Смерти вопреки: Чужой среди своих. Свой среди чужих. Ангел с железными крыльями. Цепной пёс самодержавия

Виктор Тюрин, 2022

Жизнь этого человека так бы и закончилась в двадцать первом веке, но что-то пошло не так, и он оказался в 1940 году, в теле семнадцатилетнего Кости Звягинцева. Главный герой – бывший наемник, воин-афганец, который имел в жизни только два принципа: не предавать родину и не воевать против своих. Другое время оказалось для него чужим, ведь он не подходил под стандартный вариант гражданина Страны Советов, и ему пришлось искать свое место в этой новой жизни. А еще ему пришлось выживать, как когда-то в горах Афгана или в тропических лесах «банановых республик», ведь наступила война и он не смог изменить присяге и стал защищать свою Родину… Сергей Богуславский не только старается найти свое место в новом для себя мире, но и все делает для того, чтобы не допустить государственного переворота и последовавшей за ним гражданской войны, ввергнувшей Россию в хаос. Создав на основе жандармерии новый карательный орган, он уничтожит оппозицию в стране, предотвратит ряд покушений на государя, заставит народ поверить, что для российского правосудия неприкасаемых больше нет.

Глава 8

После деревянного топчана партизанского лазарета оказаться на настоящей больничной койке было не просто здорово, а замечательно! После холода и сырой промозглости землянок, землисто-серого белья, которое мы, не снимая, таскали месяцами, однообразного варева партизанского котла, после сырого леса и раскисших полей, где часами приходилось лежать, зарывшись в грязь, — после всего этого белые простыни и обязательный распорядок вместе с трехразовым питанием показались мне преддверием рая. Раны у меня были несерьезные, что нельзя было сказать про мысли, бродившие у меня в голове.

«Что меня хотят захомутать в какую-то спецслужбу, ясно. Хм. Почему хотят? Они тебя уже захомутали, забрав в Москву. Теперь, небось, сидят и думают, какой кнут надо использовать, чтобы лошадка качественно работала. Ладно. Чего гадать. Поживем, как говорится, увидим», — решил я и стал ждать хода с их стороны.

Врач, которая меня приняла, сказала, что у меня все хорошо заживает и через неделю меня можно будет выписывать, поэтому мне пока больше ничего не оставалось, как регулярно питаться, ходить на процедуры, болтать с ранеными и читать газеты. Через три дня меня пришла навестить Наташа Васильева. Сначала она сильно смущалась, ведь я знал ее тайну, но потом постепенно разговорилась. Вспоминали свою жизнь в партизанах, товарищей, ну и конечно, Лешу Крымова. Тут девушка не могла удержаться от слез. Больные и медработники, сновавшие по коридору, сразу стали бросать на меня неодобрительные взгляды. Что за парень такой, который заставляет красавицу плакать? После ее ухода соседи по палате забросали меня вопросами. Кто да что. Мужики, одним словом. Слюной исходят. Еще бы! Такая красивая девушка. Объяснил, что она не моя девушка, а невеста моего хорошего друга, который погиб на войне. Подробностей объяснять не стал, да и… Ведь другом моим он не был, просто хорошим приятелем. Честно говоря, мне даже этого не надо было рассказывать, потому что слухи пошли по госпиталю, и как мне потом сказали соседи по палате, когда она пришла во второй раз, ее у входа уже поджидал находящийся на излечении офицер-летчик. Какое-то время они разговаривали, потом он проводил ее до ворот госпиталя. На следующий день летчик сам меня нашел. Молодой, крепкий, статный парень. Про таких людей говорят: кровь с молоком. Немного смущаясь, попросил рассказать ему о девушке. А что рассказывать? Мне и самому о ней известно было немного. Училась в институте, потом ушла на войну. Радистка в партизанском отряде. Это я ему и рассказал. В самом кратком варианте.

Выписывали меня в пятницу. Забрав свои вещи, отправился в канцелярию госпиталя, чтобы получить документ о выписке, но мыслями я уже был в гостях у Костика. Мне очень хотелось как следует оторваться. Душа просто требовала загула. Суток на трое. Подошел. У двери стояло несколько бойцов, в шинелях и с мешками за плечами.

— За кем буду?

— За мной, — только так успел сказать молоденький солдат, как дверь канцелярии открылась и оттуда выглянула тоненькая женщина — врач с большими усталыми глазами.

— Есть тут Звягинцев Константин?

— Я Звягинцев, — тут же откликнулся я.

Бойцы, ждавшие своей очереди, на меня только покосились, но никто своего недовольства вслух высказывать не стал.

— Проходите.

Войдя вслед за ней в помещение, я увидел стоящего возле стола франтовато одетого молодого человека. На нем было новое пальто темно-синего цвета, кепка-букле и зимние ботинки на толстой подошве. Шею скрывал бело-синий шарф. Лицо у него было симпатичное, вот только глаза уж больно хитрющие, даже с каким-то налетом наглости. Он быстро и внимательно ощупал мою костлявую фигуру сверху донизу, после чего спросил:

— Ты Звягинцев?

— Я Звягинцев, — ответил я.

— Пойдешь со мной.

— А кто вы такой будете, неизвестный мне гражданин? — с издевательской ноткой в голосе поинтересовался я.

Говорить он ничего не стал, а просто достал удостоверение сотрудника государственной безопасности.

— Вопросы еще есть?

— Нет вопросов, — буркнул я и мысленно выругался: «Блин! Чекисты! Такой кайф обломали! Мать вашу!».

Ехали мы долго. На дребезжащем трамвае заехали на окраину города, а сойдя, еще минут десять блуждали в лабиринте частных домов, длинных бараков и складов, пока не уперлись в зеленые металлические ворота с нарисованными на них красными звездами. Даже после того как мой проводник предъявил свое удостоверение, меня отказались пускать на территорию части, и только после двух сделанных звонков по телефону удалось пройти через контрольно-пропускной пункт.

— Вот так мы и живем, — при этом мой проводник вдруг неожиданно по-приятельски подмигнул мне и улыбнулся. — Пошли, партизан, в столовую. Есть хочется, сил моих нет.

Не знаю, как кормили солдат этой части, но щи и гуляш, что поставили передо мной, были отменные. Поел, что называется, от души. Впрочем, мой провожатый тоже не жаловался на аппетит.

