме, мои любовь, боль и тоска стали еще острее, чем вдали от него. Как счастливо мы могли бы жить здесь с тобой, если бы ты остался жив! У тебя очень красивая и добрая мама, самая лучшая мама на свете. Сейчас я рассматриваю твои картины и вспоминаю, как легко, одним взмахом карандаша, точно играючи, ты писал мои портреты на обрывках старых советских газет. Да, ты все время что-то рисовал и всегда возил с собой целый альбом рисунков, а теперь домоправительница Женевьева, которая воспитывала тебя в детстве, рассказывает мне о твоей одаренности, о твоем уникальном стиле творчества. И мне почему-то кажется, что под сводами этого дома я слышу твои шаги, слышу твой голос, слышу, как ты приветствуешь меня… По-французски? Нет, мы никогда не говорили с тобой по-французски — только по-немецки. Отчетливо помню твой вечно распахнутый черный воротник с блестящими буквами “SS” и нашивками, твои большие, светлые, всегда чуть прищуренные глаза, унаследованные, оказывается, от отца. “Доброе утро, фрейляйн. Хорошо ли вам спалось? “ — спрашиваешь ты меня. О, Штефан! Пока я даже не могу себе представить, как буду жить в твоей комнате, но я постараюсь, я очень постараюсь, чтобы мы никогда, никогда больше не расстались с тобой! Хотя бы в этом доме, в твоей комнате, в моем сердце…»

— Мне уйти, мадемуазель? — негромко осведомилась Женевьева, заметив, что гостья плачет. — Желаете побыть одна?

— Нет, нет, простите меня, — виновато улыбнулась Наталья и вытерла рукой слезы. Потом спросила: — А вы можете показать мне фотографии месье Штефана?

— Увы, — огорченно развела та руками. — Мадам Мари хранит их в ящике стола в своем кабинете, а ключ от кабинета имеется только у нее. Но я уверена, что когда мадам вернется с работы, она вам их непременно покажет.

— Благодарю, — понимающе кивнула Наталья.

— Вот здесь, — Женевьева открыла дверь в смежную комнату, — для вас уже приготовлена ванна. Там же найдете свежую смену белья.

— Спасибо, — в очередной раз поблагодарила Наталья домоправительницу и устало опустилась в кресло. — Я разберусь.

Айстофель лег рядом на ковер, пристроив морду между передними лапами и внимательно глядя на Наталью.

— Ты тоже знал месье Штефана? — спросила она его, с трудом заставив себя улыбнуться.

— Да, Айстофель знал месье Штефана, — ответила за собаку Женевьева, и Наталья поняла, что ее догадка оказалась верной: пес прибыл сюда вместе с Маренн и Джилл из Берлина. — Вы пока располагайтесь, а я, если желаете, принесу кофе.

Наталья согласно кивнула, и домоправительница направилась к двери. Однако у порога остановилась и с укоризной взглянула на собаку.

— Идем со мной, Айстофель, ты будешь мешать мадемуазель.

Пес и ухом не повел.

— Ничего, пусть останется. — Наталья наклонилась и погладила Айстофеля между ушами.

Он поднял голову и признательно лизнул ей руку.