Вера, Надежда… Любовь (сборник)

Виктория Габышева, 2014

В книгу вошли рассказы и повесть о людях, живущих рядом: об их чувствах, надеждах и разочарованиях, любви и разлуке, горьких ошибках и счастливых победах.

Таракан счастливый

— Никто не видел, куда я сунул свои носки?

— А ты их по запаху найди, как ищейка!

— Прямо за нашим окном черешня растет! Ягоды поспели! Ничего себе, да?

— А к морю когда пойдем?

В бывшем пионерском лагере одного из курортных лагерей юга разноголосо звенели детские голоса. Прибыли на отдых ребята из Якутии.

Воспитательнице Любе, сопровождавшей детей, лагерь живо напомнил пионерское детство: облупившиеся железные кровати с панцирными сетками, потолок с коричневыми разводами после дождя, столовая с алюминиевыми кружками на столах. Но не это главное. Главное — черешня, хлопающая на ветру глянцевыми ладошками. Сквозь листву просвечивали лакированные бусины ягод. А самое главное — море и солнце. Пройдет несколько дней, и ультрафиолет придаст бледной коже благородный бронзовый оттенок.

— Второй отряд, стро-о-йсь! — закричал высокий худощавый паренек с «восьмеркой» очков на веснушчатом носу. Мальчишки-девчонки кое-как собрались в неровную шеренгу.

— Меня зовут Серафим, я буду вашим вожатым, — представился он.

Более нескладного человека трудно было придумать. На тощих запястьях висели широкие рабочие ладони. Глаза меланхоличными янтарными рыбками плавали в аквариумах диоптрий. И совершенно неожиданно выглядели рыжие усики, щеголевато подкрученные кверху. «Мсье Пуаро в юности», — фыркнула про себя Люба.

— Ой, смотрите, Таракан! — услышала она шепот пятнадцатилетней Леночки и строго взглянула на подопечную, но было поздно: мимолетное прозвище запрыгало в толпе веселым мячиком:

— Он стоит, он кричит, он усами шевелит!

— Таракан-таракан-тараканище!

…С тех пор за глаза вожатого иначе, чем Таракан, не называли.

Целый день ребят не отрывали от моря. Купайтесь, загорайте всласть! Возбужденные яркими впечатлениями, вечером они никак не могли угомониться. Перешептывались, хихикали, затем, закутавшись в одеяло и поджав ноги, уселись рядышком на кроватях рассказывать-слушать страшные истории.

— И вот, — зловещим голосом говорила Алена, делая большие глаза, — с жутким скрипом открывается дверь…

Дверь действительно начала открываться с жутким скрипом. «А-а-а!»

Люба проснулась в соседней комнате. Путаясь в рукавах халата, столкнулась в дверях с остолбеневшей фигурой. Щелкнула выключателем. Визг тотчас прекратился, будто радио выключили. На пороге стоял Таракан без очков и беспомощно щурил глаза.

— Я проверить пришел — спят, не спят… Завтра же вставать рано.

Еле успокоили детей, развели по комнатам и успокоились сами.

— Так классно было, а этот приперся, — шипела Леночка. — Таракан несчастный!

Не успели, кажется, уснуть, как…

— Подъе-е-м!

— О! Опять он! — ребята роняли на подушки головы.

Утро было прохладным, ноги холодила бисерная роса. Злые, невыспавшиеся, несколько человек с белыми усами из зубной пасты побежали за Серафимом, стряхивая дрему.

Рассвет подкрасил облака, и они вдруг стали цвета апельсинового мороженого. Воздух понемногу теплел, на чал поглаживать макушки солнечной ладонью. Вожатый сбросил футболку, обнажилась худая спина — пособие по анатомии.

— Гимнастика! Руки за голову, поворот влево… Раз-два, раз-два!

— У-у, Таракан! — Леночка в бессильной злобе поворачивалась влево-вправо резче, чем нужно.

В тот день ходили в горы. Преодолевая крутой подъем, ползли из последних сил, змейкой рассыпавшись по горе. Серафим несколько раз без видимых усилий поднимался и спускался обратно, легкий, как кузнечик… То есть другое насекомое. Подгонял отстающих, помогал уставшим нести поклажу.

— Песню запевай!

Люди идут по свету, Им, вроде, немного надо…

— Еще и петь ему! — возмущались девочки. Его песню к тому же никто не знал.

Люба сначала слабенько подхватила, потом замолчала — начала задыхаться.

— Это же гимн всех геологов и альпинистов!

А не знаете, так предлагайте другое.

Нас не догонят…

— Давайте! — обрадовался он и завыл:

Нас не догонят, нас не догоня-я-ат!

Еле догнав Таракана на вершине, распластались на белых облаках цветов.

— Не спим, не спим! Разминаемся!

— Да чтоб он… — ругались в сторону.

Взметнулся оранжевыми искрами костерок. Вожатый проникновенно пел свой альпинистский гимн, и его невольно слушали. Песня, если честно, была ничего так. Понравилась.

— А вы что станете петь, когда постареете, как я? «Нас не догонят?»

Ребята повалились в траву от смеха: Серафиму едва ли минуло двадцать.