Выйдя из столовой, мы отправились к временному месту жительства или, как выразился мой проводник, домой. Этим домом оказался барак, стоящий позади столовой. Расположение казармы было выбрано с умом. Здание столовой скрывало наше расположение от основных узловых точек скопления людей — плаца, штаба полка, солдатских казарм. В светлом помещении (четыре окна) вдоль стен стояли двухъярусные кровати, тумбочки и три печки-буржуйки. В противоположном конце казармы, возле одной из них, сейчас шумно возился солдат, подкладывая в печь дрова. Кроме него в помещении никого не было.

— Вот эти и еще эти койки свободны, — показал мне на них мой проводник. — Выбирай.

Я кинул вещевой мешок на ближайшую кровать.

— Сегодня и до завтрашнего утра ты свободен. Спи, приводи себя в порядок. Подъем в шесть утра. Все вопросы к дневальному. Коробкин!

— Я! — солдат вскочил и вытянулся.

— Объяснишь этому товарищу, где у нас что. Понял?

— Так точно, товарищ командир!

— Теперь давай знакомиться! Фамилия моя Смоленский. Звать Лешей. Пока ты не зачислен официально в группу, все остальное тебе знать не положено.

— Звягинцев. Костя. А что мне знать положено?

— Вопрос к командиру.

— Мне что теперь здесь полдня сидеть?

— Поспи. Потом ребята придут, познакомишься. На ужин сходишь. Чем плохо?

— Скучная программа. Спортзал здесь хоть есть?

— Есть! Гм. А это мысль! Там прямо сейчас наш Васильич из молодых и зеленых пыль выбивает!

— Пыль, говоришь? А посмотреть можно?

Смоленский сначала замялся, а потом махнул рукой и рассмеялся:

— Все равно дальше фрицевского тыла не пошлют! Пошли, Костя!

Спортивный зал был небольшой. Шведская стенка, турник, козел, маты. Но было и исключение. В дальнем углу зала, у самой стены, стояли два массивных щита, на которых были нанесены контуры двух человеческих тел, испещренные ножевыми отверстиями.

В середине зала сейчас шла рукопашная схватка, где один матерый дядя выбивал пыль из двух молодых и зеленых парней, как образно выразился Леша Смоленский. Третий, молодой парень, сейчас сидел на сложенных матах, смотрел на схватку и ждал своей очереди. Их шинели, фуражки, гимнастерки и сапоги небольшими аккуратными кучками лежали на соседнем мате. Пробежал глазами по знакам различия. Лейтенант и три младших лейтенанта. Сразу заострил внимание на лейтенанте. Хорошо развитая мускулатура и толщина запястий — все это говорило о недюжинной силе этого человека, но при этом он двигался по матам легким, скользящим шагом. Стойка, стремительно-плавные движения, отточенные до миллиметра захваты и блоки — все это говорило о мастерстве этого человека. Его противники, молодые и горячие парни, явно злились за свои неудачи. Это было видно по их резким, ломаным и неуверенным движениям.

Парень, который сидел, сначала внимательно оглядел меня, потом снова стал смотреть на схватку. При этом он насмешливо улыбался, глядя, как раз за разом шлепаются на маты тела его коллег. Долго мне смотреть на избиение детей не дали, так как спустя пару минут лейтенант остановил схватку. Потом за несколько секунд внимательно оглядел меня и спросил:

— Звягинцев?!

— Так точно, товарищ лейтенант!

— Раз пришел, так подходи поближе! А ты, больной, топай отсюда! — неожиданно резко он прогнал моего проводника. — Чтобы в следующий раз я увидел тебя только со справкой от врача!

Тот без малейших возражений быстро скрылся за дверью. Подойдя, я остановился у края матов.

— Прямо из госпиталя, боец?

— Так точно!..

— Не тянись. Пока я для тебя Владимир Васильевич, а там видно будет. Говорил мне о тебе командир. Ты как насчет рукопашного боя?

— Если только в половину силы, Владимир Васильевич.

— Скидывай свою одежку, Костя, — как-то по-домашнему обратился ко мне лейтенант. — Посмотрим, что ты умеешь.

Я снова бросил быстрый взгляд, еще раз оценивая противника. Он был чуть выше меня, но при этом почти вдвое шире в плечах, с мощными, литыми кулаками и тяжелее килограммов на тридцать.

«Сейчас он размажет меня по матам, как масло по хлебу», — от этой съедобной аллегории у меня почему-то сразу забурчало в животе.

Спустя пару минут я был вынужден признать, что лейтенант настоящий мастер и мне против него не выстоять. В свое время я немало времени отдал рукопашному бою, да и практики хватало, не раз использовал приобретенные навыки в борьбе за собственную жизнь, но если у меня была возможность выбирать, предпочитал кулакам нож.

Стремительные атаки мастера следовали одна за другой, заставляя уходить меня в глухую защиту. Скоро мои ноги стали ватными, а удары и блоки потеряли жесткость. Когда я второй раз оказался распластанным на матах, лейтенант остановился и поднял руки:

— Все! Пока хватит!

Поднимаясь, я только кивнул головой, тяжело переводя дыхание.

— У кого и где тренировался?

— М-м-м… Сначала по книжке про джиу-джитсу, еще дома, с мальчишками… Потом в Москве занимался самбо и боксом в обществе «Крылья Советов», а последние три месяца перед отправкой в тыл тренировался рукопашному бою у Спиридонова Виктора Афанасьевича. — В своем ответе я перемешал правду с ложью, в надежде, что он ее проглотят, не разжевывая. Впрочем, на это сильно рассчитывать мне не приходилось — как-никак, а он из профессионалов.

— Ты, парень, кому-нибудь другому дури голову. У тебя хорошо наработанные комплексы и связки, которые ставят годами, а ты мне говоришь, что с мальчишками…

Неожиданно от двери раздался голос «товарища из Москвы»:

— Судя по всему, Владимир Васильевич, ты уже попробовал его взять, как любишь говорить, на излом. И как?

Он быстро подошел к нам, остановился. «Чекист» имел звание капитана государственной безопасности.

— Неплох парень. Совсем неплох! Только физически подтянуть надо! С удовольствием поработаю с ним в спарринге, вот только он утверждает…

— Краем уха мне удалось услышать твои слова, так что не повторяйся. Об этом мы с тобой потом поговорим. Значит, экзамен он тебе по рукопашному бою сдал?

— Так точно!

— Как остальные? — капитан кивнул на стоящих навытяжку младших лейтенантов. В полураздетом виде они выглядели довольно забавно.

— Их учить и учить надо! — с недовольным лицом резко махнул в их сторону рукой мастер. — Особенно Дубинина и Зябликова! Вон, Звягинцев только пришел, а поставь его против них, уложит обоих за милую душу!

Капитан остановил свой взгляд на двух молодых парнях, красных от смущения.

— Товарищи командиры, слабая подготовка может зачеркнуть ваше участие в очередном задании. Подумайте над этим!

— Товарищ капитан, мы!..

— С этим к лейтенанту Мирошниченко! — резко оборвал его капитан. — Это ему решать!

Затем он повернулся ко мне.

— Мы так толком и не познакомились. Камышев Владимир Артемьевич. Можешь не представляться. Все, что мне надо, я о тебе знаю, — при этом он усмехнулся, затем повернулся к лейтенанту. — Владимир Васильевич! Надо проверить новичка в ножевом бою!

— Может, пусть отдышится, товарищ капитан?

— Товарищ капитан, разрешите обратиться к товарищу лейтенанту! — обратился я к капитану.

— Обращайтесь!

— Товарищ лейтенант, может, тогда используем те щиты, — и я указал на массивные деревянные щиты.

Мирошниченко бросил взгляд на капитана, и тот утверждающе кивнул головой. На полу, рядом со щитами лежал сверток, который я сразу не заметил. Когда лейтенант указал на него, я подошел, развернул и отобрал из кучи три метательных ножа. Потом несколько раз, не целясь, только меняя дистанцию, бросил их в щит, после чего повернулся к командирам, спросил:

— Начнем?

Лейтенант коротко бросил:

— Шея. Сердце. Запястье левой руки.

Три быстрых коротких замаха, и ножи поразили указанные места.

— Отлично, — коротко прокомментировал мой успех Мирошниченко, а капитан одобрительно кивнул головой.

— Можно мне глаза завязать?

Те недоуменно переглянулись, после чего лейтенант достал из того же свертка несколько длинных тряпок. За десятки лет тренировок в прошлой жизни у меня выработалось особое чутье к пространству, с закрытыми или завязанными глазами я «видел» не только щит, но и центр мишени. Я встал на выбранную мною дистанцию и попросил завязать глаза, после чего метнул оба ножа, один за другим. Снял повязку. Посмотрел. Ножи почти впритирку торчали рядом с центром мишени.

— Тебе с этим номером в цирке надо выступать, парень, — лейтенант был откровенно удивлен.

— Не ожидал, — с таким же удивлением покачал головой командир. — Слышать-то слышал, но увидеть своими глазами… Молодец, Звягинцев! Теперь осталось посмотреть, как у тебя ножевой бой поставлен.

Провели две схватки. Окончательный счет — 1:1. Мирошниченко повернулся к Камышеву с довольным выражением лица:

— Не знаю, где он всего этого набрался, но скажу так: мастер он в этом деле!

— Вот и хорошо. Значит, берем его на довольствие, — довольным голосом сказал командир.

Вопрос о том, где я научился так владеть ножом, ни один, ни другой так и не задали. Даже потом… Скрывать мои способности было бессмысленно, так как от них теперь зависела моя жизнь, будь то рукопашная схватка или ножевой бой. К тому же эти два человека были профессионалами, и обмануть их, как удавалось в партизанском отряде, было практически невозможно. Позже я узнал, почему оказался в этом спецподразделении НКВД.

Из истории мне было известно, что перед войной многие опытные сотрудники НКВД-ГБ были репрессированы, и это не могло не сказаться на качестве подготовки диверсантов, забрасываемых в тыл врага. К началу войны уцелело лишь небольшое количество опытных довоенных сотрудников, да и то потому, что большинство их в это время воевало в Испании. Вот что мне было неизвестно, так это то, что недостаток качества подготовки диверсантов, продолжительность которой в условиях военного времени была сильно сокращена (от полугода до одной-двух недель), пытались компенсировать увеличением количества обучаемых диверсантов, обесценивая этим ценность человеческой жизни. Мне также не было известно, что Камышев за девять месяцев, когда встал во главе группы, потерял во время выполнения заданий в фашистском тылу четырнадцать человек убитыми и ранеными. Все они были молодыми парнями, горячими и неопытными, имевшими только зачатки знаний и подготовки для такой работы. Их надо было готовить к практической работе медленно и постепенно, но перед группой командование ставило задачи прямо сейчас, и выполнять их надо было без промедления. Именно поэтому командир ухватился за почти готового профессионала, закрыв глаза на мои, непонятно откуда взявшиеся, таланты. Камышев был не просто мастером своего дела, он любил свою работу. Прямота, честность и принципиальность великолепно сочетались с аналитическим мышлением, хладнокровием и жестокостью в его характере. Начальство его ценило как специалиста высокого класса, но при этом старалось держать подальше от себя, из-за прямоты его взглядов и резких слов, которые далеко не всем нравились. Только благодаря этому он пережил большую чистку рядов в 1937–1939 годах, так как все это время занимался организацией и подготовкой диверсионных отрядов в Испании. Поэтому, когда Камышев попросил перевести меня в его группу, его просьба в отношении неизвестного партизана была сразу удовлетворена.

Если Камышев был кадровым военным, то Мирошниченко был призван в армию, воевал с финнами, а затем остался на сверхсрочную службу. Потом окончил шестимесячные курсы подготовки младшего командного состава. Как я потом узнал, он был из древнего рода казаков-пластунов. В отличие от командира, женатого на своей службе, он был человек семейный, имевший двух дочек-подростков и сына-первоклассника.

Капитан, удовлетворенный моими успехами, ушел, после чего Мирошниченко отправил меня отдыхать, а сам продолжил тренировку. Я вернулся в казарму. Какое-то время мы болтали с дневальным Коробкиным Михаилом, который был постоянно закреплен за нашей казармой. Белье, баня, почта, печи, дрова и многое другое — все это лежало на солдате.

Ближе к вечеру, по одному, по два человека, стал подтягиваться народ. Про меня, похоже, все уже знали. Подходили, знакомились. Все они были молоды и имели одно и то же звание — младший лейтенант государственной безопасности. Позже я узнал, что все они закончили спецшколу НКВД, куда были направлены по комсомольским путевкам. Последними пришли усталые и угрюмые новички Иван Дубинин и Федя Зябликов. Как мне уже рассказали, они пришли в группу только две недели тому назад. Пришедший вместе с ними с тренировки Павел Швецов не успел войти в помещение, как его лицо сразу расплылось в хитрой улыбке. Народ, только увидев его, сразу стал приветствовать радостными криками. Сразу стало ясно, что Швецов из тех парней, которых называют душой компании.