— Мне его голос в кошмарах будет дома сниться, — закатывала глаза Леночка. — Таракан несчастный!

…К концу сезона все до отвала наелись черешней, накупались, назагорались. Люба привыкла к «коллеге», даже подружилась с ним и не могла понять, почему дети его так не любят. Может, потому, что он все не мог определить, строгим ему быть с ними или на короткой ноге? Впрочем, мальчишки относились к вожатому относительно лояльно. Вот девочки просто терпеть не могли «Таракана несчастного» и с возрастающей женственностью, в которой стервозности хоть отбавляй, оттачивали на нем свои острые язычки.

Он обижался почти до слез. Срывался, кричал… и снова попадал под обстрел слов и взглядов. Был незло памятен, и злыдни этим пользовались.

Ребята соскучились по дому. Кто-то уже потихоньку паковал чемоданы с коллекциями камней и морскими звездами. Утренний подъем перестал раздражать, большинство безмятежно давили храпака под надсадный тенорок вожатого. Он гневался, мог облить холодной водой из кружки даже девчонок.

— Отомстим ему напоследок? — предложила Леночка.

Таракан встревожился, когда основные его мучительницы подозрительно рано попросились спать. Не заболели случаем?

Немного погодя девчонки, приглушенно смеясь, склонились с фонариком над листом ватмана…

Утром Серафим, потрясая листом ватмана, ворвался в комнату Любы.

— Что это?! Что?! — спрашивал он, тыча пальцем в сорванный с двери лист.

Люба пригляделась. На бумаге фломастерами было нарисовано чудовище в очках, с торчащими в стороны усами. Под обезображ… то есть изображением стояла подпись на якутском языке. Если перевести ее на русский, получилось бы примерно вот что:

Сбрей дурацкие усы,

Нет ни грамма в них красы,

Заведи жену потом,

Утром ей кричи: «Подъем!»

Мы скучать совсем не будем,

Скоро мы тебя забудем,

Рыжий и ужасный, тощий и несчастный!

Люба еле сдержала улыбку:

— Ну, пошли разбираться…

Притихшие девочки наблюдали за Серафимом, и смеяться им не хотелось. Его рыбки-глаза метались за стеклами очков, будто им не хватало воды, губы тряслись.

— Вы… вы издевались надо мной весь сезон! За что? Что я вам плохого сделал?!

Люба подумала — он сейчас разрыдается, и пришла на помощь:

— Как вам не стыдно! Серафим Георгиевич даже прочитать не может, что вы тут написали…

— Но мы же думали его обрадовать, — пискнула Леночка.

На мгновение в комнате воцарилась недоуменная тишина.

— Хотите, переведу? — Леночкин голос не дрогнул, когда она читала: — Дорогой Серафим! Нам нравятся ваши усы и песни. Они мужественные и романтичные. И поете вы хорошо. Рыжие люди на земле — редкость. солнечный цвет. А вы — солнечный человек.

— А где здесь имя?

— Вот, — без колебаний показала Леночка. — Так ваше имя звучит в якутской транскрипции.

— Но эта сумасшедшая физиономия…

— Мы не художники, — пожала плечами Леночка. — Нам казалось — похоже.

Люба молчала, не зная, как реагировать на вдохновенное девчачье вранье. Вожатый смутился, и лицо его обнаружило необычайное сходство с нарисованным.

— Мне никто еще не говорил таких приятных слов, — сказал он взволнованно. — На следующее лето, когда снова приедут ребята из Якутии, я покажу им эту газету.

Он вышел, прижимая ватман к груди.

— Я коленку ободрала, — заплакала вдруг маленькая Таня.

— Где? Покажи!

Таня зарыдала.

— Да нет, не сейч-а-ас! Там, на горе… А Серафим Георгиевич чем-то помазал и забинтов-а-ал! И все прошло!

— Мне он подарил эдельвейс в гербарий, — задумчиво обронила Наташа.

— Девочки! А ведь он и вправду солнечный!

— Ой, давайте заменим тот лист. Может, не заметит…

Люба не вмешивалась. Постояла, прислонившись к двери, послушала и вышла.

…На втором листе главным словом стало «спасибо» — «махтал». За перевязанную коленку. За эдельвейс. За альпинистские песни. Лист был расписан сверху донизу, каждый, включая мальчишек, добавил свое. Все поставили свои подписи.

Прощались тепло. Мальчишки жали руку, девочки смущались и строили глазки.

Первую «газету» Серафим не отдал. Тогда Леночка призналась — там написано совсем не то, что она читала.

— О чем же? — напрягся он.

— О… о любви, — вырвалось у нее от отчаяния.

Леночка так покраснела, что стала почти рыжей. Но она не сравнялась с ним в цвете — он стал еще рыжее.

Как сгущенные апельсиновые облака на восходе.

— Ладно, возьми, — сказал он, и сам вынес свернутый рулоном ватман.

Они стояли друг перед другом. Леночке впервые в жизни с тех пор, как ей исполнилось десять лет, не хотелось кокетничать. Она засмеялась.

— Ты почему смеешься?

— Просто так, — Леночка смеялась, потому что подумала о нем: «Таракан… счастливый». О себе она еще вчера думала, что не очень-то и соврала. А может, и сегодня.