— Парни, вы такое когда-нибудь видели! Я, точно, нет! — с ходу заявил он, встав посредине казармы. — Васильич сам сказал! Лично! Сказал, что Звягинцев отличный боец! Своими ушами слышал!

— Паша, ты Паша! Язык без костей! Уж я-то Владимира Васильевича как облупленного знаю! Он…

— Ты мне не веришь, Сашка?! Так Дубинина или Федьку Зябликова спроси! При них это было сказано!

Все посмотрели на сидящих на своих кроватях парней, которые говорить ничего не стали, зато красноречиво закивали головами в знак согласия.

— Вот вам! А то сразу: Пашка трепло! Вы бы посмотрели на ножевой бой Васильича со Звягинцевым! А как Костя ножи бросает! Да еще с закрытыми глазами!

Все, и даже новички, которые при этом присутствовали, окружили меня и засыпали вопросами. Я отвечал коротко и уклончиво, а так как от меня отставать не захотели, решил отвлечь внимание:

— Погодите, парни! Хочу вам кое-что показать!

Достал вещевой мешок, развязал и вытащил оттуда куртку и нож немецкого егеря.

— Здорово! Ребята, глянь! Она двойная! И так, и так можно носить! Нам бы такие! А клинок! Ты посмотри, какая сталь! Где взял?! Откуда, Костя?!

— Взял на время у немецкого егеря.

— Ребята, у нас, кроме Пашки, еще один шутник появился! Брось, Костя! Ты серьезно расскажи, как дело было!

— Шел, значит, я по лесу, а мне навстречу крадется фриц. Я к нему…

— Встать! Смирно! — раздалась команда от двери.

От меня сразу отпрянули, разворачиваясь к неожиданно появившемуся командиру. За его спиной виднелась массивная фигура Мирошниченко. Младший лейтенант Сашко, вскинул руку к козырьку:

— Товарищ капитан…

— Вольно!

— Вольно!

— Чего вы все на Звягинцева набросились? — поинтересовался капитан.

— Уж больно интересно он рассказывает, как у фрица вот эту куртку одолжил, товарищ капитан, — ответил ему Швецов.

— Ну и как?

— Не успели дослушать, товарищ капитан.

— Потом дослушаете! — Тем временем начальство сняло шинели, и я увидел на груди капитана орден и две медали, а на груди его заместителя — орден. — Командуйте, товарищ лейтенант!

Мирошниченко вышел вперед.

— Товарищи командиры, становись! Равняйсь! Смирно! Товарищ капитан, личный состав группы построен! Младший лейтенант Смоленский болен и согласно вашему приказу находится дома, на излечении! Заместитель командира группы лейтенант Мирошниченко!

— Товарищи командиры! — выступил вперед капитан. — Сегодня старшина Звягинцев был официально зачислен в наш отряд! Но это еще не все! Ему присвоено воинское звание сержант государственной безопасности! Приказ подписан! Держи! — И он подал мне петлички с двумя квадратиками. — И это еще не все! Владимир Васильевич, давай!

Стоявший за его спиной лейтенант встал рядом. В руке он держал синюю коробочку. Открыв ее, достал медаль «За отвагу».

— Сержант государственной безопасности Звягинцев, выйти из строя!

Я вышел.

— Товарищ сержант государственной безопасности, вы награждаетесь медалью «За отвагу» за героизм, проявленный в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками! — торжественно объявил он.

— Служу трудовому народу!

После вручения мне сначала торжественно пожало руки мое непосредственное начальство, после чего последовала команда:

— Вольно! Разойтись!

Затем меня обступили ребята, посыпались шутки и радостные возгласы. В ответ я тоже пошутил:

— Когда меня отправляли в тыл к фрицам, то дали звание старшины, а теперь понизили до сержанта.

В ответ раздался взрыв смеха.

— Все! Отдыхайте, товарищи! — раздался нестрогий голос командира. — Сашко!

Когда командир вытянулся перед ним, строго сказал:

— Чтобы отбой был минута в минуту! Не как в прошлый раз! Вы меня поняли, товарищ младший лейтенант?

— Так точно, товарищ капитан!

Камышев и Мирошниченко стали надевать шинели, но в какой-то момент командир вдруг повернулся в мою сторону и спросил:

— Кстати, Звягинцев, а почему вы не носите свою вторую медаль «За отвагу»?

Смех разом оборвался. Снова взгляды скрестились на мне. Повисло неловкое молчание. Неожиданно для ребят только что пришедший новичок обошел их не только в рукопашке и ножевом бою, но и по наградам, так как, кроме меня, только у трех членов нашей группы было по медали.

Все они были хорошими, открытыми ребятами, которые последнюю рубашку с себя снимут и отдадут, если потребуется, но в них не было той яркой индивидуальности, которой обладал Сашка Воровский или Костик. В них, одна на всех, жила твердая убежденность в совершенстве и справедливости устройства первого в мире социалистического государства. Все определено мудрым руководством, а значит, так и должно быть: одни — враги народа, другие — пламенные революционеры. Они были горды уже одним тем, что несут службу в НКВД, который является карающим мечом уже не партии, а именно товарища Сталина. Он был для них всем: отцом, матерью, вождем, руководителем. Он за них думает и решает, как им жить. И это считалось нормальным. При этом никто из них не думал о карьере, о личных выгодах, они были преданы общему делу, интересы партии были для них единственными.

Они не понимали и удивлялись, почему я с пеной у рта не спорю о сроках наступления мировой революции или о выполнении планов очередной пятилетки и почему сорвался, захохотал, когда услышал от Лени Мартынова, единственного среди нас колхозника, рассказ об истреблении сусликов — врагов советской власти. Он как-то рассказывал о своей пионерской юности и вспомнил такой эпизод:

— К нам в школу приехал комсомольский работник и рассказал, что суслики — это самые что ни есть вредители, поэтому мы не должны остаться в стороне, а быть как все — на передовой линии борьбы за урожай! Мы даже транспарант сделали, с такою надписью: «Советские пионеры и комсомольцы! Все как один на борьбу с коварными врагами молодых колхозов и советской власти — сусликами!». С ним и выступили в поход. Вы не поверите, сколько в нас было энтузиазма, когда мы шли отрядами в поле с ведрами, наполненными водой. Мы помогаем нашему народу, нашей советской власти наравне со взрослыми! Увидев нору, мы присаживались у нее, затем один из нас колечком складывал пальцы руки у кромки норы, другой лил туда воду. Вскоре мокрый, жалкий грызун вылезал на поверхность. Я его хвать за горлышко — и душить! Суслик, подрыгав ножонками, затихал. Один готов! Сколько радости у нас было, когда наше звено победило, вы просто не представляете!

Я представил судорожно сучащего лапками коварного врага советской власти и, не удержавшись, засмеялся, чем вызвал недоуменные взгляды остальных слушателей, для которых это звучало не как шутка, а как обыденная реальность страны Советов. В отличие от моих хороших приятелей — студентов, имевших более живое, не замусоренное социалистическими догмами сознание, эти парни являлись винтиками государственной машины, имея стандартное мышление, даже сами этого не сознавая. Я прекрасно понимал, что это не их вина. Когда в школе им давали на завтрак бублик и конфету, то говорили, что Сталин недоедает, а все отдает детям. Сталин был везде. Он создал и командовал самой лучшей армией в мире. Он построил могучую индустрию. Благодаря вождю, комбайнеры собирали с полей небывалые урожаи, а шахтеры выдавали рекорды по добыче угля. В кинотеатрах шли хроники с его участием, газеты печатали его речи, народ рукоплескал и трепетно внимал ему на выступлениях. Сталин был непогрешим. Народ верил ему безоговорочно, наверное, поэтому стали возможны «враги народа», массовые репрессии, расстрелы и лагеря.

Слушая и общаясь с парнями, я старался не выделяться из коллектива, принимая участие в обсуждении последних сводок Информбюро, с интересом слушал рассказы об их жизни, проявлял немалую активность в рассуждениях и спорах о девушках, о любви и прочих человеческих страстях. Впрочем, моя пассивность в обсуждениях политических и экономических тем сглаживалась успехами на спецзанятиях и в спортзале. Кроме того, две медали на груди человека говорили сами за себя. Настоящий боец Красной Армии!

О своей будущей работе я получил короткую, но предельно емкую информацию от Мирошниченко:

— Спецкурсы у нас проводятся по расписанию. Тренировки — каждый день. Скучать не придется. Стрельба из любых видов оружия. Немецкий язык. Методики допроса, работа с картой, вождение, как нашего, так и немецкого транспорта. Есть и отдельные лекции. Например, по знакам отличия, наградам и особенностям ношения гитлеровской формы. В общем, сам все узнаешь. Помимо тренировок по рукопашному бою, как парторг, я провожу занятия по политучебе и политинформации. Присутствие обязательно! Заниматься по всем предметам ты, Звягинцев, должен с полной отдачей! Сам должен понимать. От этого зависит наша жизнь. Что еще? М-м-м… Ага! Кроме обычных тренировок буду с тобой заниматься индивидуально. Сразу говорю: пощады не жди! Ты меня понял?

— Так точно, товарищ лейтенант!

— Теперь дам общий расклад по нашей работе. Вначале наша группа была создана для проверки состояния работы агентов, оставленных в тылу и разведывательных групп в районах Западной Беларуси, но где-то с полгода тому назад все изменилось. Время тогда было сложное, да ты и сам должен понимать. Бои под Москвой. Оставлен Севастополь. Не смогли прорвать блокаду Ленинграда… И тогда нас перебросили на диверсии в тылу у гитлеровцев, а потом задания у нас пошли самые разные. Время у нас редко ограниченно, но бывает всякое. Теперь о порядке нашей работы. По возвращении с задания мы получаем неделю отдыха, а затем начинаем готовиться к следующему заданию. И последнее. Ошибок в нашем деле быть не должно. Нам за них приходится кровью расплачиваться и, что хуже всего, жизнью своих товарищей. Этого тебе никто не простит. Запомни это раз и навсегда, Звягинцев!

Учиться тайным премудростям, необходимым для разведчика и диверсанта, мне нравилось. Поскольку я был человеком войны, многое мне было знакомо, правда, по большей части из практики, а то, о чем приходилось слышать впервые, схватывал на лету. Со своей стороны, за меня взялся Мирошниченко, который принялся меня тренировать по своей индивидуальной, предельно жесткой программе. Как сломать человеку позвоночник или шею одним движением, пробить пальцами кадык, ударить ножом так, чтобы он не смог даже вскрикнуть, мне и ранее было известно, но при этом смог немало почерпнуть из рукопашного боя казаков-пластунов. Несмотря на массивность тела, Мирошниченко поражал меня легкостью и плавностью движений, своими молниеносными и смертельными ударами. Мое появление в группе стало для него своеобразной отдушиной, возможностью реализовать себя, работая в полную силу.

Вот только долго мне учиться не дали. Уже спустя полторы недели Камышев собрал нас всех и рассказал о сути нового полученного задания. Перед нами было поставлено три задачи. Наладить связь с местным подпольем, если такое существует, выяснить тайну исчезновения трех групп разведчиков, сброшенных в этом районе за последние четыре месяца, и установить местонахождение школы по подготовке абверовских агентов. Специфика этих задач прибавила нам новые занятия. Мы изучали карту района, план города, расположение улиц и домов, маршруты отхода, запоминали явки, пароли и фото людей, оставленных на подпольной работе.

Только нас сбросили, как пошел снег. Спускаясь на парашюте, я успел разглядеть большое черное пятно на белой земле. Судя по размерам — это когда-то была деревня Соломатово, теперь сожженная дотла. Проследил взглядом за грузовым парашютом. Он упал удачно, на самой кромке леса. Да и группа быстро собралась. На этом наша удача закончилась, так как второй контейнер нам пришлось искать полтора часа, и нашли его, можно сказать, чисто случайно. Когда определились с местом временной стоянки, командир с заместителем ушли на разведку. Мы тем временем принялись обустраивать временный лагерь. Тишина в лесу стояла идеальная, только время от времени раздавался мягкий хлопок. Это падал с ветвей елей тяжелый, липкий снег.

Насколько нам было известно, в этом районе Западной Беларуси было полно лесов и болот, но сравнительно мало населенных пунктов, а в довершение ко всему не было ни одного действующего партизанского отряда, о котором бы знали в штабе партизанского движения.

Командиры как-то неожиданно быстро вернулись, причем явно встревоженные. Одновременно с их появлением на грани слуха я уловил размытый, непонятный, сливающийся из-за большого расстояния шум.

— Немцы устроили охоту, — начал говорить командир, но стоило ему увидеть тревогу в наших глазах, усмехнулся и разъяснил: — На зверя, кабана или оленя, охотятся. Издали их видели. Две грузовые машины с солдатами и две легковушки. Четыре-пять человек — офицеров. Егеря с ними, похоже, из местных жителей. И собаки. Тут еще вот что. Они же не просто так приехали, а на зверя, которого егеря должны были обнаружить. Что это означает, товарищи разведчики?

— Нашу высадку могли видеть. Могли слышать самолет, — послышались голоса.

— Увидеть… вряд ли. Темно и шел снег. А вот услышать самолет — слышали и сразу могли подумать насчет десанта! Так как охота была запланирована заранее, то немцы-охотники ничего не знали, а сейчас им сообщат. Тут два варианта. Немцы, испугавшись, уедут обратно, а к полудню здесь будет рота, которая начнет прочесывать этот участок леса. В этом случае нам надо сворачиваться и уходить как можно дальше. Теперь второе: немцы просто плюнут на это сообщение. Десанта никто не видел, а что самолет пролетел, да мало ли их сейчас в небе летает. Мы тут с замом по дороге пораскинули мозгами и решили, что прямо сейчас ничего предпринимать по переносу лагеря не будем, а отправим разведчиков узнать, что там у фрицев делается. Володя, — он повернулся к заму, сидящему на кучке лапника, — пойдешь вместе со Звягинцевым. Будьте предельно осторожны, так как с ними местные охотники, которые знают эту местность как свои пять пальцев.

Спустя полчаса мы вышли на то место, откуда командиры наблюдали за появлением охотников. Я разглядел два грузовика и два легковых автомобиля, кроме них недалеко стояло трое саней-розвальней. Рядом с машинами были разбиты две палатки, из которых торчали трубы, а из них валил дым. Рядом ходили, поеживались от мороза, с поднятыми воротниками шинелей, два часовых с автоматами.

— Остались. Хм. Быстро обустроились, гады, — негромко сказал Мирошниченко, глядя в бинокль. — Все остальные фрицы, наверное, набились в палатку и сейчас греются у печки.

Здесь, на опушке, было заметно холоднее, чем в глубине леса, к тому же чувствовался легкий ветерок, который заставлял нас ежиться, совсем как немцев-часовых. Вдруг где-то заливисто залаяли собаки, затем раздался выстрел, за ним другой, третий. Потом до нас донеслись крики. Часовые насторожились и прислушались. На звуки выстрелов из одной из палаток сразу вывалились шестеро фрицев, которые настороженно уставились в сторону леса. Один из часовых что-то сказал им, а затем для пущей убедительности махнул рукой: идите, ничего страшного. Негромко переговариваясь, те снова исчезли в палатке.

— Отойдем обратно в лес, а затем обойдем по дуге. Направление мы знаем, — предложил я план действий.

— Так и сделаем, — подтвердил лейтенант.

Пока мы осторожно пробирались по лесу, мое ухо делило звуки надвое. Первые — шум охоты: стрельба, крики и лай собак; вторые — лесные звуки: вроде шороха падающего с веток пласта снега, стука дятла или треска коры. Вдруг Мирошниченко поднял предостерегающе руку и замер. Я настороженно прислушался. Ничего. Только повернул голову, чтобы спросить, в чем дело, как до меня донесся запах табачного дыма. Кто-то недалеко от нас курил.

«Видно, солдат, стоящий в оцеплении…» — но мысль сразу сбилась, стоило мне услышать легкие шаги в нашем направлении. Мы сразу присели, наполовину прикрытые широкими лапами ели. Наши белые маскхалаты сливались со снегом, лежащим плотным слоем на земле и деревьях. До определенного момента мне была не видна фигура немецкого солдата, пока тот не появился в просвете между деревьями.

«Хм. А это, собственно, кто такой?»

Тулуп, валенки, треух. Если бы в довершение картины он держал дробовик, то я бы сразу подумал, что это охотник, приехавший с немцами, но у него на поясе болтался немецкий подсумок, а с плеча свисала немецкая винтовка.

«Партизан?! Здесь?!»

Можно было подумать и так, вот только он шел не крадучись, а довольно уверенно, и только изредка оглядывался по сторонам. Остановился, затем с минуту стоял, прислушивался, потом последний раз затянулся и, бросив догоревшую самокрутку в снег, зашагал в сторону охоты.

— Полицай? — шепотом спросил я.

— Похоже, — с явным сомнением в голосе ответил мне Мирошниченко. — Но все равно как-то странно. Полицаи леса как огня боятся, а этот… гм… как дома себя чувствует.

Выждав несколько минут, мы осторожно двинулись за ним, останавливаясь и замирая при малейшем звуке. Остановились, только когда увидели в просвете деревьев серо-зеленые шинели немецких солдат, стоящих в оцеплении. Выстрелов не было, лай собак затих, они теперь только изредка тявкали, зато были слышны громкие голоса подвыпивших немцев, которые хвастались друг перед другом своими охотничьими успехами. Как стало понятно из разговоров, продолжение банкета должно произойти в палатке у машин, где повар должен был приготовить им какое-то особое блюдо из подстреленного ими оленя.

Спустя полчаса офицеры-охотники, в окружении солдат, двинулись в обратный путь. Среди всей этой словесной шелухи мы уделили серьезное внимание только одному короткому разговору немецкого майора и полицая. Он привлек нас еще тем, что немец свободно говорил по-русски.

— Галушкин!

— Слушаюсь, господин майор!

— Передашь Гоноровскому, чтобы был у меня в десять утра.

— Так точно, господин майор! Передам всенепременно пану Стефану!

— Свободен!

Когда мы передали содержание разговора командиру, тот думал недолго.

— Судя по всему, это ягдкоманда. Каратели. Стефан Гоноровский. Запомню. Здесь, в Западной Беларуси, много поляков. Также можно предположить, что этот отряд и есть причина гибели наших разведгрупп. Как ты думаешь, Володя?

— Вполне возможно, командир. Среди них хватает националистов и врагов Советской власти. Этот пан точно из таких!

Не успели мы устроиться на ночь, как началась пурга. Снег даже не падал, он многочисленными вихрями крутился среди деревьев. Укрытые с ног до головы парашютами, мы спокойно и даже в тепле провели эту ночь. Правда, утром пришлось откапываться и вытаптывать площадку. С деревьев то и дело на голову падали пласты снега, и было только слышно, как трещат на морозе деревья.

Увязая в снегу по колено, подобрались к большаку. Нам нужен был язык. Им стал крестьянин, ехавший в санях. Назвался Михасем Бурко. Перепуганный до смерти, сбиваясь с русского на белорусский язык, мужик рассказал нам, что немцев в деревнях нет, но при этом в районе они крепко держали власть в своих руках, благодаря карательному отряду пана Стефана. Они появились около года тому назад. Сначала их было полтора десятка, но уже сейчас стало намного больше. Точного числа карателей крестьянин, ясное дело, не знал. С самого начала они расстреляли всех тех, кто имел хоть какое-то отношение к советской власти, потом, по слухам, уничтожили в лесах две небольшие группы партизан и каких-то парашютистов. У Гоноровского в каждой деревне свои люди есть. Зверствуют они не так чтобы сильно, но если в чем-то провинился, то пощады не жди. Пытают, мучают, а потом расстреливают, как самого виновника, так и всю его семью. Получив первичную информацию, мы отпустили крестьянина, при этом предупредив, что за длинный язык пытать мы никого не будем, а вот пулю пустить в лоб — это запросто сделаем.

Теперь нам нужен был транспорт. Мы настроились на долгое ожидание, но удача не покинула нас. Благодаря «отряду Гоноровского», уничтожившему партизанское движение в зародыше, немцы здесь оказались непуганые и легко поддались на простейшую уловку под названием «патруль на дороге». Трупы солдата-водителя и фельдфебеля-связиста скинули в овраг и забросали снегом, потом погрузились в машину и поехали.

Спустя полчаса показалась деревня, которую нам надо было объехать, но накатанный путь лежал именно через нее, а ехать по снежной целине (до этого дня снег шел не переставая и теперь лежал на земле толстым слоем, скрывая все неровности почвы) было опасно и тактически неправильно. Что это за чокнутые фрицы, которые по нормальным дорогам не ездят? Въехать мы въехали, но неожиданно в центре села наткнулись на толпу местных жителей. Люди, увидев машину с немцами, бросали на нас угрюмые взгляды, а потом переводили их на двух мужчин, женщину и двоих мальчишек-подростков, стоящих у крыльца большого дома. Все они были сильно избиты. За их спиной, на крыльце, стоял в белом расстегнутом полушубке мужчина в окружении трех вооруженных людей. Между пленниками и местными жителями находилось еще восемь охранников, с винтовками в руках. Нетрудно было понять, что это те самые каратели, о которых рассказал нам крестьянин.

Я думал, что мы проедем мимо них, но вдруг неожиданно наша полуторка остановилась. Боковая дверь машины открылась, и на снег спрыгнул в форме обер-лейтенанта Камышев.

— Унтер-офицер Димиц!! — раздался его громкий крик.

Спрыгнув с машины, я подбежал к нему и вытянулся в струнку, как и полагается настоящему немецкому солдату.

— Работаем тихо. Главаря — живым, — негромко, но по-немецки произнес командир.

«Зачем?! Это не наше дело», — подумал я, но вместо этого бодро и громко отрапортовал:

— Яволь, герр обер-лейтенант!

Затем четко развернувшись, побежал к ребятам, сидевшим в кузове, под тентом, как и положено дисциплинированным немецким солдатам.

— Выходи!! — заорал я командным голосом.

Из-за машины нас не было видно, поэтому я кратко пояснил суть предстоящей операции:

— Стрелять аккуратно. Кругом люди. Главаря брать живым.

Тем временем Камышев медленно подошел к толпе, которая сразу подалась от него в разные стороны. Дойдя до охраны, он встал, расставив ноги, и медленно, лениво произнес по-немецки:

— Что здесь происходит?

— Господину лейтенанту вряд ли это будет интересно, — с некоторой издевкой произнес главарь бандитов на неплохом немецком языке. — Единственное, что могу добавить: казнь пособников красных комиссаров проходит по прямому указанию начальника СД Гельмута Краузе.

Офицеры вермахта предпочитали не связываться со спецслужбами, тем более что это был прямой приказ начальника СД. По мнению главаря, лейтенант, услышав фамилию майора СД, должен был быстро убраться, но все получилось с точностью наоборот.

— Димиц! — рявкнул обер-лейтенант, выхватывая из кобуры парабеллум.

В этот момент я уже стоял около одного из бандитов, от которого прямо несло свежим перегаром. Он ухмыльнулся и подмигнул мне, как своему приятелю. Это было последнее, что он сделал в своей жизни. Резкий взмах рукой, и стоящий передо мной бандит захрипел перерезанным горлом. Новый взмах, и бандит, стоявший в трех метрах, получив нож в горло, стал медленно заваливаться на утоптанный снег. В ту же секунду ударили короткие, скупые очереди разведчиков, скашивая остолбеневших карателей. Дважды коротко и сухо ударил парабеллум командира. Народ, до этого находившийся в состоянии шока, очнулся и с криками пустился врассыпную.

Наша атака оказалась настолько неожиданной для бандитов, что практически никакого сопротивления нам оказано не было. Да это и понятно. На них подло и вероломно напали их хозяева, которым они так преданно служили. Только один из бандитов, стоящих на крыльце, пригнувшись, кинулся в дом, но на пороге получив пулю в спину, упал, раскинув руки. Главарь успел только откинуть полу и кинуть руку на кобуру, как тут же с криком схватился за плечо. В нем торчал нож. В следующую секунду раздалась команда командира по-немецки:

— Двое в дом! Остальным занять позиции по периметру!

Первым делом я подбежал к двери дома и крикнул:

— Ахтунг! Гранатен!

— Не взрывайте! Мы сдаемся! — раздались из избы наперебой мужские и женские голоса. — Выходим! Выходим! Не стреляйте!

Спустя полминуты на пороге показался пожилой, но еще крепкий мужик с поднятыми руками. Из-за его спины была видна женщина в возрасте, видно его жена, и две раскрашенные девки.

— Сторожи их! — кинул я Сашко, а сам, пригибаясь, как солдат при налете, вбежал в дом. Быстро огляделся. Для деревенского дома он был обставлен богато и несколько странно. Буфет, за стеклом которого была выставлена разнокалиберная посуда, был явно привезен из города и неуместно смотрелся на фоне деревянных стен, так же как и трюмо, стоящее в углу. Посредине комнаты стоял накрытый стол. Видно, после казни бандиты собирались хорошо попировать. Я уже собирался выйти, как глаз зацепил сбитую на сторону дорожку на полу, возле печки. Осторожно подошел, затем сапогом отбросил ее в сторону. Под ней оказался люк. В этот момент в избу вошел командир с Сашко, который конвоировал хозяев дома и стонущего главаря.

— Герр обер-лейтенант, — обратился я к командиру, — мною найден люк в этом партизанском логове.

Услышав немецкую речь, сникший главарь сразу встрепенулся:

— Герр обер-лейтенант! Произошла страшная ошибка! Я Стефан Гоноровский, начальник карательной команды! У меня есть жетон! Он висит у меня на шее! Я агент СД!

Камышев, не обращая внимания на выкрики, скомандовал по-немецки:

— Димиц! Проверить!

— Яволь, герр обер-лейтенант! — вытянулся я, продолжая играть роль дисциплинированного служаки.

Вдруг неожиданно подал голос главарь:

— Там Семен Пашко! Мой адъютант!

Я повернулся к главарю:

— Прикажи ему вылезти, или бросаем гранату!

— Сейчас-сейчас, — заискивающе пробормотал тот и подошел к люку, морщась и держась за плечо. Приподняв крышку, он крикнул:

— Пашко! Это твой командир! Выходи!

Из глубины сначала раздались отборные ругательства, а затем уже слова:

— Ты что, совсем мозги потерял, сявка базарная?! Это же падлы красные!

В этот момент, оттолкнув бандита, я бросил вниз гранату и захлопнул крышку. Раздался приглушенный взрыв. Пол под ногами явственно качнулся. В серванте зазвенела посуда. А уже в следующую секунду я рывком откинул крышку и спрыгнул вниз. Там было темно, но мне хватило даже того света, что падал через открытый люк, чтобы увидеть ноги, одетые в сапоги, которые торчали из-под груды ящиков и картонных коробок. Горький запах тротила был густо перемешан с ядреным запахом самогона. Разбираться, жив или мертв бандит, не стал, а просто дал по нему короткую очередь из автомата. Огляделся. Помимо традиционных крестьянских запасов, подпол чуть ли не на треть был забит ящиками и коробками с надписями на немецком языке. Глаза уже привыкли к темноте, и я различил в углу лужу, в которой лежало стеклянное крошево, все, что осталось от бутылей с самогоном. Нашел лесенку, приставил к стене и вылез.

— Там продуктов столько, что взвод… — начал я говорить, но командир кивнул головой, типа все понял, и продолжил в быстром и жестком темпе допрашивать «пана Стефана». Командир, в прямом смысле этого слова, выбивал из него правду. Мне даже показалось, что в этой жестокости есть что-то свое, личное.

Староста, его жена и две бандитские шлюхи сидели на лавке у печки с побледневшими лицами и глазами, полными ужаса. Спустя полчаса вернулись трое наших парней, посланные, чтобы прочесать деревню. Они никого не обнаружили, потому что, если и были такие, то забились по щелям, словно тараканы.

Мы засветились, причем так, что догадаться о русской диверсионной группе гитлеровцам не составит никакого труда. Правда, жители деревни видели немцев и слышали только немецкую речь, но то, что приехавшие солдаты уничтожили группу карателей, говорило только об одном: что это были русские диверсанты. Я не мог знать, что на столь непрофессиональный шаг командира толкнула обычная человеческая месть, так как не знал, что во второй группе десантников, уничтоженных карательным отрядом Гоноровского, был младший брат Камышева. Кроме того, командиром одного из погибших отрядов разведчиков был его большой друг, с которым он воевал еще в Испании. Если теперь мы точно знали, как погибли три группы наших разведчиков, то время нашей «невидимости», конечно, скоро истечет, после чего на нас откроют настоящую охоту.

После допроса командир встал, оглядел всех и только потом сказал по-немецки:

— Нам нельзя оставлять следов, а я это правило нарушил. Моя вина, и мне ее исправлять. Сашко, смени на посту Мартынова, пусть быстро поест, а остальные начинайте отбирать продукты и грузить в машину.

Услышав эти слова, Гоноровский, кривясь от боли, вдруг неожиданно сказал:

— Есть у вас такая поговорка: сколько веревочке не виться, а все равно ей конец будет. Да, комиссар?

Командир ничего не ответил, только мазнул по нему яростным взглядом. Мы принялись за погрузку. Когда закончили, Камышев сказал:

— Идите, парни. Ждите в машине.

Разведчики с виноватыми лицами быстро вышли. Они понимали, что убрать свидетелей необходимо, но сами в душе были рады, что это дело не поручили никому из них. Одно дело убивать гитлеровцев и их пособников в бою, а здесь гражданские люди, к тому женщины. Парни ушли, а я остался стоять. Камышев бросил на меня косой взгляд, но ничего не сказал, только поднял руку с пистолетом, готовясь стрелять.

— Не убивайте, люди добрые! — вдруг заголосил староста. — У меня деньги! Золото! Все отдам, только не убивайте! Никого не убил! Крови на мне нет! Бога побойтесь!

— Где? — быстро спросил я.

— В подполе. За бутылями с самогонкой. Кирпич надо вынуть. Он у самого низа! Там…

— Я в деле, командир.

Камышев не сразу понял, что я хотел этим сказать, и промедлил, а я уже нажал на спусковой крючок автомата. В следующую секунду в автоматную очередь вплелись сухие и короткие выстрелы из пистолета. Спустя минуту все было закончено, после чего командир, не глядя на меня, пошел к выходу. Я задержался буквально на пять минут. Любопытство замучило. Есть там тайник или нет?

Когда я забрался в кузов, меня встретило неловкое молчание. Мое участие в «грязной работе» здорово смущало ребят. В другой раз они бы обязательно меня спросили, почему я задержался, но сейчас никто из них не произнес ни слова. Несмотря на то, что трое из пяти сидящих рядом со мной парней имели на своем счету как минимум по десятку убитых гитлеровцев и их пособников, они оставались теми, кем и были. Двадцатилетними парнями, не знающими толком жизни. Смотрели на окружающую реальность простыми, по-детски чистыми взглядами. Сталин — хорошо, Гитлер — плохо. Война не учила их жизни, она учила их убивать. Командир, тот другое дело. Возможно, он видел во мне себя, только более молодого и жестокого, но при этом не понимал, откуда этот парень столько много знает о войне. Слишком много Звягинцев знал из того, что сам Камышев, прошедший Испанию от звонка до звонка, потом и кровью собирал четырнадцать лет. Боевой опыт.